Текст книги "Свет на теневую сторону"

Автор книги: Людмила Шалина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Вера помалкивала. Состояние прислушивания опять впилось Серафиме Яковлевне иголками под сердце.

Сима, как они называли её с Юрой, вообще обладала магическим свойством слышать сквозь стены, сквозь телефонную трубку. Но, прислушиваясь, не подслушивала, просто разумела. Пошла на кухню и, прикрыв двери, стала что-то выговоривать мужу спокойно и обстоятельно.

Иван Аристархович, уяснив, вернулся в комнату и подошёл к своему шкафу.

Его шкаф с книгами был как дом в доме, в котором всё убрал и расставил по своему вкусу. Вымыв руки, входил в него один, хотя и не держал шкаф на запоре. Расхаживал в своем «имении» не спеша, по знакомой анфиладе комнат: Гончаров, Толстой, Чехов. И, притворив дверцы, выходил с книжкой в дом другой, где дышалось не так просторно. Но за всю жизнь Иван Аристархович не допустил такой пропащей мысли, что тут ему и в поступках тесновато, и стесненно думать.

Он, сын сельского учителя, стал теперь заместитель главного редактора в одной из центральных по области газет, был человеком замкнутым и молчаливым. Заслышав шаги жены, сказал, что, пожалуй, пройдется к соседу напротив.

Невольное чувство боязни передавалось и Вере.

…Оставив на этот раз сына в Москве, Вера вспоминала первые визиты к Юриным родителям, когда была в положении уже на шестом месяце.

Серафима Яковлевна вида не подала, обнаружив такое обстоятельство, но про себя подумала, – студентка ещё, а хочет рожать?!

Иван Аристархович, наоборот, стал подавать Вере за столом все лучшее. Она взяла подогретый пирожок. «Это я мужчинам разогрела, – возникла Серафима Яковлевна. – А жен-чины попроще могут съесть». – «Простите», – растерялась Вера. – «Что уж, в руки взяла, зачем назад кладешь?! Это некультурно», – подсказала мать.

Ко всем печалям и ходить-то в таком положении было стеснительно.

Когда Симы не было дома, Вера потихоньку отвязывала створки трюмо, переставляя кролика с морковкой и сову на середину, и пыталась изучить себя в трех проекциях, прикрывая неприглядно распухающее чрево фалдами тонкой блузки. Ветлова полагала, что когда она родит и превратится из плодоносящей самки в человека, Сима сама захочет с ней поговорить. И тогда Вера скажет то, что считает нужным, чтобы всем жилось сразу легче и открытей! И купит для Серафимы Яковлевны на рожденье внука настоящие живые гладиолусы.

Серафима Яковлевна пришла домой, обнаружила фигурки опять не на месте, поставила их назад. «Беременная я рыла в войну окопы на подступах к городу». – «Ма, войны теперь нет, и за беременность Ветловой медаль не дадут. Лучше спой нам что-нибудь, а мы с женой станцуем», – и ударил по струнам балалайки.

Вспомнилось сейчас Вере, как в один из приездов в Энск Серафима Яковлевна настояла сделать ей причёску с начёсом и своим шиньоном, чтобы московская невестка произвела на соседей впечатление достойное.

Оробев, но желая угодить матери, Вера разрешила зачесать назад даже чёлку. Сима закрепила её лаком. Утром чёлка встала дыбом. Вера размочила её, оставив причёску свою – бубликами по бокам.

…Месяца через три родился у Ветловой первенец Миша, лицом весь в бабушку.

10. «Больше злости к себе».

Ветолова защищала второй диплом в Строгановке. Мастерских не хватало, дипломникам сдавали спортивную школу. До защиты оставалось четыре дня. Иные нанимали для чертежной работы «рабов».

Вере помогал Юра, но чертить не умел. Последние три дня многие домой не уходили, ночевали на столах, на которых делали проекты. Клали под голову для сохранности кипу валютных журналов с роскошными виллами, и видели золотые сны.

В углу зала работал чудаковатый великовозрастный слон, Коля Сургучев.

Стол под его планшетами завалился, как издохшая кобыла. На уцелевших две ноги положил громадный планшет, сел перед ним на пол по-турецки и тыкал в планшет подстриженной кистью-растопыркой, делая имитацию штукатурки «под шубу»:

– Если бы в жизни достать мне такой мрамор или орех! – горевал слон.

– Эй, слышь, – обратился он к Ветловой, – знал бы заранее, что попаду в такую переделку, ни за что голову сюда не сунул.

– А что, Боцман не будет с нами защищаться? – Оба, Боцман и слон были не разлей водой.

– Э, Боцман, тертый флейц: «Если бы в жизни делать нам такие проекты, принял бы на душу эти муки»! Два раза к Боцману сунулся: «Защищайся, брат!» И больше ша, – не стал. Решил, – Боцман, я тебя прогоняю. А как иначе? Сам говорит: «Давай сложимся – с тебя, толстый, два рубля, а я худой – с меня рупь». Я отдал бескорыстно. Он пошёл и сам на этот трояк выпил. Потом опять у него идея…

Ветлова вернулась к своему столу.

Любой трудовой процесс интересно наблюдать. Например, как экскаватор, дрожа, почти выпрыгивая из себя железной душою, захватывает ковшом землю и любовно несет ее перед собой, собирая толпу зевак. Любопытно, как работает сварщик, жидким огнем сшивая швы. Как копировщик скользит рейсфедером по кальке. И что творит художник кистью.

Ветлова взяла для дипломной работы павильон «Охота и охотничье хозяйство». Тема выставок считалась сложной, грозила срывом. Был час ночи. Слон стал слушать по «Маяку» классическую музыку и совсем размяк:

– Эй, слышь, сколько в жизни интересного хотел увидеть, даже в замочную скважину подглядывал, – ни шиша не увидел! Ни друзей, ни подруг. Но ещё надеюсь хотя бы свои свеженькие проекты в жизни протолкнуть, – жуть увлекательное дело. Дайте только, звери-лошади, ноги унести отсюда.

Перед Ветловой стояли пять её планшетов: общее решение одного, другого, третьего зала. Текстура мрамора, стекла, орехового шпона, кожи, болотно-бархатной обивки, – всё в едином пении. Там, в ружейном зале по винтовой лестнице, идущей наверх, на зеркальных стеклах крепились ложа ружей, устремившись дулом в световой фонарь.

Голубой цвет стекол струил по стенам холод неба. Под куполом на лесках летели утки.

Свиридов Анатолий Иванович видел, что творилось с Ветловой, угнетённой простудой. Но ничего не хотел знать о её болезни: «Здесь передвинуть! Там изменить!» По пути возникали всё новые находки. Проект обрастал фантазией, как ком снега, становился до восторга интересным.

Она принесла из дома термос, раскладушку и спала в женской раздевалке. Всю ночь, как в барабан, гремели в пустых шкафчиках мыши, обтачивая там забытые сухари. Нервный озноб, что не успевает с проектом, обдавал жаром, у Ветловой разыгрался вирусный грипп. Все плыло, казалось, что идет по снегу, в полусне припоминала Селигер…

…Она, Юра и трое ребят вышли на поезд после подледной рыбалки и заблудились в лесу. Ветлову пустили вперёд, – равнялись на женскую выносливость. Остатки мёрзлого хлеба кололи башмаками как лёд. Пробродили двенадцать часов без остановки, чтобы не замерзнуть в сильный мороз. Луна то исчезала, то возникала вновь. …И снился ей сейчас охотничий пейзаж, – меж деревьев сверкало поле, бежали зайцы, двигались лоси, летели глухари.

Не проспав и двух часов, Ветлова уже стояла у стола с проектом. Наточенный рейсфедер из крепкой стали играл по ватману, как мягкая кисть. Не замечала ни дневного света в окнах, ни вечерней лампы над собой. От малейшего поворота пробегал по спине горячий озноб, и тогда работать становилось легче.

Впереди ещё три дня. Свиридов, испытав до предела самоотверженность любимой ученицы, давал указания её мужу…

– Не слушай Свиридова, он тебя завалит! – предупреждал Слон.

– Это ещё не бой! Бой дашь тогда, когда выйдешь из этих стен, – напутствовал её Свиридов.

Раскрыли настежь фрамуги, двери, изгоняя инфекцию. Шерстяная кофта, носки, теплый шарф и несколько таблеток аспирина сделали благое дело, – настало облегчение.

Завтра защита, – не было двух разверток! И поднималась ярость, – всё Юра делал сейчас не то, и не так, лишь бы добыть для жены корочку с гербовой печатью. Вера готова была разорвать Юру в клочья… Взяла у него из-под рук развертку, срезала бритвой, а другой планшет направилась мыть губкой под кран!

– Что так всерьез переживаешь? – утешал её Слон. – Пять минут стыда и корочка в кармане.

– Одолжи муженька на вечерок, – подошла к ней Грета Козлова, играя подновленными косметикой глазами, и кивнула на сидевшего без дела Юру.

– Бери, …если он тебе пригодится.

– А мы испытаем, на что он годен! – и предложила ему сигаретку.

– Курю козьи ножки. Хочешь, тебе скручу? Давай клок газеты и пошли.

– Пробивная сила женщины в личном обаянии, а не в изнурительном труде, – не сдавалась Грета, следуя за Юрой.

Свиридов с добродушной иронией проводил обоих взглядом:

– Ветлова, побольше злости к с е б е! – Бережно пролистал её детские книжки: Чарушин, Устинов – летящие утки, медведь. Когда он незаметно отошёл, Вера ощутила поднявшийся из груди мягкий ветерок…

Последнюю ночь она не спала. Юра, обидевшись на неблагодарность жены, направился помогать Грете Козловой. А потом вообще исчез.

В восемь утра дипломы погрузили на грузовик и отвезли в главный корпус на защиту.

Вера поспешила домой. Около получаса на такси, – принять душ, одеться в чистое, позавтракать. И так же обратно.

Откинув затылок на заднее сидение, Ветлова прекрасно отоспалась. В развилке Волоколамского и Ленинградского шоссе показался огромное здание вычислительного центра. Его задело крыло солнца. В стеклах, дрогнув, как на раскрываемой крышке рояля, вспыхнул свет и отыгрался по клавиатуре окон.

Ветова окончательно проснулась, когда таксист закончил путь. Вбежала в вестибюль. Встретил её знакомый Микельанджеловский умирающий раб с подкашивающимися коленями.

…Диплом защитила отлично. Предложили остаться в аспирантуре. Но муж работал в Энске. Там вот-вот обещали квартиру.

На банкете выпускников Юра был как свой, потому что помогал с дипломом всем, кто его просил.

Ресторан гостиницы «Россия». Танцевала, повеселев от вина, Грета Козлова в бархатном платье с жабо из русских кружев. По округлым плечам проходил озноб, кокетливо робели и плыли ноги, толкая подол чёрного платья. Вертелись браслеты на руках, сверкали дешевенькие перстеньки. Не в лад покачивая торсом плыла Грета, обещая жгучий танец.

– Ну же, Грета! Молодец! – подбадривал её Свиридов, давнишний моряк и бодрящийся холостяк, как-то странно хлопал по своим коленям, удивляя Ветлову. И настраивался на Грету джаз. Улыбка её красивого лица ворожила и влекла в смрадный колодец притворства.

Грета все ходила возле Юры, вызывая в круг.

– Ишь-ты, ишь-ты! – не умея ей помочь, Юра отчаянно прикрикнул:

–А ну-ка, Ветлова, спляши!

Вера встала. Жутковатая, ещё девичья застенчивость, вся в музыке и пластике оплела её дерзкий вызов. Волной подбросив плечи, тронула на груди брошку-ящерку и полыхнула вверх руками, желая побороть металл скандальной музыки.

Поняла, что джаза ей не превозмочь, И умерла под музыку излишне пародийно:

– Простите, в ресторанах не танцую, – отвергая пластикой своей ритм моторной жизни, ожидающей её.

Джаз, не поняв зачина, взвыл. Свиридов незаметно вышел, не попрощавшись, и навсегда! Грета обернулась чёрным лебедем с накрашенным ярким « клювом», руками извиваясь вроде лебединых шей, постукивая каблуками, подвиливая ягодицами, подплывала опять к Юре.

– Противно, когда красивая баба и это самое… – сказал Юра. – Пошли домой!

Ночью гуляли у заснеженной Москвы-реки. Проявляли дома фотопленки, развешивали сохнуть на кухне. Принимали гостей, ездили за город и строили планы на дальнейшую жизнь в лучах бескорыстного творчества.

На год они разлучились. Пока Юра ждал квартиру, Ветлова работала художником-дизайнером в проектном институте в Москве.

Приходилось вычерчивать вешалки, подбирать колера стен, задумывать отделку помещений, подвесные потолки. Воочию могла убедиться, как главный архитектор мастерской брал лом и скалывал террац-мозаичные полы, не соответствующие его проекту! Не подписывал акт приема отделочных работ! Наказывал рублем горе-монументалистов, – они хотели обойти худсовет и сорвать куш за легкую халтуру! Заставлял художников переделывать эскизы. Требовал от рабочих перекрашивать стены согласно проекту. Увещевал прорабов поставить т е двери, что были заложены в смете, а не другие. Это и называлось «общим решением интерьера».

Посылали Ветлову в командировку подобрать отделочные материалы, чтобы срочно заменить предыдущие, – они могли разрушить стилевое единство замысла.

Жизнь сталкивала Ветлову с ведущими архитекторами, которым приходилось решать задачи, иногда почти неразрешимые и в конструктивном отношении, – исправлять каким-либо дизайнерским приемом ляпы смежных служб.

От честных амбиций мастеров, ведущих проекты общего решения городской среды Москвы, других городов России, зависело лицо и её города, а так же самочувствие жителей страны, наполняя смыслом её незаметную работу.

11. Новоселье.

Прибывшая из Москвы электричка выпустила на перрон толпу с торбами апельсинов, бананов, колбасы, прочей снеди. Люди, освободившись от пребывания в душной электричке, осаждали привокзальные троллейбусы. Сразу чувствовалось, что люди живут здесь крепкие, ядреные, толкаются локтями – будь-будь. Несёт от них табаком, прочими эфирами и все добродушно посмеиваются.

Агитационных стендов в городе много. Они призывали лучами, снопами, римскими, арабскими цифрами, сколоченными из реек-чурок, ёлок-палок, пытаясь убедить идейно недозрелых граждан урожайным изобилием. Стенды-времянки, как прозвали это творчество архитекторы, километрами фанеры сопровождали дорогу от вокзала, заслоняя измученное, но всё ещё красивое лицо старинного русского города.

В тупике железного пути возвышалась раскрашенная голова паровоза – затея главного архитектора украсить такой «скульптурой» вокзал.

Вера взяла на работе расчет, радостная от перемен, стояла с вещами, ожидая Юру.

Начиналась весна. Все встречавшие прошли, Юры не было. Какой-то прохожий взял у Миши вещи, велосипед мальчик вёл сам, и сели в троллейбус.

Вниз от вокзала убегала голубовато-сиреневая от влаги улица, заросшая столетними тополями. Через ветки видны старинные балкончики, арочные окна, любовно пролепленные фасады с великолепными фризами наверху.

Не зная, где выходить, сошли чуть раньше. Тротуар был размыт талым снегом, текли ручьи. Легкий пар высыхающих луж поднимался над ним, играя кое-где неожиданной радугой.К вечеру слегка похолодало, дома тихо и мягко прели во влаге весеннего воздуха.

Им помогли донести вещи, отыскать адрес.

– Миша, видишь два угловых окна на пятом этаже? Беги, зови папу, я жду внизу. Номер квартиры запомнил?

Миша убежал в подъезд. …Быстро вылетел обратно, сказал, что долго звонил, но дверь была не заперта. Там сидят два дядьки, одного не знает, а другой похож на Плюшевого.

– Не обознался? Пойди, проси Гришу.

– Он того…, – затылком в стену уперся, меня не послушает.

Из подъезда появился долговязый человек, взял у неё чемодан, сумку и направился к подъезду.

– А Юра где?!

– Юрка-то?! Вас встречать пошел.

Человека звали Севой. Поставил наверху вещи и ушёл.

Полнеющий небольшого роста мужик, оставшийся в квартире, откинул себя на спинку стула и развел колени в тесных порющихся джинсах:

– Ты на меня не смотри так, мадам Ветлова, то есть Жилкина.

– Да я и не смотрю…– чувствуя себя здесь чужой.

Гриша, прозванный Плюшевым – всегда носил плюшевый пиджак, – уходить не собирался.

– Ещё успеешь здесь отдохнуть. …Мальца покорми, – сказал по-родственному и кивнул на стол, сгреб в ладонь окурки, выбросил, сложил на животе руки и наблюдал за Ветловой колючими глазками:

– Да, я хам. Но самый страшный враг здесь для твоего Юрки не я, а Филька. Запомни, Филипп Николаевич Секретов, хам элегантный. Жилкин брезгует, когда я Секретова обзываю Филькой. А я вам что? Друг, неподкупный, безотказный. Выше всяких там производственных политик. Друг, но, увы, сколько могу, потому что Юрка твой желает понимать только до определенной черты. А дальше паровоз отказывает. Видела на вокзале, – только половина паровоза стоит. Главный архитектор поставил памятник горожанам, чтобы помнили, – в половину паровозной силы, братцы, работаем – дальше пока не тянем.

Гриша по-доброму усмехнулся, переменив положение рук.

– Не спеши, папаша наш главный, зарекаться. В полную силу начнём работать! – Юрий всё время об этом толкует, – на тебя мужик надеется. Кадры нужны.

Вера помалкивала.

– Так-то Юрка смекалист стал, когда дело подножного корма касается. Дальше должна тянуть здесь ты. Будут у нас в фонде два светлых человека – ты, да твой Жилкин, пропитавшись московской аурой. Он теперь в Союзе художников – успел за год. Срок рекордный. – Кивнул в сторону чистенького мальчика Михаила:

– И этот вот растёт. В художники не толкай, сам пусть выберет, когда поумнеет.

Миша полагал, что мама выгонит этого человека. И не знал, как вести себя с дядькой, которого все в фонде прозвали мягко – Гришка Плюшевый.

Вера ушла в другую комнату разбирать вещи.

– Что ж такая негостеприимная хозяйка? – позвал из кухни Плюшевый. – Нет, чтобы помыть за нами стаканчики, тарелочки расставить. К провинциальной жизни надо привыкать, винца достать, пока твой муж прогуливается. Причина конечно уважительная – тебя встречать пошел.

Гриша явился вслед за Верой в комнату. Повернул по оси стул, сел верхом, сложил на спинку стула руки, упер большой палец в подбородок и с добродушной иронией изучал новую хозяйку:

– Бестолковая ты женщина, не политик… Мужа надо как следует принять, новоселье отметить. Тебя не колышет, что я член распределительной комиссии? Чем тебе здесь заниматься, в немалой степени от меня зависит. Ситуацию надо брать, как сома за усы, скатерть-самобранку перестелить по-своему, крошки и всякие там мелкие обиды вытряхнуть. Чтобы скатерть по мановению дамской ручки наполнилась московскими деликатесами, чистыми салфеточками, и нам стало бы здесь приятно, как воспитанным людям.

…Так хотелось носом в Юрино плечо. Что он тут развел? …Главное, чтобы извинился, что не встретил, опоздал.

– Требовательная до порядков слишком, – острым глазом заметил ей Гриша.

– Каких порядков? Получку у мужа никогда не отбирала.

– Зря! Примерных семьянинов от нас не жди. Вот Филька этот семьянин, а мы таланты. От нас всего можно ождать.

Миша посмотрел на них с обидой и сел за стол отца листать книгу.

– Взгляни, мамаша, в окно, – сказал примирительно Плюшевый, – там твой оконфуженный Жилкин «в цилиндре и крылатке легкой тенью движется вдали…», – лихо процитировав Багрицкого.

– Папа, папа, – Миша побежал встречать.

– Ты, мамаша, неправильная воспитательница. За этого типа Жилкина двумя ручками держись. Такого мужика ещё поискать надо, – живет один, как евнух, никем не соблазнишь. И не вздумай на него сейчас тянуть, отношения обосновывать. Сначала обживитесь как следует, чтобы проникнуться провинциальным духом. У нас здесь всё по-простому – без московских церемоний.

– Уму-разуму её учишь? – Жилкин появился на пороге, тщательно вытирая ноги о коврик, которого ещё не было.

– Баста, очистился, проходи давай, – разрешил Плюшевый.

– Здравствуй, где ты был? – оценив его вид холодным взглядом.

– Как где был?! Паровоз встречал! А вас там не оказалось…

– Вспомни, может мы ещё вчера к тебе приехали? А где твоя новая шапка?

– Ветлова, давай по-семейному, – вмешался Плюшевый, – покорми Зяблика, уложи спать и пошли к нам.

– Твою Гованну смотреть? – спросил Юра.

– Я уже в тот приезд всё это видела, – усмехнулась Ветлова.

– Зачем Гованну? Вчера мяса на базаре купил. Такой «саслык» вам сделаю, тимус, не то, что ваше новоселье постное. Поговорить надо…, – расцепил пальцы на животе, резанул себя ребром ладони по шее и гадко осклабился, что должно было доподлинно выдавать небольшую оторопь и его добрейшее расположение к ним обоим всей обросшей шерстью душой.

Юра стал шустро отыскивать в передней на полу старую шапку, которой чистил обувь, чтобы не остаться с женой в новой квартире на очной ставке.

Идти с мужем в гости, когда она только что приехала и была не в духе, не входило в её намерения.

…Миша вскоре заснул. И Вера с Юрой отправились пешком к Бурлаковым, которые жили недалеко от них.

12. С кем ты и против кого?

Гриша с Юрой прошли квартал по главной улице, свернули во двор. Темно, по–весеннему грязно. В следках от ботинок идущего впереди Плюшевого зажигались окна.

Гриша был плотный, как кабан, и самый талантливый живописец в фонде. Он мог со своей Зоей лепить блестящие монументальные росписи даже на заборах «Тресточистки», – пошучивал Гриша. По этой причине не мог составить себе и жене имени, потому что украшение заборов и мусорных свалок, а не солидных архитектурных объектов никто всерьёз воспринимать не будет.

Гриша с Юрой пересекли двор, подождали у подъезда Веру и поднялись на четвертый этаж.

Бурлаковы Зоя с Гришей жили не особо дружно. Но разводиться с ней Григорий не собирался. «Я их никогда не брошу, потому что они без меня повесятся».

Второй год Гриша делал у себя ремонт с любовью и страстью непонятной. Обложился книгами по отделке интерьеров, иностранными журналами. По квартире ходил в трусах, засорив шелухой налузганных семечек паркет, который ещё не успел отциклевать.

Когда у Гриши был простой в работе, залазил на табурет голый, чтобы Зое не стирать лишнего и, обливаясь потом, скоблил стены своей квартиры до потери сил. Дивился на работу с отходом, будто писал картину, делая чуть ли не музей собственного имени. Пробил в кухню проем. Поставил туда под стеклом японский чайный сервиз. Уничтожил в ванной перегородку. Раковину и унитаз поменял на розовый фаянс. Пол выложил плиткой цвета морской волны. И всех звал к себе: «Полюбуйтесь, какая у меня теперь Гованна!» – (присовокупив первый слог от функции унитаза к ванне).

«А ты не боишься домоуправа?» – спросила в один из приездов Вера. – «Скорее меня, кто хочешь, испугается!» – скреб небритый подбородок и ржал так, что от смеха его ходуном ходило голое брюхо. А квартира и правда начинала наполняться ароматом утонченно-изысканной буржуазно-аристократической культуры.

…Гриша пришёл домой, толкнул незапертую дверь, и сразу цепочкой побежали навстречу сиамские кошки с голубыми глазами. Вспрыгнули на полку для шляп и принялись смотреть оттуда, как раздеваются гости. Кота, что был меньше Зоиной варежки, Плюшевый накрыл шапкой.

По всей видимости, у Бурлаковых все ещё продолжался ремонт.

Зоя сидела на тахте и делала эскизы. Было заметно, что Зоя намного старше Гриши, но умела оставаться младшей и опекаемой. Она улыбнулась, от век её брызнули лучики, глаза засветились аквамарином. Сквозь чистоту взгляда слоями живо проступала вторая, третья прозрачность; поняв что-то глубоко выношенное в себе, глаза на время потухли.

Полученные таким образом фазы впечатлений от внешнего мира, пронизанные насквозь синим ветром, заканчивались иногда болезнью. Предвидя это, Зоя с ужасом ждала нового затмения. Постоянно лечилась в психиатрической больнице и все пыталась удавиться. Болезнь по наследству перешла к дочери, как и живописный дар.

Зоя убрала эскизы, встала навстречу. Она была небольшого роста, круглые полноватые плечи, грудь облегала вышитая рубашка с длинными рукавами на тесемках у запястья. Руку подала маленькую, деловую.

– С приездом! Понравилась тебе твоя квартира?

– Говорят, на пятый этаж в часы пик вода плохо доходит.

– Это временно. Главное, что вы сюда надолго. В провинции есть своя особая прелесть. Все магнаты на Западе давно это поняли. А за Окой красота какая! И до Москвы близко. …Вера, мне хотелось бы с тобой посоветоваться.

– Зоя принялась копаться в папке и разложила на полу синьки фасадов, план и несколько сочных по цвету эскизов.

– Главное в монументальной живописи, чтобы она достойно звучала, – в масштабе не ошибиться, подсказала Вера. – На развертках надо проверить.

– Вообще-то монументальная роспись, – возник солидно Юра, – это которая к стене прилагается, как дверь у Митрофана, – она у него имя прилагательное. А монументальная роспись толковых художников, – это имя существительное, – хлеб с большой буквы, – чтоб потомки помнили!

Гриша скучно посмотрел на незадачливого шутника и пошёл хозяйничать на кухню. Постучав ножом на доске, стал жарить мясо.

– Взяли с Гришей киноконцертный зал для Еремеева расписывать, главного городского архитектора. Знаешь его? – спросила Зоя.

– Слышала.

– Раздраконить центральный кинотеатр мы с Гришей под орех сможем. Но это не собственная квартира. Там нужен единый план действий.

Гриша пришёл с кухни, обтирая о фартук руки:

– Как же они все могут нам здесь пакостить, – отделочники, строители, те же наши фондовские художники! Каждый работает в одиночку, никакого общего решения им не надо-ть! Делаешь эту самую не нужную никому эстетику и постоянно чувствуешь себя свиньей. Ни ко мне уважения нет, ни сам себя не уважаешь, верно, Зойка?

Зоя быстро посмотрела на мужа двумя синими фазами. Вера потом надолго запомнила этот диковато-настороженный взгляд.

– Я талантливый человек, верю в себя, знаю, что могу больше того, что могу. Но я не верю в дело, которым занимаюсь уже десять лет. – И сел на диван:

– Братцы, дайте мне поверить в моё ремесло, пока я не выдохся! Ночью бредишь, веруешь – свершится! Хватаешь в темноте карандаш. А как начнут все кругом палки в колеса вставлять, и сам иногда промашку делаешь в масштабе. Худсовет в таких делах пешка. Так дальше своей провинциальной грязи никуда отъехать не можешь. Вот пример в Туле, почему могли такой драмтеатр отгрохать?

– Эк, куда хватил, – заметил Юра, – у тебя всего-навсего кинотеатр и никакого драмтеатра тебе не дадут.

– Правильно! Хорошо, что мудрые головы не подпустили наш художественный фонд и на пушечный выстрел к росписям музея космонавтики. А почему? Некому работать? Есть! То-то, секрет небольшой, – чтоб нас на это дело благославить, не таланту художникам нехватает, а кой-чего другого, – Гриша постучал себя пальцем в лоб.

– Я председателю на худсовете каждый раз в ухо шепну или записочку под нос подсуну: «Император, хоть лицо умнее делай, когда смотришь общее решение!» И обижаться перестал. А раз культуры нет, – помирай свиньей.

– Правильно, все поодиночке свиньями перемрём, потому что такие наши общие решения – похабный мрак! За такие художества надо в тюрьмы отправлять!

Зоя, Гриша молчали. Вера потупилась.

– Тут не до шуток, – согнал улыбку Гриша. – Эх, была бы у меня возможность, сегодня же в Москву уехал или в Питер, пока еще могу что-то делать. Хоть в каком журнале нас с Зойкой пропечатали бы.

Зоя странно посмотрела на мужа:

– Нам хотя бы ремонт закончить.

Малогабаритная квартира, забитая подсобными шкафами, все-таки была для семьи художников мала. Когда Грише становилось тесно, начинался запой, не ночевал дома, водил в мастерскую сомнительных женщин.

А к Зое возвращалась депрессия. Дверь на лестницу у них никогда не закрывалась. Квартира без хозяина пустела, оставалась без нательных вещей, без посуды, обнаруживалась недостача даже мебели. Зоя продолжала сидеть на тахте в кружевной вышитой рубахе, в своих бесподобных панно-аппликациях из ситца и гадала на картах. Приглашала, поила, кормила цыганок, чтобы помогли справиться с хозяйством и с её недугом. Они уходили от Зои с подарками. Квартира опустошалась вконец.

Только четыре сиамских кота не покидали хозяев, ни при каких обстоятельствах. Лучший кусок мяса, рыбы – всегда им.

Коты отличались удивительной чистоплотностью и все по очереди пачкали в розовый фаянсовый унитаз, – единственная недвижимость, которую невозможно было вынести. Коты научились за собой сливать, дергая за игрушку на цепочке.

Знали эти изящные животные, когда дома плохо. Были Зое и Грише всегда друзьями, утешая их голод по красоте и теплу бежевым мехом, в котором сияли ласковым аквамарином чистые глаза животных.

– Когда я помру, чтоб удобней лежать, пускай мне поставят памятник из моих котов, – напоминал Гриша. Пошёл их накормить, вернулся в комнату. Снял с петель встроенного шкафа полированную дверцу, положил на четыре коротеньких подставки. Зоя вытерла пыль маленькой ладонью:

– Не держу грязных тряпок, сразу выбрасываю, – поставила на стол японский сервиз. Гриша принес сковороду, горячий чайник. В доме всегда был чай из нескольких сортов трав, с брусничным листом, и что-то ещё особенное заваривалось в нём. Зоя открыла вино. Женщины не успели отпить по рюмке, вино под давлением Гриши и Юры стало быстро исчезать.

– Есть тут у нас один специалист по «общим решениям», – возобновил Гриша. – Юркин друг закадычный. Ветловой он даже понравится, – галантный товарищ.

– А что ты против Филиппа имеешь? – взорвался Юра. – Кусок у тебя отнял?!

– Во, во, эт-то самое! …Дёшево мыслишь, Жилкин.

– Да ведь ты сам за хороший кусок горло порвешь. Видел тебя на распределительной комиссии: «Этого попридержать – у него потолок, а этому – дать!»

Зоя незаметно убрала со стола недопитую бутылку.

– Поставь! – воспаленными глазами Плюшевый наблюдал за Ветловой. – Так вот, видела синьки: план, фасады, что там ещё у Зои? Хочешь делать общее решение интерьеров центрального киноконцертного зала «Марс»? Заказчик – главный городской архитектор Вадим Тимофеевич Еремеев.

– Конечно, хочу.

– И фасады кинотеатра полностью даю тебе на откуп! – широко и щедро Гриша развел рукою с сигаретой вверх. – Так я об этом завтра на распределительной комиссии и сообщу. Теперь давайте выпьем, братва, за пополнение в наших рядах. А кого надо, попридержим, – и похлопал Юру по плечу. – За общее решение! И чтоб в соразмерности масштаба в проекте не ошибиться. …В том числе и в масштабе личности, которая формирует нам среду. Зоя, открывай новую бутылку.

Зоя потихоньку нагнулась к Ветловой через Юрину спину:

– Если ты сильная фигура, отвадь его от Филиппа. Будет стоящий парень, и нам на пользу! – Разлила остатки из бутылки.

– Но главное, – предупредил Юра жену, – чтобы деньги шли в фонд художникам, а не на иные какие несуразные отделочные работы. Гриша, надо ей растолковать, что такое план.

– Ничего в следующий раз заработают.

– У тебя в кармане выгодный заказ, а зачем им ждать следующего раза? Всем хочется кушать из японских сервизов, – ёрничал Юра, поглядев на свет в пустую чашечку.

– Из японских сервизов свиньи кушать не должны! – заявил Гриша. – На то мы и живём на свете, чтобы размежевываться. Другой причины для жизни нет.

– Если ты собираешься разже…, размежуеваться, как же нам тогда общее решение сварганить? – спросил с подвохом Юра.

– Кумекай, друг, вот тебе помощница, – и кивнул на Ветлову.

– Зоя, провожая их, спросила Веру в передней:

– Видела Юрино панно, которое повесили на днях в торце дома рядом с управлением архитектуры?

– Нет, ещё не видела. С Филиппом делал?

– Филипп за такие дела теперь не берется. И Юре ни к чему растрачивать себя на подобную чепуху. Пускай хороших заказов ждет. А это всё халтура.