Текст книги "Свет на теневую сторону"

Автор книги: Людмила Шалина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Задача христианина умягчить своё сердце. Поймёшь со временем. А сейчас переночуй с Михаилом, утром приди, поцелуй Жилкина в щёку, и у вас будет всё окей. А то, что вы друг друга любите, – сызнова, – подчеркнул он, – так и должно быть! Я в этом не сомневаюсь. И у вас общий сын Михаил, – строго напомнил Сева.

Перед сном, пытаясь Веру отвлечь от дурных мыслей, Галя показывала ей и Мише всевозможные книжки, пытаясь угадать их вкус и порадовать находками в книжном шкафу.

Укладывая Веру с Мишей спать на своей постели, она предложила Вере самую красивую ночную рубашку в горох с каймою и оборками, ловко сделанную из ситцевых платочков. Галя берегла эту рубашку и почему-то не носила. Лишней пары чистых простыней не оказалось, поэтому нарядная рубашка, которую Галя предложила Ветловой, очень бы Галю выручила, приподняв её в собственных глазах.

Вера поняла, что отказаться невозможно, не обидев хозяйку.

Галя умыла сына. Ефимка пришел к ним в комнату и сказал:

– Спокойной ночи.

– Ах ты, маленький воробышек, – Вера улыбнулась.

Утром с Мишей возвращались все той же просекой. В тихом небе плескался гул от самолета, …и легковесный щебет миллионов воробьев невидимых где-то на безмятежном солнышке. Беспечность легкая легла на сердце, идёт к ней свет от правды Пересеевых, но путаный, неяркий, быть может, потому, что живут они, как эти воробьи, в траве высокой.

Гудит и плещет небо всё нежно-потревоженное, заманивая ввысь. Но там всё тот же сбивчивый воробьиный хор, – и руку не успеешь протянуть, иллюзия, она сама исчезнет. Чахлая она на тысячу различных голосов и нет ее фактически.

Но есть – серьезней. Как не нарушить почти безвинным прегрешением перед самим собой, поверив куцей правде Пересеевых, как не убить в себе невольной ложью изначальный свет в груди, не соглашаться с тем, с чем ты не согласен (по высшей мерке) и дойти по узкой тропочке к разливанному озеру Правда?

Пахнет хвоей, как дезинфекцией. Лесом пахнет свежо и заново.

Голоса птиц в просеке парят, летают, падают

Обмирающим звоном, жемчугом по светозарной воде.

Мелькание, щебет с головокружительным запахом хвои -

Летит в светлую бездну воды. В глубине её сосны.

…Ныряют крылья в просеку,

Вверх поднимаются звоном с укачавшим запахом хвои.

Мы обязательно уедем туда, где пахнет хвоей…

Вера с Мишей вернулись домой. В квартире наведен неумелый порядок. Юра сидел за столом и делал эскизы, – гнался за успехом, догоняя упущенное время. Прилежная спина говорила, муж теперь паинька. А что там между спиной и грудью, когда подступает к горлу – (один из лучших выпускников Суриковского) – об этом спрашивать, не дозволено. Но в этой обоюдной жалости, возможно спасение двоих. Вере оставалось поцеловать его в щёку и прочитать свой новый стишок.

Хмурый взгляд её остановил, Вера ушла в кухню. В миске стояла неперебранная клубника. На видном месте лежала телеграмма: «Мать тяжелом состоянии срочно выезжай отец».

36. И пошёл жить к матери…

Юра читал до двух часов ночи, курил. Окончил ещё один том полного собрания сочинений Л. Н. Толстого. Встал, открыл балкон проветрить комнату и понял, что давно живет один, роман окончен, и что-то душевное стремительно утекало из жизни вон.

У него было всё, чего он добивался – без осложнений стал членом Союза художников, получил трехкомнатную квартиру, солидную мастерскую, подходила очередь на машину. Был оборудован своими руками дачный участок. В квартире имелось всё, что хотел иметь. Не было только молодого березового деревца, которое принесли в пустую когда-то квартиру сын и жена.

Но чтобы владеть большим, надо ходить и выбирать, и ещё знать, где, когда и по чём. Этим занялась мать. А жизнь Юры уперлась в точку, из которой надо было начинать новый отсчёт. И не охота было уже в который раз заводить Обухову, Шаляпина, неохота было жить…

Мать старалась вывести сына из этого оцепенения. Каждый день приходила его навещать. Носила обеды, пыталась втолковать, что квартира не так уж и удобна:

– Если кто из интересных жен-чин зайдет, сразу это увидит. А главное тяжело ходить без лифта на пятый этаж.

– Ведь не тебе ходить, а мне!

– А крыша? На последнем этаже она может протечь, испортит потолок. У одной жен-чины в новой квартире она все время протекает.

– Ма, есть беды пострашней, чем дырка в потолке!

– До этого опускаться нельзя. Муж-чины теперь так плохо строить стали. Только водку глушат. А потолок завалиться может!

– Не на тебя же. Пока и течи нет! Ма, ты слишком уж практичная.

– Пока не поздно, надо заняться обменом на плош-чадь лучшую, с лоджием, а не с балконом! – Мать полагала, переменит место Юра, забудет эту истерзавшую его женщину и подтянется духом.

– Я меняться не буду, если меня отсюда на носилках с отцом не вынесешь.

– Тогда надо начинать ремонт!

– Валяй, могу подвинуться.

– Что разговаривать так храбро со мной стал? Храбрец на овец! С лоджием не хочешь?! Значит надо навес над балконом делать!

– Во хозяйка-то прыткая. И что тебе мой балкон покоя не даёт?!

– Инкрустировать его надо плиткой метлахской, чтоб не размывало. У одной жен-чины такой узор видела, – как ковер смотрится. Для ванного помещения чешский кафель я уже достала. Там у меня жен-чина одна знакомая работает, которая может достать обои под шаляпинский рисунок.

– Это ещё что за диковина? Накат из Шаляпиных с открытым ртом?

– Зачем? Вовсе не Шаляпин. Везде корзины с разными цветами. И хватит разлеживаться, надо быть муш-чиной.

– Ма, не муш-чина, а мужчина! – сейчас встаю.

Спасовав перед матушкиными домогательствами, Юра встал, пожевал энергично губами. Не решаясь посильней высказаться на её дотошность, сплюнул в унитаз, и начал клеить в уборной чешский пластик под «клён». Зажав в зубах сигарету, выедающую дымом глаз, гонял окурок из угла в угол рта, отклоняясь от дыма, и мычал вполголоса – «клен ты мой опавший…», подрезал ножом пластик и думал, – хорошо бы завести себе колли.

Но эта обаятельная идея, не оставлявшая его много лет, казалась ещё более абсурдной, чем шаляпинские обои. С кем собака здесь будет жить, гулять, когда срочный заказ, командировки?

Нет, мать колли совсем не хочет. А ему теперь никто не нужен, кроме собаки, тем более иных подруг жизни в облике человечьем, да еще на вкус матери. Уж это её пристрастие он изучил сполна, когда и женат не был, потому и на свадьбу не звал.

Скоро должна подойти очередь на машину, о которой так мечтала его матушка. Предки жили в обкомовском доме, где почти у каждого было своё авто. Сима пока не обладала такой заводной игрушечкой на мягком ходу. От легкого отжима педалей откидывает тебя и прижимает к спинке кресла. Ты держишь её руками всю, летишь вперёд, а над тобою крыша, как собственный твой дом, – это должно стать для Юры новой жизнью, с путешествиями по всей стране.

Но какой-то ключик к этому богатству был потерян. Без жены он не чувствовал нигде моральной опоры. Старался не пить в ожидании машины. Тушил в квартире свет, чтоб не захаживал на огонек всякий нетрезвый посетитель.

И слышно было, как на пятом этаже по кровле шумит непогода. Накатит на лист железа и отойдет. Снова пройдется по крыше, будто беглый каторжник скитался на чердаке.

Отошедший кусок железа и на самом деле грозил течью в потолке. Бесприютный шум мучил Юру. Он терпел, мог прожить теперь в любом бомбоубежище, даже нисколько от того не страдая. И ему долго не приходило в голову слазить наверх и подбить кусок железа самому, полагая, что это обязанность жилищной конторы.

Однажды Юра проснулся довольно рано опять от этого шума. Полез на крышу и подбил кровлю. Врезал в дверь ещё один замок, отключил холодильник, взял кошку: «Гопки ещё не разучилась делать?» Посадил в кошёлку и пошёл жить к матери.

37. Предварительные итоги.

Москва менялась, ширилась, гудела. Раздавшаяся по бокам дорога потеснила памятник Гагарину. Но герой оставался невозмутим, будто в орлиных перьях он возносился в небо, покидая металлический стакан. Небеса над ним были густые, как асфальт, обтекая строения, оставаясь бездыханными.

Вера шла от мамы из больницы. Бездомная собака перебежала наискосок затихшую мостовую. Из собачьей пасти клубился пар, и показалось, что запахло винным перегаром.

Посеял дождь. Внезапный порыв ветра высушил сито влаги, и выпало из неба солнце, разбившись о дома, о стекла. Засеребрились парапеты, окантовка крыш, антенны, троллейбусные провода. Брызнули неживым холодным светом слепые фары автомобилей.

И этот расколотый повсюду свет, прихлынувший из недр, зависимость человека отчего-то неизбежного казались жутковатыми.

Дома позвонил из Энска Юра. Звал Мишу к себе.

Каждые каникулы отрок приезжал теперь к отцу. Отдых на мотоцикле, рыбалка, подвыпивший дядюшка. Забравшись в палатку, Юра с Мишей принимались обнюхивать друг друга, подражая дяди Севиному псу Дружку. И смеялись от души.

…Вера купалась в Москве-реке. По воде плыли опавшие листья, веточки подмороженной рябины. Когда выходила на берег, тело, обретая защиту от простуды, как бы погружалось в хрустальный стакан, продолжало вытягиваться, сокращаться, гнуться расплавленным стеклом. Ветлова могла вместить в себя теперь сколько угодно холода, ветра, загасить боль. Подставляла спину, грудь дурной погоде, пытаясь испариться и рассыпаться, наконец, вместе с последними листьями.

Тем временем в кабинете Загорюева – секретаря правления художественно-производственных мастерских города Энска шёл разговор:

– Павел Андреевич, в Белеве нет отделения Союза художников. К тому же Гулов активный участник выставок. – Сева заложил ногу за ногу и упрямо покачивал ботинком на молнии.

– Всё это творчество его хорошо, – отвечал Загорюев, – но образования художественного у Гулова нет. Он врач. Вот Жилкин, дружок твой, живет один в трехкомнатной квартире, – потолок низкий – не поднимается на мольберте планка. Квартиру дали, мастерской обеспечили. Так и всем, – создай условия! Кстати в Москве во врачах нуждаются не меньше. Там большое строительство. И родственники, я слышал, у него в Москве живут.

– Гулов давно созрел до вступления в Союз! Наши ряды крепче станут.

– Правильно, тоже мастерскую подавай! Потом заказ хороший! Вы ведь такой народец, молчать не станете, прав своих не упустите! А обязанностей никаких знать не хотите! Пускай снимет подвал и работает. Давай проясним ситуацию. Персональную выставку могли бы ему устроить, а там посмотрим.

…Однажды, осенним вечером в московской квартире раздался междугородний звонок: « Вера! Вера?» – Она узнала в тембре голоса знакомую мелодию настойчивой просьбы. «Да, я слушаю», – растерялась Ветлова, голос её дрогнул. «Хочу тебя слышать ещё и ещё!» – последовал его ответ. Вера молчала. Повременив, Вячеслав тихо повесил трубку.

Часть вторая: «СУХИЕ ЗВЁЗДЫ».

«На языке у него вертелось что-то о математических задачах, не допускающих общего решения, но допускающих разные частные решения, через совокупность которых можно приблизиться к решению общему».

Роберт Музиль. «Человек без свойств».

Глава первая.

1. И повесил ключ ему на мольберт…

Надежды на полноту творчества у Ветловой в провинции не оправдались. Вернулась в Москву ухаживать за больной матерью. Затем подала на развод.

Считаясь, однако, с интересами сына, дружбы с Юрой не прерывала.

Вячеслав Гулов, узнав от Жилкина о разводе, взял расчёт в больнице и уехал от Раисы к матери, потеряв непрерывный стаж работы, необходимый в то время для начисления пенсии.

Устроился в Белеве обыкновенным врачом, полагая, что свободы заниматься живописью здесь будет больше. А затем сменит профессию врача на художника.

Но в маленьком городке вступить в Союз художников было негде. К тому же отчиму не нравились его занятия живописью. Считал профессию рентгенолога, где доплачивают за вредность – более крепкой и надёжной.

Когда Вячеслав оставался один в квартире, звонил в Москву Ветловой: Молчание с обеих сторон. «Хочу тебе внимать», – голос Гулова. «Да, я слушаю». Кто-то первый вешал трубку.

Прошло полгода его работы в Белеве. К нему явилась гражданская жена Раиса, навезла подарков матери. Собрала через пару дней вещи Гулова, и он без особой радости вернулся рентгенологом в Энск.

В свободное от работы время он брался за кисть, продолжая гнать один за другим в полный рост портреты рыцарей от медицины.

Однако и в выходные дни больница частенько звала на работу.

В художественных мастерских Вячеслава недолюбливали. «Мало работает!» – говорили те, кто с проворством мышей умели отыскать выгоду в худфонде, перехватить заказ, угодить заказчику.

– Жизнь хреновая вокруг! – соглашался Жилкин. Помогал заработать ребятам семейным, …и несемейным тоже. Сделался популярным в фонде, не отдавая себе отчёта в том, что за торгашеский люд липнет к нему. В шутку Юру прозвали Рюриком – королём среди местных художников.

– Ну что, Рюрьчик, однодневку порешь? – вопрошал Вячеслав, когда заходил к Жилкину в мастерскую.

– Жизнь требует…

– Жизь-зь. Скажи проще… – и разворачивал перед ним свой картон. – Поправь-ка мне лучше плечевой пояс.

– Давай! – напускал солидности Юра.

– Нет. Постой, сам набросок сделаю, – Гулов вытаскивал карандаш-пушку. – Эх, жи-ззь, – с весёлой злостью вздыхал Гулов, начавший когда-то учиться на заочном в Суриковском. Заочно рисовать обнажённую модель? И бросил.

Заочное отделение потом закрыли.

О факте, что он учился когда-то в Суриковском, говорить не любил. На дневном отделении учиться было не по средствам.

Гулов, оставаясь работать врачом, нередко бывал участником художественных выставок, – областных, зональных. Получал премии.

Кто-то из московских корифеев заметил, что в Энске есть два интересных художника. Первой назвали фамилию Гулова, «художник думающий». Второй Бурлаков, – «махровый живописец», умевший ублажать искушённого зрителя изысканностью цвета и валёра.

…Однажды Юра Жилкин проводил гостившего у него сына на электричку в Москву, отроку шёл тогда тринадцатый год, – на вокзале встретит его Ветлова, – и отправился к себе в мастерскую.

Гулов стоял на проходе в актовый зал перед мольбертом и писал картину.

– Дымов?! – прозвище привилось – ты же в мастерской у Епихина работал.

– Он меня предал, за аренду требует. …От света сойди.

– Пардон, маэстро, уже отошёл! Ну-ну, кряхти, – потрогал холст Гулова.

– С ней-то видитесь? – Вячеслав не назвал имени.

– Иногда созваниваемся, – степенно ответил Юра.

– Передавай привет…

– Сколько ж твоих «с приветом» ей носить?

Некое незаметное свечение, посылаемое друг другу, проходило сквозь воспоминание о Вере. Гулов усмехнулся, вспоминая, как потешно Епихин рассказывал тогда о производственном собрании, где Ветлова, раскачав прогнившие порядки фонда, пожелала охватить своим «общим решением» всё живописное братство.

– Мы теперь как два дурака осиротевших, – заметил Жилкину Вчеслав.

Юра закашлялся, – стал мучить бронхит курильщика.

– Приходи, просвечивание сделаю, – напомнил Гулов.

– А чего меня светить? Весь как на ладони. – Вновь покосился на его громадный холст. – Для чего такой размер отгрохал?! Тебе его до пенсии не записать. Опять в Союз пилить будешь?

– …Триптих задумал.

– Этот что ли? – Юра вынул у стены ещё одну работу.

Рентгенолог в фартуке резиновом почти до пола, стоит упруго на полу. Его «скафандр» напоминает чем-то одежду космонавтов. Взгляд врача, разведавший тайну микромира, вопрошает исхода человеческой судьбы.

– Внушительно… – у Жилкина даже ворохнулось что-то вроде зависти.

– А это правая часть триптиха, – пояснил Вячеслав. На законченной картине хирург присел к столу заполнять историю болезни; рука его в перчатке едва приподнята, взгляд тревожит, как острый скальпель.

– Портрети-ист истый. …Триптих-то осилишь?

– Это – центральная часть, «Совещание эскулапов». – Внутри каждый день горел пожар идти спасать на большом холсте «общее решение» врачей.

– Дымов, так и будешь стоять здесь на проходе? – Юра задумчиво почесал висок. …У меня теперь апартамент шикарный. Давай перебирайся в мою мастерскую.

– А если лучше тебя раскочегарюсь работать?

– Ну, ты даёшь! Сперва Суриковский окончи!

– Завёл гармонь – Суриковский, Суриковский, – выдёргивая у Юры из-под ноги упавшую кисть. – Сойди отсюда, дай поработать!

– Ты своей могучей холстиной Загорюеву прямо в кабинет бы въехал. . …Держи! – и повесил ключ ему на мольберт. – Сделаешь дубль, завтра занесёшь.

С тех пор Гулов обосновался в мастерской у Жилкина и перевёз от Епихина свои холсты.

Два раза Гулов подавал заявление о вступлении в Союз художников. В анкете писал, что он врач. «Принимай, Москва – идёт Рас-сея!»

Но кто принимает в Союз художников талантливых врачей?

Павел Загорюев часто бывал по производственным делам в Москве в секретариате областного правления Союза художников и сыграл отрицательную роль в судьбе Вячеслава Гулова.

2. Главный нерв.

Ветлова попала в город Энск случайно. Здесь она прожила с Юрой Жилкиным, более двух лет. Затем прошло много времени. Они перезванивались. По просьбе Жилкиных Вера стала посылать на лето к ним сына. Иногда Юра приезжал сам, чтобы сходить с Ветловой в Москве на выставку.

Однажды ночью приехал из Энска на такси в «дремучем виде» и попросил её доплатить таксисту недостающих денег. После чего сдержанные дружеские контакты, – и не более того – стали редкими.

Приятельница по работе Анна Борисовна Брагина узнала, что Ветлова жила когда-то в Энске:

– Поедем, красивый городок, хотя бы недели на две. Остановимся в гостинице.

– У меня там бывшая квартира пустует, – ответила Вера и позвонила в Энск.

– Приезжай с товаркой! – обрадовался Юра.

Он встречал электричку, забравшись на железнодорожный мост, чтобы не уткнуться с «бывшей» нос к носу, – все же микроинфаркт перенес.

Вера подняла глаза и столкнулась с настороженным взглядом малознакомого мужчины. Это был Юра, сошёл вниз, подёргивая мочку уха и посмеивался. Лицо его заметно помялось.

– Колбасу-то привезла? – шуткой прикрывая встречу. – Рядом пацан на мосту стоял: «Пап-пап, во-он электричка идёт, вся колбасней пропахла».

– Что ж вы, Юра, на машине нас не встретили? – спросила Аня.

– Куда на ней ездить? С матерью решили продавать будем.

Вера познакомила его с приятельницей, Юра взял сумки, двинулись пешком. В городе всё цвело. Шелковистая трава покрывала газоны. Прошли через знакомый двор, где саженцы десятилетней давности стали зеленым массивом, и Вера оказалась в бывшей своей квартире.

У Юры появилось много старинной мебели: кресло, стулья, овальный столик с гнутыми ножками. Всё отреставрировал сам. Добыл красивую фарфоровую лампу, часы в резной оправе. Главным действующим лицом в квартире было знакомое овальное зеркало. Оно двоило всю изящно обставленную комнату. Но Юра жил у матери, пустая квартира кого-то ждала.

В кухне видны следы холостяцких кутежей. Вера принялась наводить порядок. Юра закурил, наблюдая за ней:

– В холодильнике десять лет проспала?

– В пруду за домом.

Доложил, что скоро женится. Когда говорил о сыне, глаза Юры взблескивали, как осколочные, отражая разбитую жизнь.

Миша слал длинные письма матери довольно часто: «Лучше быть рядовым солдатом, а не оформителем. Сплю пять часов, – заставляют рисовать с открыток пошлость».

В квартире висели Юрины работы десятилетней давности. Два новых пейзажа Вера отметила с радостью. Юра стал стучать себя в грудь и по голове – мол, всё от Бога. Пыталась поговорить об остальных работах, которые могли бы состояться тоньше по цвету, продуманней по смыслу. Это был главный нерв, на котором предполагалось когда-то звучание всей их дальнейшей жизни.

В другой комнате стояла готовая серия планшетов производственной работы. Юра и здесь ждал похвалы. Вера тихонько похлопала себя по груди и по голове, – мол, функции этих органов и у неё работают неплохо.

– Прекрати! – Аня дёрнула Ветлову за юбку.

Бесшумно открылась дверь. Пожилая женщина прошла в комнату, щелкнув замком дамской сумки, спрятала входной ключ и села в кресло напротив. Её чопорный вид как бы говорил: «Благородная мать преуспевающего художника». Элегантный костюм с бархатным воротничком сидел на ней, как фрак на чучеле. Серафима Яковлевна что-то говорила сыну и улыбалась так, чтобы обратили внимание на её золотые зубы. Возможно, и это Вере показалось. Продержала всех в напряжении добрых полчаса. Уж не мириться ли сноха приехала? Не желая начать разговора первой, Серафима Яковлевна прошла в комнату сына и, задержавшись там надолго, забрала ворох каких-то писем.

После её ухода Вера обнаружила, что письма, которые привезла с собой, надеясь на досуге перечесть, показать Юре обоюдные послания их юности, все пропали! Пометавшись по комнате, она расстроилась:

– Юр, голубчик, попроси Серафиму Яковлевну, чтобы письма мои вернула!

3. Радушный хозяин и Фикус.

Юра был радушным хозяином. Втроём обошли весь город, о достопримечательностях которого Юра многое мог рассказать.

Из провинциального, когда-то купеческого городка на берегу обмелевшей Оки ещё не выветрился душок безразличия к своему внешнему виду. Но архитекторы поработали здесь с большей отдачей, чем художники. На любовно спланированных землях выросло много приветливых зданий. Открылись кооперативные магазинчики, оформленные с чистой совестью и культурой молодых дизайнеров.

– А помнишь Секретова – мастера по «общим решениям»? Умел заглатывать всё нежеваным. На банкете в честь Ермакова лангетом подавился. Посмертная выставка у Филиппа была отличная.

– Мне тоже нравилась его живопись.

– Главного городского архитектора Еремеева вспоминаешь?

– Миша говорил, что Вадим Тимофеевич умер.

– Не иначе как ты довела. …А вот сграффито Плюшевых.

– Бурлаковы работали интересней.

– Оракул.

Все трое присели на лавку перед городским театром.

– Вон жена Фикуса идет, – одна нога у неё была чуть короче. Мы ещё с ним на лыжах к Гуловым тогда прикатили. Фикус мужчина элегантный, в заднем кармане томик Бодлера. Женился. Жена не может рожать. Взяли из интерната девочку. Удочерил. Вот тебе и Фикус-интеллигент. Пойдемте, покажу, как Фикус библиотеку оформил! Жена у него там заведующая.

Искупались в Оке. Пошли в фонд. Первым, кого они встретили, был Фикус, иначе Роман Максимов, с круглой бородкой в виде перевернутого вниз кактуса, и в тройке. Роман снял пиджак и в жилете со смешным хлястиком за спиной продолжал рисовать буквы на кальке, натянутой на планшет. По мастерству он не уступал дипломированным дизайнерам, но специального образования не имел.

Предложил стулья дамам. С картинной небрежностью сел в кресло с тенью улыбки на лице, выдерживая паузу. Аня протянула ему закурить.

– Не курю. – Роман всё время был на подхвате легкой шутки, мог копировать кого угодно, но шута не строил. С плавной аккуратностью отложил кальку и, как бы в новой музыкальной фразе, стал раскладывать перед ними чистенькие блиц-эскизы.

Аня затянулась сигаретным дымом, подошла к листкам.

Роман выложил гостям на стол две толстых книги – итальянский дизайн и наш.

– Купил на выставке в Москве. – Он все время делал паузу, в движениях ритмичен, давая понять, что знает все московские выставки.

На Анну Борисовну он произвел впечатление неотразимое. Она поддалась легкой шутке и между затяжками сигареты, сглотнув горький дым, производила прелестный, легкомысленный смешок, который смешил её ещё больше …своей не солидностью. После чего Аня, глубоко вздохнув, …расплывалась в улыбке.

Погостив в мастерской у Фикуса, моложавые сударыни беспечного отпускного вида поднялись вместе с Романом в мастерскую к Юре. Раздув юбки, присели на стулья и стали оглядывать Юрину мастерскую – просторная, чисто прибрана. Вера знала от сына, что Гулов работает в мастерской у Юры. Заглушая тревогу, подошла к стене и заглянула в стопку холстов.

Юра, мельком глянув ей в спину, стал раскладывать на пол работу, которую принес сдавать на худсовет. Аня увидела те же самые листы ещё вчера и свела курьезно бровки:

– Лихо! – отыскала в сумке свежую сигаретку. Фикус подставил зажигалку.

– Ты же не куришь?

– Сушу на зажигалке колера.

– Эй ты, интеллигент, – Жилкин обратился к Роману, – что отмалчиваешься?

– Работа сделана профессионально, – Роман ответил холодно.

Пышечка Аня курила, с восхищением наблюдая за реакцией провинциала Фикуса. Москвичам тем более присущ критический взгляд на всё «не то», как детям родительского дома, даже если они созидательно мало работают.

– В Союз не собираешься? – с подвохом спросил Юра Фикуса.

Роман вежливо отмолчался, помог поставить Юрины планшеты к стене и сел в благостном ожидании. Женщины озадачились, – Роман ведь сообщил, что спешит сдавать заказ? Юра засуетился, начал беспокойно прохаживаться по мастерской, весело подбрасывать на плечах пиджак. Наконец, отозвал Аню в сторонку:

– На минут-точку! – и вывел её в коридор.

– Вдохновляющийся человек! – Фикус пригладил бородку кактусом.

Аня вернулась, присела в кресло, изящно сложив на бочок ножки в лодочках и, загадочно улыбаясь, щёлкнула замочком сумочки, проверив пустую коробку от сигарет. Фикус распечатал свою пачку.

– Ты же не куришь.

– У меня бывают гости.

Разгадав актёрство Фикуса, Аня глотала дым пополам со щекоткой смеха.

– Где Юра? – Ветлову кольнула за него стародавняя тревога.

– Бывают же у человека стрессовые ситуации, – хохотнула Аня мурлыкающим смешком, покосившись на Романа. – Пришлось одолжить до вечера.

– Роман, покажи работы Гулова, – попросила серьёзно Вера.

Максимов будто ждал этого, стал услужливо вытаскивать громадные холсты, глядя на которые пробивалось у него на лице печальное недоумение.

Аня заторможено тянула руку с сигаретой к пепельнице и, забыв свои улыбочки, долго прижимала её там, разглядывая холст.

…Уже много лет Вячеслав Иванович писал урывками центральную фигуру триптиха. Хирурги и врачи озадачились над снимком. В кабинете красный свет. Главный врач с небольшим в коленях иксом стоит на кафельном полу и протягивает к свету жгутик с просыхающим на нём снимком сердца. Своей мощью и сонливой предопределённостью будто руководит течением болезни не врач, а кто другой.

– Саваоф, – проронила Ветлова, огорчаясь на большой недоконченный холст.

– Полно тебе…, – уклончиво молвила Аня, не уловив у Веры оттенка иронии. – Плечевой пояс навран, – безошибочно определив небольшую погрешность в рисунке, и отложила в пепельницу потухшую сигарету.

– В классики спешит, – пояснил Роман и добавил, – …мало работает.

Посидели над холстами, как на тризне, и Роман понёс их ставить к стене. На обратной стороне большого холста Ветлова заметила насмешливую надпись: «Совещание эскулапов».

Женщины попрощались с Максимовым и стали спускаться вниз.

– Фикус – мой, Фикус – мой! – запела Аня, едва отошли от здания фонда.

– Дуреха, ведь он женат.

– Ну и что? Это уже моё дело, – с чувством голода закурив новую сигаретку. – Меня давно никто не любил. Не осуждай меня, ладно? – взяла Веру под руку. – Мне стыдно, так стыдно, я, старая баба, и всё время смеюсь, как школьница.

Анна Борисовна Брагина была тридцати с лишним лет. Очаровательная синеглазая пышечка с толстенькими, классической формы икрами ног, постукивая низенькими каблучками, выпорхнула, наконец, на волю. Она надеялась найти здесь свои дворянские корни – дом бабушки. Не взяла потому с собой даже этюдника.

Вечером пришел Юра. Его заботливо доставил трезвый Фикус, поставил на стол бутылку лимонада, торт.

– Не пью, – сказал Роман, продолжая подавать себя образцом рыцарского поведения. В каждом поступке Романа сквозил легкий подтекст: он тяготился провинцией и хотел эту карту непременно отбить хорошим стилем.

Юра приличных манер не терпел вовсе, считал их ложью. Свою провинцию любил всей распахнутой душой, с вызовом неосторожно рванул с иглы одну из тех драгоценных пластинок, которые Вера, уезжая от него, отставила здесь по его же просьбе. Вечер Юра закончил, упиваясь надрывом дисков с песнями Владимира Высоцкого и декламациями Андрея Вознесенского.

Роман, чуткий к стрессовой ситуации Жилкина, отвел его ночевать к родителям.

Аня и Вера приняли душ и блаженно растянулись на своих привезенных крахмальных простынях:

– Люблю чистое белье, – сказала Аня. – Не стала бы спать с мужиком, если бы увидела у него грязные уши или несвежие носки.

Ветлова отмолчалась.

– Ты еще не спишь? Вера, ведь то, что собрано в этой квартире, – мебель, часы, вазы, всё это чужое, хотя и красиво. Тот быт развалился. Пусть будет скромно, но своё. Юра так обставил всё, потому что ждал тебя. Он тебя любит.

4. Свеча заплывшая воском.

Утром Ветлова очнулась после тяжкого сна, удивившись, почему она до сих пор в этой квартире? Раздвинула шторы и спросила Аню:

– Давай попросим Юру, чтобы он повел нас к Гулову? Посмотришь его маленькие этюды, если Гулов их ещё не распродал.

– Вера, ты осуждаешь меня за кокетство с Фикусом, но твоя мораль более жестокая. Юра у тебя неплохой мужик, талант. Его засосала жизнь, Юра страдает, у него был микроинфаркт. Ещё и тем усугубляешь жизнь окружающим, что хочешь во всем быть чистой и правой.

Проглотив пилюлю, Ветлова не нашла ответа.

– Вот что, я пойду с Романом искать дом моей бабушки. А ты, если хочешь увидеть Гулова, делай так, чтобы Юра об этом не знал.

– Исподтишка?! – всё же позвонила Гулову на работу.

– Приходи! – бодро ответил Вячеслав, будто они недавно виделись.

Доехала до городка медиков, нашла корпус, подождала немного в коридоре.

– Вячеслав Иванович допоздна тут сидит, рисует в своем кабинете, – доложила молоденькая медсестра.

Гулов появился у дверей кабинета, прошёл первым. Что-то продолжал искать, перекладывал листки, опустив голову. Внезапно сел и замер перед ней.

– Я удивилась, что ты ещё здесь, – молвила Вера.

– А где ж ещё? – продолжая насыщаться зрением.

Она плотнее сжала рот. Припухлость под глазами тяжелела. Протянула шею, помогая родиться звуку:

– Ты знал, что я приехала? – заплывая внутри, как свеча, хрупким воском.

– Наверное, уже весь фонд знает. – вздохнул Вячеслав, пересадил её в кресло, придвинулся ближе, коснувшись её коленей. – В гостинице-то не хотела остановиться?