Текст книги "Маленькая девочка из «Метрополя»"

Автор книги: Людмила Петрушевская

То есть задача куска, как говорит одна моя знакомая, театральный критик: задача куска нарисовать и потом как-то увести изображение, полустереть его, утаить.

Нам, акварелистам-любителям, это знакомо, такая уж техника – иногда недосказанное и незаконченное выше и интереснее жесткого, сухого воплощения. Даже всегда, прямо скажем. Тут я сделала ошибку – взяла со стола парафиновое творение Магды. Магда сказала что-то типа «не надо». Почему? Потому что образуются царапины. Парафин же!

А! Вот тут и ловушка. Произведение искусства должно быть рассчитано на века. Парафин как материал? А ну как жаркая погода? И уронили? Брызнули?

Магда сказала, что знает это и что у нее уже есть другое ноу-хау. И она его сейчас начнет воплощать. Парафин – это начальная стадия, это она лежала в больнице с легкими, и ей делали из расплавленного парафина компрессы. И тогда она это все придумала. Лежа больная.

А теперь она придумала заливать форму расплавленным сахаром, смешанным с клеем.

И она показала первую пробную работу.

В отличие от белого туманного парафина сахар был прозрачно-золотистый. Ну как карамель. Сквозь него просвечивали концентрические круги. Было тоже очень красиво. Работа висела на стене.

Через неделю я опять заглянула к Магде. Карамель на стене как бы сползла с рисунка. Она висела таким коровьим язычищем.

Магда вздохнула и сказала, что будет теперь пробовать стекло. Пластик? Пластик дает испарения, это вредно для дыхания.

Все-таки у нее что-то с легкими.

На вид Магде лет сорок с чем-то. Молодая еще. Недавно вышла замуж за очень хорошего человека, старого холостяка. Живут пока что в разных городах. Проводят вместе выходные и отпуск.

Так, кстати, устраиваются многие. Человеку радостно встретить любимое существо в покое, на отдыхе, без спешки. Люди взрослые. Я знавала пару – он в Будапеште, она в Берлине. Дети уже взрослые, с ними не проведешь ни праздников, ни отпуска. А тут любящий, заботливый партнер. Не живут вместе – и не ссорятся. Никто никому не стирает плохо носки и не пережаривает картошку. Нет претензий…

* * *

Я продолжала ходить по мастерским художников, отлынивая от работы.

У каждого такого творца была там большая студия, чему я печально завидовала. Писатели жили в 14-метровых КПЗ. Днем окно еще можно было открывать, хотя солнце палило прямой наводкой, а вечером в окно толпами, как подростки на дискотеку (притом с бесплатными напитками), ломились сухощавые голодные комары.

Многие пишущие уходили в парк, но я была привязана к ноутбуку.

Я несмело спросила на своем приблизительном английском у замдиректорши, а можно ли мне получить студию – я ведь еще из Москвы писала, что мне нужно ателье. Ответ был: «Сорри, олл из окьюпт». Все занято.

Я обследовала территории художников. Было интересно, прохладно. Угощали чем придется. Творцы любят, когда к ним приходят. Обожают зрителей. У них эта возможность бывает редко, только на вернисажах, т. е. хорошо раз в три-четыре года.

Так что меня принимали приветливо.

Вечерами я, делать нечего, писала свои акварельки, но никому их не показывала.

Я ушла далеко в сторону от минимализма Лизбет. На А4 начали возникать какие-то апокалиптические сюжеты, какие-то летящие фигуры. Я рисовала почти не думая. Виперсдорф, ночная жара, невидимый пьяный дядя отрывисто и напористо, как вереницу команд, произносит монолог по-немецки у себя дома, но перед открытым окном… И на всю деревню. Стандартный крик алкоголика. Но на этом языке это напоминало звуковой ряд какого-нибудь старого фильма о немецкой оккупации, т. е. хорошего мало.

И тут я, преднамеренный экспериментатор, стала мечтать раздобыть в этом захолустье бумагу и краску для монотипий.

В следующий вторник, как я выяснила при помощи русскоговорящего финна, композитора Харри, маршрутка с постояльцами отправлялась в Ютербог за 18 км.

Харри был сокровищем, как потом оказалось. Он знал семь языков!

Но он, как всякое сокровище, таился. Так прячутся врачи на отдыхе. Видимо, он не желал работать переводчиком.

Только потом, когда я нарисовала его портрет, он вдруг стал тем, кем был на самом деле – дружелюбным, веселым, душой нашей компании. Они, композиторы, как-то раз устроили нам веселье, т. е. играли трио на одном рояле!

Итак, я отправилась в районную столицу искать орудия труда.

А народ массово ехал за вином (70 центов стоил литр этого дела в картонке).

Прибыв в городишко с кирхой, я без языка попыталась найти бумагу («Иншульдиген! Гутен таг! Во ист варен… ммм… папирен?» т. е. «где магазин бумага»). Мне указали лавочку для школьников. Там, однако, больших листов не было, только школьные принадлежности. Я купила альбом, набор очень кислотной по расцветке школьной гуаши, белила и лохматую, твердую кисточку для клея. Затем, пройдясь по улице, я заметила магазин строительных материалов, ура! И приобрела два рулона моющихся обоев (10 м в каждом) и четыре краски для добавления в белила, которым немцы покрывают обои – черную (!), красную, синюю и охру.

Итак, как говорилось в титрах одного фильма, я была вооружена и очень опасна.

Наш народ волок из магазина в микроавтобус ящики с вином. Я тоже зашла в супермаркет и купила бутылку постного масла и два литра воды. Ехали весело, я по одной причине, они по другой.

Затем надо было получить студию. Я уже провела разведку в том здании, где работали художники, и выяснила, что два помещения пустуют.

Но я была не в силах пробить стену. Руководители дома творчества не собирались меня трактовать как художника. Им, возможно, в этом мерещился захват дополнительной жилплощади, мало ли… Замдиректора неприветливо мне сообщила, что она сожалеет, но повторяет, что это все занято. Она была похожа на Гретхен, но уже побывавшую в КПЗ. Хмурая, резкая, белокурая.

Что было делать? Очень хотелось рисовать, делать монотипии.

Тогда я предложила Гретхен сделать ее портрет.

Неожиданно она повела бровью и согласилась.

Это было, как бы сказать аккуратней, испытание. Как в старину испытывали ведьм: утонет, значит, не ведьма.

Через день я уже сидела в холле со своим альбомом, ластиком и карандашом. Гретхен воцарилась передо мной в три четверти. Я попросила смотреть ее вон в тот «пойнт», в определенную точку.

Профессиональные художники очень кропотливо относятся к портретам: иногда требуют по десять сеансов.

Уличные мазилы делают такие портреты по заведенному канону: кружок для лица, носик, глазки. Размер всегда одинаковый. Прическу пошикарнее. Глазки побольше, носик покороче. Клиент это уважает. (Рецепт Ильи Глазунова, у которого глаза на портретах фирменные, почти как в яичнице-глазунье: в пол сковороды.)

Уличные рисуют долго, где-то минут двадцать. Если к ним нет очереди, увлекаются и могут растянуть удовольствие на полчаса.

Мне надо обычно минут пять-десять.

Получилось довольно похоже. Единственно что – я улыбалась ей, и она вдруг начала тоже улыбаться.

Возможно, что люди несут нам навстречу как бы отражение нашего лица. Мы приветливы – и к нам приветливы, и наоборот.

Я увидела, что она еще молода, но затуркана, озабочена. Что у нее синие глаза, маленький нос и хорошая улыбка. Что она до мельчайшей мелочи честна, ответственна и работяща.

Когда я потом попала в реанимацию, она каждый день навещала меня.

Портрет, как ни странно, оказал свое действие – я получила студию, ура! Как раз студию Нины. Гретхен мне поверила.

Как же я была счастлива! Я пропадала там все вечера до ночи. Я чуть не плакала. Восторг меня охватывал, когда я входила в этот прохладный зал.

Я принесла туда все, что нашла в лесах – красивые камни, в том числе увесистый кремневый булыжничек, из которого неандерталец уже успел выточить треугольный наконечник стрелы (там была острая выемка со сколами вокруг). А также я украсила мастерскую осколками старых цветных тарелок, старыми, очень смешными гэдээровскими флакончиками явно сороковых годов, из-под одеколона и из-под лекарств, и огромными, скрученными, сухими сосновыми ветками.

У меня был с собой диктофон с кассетой «Танго Оскара Строка». Я все время слушала эти старые танго.

Как-то все срифмовалось. Я стала пытаться делать монотипии с танцующими парами.

Монотипии у меня не получались. Я никак не могла сделать краску с постным маслом. Отпечатки были нерезкие, вообще ничего не выходило.

При этом монотипии надо делать или на кафеле, или на стекле. У меня был кусок пластика, на котором я обычно писала акварели, но он быстро испортился из-за постного масла, закорявел.

Попутно я навестила следующего художника, Роберто или Мигеле, кубинца. Это был бритый налысо до блеска, высокий сорокалетний мулат, довольно неприветливый.

Однако он показал мне свои работы охотно, как каждый творец.

Он прославился в Германии тем, что, вывезя с родины огромное количество металлических тюбиков из-под зубной пасты, он сделал из них железный занавес! Как делают занавесы из деревянных бус. А другие тюбики он приспособил как безголовые человеческие фигурки, к которым из обрезков еще одних тюбиков были приставлены большие пенисы. Безголовые куколки с пенисами стояли в деревянных рамках.

На Кубе полагается в месяц два тюбика зубной пасты на человека (не знаю, играет ли роль количество зубов у человека и дают ли пасту старикам и младенцам, как у нас давали на них талоны на водку).

Использовав пасту, каждый имеет право сдать тюбик и получить за него деньги (или он обязан сдать тюбик, и тогда получит следующий? Всяко может быть). Но как Мигелю (Хуану) удалось вывезти за рубеж такое количество металла?

За подобные занавесы и изображения, я думаю, в нашей стране бы в прежнее время по голове бы не погладили – сочтя это намеком с неконтролируемым подтекстом.

Здесь мне учиться было нечему.

И огромное полотно с автором и его женой (я его описала в начале, ссора художника с женой художника) мне очень живо напомнило картины советского живописца Гелия Коржева, который делал на гигантском холсте крупно, допустим, слепого ветерана-аккордеониста (иностранного) с мордой метр на метр! Просто фильм ужасов. Но идеологически это было выдержано, нищий зарубежный ветеран! Все потерявший, не нужный своей родной стране! Жуть просто. Коржев был секретарем Союза художников.

После этого последовала серия визитов совершенно бесполезных. Женщина Ханна демонстрировала сеть из пластиковых черных трубочек, наполненных горячей водой. Сетка была 3 метра на 3 метра, она свисала со стены, при ней работал компрессор, гоняющий горячую воду чух-чух-чух. Это символизировало, как сказала Ханна, теплоту человеческих отношений.

То есть теперь я, разумеется, отлынивала с еще большей силой, как каждый бы отлынивал от тяжелой работы, имея под боком развлечение. Тем более что у меня была студия! Какое счастье, рисовать на просторе.

Следующим номером моей исследовательской программы была фотограф Рамона, рыженькая тихая девушка. Она как раз умела говорить по-французски и многое мне объяснила насчет своих произведений. В мастерской у нее висела огромная длинная фотография (3 м) гэдээровского стола для заседаний с неравномерно отодвинутыми стульями. Как бы заседающие резко ушли. Покинутый стол «Тайной вечери» по-социалистически. Дешевая канцелярская мебель, обклеенная пластиком под дерево. Сиденья дерматиновые. У нас такие диковинки в ходу в любом ЖЭКе, а там такое уже раритет. Рамона собирает эту мебель по помойкам как коллекционер и выставляет ее не хуже чем наш Илья Кабаков выставляет советские коммуналки.

Была еще одна девушка, весьма уважаемая среди художников – поскольку она являлась еще и куратором и от нее многое зависело – девушка Карина, и она собрала хорошую коллекцию засушенных насекомых. Это, кстати, было нетрудно. Они по ночам летели на свет в туалеты при студиях (в постоянно открытые фрамуги) и утром уже бывали готовы, разложены по полу в сухом состоянии до прихода уборщиц. Кроме того, у Карины, как у белки, оказалось запасено много семян одуванчика и разных других сухих зерен, веток и т. д. В распоряжении Карины имелся такой стенд с ячейками. В каждую ячейку она выкладывала экземпляры своей коллекции. В будущем все это должно было быть накрыто рисовой бумагой и подсвечено.

Сквозь бумагу тени реальных природных структур светились бы очень живо и красиво. Но смотреть это можно только один раз, как читать некоторые дюдики. А я уже видела подобное дело в Париже (см. выше). Второй раз уже душа скучает, увы.

Далее я познакомилась с девушкой Гайде. Она год назад построила у себя в Лейпциге из реек и толстой бумаги коня 3 м высотой и 3 м длиной. Он был разборный. Гайде его привезла в Петербург и собрала в квартире знакомых. Он стоял хвостом в коридор, целиком не умещаясь. Люди терпели его месяц, ходили спать пригнувшись. Потом Гайде поселила его еще у одних питерских приятелей. И всюду снимала видео о жизни людей с этим троянским конем. После чего конь поехал по железной дороге стоять в Иркутск, а оттуда на поезде прямиком в Монголию. Там, в далекой степи, его собрали и так и оставили стоять.

Дождей в Срединной Монголии не бывает, только ветер. Бумажный конь некоторое время, я думаю, держался.

Ветры его и отпели, как это происходит с каждым, оставленным без присмотра в степях.

Гайде подарила мне один снимок своего коня в той пустынной местности – после того как я нарисовала ее портрет.

В Виперсдорфе она из газет и клея (папье-маше) мастерила огромные шаровидные камни гранитного облика, и только когда человек трогал такой валун, выяснялось, что он почти невесомый.

Самый невероятный концептуальный проект был у финской бабушки, красавицы Сикки (ее портрет в неизменном парике с прической «фокстрот» она у меня отобрала и увезла, но копия осталась). Она сделала фильм о себе, как ее в течение года лечили в клинике от страшного сколиоза. Ее снимали и в моменты, когда ей было очень больно, происходила почти что пытка – ей надевали на голову обруч и скручивали винтами. Лицо ее обмякало, губы расползались, как во время инсульта. Щеки блестели от потоков слез. Врачи ее снимали и голой в одном корсете, и когда она каталась на кресле, подвешенная головой к его спинке – там имелась Т-образная склоненная конструкция, державшая ее голову в обруче прямо.

После выздоровления она устроила в Хельсинки большую выставку с демонстрацией фильма о своих муках и лекциями. Успех был огромный, как она призналась. Потом она выпустила роман об этом. И тоже имела грандиозный успех.

Лекцию такого же содержания об истории болезни она прочла и нам.

Я тихо работала над серией «Танго», экспериментировала. Мне позарез нужно было стекло. Ездила в Ютербог (для запоминания я его называла Компьютербог). Оказалось, что стекол в Германии не продают, не доверяя этот опасный материал простым людям. А в случае раскола они вызывают мастера (явный заговор монопольщиков-стекольщиков). Но местный завхоз герр Шульц выдал мне зеркало. Я заливала его и пол красками, делала многоразовые монотипии, пока оно в результате не раскололось. Пришлось продолжать на двух обломках.

Однажды ко мне на велосипеде приехала наша Мерил Стрип. Сделав круг по моей обширной студии, она увидела монотипии (они шли у меня под названием «Карнавал»).

– Зачем так ярко? – спросила она. – Не надо.

Действительно, зачем.

Спросом пользуются только дискретные, не действующие на нервы вещи. Никакие, спокойные. Которые, повторяю в какой раз, можно повесить над диваном.

Я собрала все эти работы и сунула их на нижнюю полку. Начала сначала. Работала ночами. Звучало танго моего детства. Танго голода и надежд.

Как передать это ощущение «ничего», все ушло, пустота, была война. Осталась только любовь. Только одна пара, обнявшаяся над бездной. В бездне.

Пустоту-то не изобразишь белым, нет.

Предчувствие не передашь черным.

Любовь не выразишь яркими пятнами. Это совершенно другое.

Но можно пробовать, пытаться. И вдруг что-то получится.

Я повесила объявление о своей выставке с датой. Отступать было нельзя.

В ночь на предпоследний день что-то начало получаться.

Удалось сделать пять работ.

Работа сама шла в руки, стояла глухая ночь. Музыка танго тихо звучала из магнитофона. Кругом на десятки километров простиралась тишина, только иногда в лесах лаяли лисы, а деревенские собаки откликались.

На обратном пути на ночной тропе, возвращаясь из студии, в свете фонаря я опять увидела метнувшуюся лису.

Тишина была именно что оглушительная (недаром так говорят!). В ушах стоял какой-то постоянный шум. Можно было оглохнуть. Я догадалась, что это шум текущей по сосудам крови, довольно назойливый.

Люди, возможно, часто страдают от тишины, включают музыку, например. Одна официантка в столовой (дело происходило на кинофестивале в Анапе), когда замолк магнитофон и мы наконец вздохнули спокойно, возопила: «Шо, уже похороны?!» и врубила музыку погромче.

Что влияет на работу, думала я, идя домой в этом звуковом вакууме и дрожа неизвестно от чего, от переутомления, может быть. Что приносит удачу? Есть мнение, что цвет у импрессионистов порожден был влиянием абсента (смесь алкоголя с наркотиками). И многие художники пытались повторить этот опыт, ставили его на себе. Без результата. ТО повторить не удалось.

Днем ко мне в студию пришел мой новый ученик, поляк из Берлина, писатель и режиссер Войтек. Это был мой первый собеседник здесь, первый язык общения, польский. Я, напрактиковавшись в «пиджин инглиш», иногда читала лекции по драматургии ему и его подруге, молодому писателю Клаудии, а перед самой-выставкой сказала своему новоявленному студенту:

– Пан Войтек, як ще пан мышли (как вы думаете), а зачем нужны ученики? По цо?

– Но по цо? – переспросил он.

– А по то, жебы помогать профессору.

Он поставлен был вырезать паспарту.

При этом глазки Войтека уперлись в ту полку, где лежали забракованные предыдущие листы с карнавалом.

– Цо то? – спросил он.

– Да это плохое. За яскравэ (слишком ярко).

– Пшепрашам пани, а цо пани з тым зроби? (Что вы с этим будете делать?)

– Но не вем на ражьже (пока не знаю). Чи пану сподобао ще? (Вам понравилось?)

– Но так. (Ну да.)

Когда он закончил свою работу и ушел, я вытащила листы с карнавалом, призадумалась, вооружилась ножом и линейкой и вырезала наиболее удачные фрагменты. Почему это я считала, что они слишком яркие? А, это влияние нашей Мерил Стрип. Молодец простой зритель Войтек.

На следующий день мы повесили выставку, т. е. Войтек прикладывал к стене работу, а я смотрела издали, оценивая ее местоположение. Прикреплялись работы двусторонним скотчем.

На открытие пришли все, был накрыт стол, и по моей просьбе (я поговорила с Мигелем-Хуаном заранее) было исполнено танго. Он танцевал его со своей семилетней дочерью, и впечатление было, что девочка Пикассо спрыгнула с шара и танцует с цирковым гимнастом…

Утром меня сволокли в реанимацию с сердечным приступом.

Когда я оттуда вернулась, все мне искренне радовались, выяснилось, что у меня много друзей, Виперсдорф улыбался.

За мной приехал мой сын Кирилл.

Когда я уезжала, на дорогу выбежали Войтек и Клаудия.

Я вышла из машины.

Мы обнялись.

Слово «никогда» не было произнесено.

* * *

 
полюшко-поле
немецкое поле
бескрайние просторы
чистые хлеба
тут бы и запеть душе
картина Рожкина
«Шишь»
 
 
(Легенда Третьяковки
оговорка усталого экскурсовода)
 
 
но
о лес лес
немецкий лес
 
 
ни куста!
 
 
посажено с умом
не ряд в ряд
а синкопой
не шеренгами
как у нас под Меленками
а как-то вразброд
видимо все-таки
для будущей красоты
 
 
но куда они подевали
к примеру, цветы!
 
 
все аккуратно
земля покрыта
травкой невысокой
типа ковыль малорослый
 
 
а насчет цветов
 
 
я прошла и проехала
на велике
да километров десять
цветов несть!
 
 
а уж что говорить
о землянике-чернике!
 
 
да!
но обнаружились
подпольщики
кустики малины
 
 
правда какие-то низенькие
типа полярной березки
 
 
малина стелющаяся
чтобы не увидали
Малина Хитрая
 
 
быстро покрылась цветами
по команде раз-два расцветай!
 
 
вернее, по команде
айн-цвай
 
 
но как лесоводы этого добились?
что ли почву снимали
когда сажали
 
 
Кирюша говорит
в бывшей ФРГ
в лесах
земляники-черники-малины
грибов-орехов
в лесах немерено
 
 
только это у них
не естся
не приемлют
дикого лесного
 
 
и все уходит в круговорот
 
 
как музыкальная школа
номер семь
оттуда выходят
талантливые дети
поступают в консерваторию
заканчивают
и устраиваются
в седьмую школу педагогами
обратно
 
 
да
тут в лесах что-то неладно
мой инстинкт
древней собирательницы
был не утолен
 
 
все же я нашла
где-то на заросшей
горе компоста
немного маков
на рисование
 
 
а в пшенице
три поселения
васильков-бедняков
 
 
т. е. три корня
 
 
робко себя здесь чувствует
дикая природа
 
 
да и сами немцы
редко голос повышают
застенчивые тихие
в знак приветствия не орут
а слегка помахивают руками
 
 
но зато у них
победоносная война
 
 
блицкриг
с васильками
 

* * *

 
в пустых древесно-стружечных лесах
где деловая зреет древесина
березина соснятина дубнина
возник вопрос:
а где же старый лес?
во ист дер альте вальд?
 
 
нигде.
тогда вопрос:
быть может, здесь бои происходили
тут три часа на танке до Берлина
хорошие дороги
гуте райзе
леса сгорели?
вон еще воронки
не затянулись
за шесть десятков лет
 
 
ответ шофера:
найн.
 
 
потом узнала
испокон веков
здесь ростят не леса
а пиломатериалы
и каждый раз
когда сосну откормят
ей пояс вешают
хороший знак
 
 
что дело сделано
и приговор
вступает в силу
 
 
в пустых древесно-стружечных лесах
где деловая зреет древесина
березина соснятина дубнина
 
 
там смертники зияют в поясах
 

* * *

 
утром в больнице
две санитарки
меня согнавши на стул
убирают перестилают
кровать
 
 
а все эти дни
уже месяц
стоит страшная жара
засуха
 
 
и я слышу
на улице
что-то шелестит
 
 
я вспоминаю слово «солнце»
и спрашиваю остроумно
 
 
– Зоне нихьт?
(т. е. солнца нет?)
поскольку не знаю слова «дождь».
 
 
они поняли слово «зоне»
и что-то «кльбль»
ответили
 
 
при этом одна
щепоткой
как будто
суп посолила
 
 
а
это капает дождь
 
 
я спрашиваю дальше по-немецки
– Температура?
отвечают:
– Цванцих!
(ура, двадцать градусов).
 
 
я продолжаю беседу:
– Температура таге?
(т. е. температура день?)
 
 
отвечают:
– Зибен унд цванцихь
 
 
т. е. двадцать семь
 
 
я:
– Гут! Наин зибенд унд драйцих!
(т. е. хорошо не тридцать семь)
 
 
смеются
 
 
тут
в больнице
я заговорила по-немецки
 

Свободная женщина

1

 
по центральной площади
города Ютербога
(Восточная Германия)
шла женщина
в трусах и в майке
в полном своем праве
жить как живется
выглядеть как придется
 
 
никаких ухищрений
гэдээровская спортсменка
носки тапки
в походке
следы инсульта
 
 
слегка приплясывает
на левую ногу
сама от себя отстает
 
 
однако хоть и с оттяжкой
но нацелена вперед
как некая катапульта
 
 
через плечо перекинута
тряпичная сумка
пустая
 
 
известного фасона
у наших алкашей с присказкой
одна бутылка не звенит
две звенят не так
значит умещается три
 
 
холщовая сума простая
 
 
с такой только побираться
но экологически чистый
продукт
 
 
лифчика женщина не носит
а зачем
она в своем праве
 
 
а размер груди
до пояса
 
 
идет
как корабль под парусами
но ветра нету
паруса обвисли
так
переходим к основной мысли
основное
что она все забросила
и не бреется
 
 
усы бородка как
у Троцкого
идет
местная хиппи
 
 
что есть то и имеется
нате глядите
все без притворства
чисто
 
 
а всего-то
видимо болела
тяжелой болезнью
 
 
гормональное лечение
 
 
а самосознание
допустим
как у антиглобалиста
 
 
верность своей природе
 
 
гордость
умрем а не допустим
лжи и притворства
 
 
честность прежде всего
идет и гордится
при всем народе
 
 
а народ привык
никто не удивляется
что имеем то и годится
 

2

 
есть, есть у некоторых
стремление
быть себя хуже
изрезать рожу
вколоть булавки сережки
в язык в бровь в пупок
и даже ниже
 
 
побриться налысо
изукрасить всю кожу
леваки
бригате роте
красная бригада
 
 
но не по части терактов
пожиже
 
 
однако попробуйте вот так
безо всякого маскарада
грудь усы борода
трусы носки тапки
 
 
она шла так
я шла в шляпке
 
 
соблюдая приличия
как дама из Амстердама
у меня тоже свои принципы
я с утра не евши
 
 
мы расстались
она скрылась в местном банке
а я пошла на автобус
 
 
она исчезла навеки
простоволосая лысоватая
какой-то ковыль облетевший
на головушке
 
 
сама в трусах
не скрывая
свои
неравноценные голые ноги
 
 
погодите-погодите
все мы человеки
сами дойдете
тогда поймете
 
 
душу свободную
вольную
в конце дороги