Текст книги "Свет на теневую сторону"

Автор книги: Людмила Шалина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Вера, усвоив наказ вожатой: «Пионер отвечает за всё!» – нашла консервную банку и принялась вычерпывать воду, плеская наружу, как из тонущей лодки. Невольно расширила устье. Вода побежала быстрее. Оёёй!.. Кликнуть Фаину? И оглянулась. Перед Верой неожиданно возник страшный мужик.

Вера поставила у его ног банку и двинулась скорее прочь. …Всё же обернулась:

– Простите, какие люди тут живут? Шибаевы? – подавляя страх.

– Дуй отсюда, пока не врезал! – Мужик схватил банку и сбежал вниз открывать замок. В подвале стояла лужа.

Вера, отряхнув пальто и подавляя непонятный стыд, шла с достоинством исполненного долга.

– Он хотел тебя побить?! – догнала её Фаина. – …Пойдём на горку.

– Я гулять не выйду, – у меня ботинки промокли, – краснея за своё упорство, направилась домой.

Утром пошла в школу. На уроке по русскому языку Вале Шибаевой поставили двойку.

– У них квартиру вчера затопило! – выкрикнула из-за парты Ветлова.

Дома пыталась маме втолковать:

– Грубый человек оказался Валиным отцом, – ему стыдно было, как он плохо живёт! – И поскорей открыла альбом с рисунком богатейшей герани на его окне. – Вот, посмотри!

–…Что у тебя с руками?!

Ладони Веры были изрезаны консервной банкой – черпала ей весеннюю грязь. Зимой Ветлова отморозила пальцы тоже «по заданию» – принуждая себя нести портфель без варежек.

– Верусик-русик, дикая ты девочка, кто просил тебя вычерпывать грязь? …Ведь это неисчерпаемо.

– Если бы мужик так скоро не пришёл, я бы вычерпала…

Утром под протекающий потолок мама поставила таз.

Девятого мая в день Победы Веру и Фаину приняли в пионеры. На торжественной линейке провозгласили: «Ваш отряд поименован в честь героя Отечественной войны – отрядом имени Александра Матросова. Вера и Фаина были счастливы.

Со временем Ветловым дали квартиру в доме высшей категории.

Трёхэтажный дом красного кирпича с луковичным куполом наверху разобрали как аварийный. В куполе обнаружен был клад.

5. Повесть о зелёной гранёной рюмочке.

Первый натюрморт, с которого началась творческая жизнь Ветловой, был поставлен платным репетитором Рафаилом Матвеевичем Закиным. Жил в одном из переулков в районе площади Ногина.

Вера открывала с улицы дверь и сразу утыкалась в его комнатушку. Мечта её стать художницей походила на стремление иных юниц быть актрисам. И понесла учителю рисунки, сделанные у тёти Ани.

Принял Рафаил Матвеевич ученицу с её благополучной мамашей, одетой в затейливую шляпку от известной в Москве шляпницы, поначалу снисходительно:

– Я не ставлю под сомнение живописные возможности вашей дочери, – я их пока не видел. Но у женщины есть долг перед семьёй.

Рафаил Матвеевич, красивый пожилой еврей, писал маслом фрукты и зелёного стекла гранёную рюмочку на тёмном бархате. Вере казалось, что она это уже где-то видела. Мама с дочерью полагали, что художник стремится стать большим и значительным. А на самом деле зарабатывает себе на хлеб, собираясь взять ученицу. чтобы дать ей приёмы и навыки, необходимые для поступления в художественное училище.

Вокруг художника всё было скромно, скупо, не было жены. Оставаться с ним два часа в закрытой комнате, слышать под окном первого этажа нецензурную перебранку грузчиков и заниматься по воскресеньям изящными художествами, – всё это Веру и маму немного беспокоило.

Вера никогда не заставала в его комнате грязи, остатков пищи. Он часто листал одни и те же две-три монографии. Любопытство девочки к бытовой стороне картинок, заключённых в дорогие издания, насытить не спешил.

Когда Вера готовила себе рабочее место, Рафаил Матвеевич терпеливо разглядывал свой неоконченный холст, прикрыв ладонью левый глаз.

Продолжал созерцательный труд, заслонив рукой правое око.

Далее, через дырочку указательного и большого пальцев, сомкнув их вместе, смаковал изображение по частям… Всё это казалось Вере смешным спектаклем.

На короткий миг Рафаил Матвеевич закрыл оба глаза концами тонких пальцев. Затем отвёл руки, Вера увидела измученное лицо художника и синяки под глазами.

Рафаил Матвеевич приступил к работе с ней.

Скудную плату за частные уроки принимать не спешил, – в Москве при Домах культуры было полно бесплатных изостудий. И Вера каждый раз напоминала ему, чтобы художник-неудачник не затерял конверт с деньгами среди книг.

Занятия кончались. Рафаил Матвеевич поворачивал тот же холст, брал мастихин и творил ужасное, счищая с уже написанной картины свежую краску.

Однажды Вера увидела несколько холстов с тем же натюрмортом: менялось направление складок, драпировка, но гранёная рюмочка оставалась та же. Она догадалась, что художнику недостаёт предметов, из которых можно было поставить ещё один натюрморт, – роскошный.

– Из женщин всё равно ничего серьёзного не получается? – спросила его однажды Вера.

– Почему? …Когда наполняют рюмочку, говорят, чтоб жизнь была полной, как эта рюмочка. Век художника стороной обойдёт, а рюмочка останется пустой. Живопись, как алкоголь, она засасывает.

…Значит Вера, как в полусне, впадает в пожизненное рабство сначала от одной рюмочки, наполненной вином творчества. Затянет её в болото творить чепуху. А там поминай, как звали – выскочит к свету и станет художницей. Пусть средненькой, как Рафаил Матвеевич, но будет, будет! Блаженный путь этот обложен, как подушками, книгами по искусству, пропитан праздником музеев, выставок.

Да ведь он меня пока не испытал! Я себя ещё не знаю. Не показывать же свою чепухенцию в тетрадках? Он и спрашивать не стал – уже заранее готов к тому, что данные надо обнаружить. Он ведь деньги за это получает.

– Для начала поставьте дома натюрморт. Попробуйте изобразить то, что нравится. Принесёте в наш выходной.

Положила дома на стол зелёное яблоко, рядом чашка, сквозь белизну тонкого стекла просвечивал янтарный чай. Пыталась передать даже плёнку на застывшем чае.

Когда оказалась в комнате Рафаила Матвеевича перед холстом, где румяные персики нежились в складках бархата, зелёная рюмочка вновь была наполнена вином, – паралич робости вдруг овладел ей. Схватила ластик и постаралась кусочек сахара на белой салфетке поскорей затереть.

– Что вы делаете?! Белый цвет написать сложнее всего. – Взял мягкую кисть, двумя мазками обобщил фон и приколол на стену её домашнюю работу, чтобы полюбоваться.

Вера и сама начала таять, как кусочек сахара.

Художник вынул из маминого конверта денежку, сходил в переулок, купил черешен, угостил Веру. Поставил с остальными натюрморт: из прозрачного пакета рассыпались ягоды, осветив мерцающими жёлтыми рефлексами складки белой парчи. …Как же захотелось Вере передать нежный восторг цвета!

А монументальный натюрморт Рафаила Матвеевича – раз в пять больше её листа – делался с каждым разом лучше. Возможно, учитель подтолкнул её своими уроками к пониманию настоящей живописи.

Серия холстов Рафаила Закина была продолжительной повестью о зелёной гранёной рюмочке. Она была то пустая, опрокинута набок, то наполнена до краёв. Свет в свете мерцающий, воздух в сумерках и складках, валёр, как тёплое дыхание, – присутствии незримого кого-то…

Ветлова увидела это через много лет на выставке в музее тогда ещё не действующего храма в Донском монастыре.

Живопись Рафаила Матвеевича Закина была представлена также в Доме художника на Кузнецком мосту, где все его малочисленные холсты были собраны друзьями вместе.

Скромный, почти скупой отбор предметов в натюрмортах и одновременно внушительность старых мастеров сочетались в его работах. Чувство меры, вкус, суровая строгость к своим небольшим возможностям и напряжение творческой воли, – всё прозвучало на его холстах. Но художник недавно умер.

6. Душа, как шайба.

Анны Николаевны Рапп и Василия Степановича Меньшикова тоже давно не было в живых. Детство и юность Ветловой закончились. После защиты станковой картины «Гроза и ветер» подала заявление в высшее художественно-промышленное училище имени Строганова и стала студенткой.

Юра Жилкин без проблем поступил в Суриковский институт. Он частенько делал Ветловой подрамники, натягивал холсты, своим усердием растопил её сердце.

Свадьба была скромная без чопорных излишеств и пошлостей застолья. Родителей своих Юра не пригласил, несмотря на протест его будущей тёщи.

Начинали жизнь в небольшой комнате, наращивали письменный стол чертежной доской. На стенах эскизы проектов, на подоконнике в бумажных коробочках колера. Постепенно комната пропиталась терпким запахом краски.

В годы учёбы, каким стыдом и отчаянием приходилось Ветловой расплачиваться за срыв дурного вкуса, цветовую неумелость, плохо развитое чувство масштаба, архитектурных пропорций, цельности. Секли её и за оригинальничание, необоснованное конструктивным аргументом.

Только на последнем курсе Ветлова познала свободу замысла, который могла бы исполнить самостоятельно.

Вера ожидала появления на свет маленького Миши. Донашивала его на Соловках, увязая сапогами в болото, с кочки на кочку, пока сын не начал стучать у нее внутри: «Мамочка, давай отдохнём…»

…Уложив сына спать, Вера раскладывала на столе свои проекты. Юра уходил с коробочкой новых штихелей вырезать гравюру на кухне.

За полночь Вера являлась пить чай и спешила обрадовать мужа:

– Столовая для пионерлагеря. Конструкция вантовая – на растяжение. Крыша в виде крыльев бабочки.

– Там тебя и блох подковывать научат, – переставляя по макету козла, согнутого из ленточки меди.

– …Эх, Юра, видел бы ты нашего педагога Анатолия Ивановича Свиридова!

На пластинке пел тенор арию Каварадоси из оперы «Тоска». Вера подпевала:

– «О, не буди меня, дыхание весны», – краснели веки, срывался голос. – …Юра, хочется чего-то большого, настоящего. Почему Анатолий Иванович не делает в жизни того, что в проектах умеет?

Юре надоело слушать о Свиридове:

– Колеров обпилась что ли?

Просиявшая было жена потухла, как перегоревшая лампочка.

«И вот в равнину к нам певец другой придет… – продолжала пластинка. – …Буря грянет и всё развеет!»

– Завтра Мишка как запоет басом Поль Робсона, опять том Алпатова на ухо класть будешь?!

Вера принесла на кухню вазу в виде шара с белыми хризантемами. Цветы подарила сегодня мама на третью годовщину их свадьбы. Канун Нового года. Над столом висела в сумерках гирлянда ёлочных огоньков, накрученных на обруч. Огоньки мерцали искрами в бегущих из воды пузырьках воздуха. Розовый кекс, посыпанный пудрой, преломлялся в вазе. На сахарной пыльце бисквита играл свет хрустальных рюмок.

– Давай писать натюрморт.

– Валяй! Апосля начнём петь арии, шататься по улицам и вообще…, не махнуть ли нам в Верею, в Боровск?! По Золотому кольцу поехать бы! – бросить институт, проект, гравюру. И Мишку заодно…

–…Тебе налить?

– Что мне твоя кислятина? Беленькой бы… – Юра глянул в окно на шпиль университета и вдруг начал ловко сновать карандашом по альбомчику, объясняя замысел.

– Сейчас кисти подать?

– Только вот сосну минуточек шестьсот…

Когда Юра укладывается рядом, худой и голенастый, – бьется о жену то «кормой», то носом, как катер у причала. «От тебя молоком пахнет».Гладит её и говорит, какая она гладкая.

– Как натурщица под лампой…, – зажато роняя в темноте, чтобы он больше так не говорил.

–…Вот окончу институт, – размышляет Юра, остывая у окна в накинутой на плечи рубашке, – голос его теперь хрипловатый, теплый, – поедем с тобой в мой город, вступлю в Союз, дадут трехкомнатную квартиру, мастерскую.

– Всё, что там интересного – архитектура, росписи, монументальное искусство, – всё через Москву идет.

– Неправда. Там много талантливых ребят, с которыми я ещё в Дом пионеров ходил. Только у них культуры маловато.

–Вот именно… Юр, посиди со мной, – и свернулась сзади мужа подковкой.

– Там многие ребята теперь в Союзе художников. И я за год вступлю. А в Москве надо ждать годами.

– Давай лучше спать.

Жилкины старались жить на стипендию. Два раза в неделю Вера давала уроки рисования в школе. Да ещё мама Веры брала работу перепечатывать на машинке, чтобы зятю с дочерью поехать бы летом в какой-либо древнерусский музейный городок.

– Ольга Николаевна, вот окончу институт, всё вам сторицей выплачу!

– Выплачивайте, Юра, непременно выплачивайте, – смеясь такой идее, и в мыслях не рассчитывая ни на какие долги зятя.

Семейная жизнь в родительском доме почти наладилась, если бы Юра не стеснялся открывать холодильник, чтобы поискать там «харч».

Тогда Ольга Николаевна сама вытаскивала на стол всё, что было:

– Юра, вы пока студент. У меня все должны быть сытыми. Я сейчас приготовлю, уйду, но прошу, чтобы в моё отсутствие всё было съедено! – Накрывала на стол, ставила два прибора и незаметно перекрестив, уходила.

На кухне начинался переполох:

– Варенье – ножом! Селедку – руками! Испортил брюки! Салфетку. …Мылом!

– Это ты невежда! Предлагаешь заглатывать рыбу вместе с костями, – и отодвинул блюдо. – Хлеб и то нарезать не можешь! Работяги черняшку не ломтиками откусывают, а делят по-простому.

– Это как, ломают на четыре части? Тебе, мне, отцу и маме? – Ждала, когда можно будет улыбнуться.

– А я и не собираюсь все жизненные яства потреблять с вилочки, пользоваться ножичком и запивать розовыми киселями, – мрачнел лицом Юра.

–…Юр, пойди лучше на первый этаж и вытри о коврик как следует ноги. – …Ведь вышла Вера замуж не за того, кто выставляет вверх мизинец и любит рассуждать о декадансе. За Юру вышла, одного из талантливых ребят в группе.

Отец ценил в зяте и то, как Юра сумел укрепить постоянно падающий на голову карниз для занавесок. Как ловко делает дочери подрамники для холстов. И Вера понадеялась, что все дурные привычки Юры со временем сгладятся.

Входил на кухню отец Веры:

– Так оно дело…, – напевал, почёсывая затылок, – «Саши-Маши, Юры-Веры, стали все рев-люц-онеры. …И им сам черт не брат-т!» – выкрикивал Николай Петрович, желая разрядить обстановку.

Юра поднимал брови домиком.

За спиной молодожёны называли отца Великим Задрипой. Николай Петрович носил обношенную одежду, не признавал столового серебра, тем более с фамильными монограммами, и особой кулинарии жены. Ел алюминиевой ложкой. Его внушения, в основном на тему «Труд», были так активны, что давно перевалили за свой положительный эффект, закрепив в домашних дух отрицания.

Отец был членом партии с восемнадцатого года. При случае любил рассказывать с прикрасами: «Приехал к нам ночью в полк посыльный из Питера: «Братцы! – и шапкой о оземь хлоп, так что свеча затухла. – Это я вам для яркости событий. – И объявил: «Вся власть в руки рабочих и крестьянских депутатов»!

Когда Николай Петрович говорил о третьем декрете, голос его срывался. «Ничего нового, молодежь, к сожалению, сказать вам не умею, как это всё заварилось! Да вы и сами из учебников знаете, если хватило терпения прочесть», – и вытирал платком испарину.

Отец топтался сейчас на кухне, пытаясь соорудить ужин.

– …Так в чем предмет жаркого спора?

– В селедке! – ответила Вера.

Николай Петрович смолчал. Принялся разогревать на подсолнечном масле любимую гречневую кашу с зеленым порошковым сыром. Ездил за этим сыром в знаменитый Елисеевский магазин на улице Горького.

– Хлеб да каша – мать наша! – густо посыпая её зелёным порошком, напоминавшим запах отхожего места. – …Так как молодежь понимает современную международную обстановку?! На политучёбу ходите?

Будущие художники незаметно смывались из кухни.

Ольга Николаевна политической грамотностью не обладала. Она смирилась с пренебрежением мужа к её кулинарному искусству. Так и Вере надо было терпеть привычки Юры, – есть селедку руками, вытирать руки об штаны, жевать спички, брызгать через зубы слюной. Вера старалась не замечать вульгарных поступков, проявлявшихся всё чаще и у маленького Миши.

Мама Веры, глядя на обношенные брюки зятя и в пятнах, каждый раз озадачивалась, купить ли Юре новые.

– В старых джинсах сподручней работать! Главное, чтобы совесть была чиста, правильно, Михаил?!

Долго ещё Юра пытался заговорить в себе что-то недооформленное, не определившееся. Натыкался на разные понятия об этике, эстетике, прочей чепухе, доводившей его иногда до бешенства. Гудел как шмель и обнаруживал, что залетел куда-то не туда.

– Но…, – воздев палец кверху, – главное, Михаил, разумей! Художником надо быть хорошим, вот и всё! – и пошёл смотреть с тестем по телевизору хоккей. И ещё, …как там обстоят дела с международной обстановкой на голубом экране.

…А душа, как шайба, которую все пинали, чтобы забить гол своей правоты в чужие ворота, душа одна на четверых прилежно искала единства в семье. И не знало это эфемерное существо, к кому первому подкатить и в какие ворота прыгнуть, не посеяв в доме разлада.

7. Маленькая шайбочка, пластмассовый огурец и благовест.

Последние дни зимы. Воскресным утром молодая пара собралась на этюды к приятелю Юры по училищу, Толе Малкову.

– У него теперь свой дом. И нам неплохо поскорей отпочковаться. Съездим на разведку, – есть ли смысл продолжать учиться – тебе в Строгановке, мне в Суриковском? Малков может заказ мне хороший подбросить? У него теперь мастерская, заказчики. Вообще художник должен иметь свой дом, как, например, Васнецов, Поленов.

– Или как у Репина в Пенатах?

– А что ж такого? Хату я сам могу срубить!

– Когда рука художника прикасается к строительству, это должно быть нерукотворно. Не люблю я твоего Малкова с его хатой, с картинами. …Юр, не сердись, Малков иначе не может. Ты можешь лучше! …И пока без дома.

Юра темнел лицом.

– Юр-ур-ур…, так и быть, поехали к твоему Малкову. Надень хотя бы тот галстук, который я подарила тебе на свадьбу, – так сказать, для контрасту-с.

– Мне твое панибратство – во! – черканул себя по шее. – Золотце моё, не ношу я галстуков! Как ты понять этого не можешь?

– Я оч-чень даже понятливая, …как гражданка с пушистым хвостом. Знаю, что тебя в Малкове притягивает.

– А раз так, надевай мои галстуки сама, сколько их накопилось.

– Юра, чтобы застраховаться от серости, надень хотя бы маленькую чёрную бабочку и поехали.

– Я концерта давать там не собираюсь! – не разделяя шуточек жены.

Не успели сойти с электрички, как отправились со встретившим их Малковым к ближайшей бочке с пивом.

Пусть так, пиво не водка, – думает присмиревшая Вера. Она сама иногда пиво любит, – …то есть обещает мужу, что будет больше пиво любить. Но все равно пиво, плюс очередь – скучная затея. Да ещё матом все вокруг полощут, что и в сторону не отбежишь.

Кто-то, сдувая пену с кружки, плесканул ей на светлое пальто.

– Эх, Юр, – отряхивая пену, – теперь пятно. Сейчас как заругаюсь!

– А ну-ка, Ветлова, выдай им всем жару, – разглядывал Малков Юрину жену. – Раньше в училище такая чистюля была, кисточкой не тронь! А теперь, поди, и матом можешь и все прочее научилась? Как смазливая бабенка замуж выскочит, пиши, пропало.

Добродушный цинизм Малкова коробил Ветлову:

– Толечка, в тебя хоть влюбись!

– Мне такого добра не надо. На чужое не зарюсь.

Разважничался как бочка с пивом. На душе у Веры такая кислятина, что хочется махать кулаками …по воздуху. Потому что по Малкову все равно не попадешь!

Малков важный, как мэр города, а ему ещё и тридцать не раньше как через три года стукнет. Пиво пьёт без жадности, как одолжение продавщице делает. Сдачу не берёт и их с Юрой угощает.

Юра легонько подёргал жену за челку и поцеловал в щеку за спиной Малкова.

– Юра, родненький, – ожила Вера, – я понимаю, что я очень плохая и вредная женщина и надо себя отшлифовывать. Отойдем скорее в сторонку, я тебе вот что скажу, поедем лучше домой, …или в поле пойдем, в лес, зайцев посмотрим.

– Дрессировать их собираешься?

– Рисовать. Зачем тогда альбомы брали?

– Налей-ка ещё, – говорит Малков продавщице. Руку, которая с деньгами тянулась, в сторону отвел.

– Бери! – говорит Малков Юре и еще кому-то сзади, – Бери!

Уж не думают ли все вокруг о Малкове, что он известный здесь художник? Поэтому угощает всех пивом? И Вера незаметно кладет Малкову на козырек фуражки жестяную крышечку от пивной бутылки.

Малков начинает рассуждать о живописи, о заказчиках; а крышка, как маленькая шайба, так и продолжает лежать на козырьке.

– Гол! – Ветлова добавляет тихо, – …в твои ворота.

– Че-го!? – так и шагает с шайбой к дому.

– Толя, нет у тебя защитника…

– Какого ещё защитника?!

– Гол! – крышечка, к удивлению Малкова, сползла ему под ноги.

Юра с Толей в лес так и не пошли, высидели за столом. Вера делала с приятелей наброски.

На стене в комнате висел натюрморт Малкова: гипсовая Венера задрапированная на груди в газовый шарфик, прикрывала им женские прелести. На заднем плане – овальная палитра художника.

– О, молоток! Символ искусства! – добродушно заметил Малкову Юра.

На этажерке стояли пластмассовые ромашки с ярко-зелеными листьями. На тарелке пластмассовый огурец и два банана.

Огурец похожий на детскую погремушку Юра пытался класть на обеденный стол, делая вид, что откусывает. Малков относил огурец назад.

– Вера, станцуй! – предложил Юра, разгадав её невесёлый вид.

– Гляди внимательно на Толика и со мной не общайся, – набросок мне испортишь, а себе дело, – подумав с горечью – «харчовое».

Деревянный дом Малкова ещё не был оклеен обоями.

– Оставь живое дерево, – единственное, что посоветовала Ветлова.

– Будет дуть в щели! – объяснил хозяин своего дома, жены, небольшого огородика перед домом, заваленного снегом. Туда они выплескивали каждый день помои с картофельной шелухой и бросали консервные банки.

Вера смотрела через новую, пахнувшую смолой веранду, на смерзшиеся желтоватые помои на снегу; на столе была закуска, опять появился пластмассовый огурец, и вспоминала дом в селе Красном с гравюрами Федора Толстого, торжественный бой часов. А Юра продолжал делиться с Малковым соображениями о доме собственном, работе в Энск, куда поедет после окончания Суриковского…

– Все, Юра, я пошла домой, пока не поздно. Здесь холодно.

– Печь горячая, – заметил ей Малков.

– Меня знобит.

Юра стал нехотя одеваться.

Хорошо было пройтись после прокуренной комнаты, по весеннему воздуху через небольшую рощицу. Вера оглядывалась, не идёт ли кто сзади, и, отдав мужу альбом, показывала руками, торсом, всем жарким видом, как растут деревья, как выгнули руки ветки, простирая ладони с непонятной просьбой к небу.

– Несурьёзная ты жен-чина.

– Оч-чень даже сурьёзная!

– Я бы хотел иметь такую хату, как у Малкова. А ты?

– Лучше пока не надо…

Под тяжестью высокой платформы светился розовый закат. Как из воздуха, подошла электричка, отжимаясь на буферах. Народу в вагоне мало. Вера с мужем остались в тамбуре. Электричка сразу тронулась, качаясь по шпалам.

– «Ай, дер-бень, дер-бень, дер-бень. Дербень город мой, ой, Энь». Вот возьму и не поеду с тобой в Эньск. Матери твоей боюсь…, и тебя. А ещё Малкова! – Вера осторожно завела на затылок Юре указательный палец и чуть нахлобучила ему шапку на глаза.

Юра так и стоял, пробубнив оттуда:

– Зачем тогда замуж вышла?

– Чтобы ты тоже меня боялся и жил в острастке, – заглянула ему под шапку. – Я могу жить даже в тайге, на самой верхушке сосны и спать на походной раскладушке! Вот тётя Аня пошла за дядей Васей в глушь, в деревню и совсем этого не боялась…

– Пропади ты пропадом со своими тетушками-дядюшками! – Юра спихнул шапку на затылок.

– Дай, скажу тебе тогда на ушко вот что. …Поцелуй меня вот сюда, – показав на лоб и щёку. – Пожалуйста!

Юра переждал, когда пройдут из тамбура люди, чмокнул жену в щёку и прибавил:

– На здоровье! – подумал о себе, разве такая была Ветлова, когда они ещё и женаты не были, понурая, молчаливая. Что ни говори, замужество бабу красит.

– Юр-ур, сейчас Боровск. Сойдем? Пока светло, порисуем…

Они сошли в Боровске.

Музейный городок полон рыхлого снега, опушен лесами. Дома нежнейших расцветок штукатурок. Вторые этажи деревянные. Ходят лошади, возят за собой телеги. Не спеша проехал грузовик, на радиаторе клеенка в белых ромахах. В красных шлепанцах по расквашенным дорогам гуляют важно белые гуси. С любопытством тянут за машинами жёлтые носы, в одну сторону, потом в другую. процветают в городе кустом цветов. …И лихо раскачивается на заметенной снегом порушенной церковке молоденький саженец…

Дома в узорчатых наличниках. Под занавесками, исцеловав холодное окно, цветёт красная герань. Лампадными рубинами горит внутри дома ёлка.

Из окон дивятся на них люди. Кокошники на окнах – треугольником, крыши треугольником, брови у Юры приподнялись домиком:

– Давай сюда альбом!

Сосульки оттянули вниз на крыше снег, и, ахнув, снег упал на лошадь.

– Зойка, Зойка! – позвала женщина, и лошадь к ней пошла вся в снегу, потянув за собой сани. Везде был отзвук и единство. Что-то прошуршало быстро и таинственно, подтаявший снег вновь ахнул с крыши прямо на двух художников с альбомами. Вера, отряхивая снег, засмеялась, как в объятьях:

– Хорошо, что мы с тобой от Толика ушли. Юра, я твоя защита от пластмассовых огурцов.

– А я от шелковых галстуков.

И вдруг произошло чудо:

Разбухшее небо, вздохнув над ними, раскрыло таинство,

Родив метелицу, и заметалось радостно детворой снежинок.

Сквозь метель раздался колокольный звон.

Заполонив звучанием округу, храм плавал в небе, как орган,

Питая благовестом каждую снежинку.

И они пошли на этот звон.

А звонарь-художник все звонил и перезванивал

С переливами, переходами, переборами,

Взахлеб, скороговорами, да заговорами

От войны, от хворей, недородов поднимался звон!

Лавиной, наводняя высь, заводил звонарь в собор

Серьёзные большие темы.

Отдавал проворно детский перезвон.

И он звенел, в сто языков звенел, вызванивал,

В морозном небе среди чинных од,

Звенел, звенел и звал, прославляя Бога.

Сочилось небо снежное густыми звуками,

Освобождалось трезвоном в муках.

Посылал звонарь последний, нежный звон…

И снова запускал их роем вместе, – верно правил

Снегопадом хлопотным на службу в Мир.

8. О деталях и главном.

Юра Жилкин защитил диплом в Суриковском институте отлично. Как бы даже и не работал над ним, всё ребятам помогал:

– Тому лицо напиши, этому хрусталик вставь, ногу прорисуй. Тот балда натурные деньги пропил, а ему мужской торс нужен. Встал позировать. Как защитился, и сам не знаю.

Диплом Юры был отмечен выпускной комиссией как один из лучших.

После защиты весь день ходили по пыльному городу, толкались в книжных магазинах, пили квас, говорили о дипломе и о дальнейшей жизни.

– Курсовые работы были у тебя интересней. Ладно, поздравляю возлюбленного мужа с аттестатом третьей зрелости. – Вера вынула из сумки маленький сверток.

Юра развернул папиросную бумагу и расплылся в улыбке. Гусь и гусыня из белого мрамора были похожие на тех, что видели в Боровске.

Утром Жилкины уехали в Энск. Пошли вечером на участок родителей, поливали сад и обнаружили ежа.

Ёж всю ночь топтался около их дивана. Вера опускала руку, Шурик поднимался «на лифте» на второй этаж, получал вафлю и затихал между супругами.

– Ежа родишь, – предупреждал Юра.

Через пару дней Вера уехала в Москву, – должна защищать диплом на полгода позднее мужа. Виделись наездами.

– Понимаешь…, – Юра выбросил в окно окурок, пожевав небритыми губами, – у Филиппа представительная внешность, он тебе очень даже понравится. И приодеться может, и шапки шить мастак. Элегантный мужчина. Не то, что я, в кепчонке простреленной, в ней ещё Зимний брать ходил.

– На штурм курсовых композиций?

– Революций здесь никто не делает! Филипп – человек нам нужный, член правления. Добывает выгодные заказы, работаем на пару, в смысле он столько, сколько может, а деньги пополам.

– Что значит выгодные заказы?

– Кусок большой отхватит, а проглотить – никак! Такой скоро центральный киноконцертный зал будем расписывать. Два-три заказа в год, и больше можно ничего не делать, заниматься творчеством.

– А разве киноконцертный зал – объект не творческий?

– Ерунда всё. Я работаю здесь лучше многих и продуктивней, а Филипп даже стопу в рисунке правильно поставить не может.

– Поправишь Филиппу ногу. На дипломе ребятам ведь помогал. Нужен творческий коллектив и общее решение.

– Мура твои решения. Главный городской архитектор тоже дуб. Если бы я один расписывал, что-нибудь да скумекал …годочка через три.

Вера вздохнула. …Просто мой муж одичал здесь без своей жены. Те, которые ходят по жизни как лохматые лешие, и сшибают деньги, мохом покрылись без основательных здесь жен.

– Тогда бери заказы творческие.

– Ничего ты не понимаешь в картофельных очистках! Филипп нам нужен, – мужик он умный, Его почтовая марка с домиком Циолковского была на выставке Биеннале.

– Поэтому он умный?

–…И не такой корыстный, как ты думаешь! – повысил Юра голос. – Филипп мне советует горком бесплатно расписывать. Нам тогда квартиру дадут. Я уже ходил узнавать, – двадцать квадратных метров росписи.

– Филипп будет помогать?

– Зачем? У Филиппа есть квартира. …Он мне вроде как друг. И я ему все честь по чести. У Филиппа ведь потолка в зарплате нет, он член Союза художников. А у меня пока что потолок.

– В Союз ты вступишь, в этом никто не сомневается. Это всё детали…

– А горком расписать дело сурьёное! – и воздел палец кверху.

9. Мальчик родился лицом в бабушку.

Юра все ещё прохаживался вокруг стола с поднятым кверху пальцем, обсуждая квартирную проблему. Стол покрыт плюшевой скатертью, – трофей отца с войны. В хрустальной вазе гладиолусы из шёлка, – мать каждый раз снимала с них кисточкою пыль.

Перед зеркальными дверцами трюмо стояли кролик с морковкой и сова из фосфора – диковина приобретенная Юриной матерью ещё давно на курорте. В центре трюмо поднимала ножку балерина. Створки зеркала привязаны за гвоздик к стене, чтобы не задеть скульптурки.

Из одной двери в другую ходила мать Юры, прислушиваясь к разговору сына. За три года родства она как бы ещё не решалась выбрать для сына подругу жизни. Прошла мимо невестки, сидевшей на диване рядом с её мужем Аристархом Ивановичем, и подвинула у них под ногами малиновую дорожку:

– Сиди. Тут замету, а то грязь в дом понатаскали.

– Давайте вымою полы, – предложила Вера.

– У меня полы всегда чистые. Мы народ простой, хоть и не рабочий, но на диванах без надобности не отдыхаем.

Вера пересела на стул.

Ни о чём не договорившись с женой насчет квартирных дел, Юра пошёл мыться. После душа вытянулся на раскладушке, покрытой крахмальной простыней с кружевным подзором.

Серафима Яковлевна, медицинский работник в детском санатории, надела очки, пригляделась к ногам сына, взяла настольную лампу, ножницы…

– Ма, что ты со мной хочешь делать? – брыкался Юра.

– Лежи смирно, неслух. Сам хорошо не обработаешь.

– Ой, щекотно ведь!

– Жены теперь такие, не очень-то и последят за внешним обликом супруга.

– Ну почему же? – …Однако ничего убедительного Вера сказать не смогла.

– Мы сына обучаем в художники не для того, чтобы он забывать нас стал. Вот приезжай после института жить у нас и зарабатывай с мужем на квартиру!