Текст книги "Маленькая девочка из «Метрополя»"

Автор книги: Людмила Петрушевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Это был первый отчетный вечер арбузовской студии образца семидесятых годов. Декабрь 1976 года.

Режиссер и ведущий – великий Анатолий Эфрос (его жена, любимая Наташа Крымова, была второй, вместе с Арбузовым, наш руководитель). Каждый студиец представлен отрывком или целой пьесой. Играют актеры.

Последним в программе стояло «Чинзано».

Уже пошел первый час ночи, когда на сцену вышли трое в пальто – Игорь Васильев, Эмиль Левин и Боря Дьяченко.

А народ уже стронулся и стоял в рядах, продвигаясь к выходу. Метро закроется!

Пошли первые слова. Эти трое мужчин совершенно не замечали зала. Они были озабочены своим. Говорили не слишком громко и не очень выразительно. И выглядели так, как будто пришли с улицы по своим делам. Выгружали бутылки «Чинзано». Народ стал оглядываться, смеяться и садиться.

Господи, что это была за игра! Никакой театральности, когда «актеры заговорили ненатуральными голосами, спектакль начался».

Игорь Васильев в тот момент спектаклем «Чинзано» начал новый театр.

И Арбузов этот не разрешенный цензурой и не близкий ему по всем параметрам спектакль защищал всем своим авторитетом.

А затем (я уже об этом писала) Ефремов мне как бы заказал второй акт к «Чинзано», и я написала (смеясь про себя) «День рождения Смирновой». Ефремов даже прочел его избранным товарищам, но на том дело и кончилось. Он его не поставил.

19 февраля 1979 года был назначен мой творческий вечер в Доме актера. Собственно говоря, под этим псевдонимом скрывался тот самый подпольный спектакль «Чинзано» Игоря Васильева. Времена были кошмарные – шло дело «Метрополя», литературного альманаха. Это была безобидная провокация, в результате которой члены редколлегии обрели международную известность как творцы, мученики и преследуемые, но органы и Союз писателей тоже погуляли – одним махом расправились со многими пишущими людьми, так называемыми рядовыми участниками. Мое имя там тоже фигурировало, хотя я довольно быстро забрала свои вещи. Смешно, но мне приснилась Ахматова, которая, что называется, предупредила.

Вечер 19 февраля был решающим: у меня в журнале «Театр» готовилась первая публикация, пьеса «Любовь».

Она давно уже ходила по рукам. Над ней работали, а через год ее начали репетировать в трех театрах: на Таганке в режиссуре С.Арцыбашева, в Ермоловском (постановщик Анна Каменская) и в Театре миниатюр. И у Сережи Арцыбашева, и у Анечки Каменской это были первые спектакли, дипломные работы.

Решалась не только судьба автора, но и судьба людей, молодых актеров и режиссеров, их театральное будущее.

И надо же такому горю случиться, что мои хорошие друзья Игорь Васильев с Афанасием Тришкиным собрались сделать мне на этом творческом вечере сюрприз, подготовили дополнительный спектакль, мою совершенно нелегальную пьесу «Казнь». В ней описывался сам процесс казни в советской тюрьме с точки зрения конвоиров. Одно точно могу сказать – я ни о чем не знала. Текст давно ходил по рукам.

Зал был набит битком, в проходах у дверей и по стенам стояли опоздавшие.

И вот когда закончилось первое отделение, я еле-еле прочла свои пьесы (у меня был жестокий бронхит с потерей голоса), слава тебе Господи, все уже проехало, – Игорь Васильев вдруг вышел с торжественным видом к рампе: «А теперь сюрприз автору! Пьеса (повысив голос) «КАЗЗЗНЬ»!

Автор же сразу понял ситуацию и, наоборот, вернувшись на авансцену, хрипло объявил:

– Антракт!

Возникло замешательство. В зале зашумели.

– Антракт, – повторила я.

Одинокий голос из рядов трубно и взволнованно провозгласил:

– Автор имеет право!

Это был Женя Харитонов, мой старый товарищ. Гениальный режиссер и провокатор, он оценил ситуацию.

Запрещенный автор запрещает свой спектакль!

Я что-то сказала Игорю, после чего они с Афанасием ушли со сцены. Не помню что.

После антракта было сыграно «Чинзано».

Сама по себе невообразимая в те времена пьеса о трех пьющих людях (они выпивали прямо на сцене), веселая комедия с довольно жутким финалом, прошла на удивление гладко. Все смеялись, хлопали. Но над сценой, как невидимое зарево, стояла моя несгоревшая в тот вечер судьба, несыгранная пьеса «Казнь».

Это точно была бы казнь. Многие в зале, опытные театральные волки, понимали о чем речь. Аплодисментами нас наградили сверх меры.

Все мои предки-конспираторы, говорившие тайным языком, стоявшие на допросах, не дали мне тогда сгинуть.

Пьеса «Любовь» была напечатана.

«Чинзано» поехало дальше.

(Фотографии, сделанные за сценой после того вечера, недавно были подарены мне Игорем Васильевым. Они в конце книги.)

4. «Чинзано» в «Ноорсоотеатре» (г. Таллин)

И тут начались и настойчиво продолжались звонки из Таллина. Пришлось послать им «Смирнову».

Спасибо тому архангелу за правым плечом Каарела Ирда… Спасибо, собственно, Каарелу Ирду, что он меня остановил, не дал пропасть. Пусть земля ему будет пухом.

Через положенное время последовало приглашение на премьеру в Таллин.

Меня встретили эти сдержанные, серьезные эстонские люди, поселили в гостинице. Режиссером была Мерле Карусоо, молчаливая молодая женщина.

Меня привели на спектакль с инструкцией – не говорить по-русски. Рядом будет шпион. А дело в том, что они меня выдали за жительницу Эстонии (видимо, польского происхождения) и под этим предлогом вообще не отправили Министерству культуры СССР русский оригинал, представили эстонский вариант, а узких специалистов со знанием данного языка в Минкульте не оказалось. Посему они послали своего человечка проследить, что будет за автор.

Автор сидела и молчала, даже в антракте рта не раскрыла. Тихие эстонские зрители молча глотали слезы… Вытирая их со щек запросто, тыльной стороной ладоней.

Потом был банкет, стол накрыли афишами, автору преподнесли бутылку «Чинзано» (главный режиссер Калью Комиссаров купил в Испании, ого! Они уже ездили туда). И автор встал и исполнил на чистом эстонском языке запрещенный гимн старой Эстонии «Муи самаа» (когда-то, когда я была в университетском хоре, мы исполняли его на празднике песни в Риге). Все медленно и чинно встали и выслушали до конца. Никакой дружбы не возникло, хотя я однажды и сказала: «Мы одной крови, вы и я. Нас угнетают еще почище чем вас».

В гости по домам меня не звали.

Через год я приехала по их приглашению на фестиваль молодых режиссеров. Играли и «Чинзано». Так случилось, что ко мне специально приехала моя американская переводчица, театровед и специалист по Мейерхольду, Альма Лоу. Она посмотрела «Чинзано» и вечерним поездом уехала в Питер.

Я ничего не хочу сказать, но внезапно меня пригласили на пати в квартиру Матти Унта, завлита театра и писателя. И со мной как-то стали вроде бы дружить…

Я ничего не хочу сказать. Я их любила и вспоминаю о них с нежностью.

Глава следующая.

5. «Уроки музыки» Виктюка

В 1980 году наш спектакль «Уроки музыки», прошедший в клубе МГУ на ул. Герцена шесть раз, был запрещен ректором Московского университета Логуновым. А затем началась эпопея под названием «Как Ефремов победил Логунова».

Мало кто знает эту волшебную историю.

Никто, если честно говорить.

Когда Виктюк поставил мои «Уроки музыки» в ДК МГУ на ул. Герцена (теперь там храм), в Москве началась обычная театральная паника. Все стремились в университетский клуб, а Виктюк, как нарочно, установил зрительские места на сцене. Туда надо было пробираться по какой-то лестничке, затем рассаживаться на хрупких конструкциях. Мест было мало. Внизу зиял пустой зал. Для задавленных советских зрителей это было непереносимое переживание. Свобода вот она, рядом, четыреста мест – а мы жмемся. Особо отчаянные устраивались на выступах стен. Помню эти фигуры, держащиеся за какие-то балки…

Разумеется, у входа возникали скандальные ситуации и прямой мордобой. Пожилому пожарнику журналистка Г. заехала по скуле. Все знали, такое долго не протянет, и лезли напролом. На седьмой раз в коридоре клуба появилось объявление: «Экспериментальный спектакль «Уроки музыки» закрыть в связи с окончанием эксперимента».

Затем нас с Виктюком вызвали к ректору МГУ Логунову (кто-то из друзей театра постарался). С нами пошли в бой Ефремов и Арбузов (с моей стороны) и главный редактор журнала «Искусство кино» Сурков (со стороны режиссера). Типа «дорогу женихову брату».

Что это была за феерия! Логунов смотрел и никак не мог насмотреться на Олега Ефремова. Сурков говорил опасные, почти антисоветские речи. Арбузов мудро молчал и производил могучее впечатление. Он не верил в победу. Меня вообще не спрашивали.

Университетский чиновник, шепелявый и лысый, пятнисто-розовый, какой-то шелудивый под ярким солнечным лучом из пыльного огромного окна, выступил довольно зверски:

– А вот вы, Олег Николаевич, почему бы вам не пофтавить «Уроки мувыки» у фебя в театре? Раф вы говорите, ффто это такое необыкновенное фобытие? А?

Он фыркал при разговоре. Фонтанчики слюны били из его рта и сверкали на солнце.

Ефремов ответил, что речь идет не о пьесе, а о режиссерском решении спектакля. Это главное. Спектакль как целостное решение, где все компоненты и т. д., это уже готовое произведение. И нет смысла его делать на другой сцене и другими средствами.

Ни к селу ни к городу Логунов, который до тех пор молча любовался Ефремовым, вдруг выступил:

– А я приехал в Протвино, а вы как раз оттуда уехали… А то бы встретились!..

Все помолчали, ошарашенные такой репликой.

Сурков очнулся и сказал, что они здесь нарушают постановления ЦК о работе с молодежью! (Жуткая крамола по тем временам, обвинение из разряда серьезных.)

– Надо читать эти постановления вам, вам, которые именно что работают с молодежью, – заявил Сурков.

Шепелявый, прыская слюной в контражуре (он сидел на фоне окна, прямо напротив меня), опять-таки победил:

– Че мне их читать, я их лично фам пифу. Мои пофтановления!

Мы возвращались из университета подавленные. Всё.

Мой Арбузик зорко и печально глядел вперед. Ефремов был невозмутим. Мало, что ли, его унижали и ставили на место.

Я, вспоминая, как косноязычный дядя пускал слюну, все еще смеялась.

А потом было очень тяжело.

Человеку, которого лишили свободы, можно утешаться тем, как смешно говорят тюремщики. Как они нагло врут.

Но этого хватает ненадолго.

Однако через некоторое время, в ноябре, Ефремов вдруг мне позвонил:

– Тут была у нас отчетная московская партконференция, – сообщил он.

– Да, я читала.

Это был великий ежегодный московский съезд всех партийных чинов. Надо было стать делегатом конференции! За такую честь сражались. Олег Ефремов им, разумеется, безо всякого усилия был. И слегка гордился этим. «У НАС отчетная конференция».

– Так вот (продолжал Ефремов). Ко мне подошел Логунов с тем своим человеком.

– Да ну!!!

(Разумеется, Логунов увидел на партконференции великого Ефремова, обалдел и, взявши под ручку своего слюнявого помощника, чтобы быть посмелее, подкатил к нему с разговором.)

Короче, они ему сказали, что, конечно, ни о каком «фпектакле» в МГУ и речи быть не может. Секундант ректора выразился в том смысле, что «универфитет» не может быть в конфронтации к «правительфтву».

(Ни больше ни меньше.)

Но что, дескать, эти ваши актеры и режиссер с автором и со своими «Уроками музыки» могут убираться на все четыре стороны и играть в другом каком-нибудь месте подальше.

– Это серьезно? – ахнула я.

Ефремов ответил:

– Я тоже этим интересовался. Но у них нет ни одной непродуманной фразы. Так, скорее всего, решили в верхах.

Я засмеялась от счастья и тут же позвонила своему дорогому режиссеру.

Очень скоро Виктюк нашел ДК «Москворечье», где директорша была согласна нас пустить.

И мы играли до лета 1980 года.

Рома Виктюк был моим очень хорошим другом. Я просыпалась часто от его звонка. Он бодро восклицал:

– Гениальная!!!

Я откликалась:

– Мейерхоллд?

После каждого спектакля «Уроков музыки» мы беседовали. Каждая моя – самая минимальная – просьба исполнялась.

Помню, я долго пыталась найти контакт с Валей Талызиной, исполнительницей роли Таисии. Валя была у нас единственная профессиональная актриса из настоящего московского Театра им. Моссовета. Остальные актеры были из университетского театра и исключительно для Феллини. Невероятные! Душераздирающая игра! А какие типажи! Галя Стаханова в роли Грани являла собой совершенно новый театр, новую манеру игры. He-театр. Бабы-актрисы таскались на далекую Каширку смотреть именно на нее в первую очередь… Один из актеров, игравший Иванова (Н.Степанов), вызывал особенный смех у зрителей (у актеров-зрителей он вызывал истерику). Они спрашивали, у какого гастронома мы подобрали этого алкаша. Мы отвечали, что он известный физик и лауреат Госпремии… Так вот, Валя Талызина их всех в веселые минуты называла «этта самодеятельность».

А в спектакле была такая сцена, что Валя (в роли Таисии) в присутствии собственного мужа (артист Юрий Горин) учит молоденькую Нину, как вести себя с мужиком: «Будешь отпускать его… Ничего, не мыло, не измылится… Пивка попьет… Мужик, он место терять не любит» и т. д. При этом, просила я Валю, надо смотреть не на Нину, а выразительно именно на своего мужика! Валя бледно улыбалась в ответ на мои предложения. Дело не двигалось. Но потом, неожиданно, на одном из спектаклей умница Валя это дело сыграла, да так, что Юра Горин реально покраснел от неожиданности и стал, поднявши бровь, крутить головой. Видимо, Рома все-таки убедил свою актрису.

Потом в Москве должна была быть олимпиада, высылали всех проституток и нежелательные элементы и вообще чистили Москву. Спектакль в рамках борьбы с отрицательными явлениями закрыли навсегда. Виктюк, правда, ставил его потом по стране, взяв в качестве помощника Юрия Петровича Горина, замечательного исполнителя роли Федора Ивановича в «Уроках» (он знал спектакль наизусть). Горин ставил, а «Мейерхоллд» затем наводил окончательный глянец – процесс, называемый в театре «он приехал и рукой мастера».

6. «Чинзано» Виктюка

Что же, Виктюк провел следующий удар – в ответ на запрещение «Уроков музыки» он поставил «Чинзано» и «День рождения Смирновой» в том же ДК «Москворечье».

Снова все повторилось. Снова зрители на сцене, снова мордобой и давка у входа, крики: «Мы всего на один день в Москве!!! Нас тридцать человек, семинар из Сибири!!!»

Те же «народные артисты» во главе с Галей Стахановой заняты были в спектакле. Добавился и прекрасный новый актер – Саша Берда.

Но затем райкому партии (отделу культуры) надоела вся эта свистопляска вокруг их ДК, и меня закрыли вообще как автора в «Москворечье», запретили именно мои тексты. Рома пытался спасти театр, даже поставил какие-то воспоминания Брежнева – но прежнего было не вернуть.

Его уволили.

Его начали пасти какие-то люди из КГБ, назвавшие себя, к примеру, Жуков и Попов, они вызывали Рому для переговоров, угрожали лагерем (встречи происходили у некоего кафе-стекляшки). Он ведь нигде не состоял в штате. Четыре месяца человек не работает, милости просим в зону за тунеядство.

Мой ученик, Саша Почукаев, работал в это время в одном Доме культуры в Кунцеве худруком. Мы с ним поговорили, и он взял Виктюка на какую-то мелкую работу в свой ДК.

Три года там держали его трудовую книжку и даже, чтобы соблюсти закон, что-то ему платили, но он, по слухам, так ни разу и не появился по месту работы хотя бы ради зарплаты.

У него уже начался новый период. Он был знаменитым. И Ефремов дал ему делать спектакль.

А когда меня пригласили в «Современник» (типа «что-нибудь ваше»), я назвала фамилию Виктюка как режиссера, Ахеджакову и Авангарда Леонтьева как главных исполнителей и дала четыре пьесы под общим названием «Квартира Коломбины».

Но наши отношения с Ромой почему-то сильно ухудшились.

То есть начиналось все великолепно. Я тогда дружила с Лией Ахеджаковой. Она ко мне ходила и читала мои тексты: искала репертуар для своих гастрольных концертов (в просторечии «чёс»). Мои дети уже к ней привыкли, мы поили ее чаем. Но дело не шло. Ничего для чёса найти ей не удалось. Читать со сцены мои рассказы? О самоубийцах, алкоголичках, абортах? Всю эту чернуху? (Правда, в других странах это называется экзистенциализм, ну да ладно.)

И вот когда меня пригласили в «Современник», я ей, собственно, и собралась отдать главные роли в четырех пьесах («Любовь», «Лестничная клетка», «Анданте» и «Квартира Коломбины»). Еще я наметила себе прелестного, смешного и скромного Авангарда Леонтьева, который меня поразил в каком-то телеспектакле по Диккенсу. Мне хотелось, чтобы эта парочка и играла во всех четырех пьесах. Как режиссера я назвала Рому Виктюка.

А вот в «Современнике», когда Рома начал репетировать «Квартиру Коломбины», он вдруг резко изменился. На репетиции не звал, бесед никаких не вел. Лия Ахеджакова тоже перестала звонить… Ну и ладно, у меня своих дел было по горло (дети болеют, рассказы не берут, запрещены «Три девушки», уже был написан непроходимый «Московский хор»).

И потом Виктюк (когда все-таки разрешили «Коломбину») явил миру совершенно новый продукт. Безобидные мои пьесы стали какими-то слегка неприличными. В «Анданте» героиня Ахеджаковой по имени Ау лазила в штаны персонажу по имени Май, а потом садилась с этим Маем в сундук, закрывалась крышкой, свет пригасал, раздавалась тягучая музыка, после чего Ау выныривала из сундука, вытирая рот.

Это уже начинался новый, преображенный Виктюк.

Надо сказать, что «Квартиру Коломбины» я написала по его просьбе. Он, как всегда, позвонил: «Гениальная!» – «Мейерхоллд?» – «Напишите пьесу для не очень молодой артистки. Простаивает Самойлова Танечка, Максакова Людочка…»

Я, как всегда, ответила, что по заказу не работаю, но потом, смеясь, написала – о бессмертной старой актрисе, которая всегда останется на сцене – при условии, что муж будет главный режиссер.

Да, и там по ходу сюжета переодевали мальчика в девочку – Авангард Леонтьев первым в виктюковском сериале о трансвеститах натянул розовое платье и парик… После чего Виктюк поставил своих знаменитых «Служанок» с мальчиками в женских юбках.

Именно на «Квартире Коломбины» мы с Виктюком расстались навсегда. Я даже во гневе написала тайное (от Министерства культуры) письмо в худсовет театра.

Тем не менее я все равно защищала «Коломбину» всюду. Ее запретили после первой же сдачи Управлению театров. Это был очень хороший спектакль, он затем продержался на сцене лет девять.

7. «Чинзано» Виктюка (окончание)

А спустя какое-то время меня пригласили в ЦДРИ.

Настали новейшие времена.

Виктюк после долгого перерыва показывал запрещенный спектакль «Чинзано» и «День рождения Смирновой».

Небольшой зал был забит под завязку.

В спектакле, однако, оказалась одна привнесенная только что и не известная мне маленькая деталь – все актеры работали полураздетыми. Девочки до комбинаций, мальчики без верхней одежды, только в нижней, в штанах. И то у актера Саши Берды поползла на джинсах, расстегнулась молния.

Она ползла, ползла… Я сидела, опустивши свою бедную голову. Зрители замерли. Уже никому не был важен текст. Свалятся ли джинсы?

В перерыве я подошла к Виктюку. Он выглядел смущенно-довольным, как при большом успехе.

На мой вопрос он дьявольски-весело поднял бровки:

– Люсянетчка! Ну сломалась эта штутчетчка… на молнии что-то…

Я поняла, что это его новый прием.

Что так теперь будет всегда.

Затем до меня дошли сведения, что новый руководитель Театра им. Ермоловой, Валерий Фокин, покупает «Чинзано» для показа в своем театре.

Я позвонила ему. Фокин был со мной нелюбезен. Изначально раздражен. Конечно, кому понравится, когда автор просит поправить какие-то несущественные детали в костюмах! Молнию в штанах, еще чего! Да еще в спектакле, за который деньги заплачены! Куплен-то спектакль!

– Знаете, – жестко сказал он. – Вы имеете право только на название, оно не изменилось? Нет. На собственное имя, так? Оно ваше? И на текст. Все остальное! Все остальное это собственность режиссера!

– Ну тогда я закрою спектакль, – ответила я.

Он положил трубку.

Видимо, я позвонила ему в неудачную минуту.

Потом я обращалась к разным людям. Никто толком мне ничего не мог посоветовать. Смешно даже, автор требует застегнуть штаны актера! На это нет его авторских прав!

Потом мне сказали обратиться к Иону Друцэ. Этот замечательный писатель перед тем запретил свой собственный спектакль во МХАТе. Мне сказали, что ему это удалось.

Он действительно отозвался и сказал, что для этого надо сделать. Послать телеграммы в театр, в Управление культуры и т. д., что я прошу снять свою фамилию с афиши.

– Но у вас ведь есть свое собственное оружие, – заметил он. – Вы же писатель. Напишите об этом статью.

Я тут же села и написала. Я предположила, что это идет «Ревизор». И что Хлестаков входит в свой нумер и видит, что Осип лежит в его кровати. Далее Хлестаков говорит (к примеру). Текст пока что мой, надо свериться с Гоголем.

Он говорит нараспев (а сам в это время стаскивает сапоги):

– Оийй… Ну че ж это такой-я… Оийй. Ну кто же тебе позволил валяться на барской кроватииа… Дурачо-ок какой…

Снимает носки.

– Ну оийй… Праа-тивнай. Кто разрешил прям не знаю-уу…

Сбрасывает сюртук.

Осип солидно гудит из-под одеяла:

– Нешто я дурак, валяться… Мы не валялися… Ни на какой вашей, барин, кроватиии…

– Раб есть раб, – поет Хлестаков, снимая штаны, – обманывать, ну как не стыднааа… (В нос.) – Че лежишь-тааа… Подвиньси-и…

– Да не валялися мы… Ой, не валя…

Писк. Хлестаков ныряет под одеяло к Осипу.

Дальнейший разговор идет из-под одеяла.

Текст не меняется.

Итак: название соблюдено. Фамилия Гоголь есть. Слова Гоголя (мои так, в виде рыбы).

Известно, что Николай Васильевич Гоголь уже давно перевернулся в гробу.

Я послала телеграммы с просьбой снять мое имя с афиши. Театру Фокина я гордо написала в конце: «Нам с вами не по пути».

Так и закончилось «Чинзано» Виктюка. Говорят, они играли, но без особенного резонанса. Несколько раз.