Текст книги "Свет на теневую сторону"

Автор книги: Людмила Шалина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

– Но пока новое здание построите, пускай хоть в старом немного повисит.

– Чтоб меня засмеяли? Нам новое не на что строить, а я старое модернизирую, которое сносу подлежит…

Вера промолчала, поражаясь легкомыслию директора.

– Я всей душой за вашу идею, – продолжил Родион Фомич, – всегда был уважаемым директором, а с вашей легкой руки, …эх! И все оттого, что я, как дитё малое, поверил в ваш энтузиазм. Ни один человек ещё так меня не обморочил, как вы, с вашим худфондом и этим Секретовым.

Родион Фомич снял шляпу, вытер платком волосы:

– Секретов пришёл ко мне сам. Я его не искал. Показал членский билет, солидно представился, что он состоит в правлении Союза художников. Сообщил, что у меня учится его сын. Стал убеждать, что каждое утро, провожая сына, видит музыкальную школу, и что здание моё не должно выглядеть так плачевно как сейчас. Я, директор, – наивный человек, жду, когда дадут разрешение на новое строительство. Секретов заявил, что худфонд куда больше нуждается в расширении. Но никто нам, то есть вам, ничего не разрешит. Есть государственные заботы важнее ваших художественных, вернее, наших музыкальных дел!

– Так как же, не будете забирать рельеф?

– Нет, уж вы простите меня, грешного. И некуда мне. Пусть он у вас пока полежит.

Вера поняла, на склад художественно-производственных мастерских директор тоже не хочет. Со склада могут переправить скрипичный ключ к нему.

Автобус подъехал к автостанции. Вера взяла вещи сына и они пошли домой. …А что до общего решения интерьеров музыкальной школы с печатью «согласовано», то планшеты можно поставить на антресоли рядом с «Космосом».

– Мам, а он заплатил тебе за твой скрипичный ключ?

– Заплатил.

– Так зачем ты его достаёшь? – допытывался Миша. – Пойдем лучше к ним в гости, послушаешь, как его Наташка здорово играет музыку, как настоящая пианистка! Только не скрипи больше о скрипичном ключе, а то мне стыдно за тебя.

24. О партизанских методах и Общем решении.

Жилкин был сегодня дома. Вера отложила рейсфедер:

…– Юра, как ты думаешь? – всегда начинала с этих слов, когда возникала новая лихая идея …теперь вот по реконструкции старого завода.

– Знаешь что, мне твое «как ты думаешь», во! – и черканул себя ребром ладони по шее. Никак! Пора спать! Возьми утром карандаш, толстую тетрадь, запиши всё это! И толкани завтра речь на производственном собрании, – пускай они теперь думают.

– Жилкин-поживалкин, ты серьёзно?! – И задумалась:

Прежде всего, что такое общее решение? Это войти в коллектив мягко и полюбовно. У каждого человека образовалось по подобию полушарий мозга две половинки сознания, как бы теневая – подпорченная со времён оных, и белая, которая тянется к свету. Черная половинка души все равно есть! Пускай хотя бы почаще спит и бездействует. А вот белая…

В проветренном холодноватом зале, заваленном всевозможными мольбертами, подрамниками, началось производственное собрание. От художников пахло масляными красками, разбавителем.

Вера говорила в мягких тонах на доброжелательную пока аудиторию. Но рвавшийся местами голос звоном упирался в потолок, задевая над макушкой переплеты давно готового завалиться стеклянного потолка, в котором постепенно иссякала небольшая толика неба:

– Разобрать хотя бы актовый зал в Детчинском совхозтехникуме. Богатейший совхоз. – Вспомнила, как Юра ездил туда принимать работы и взял её с собой. «Да, Филипп тут петуха дал!» Но работы принял. – …Так вот, общее решение было таковым…

Секретов заволновался. Вера, взглянув на него, не стала продолжать.

– …Или, например, стена у них же перед входом в актовый зал. – Над отоплением, рядом с электрощитом и пожарным краном висят «Танцы», – великолепная выколотка на меди…

Ветлова почувствовала тишину недоумения в зале:

– Я полагаю, что надо было сначала каким-либо отделочным материалом дать работе достойный фон.

– Это должны делать не мы, а сам заказчик, – заметил председатель худсовета Ермаков.

– А нам надо вовремя подсказать, поставить условия, – предложила Ветлова.

– Заказчику ставить условия? – усмехнулся Ермаков.

– Правильно говорит! – подал голос Епихин. – У наших побратимов гедеэровцев…

Воспрянув духом, Ветлова обрушилась на «царапкоп»: (Царап копейка, – так прозвали художники свой художественный фонд.)

– А Госбанк расписали опять-таки вы, Филипп Николаевич, вместе с Павлом Чуркиным!

– Вам надо бы знать, я сам ходил в Госбанк убеждать, что лучше бы им иметь дело с реставраторами. …Реставрировать десять лет можно! – пылал Секретов благородным гневом.

– Простите, – прервал внимательно слушающий обе стороны Павел Андреевич Загорюев, секретарь правления Союза художников. – Вера Николаевна, вот вы взяли смелость, нас здесь чистите задним числом. А почему не пришли ко мне и заранее не поделились своими мыслями? Получается, партизанским методом за спиной работаете, будто мы враги вам?

– Павел Андреевич, – Гриша Бурлаков встал, – вы всегда держите у себя под сукном у кого какие заказы! Вы что, не знали, кто делает Госбанк?! У нас есть специалист по общим решениям, а вы его обходите.

– Продолжайте, Вера Николаевна, – Загорюев желал во всем разобраться сам.

– Я понимаю, что существует план. Но надо думать ещё и о том, как организовать всех ребят в общем решении творческих задач, чтобы каждая работа не была, как овощ в винегрете, например кафе «Чебурашка», а звучала бы с достойно.

– Директором её надо ставить! – крикнул Чуркин.

Вера остановила шутника хмурым взглядом:

– Порой возникают серьёзные конструктивные переделки…

– Для таких замашек надо создавать конструкторскую группу, – бросил реплику Сева Пересев, – тогда и план будет реальный!

– Строители должны сами отвечать за качество работ! – рявкнул Чуркин.

– Молодец Павел, ухом начинаешь работать, а не брюхом, – одобрил Бурлаков.

– Где строитель? А подать сюда Тяпкина-Ляпкина! – бушевал Чуркин.

– Или такой случай, бетонный забор, который проходил по фасаду хлебозавода, удостоенного правительственных наград, делал его похожим на концлагерь…

– …Слишком образно говорите, да не по делу, – скислил лицо председатель худсовета Ермаков.

Евгений Иванович Ермаков образования специального не имел, но считал себя закончившим академию художеств, потому что на творческих дачах работал в паре с академиками.

Гриша часто его спрашивал: «Женя, кто у нас самый хороший художник в фонде?» «Я и есть!» «А почему?» «Я председатель худсовета! Или ты запамятовал?».

– Понимаю ваши благородные намерения, Вера Николаевна, я сам такой! – вздохнул Евгений Ермаков. – Мы все страдаем и переживаем на одном языке.

– Страдать надо молча, – вставил Гриша.

– Вернусь к прозе! – Ермаков повысил голос до авторитетных нот. – Но кто бы стал на хлебозаводе, ради ваших идейных убеждений, бетонное ограждение выламывать? Разве что вы? А худфонд, простите, такие заказы не берет!

– Я сейчас закончу, – смутилась Ветлова. – Тут ещё одна мысль, …небольшая.

Зал притих.

– …Ведь когда мы приходим к врачу, мы не даём ему наказ, как нас лечить. Почему заказчик диктует? От этого бесправия мы теряем профессиональные качества! – Ветлова взяла свои листочки и села.

– Нет, позвольте, – всполошился Ермаков, – желательно теперь узнать, о каком бесправии художников вы говорите? Вам за исполнение заплатили! А могли бы и не платить, – чего не существует в жизни, за это деньги получать как-то неэтично, – и сложил руки крестом на обширной груди.

Гриша Бурлаков взорвался:

– Император, сними лучше свою корону и почеши ею в затылке. За эскизы по договорам всем обязаны платить, даже если они потом не исполнены в натуре.

– Да, но она хочет заказчика воспитывать и нас заодно, – обиженно заявил Ермаков, сгреб в карман свой блокнот и сделал вид, что аудиенция окончена.

– Вот теперь, Женя, ты говоришь понятным языком! – рассудил Гриша. – Пойдем с тобой в бухгалтерию, так же доходчиво расскажи нам о своих этических делах. Доходы ведь получаются не трудовые.

– Григо-рий…, – Загорюев стукнул пару раз торцом карандаша по столу, – хотите нам сообщить что-то, идите к столу.

Гриша стал протискиваться вперёд и ворчал на ходу:

– Хорошо мы с Зоей в эту аферу с «Чебурашкой» не влезли, хоть мы тогда голодные сидели. Нам тоже кусок большой от стены предлагали…

Гриша встал у стола, выпрямился:

– Знаете, почему в «Космосе» так обляпали колонны кабанчиком в чёрно-белую шашку, испортив навязчивым соседством нашу с Зоей роспись?! Потому что от нас же, от художников, запашок халявы чуют. Худо, братцы, худо жить. Но до общего решения мы должны дозреть, его увидеть и поддержать все художники. Мы здесь собрались люди благородной, а не коммерческой профессии, разъединяющей каждого по рублевкам и долларам. Градус потепления начинается с творческих людей. Когда же у нас появится желание перестать обрабатывать заказчика, как саранча, считать зазорным для художника гнать кичуху, будь то пошлость политического, рекламного или салонного толка, – на потребу придуркам?! И начать выстраивать общее решение грамотно! Запишите в протокол.

– Мордобря! – радостно воскликнул Чуркин и стал надевать своё кепи так, чтобы козырек был аккуратно по оси.

– Ветлова всем мозги промыла, – заключил Епихин.

В конце собрания отметили высокое качество росписей Зои Бурлаковой в библиотеке и «Танцы» Севы Пересева, – выколотку на меди.

Собрание окончилось. Юра бросал в сторону Веры жаркие взгляды, хлопал себя в грудь, мол, это он надоумил жену выступить:

– Давай, Ветла, жми на педали. Домой сейчас идешь? А то останься – событие отметим. …Потолковать надо.

– Миша один дома, – и ушла, застегивая на ходу пальто.

Она хотела сегодня испытать случай. Можно ли будет, раскрутив колесо Фортуны, подталкивать его дальше? Сколько способов, навыков и примеров надо подключить ради общего решения, чтобы случай улыбнулся, наконец!

Ещё студенткой ей казалось, что стронет, сдвинет этот плавучий остров заблудших людей, которые намерились плыть куда-то, но зигзагами. Ведь так всё просто, так понятно, как жить, как плыть, как невыносимо, нестерпимо ясно одной это понимать. Не что надо делать, а именно к а к!

Кликни её сейчас кто-нибудь тащить этот остров измученных от кривды людей и фальшиво-бесшабашных весельчаков, с которыми столкнула её жизнь, и всем взрывом душных сил, в величайше-трепетной солидарности с теми же самыми оторопело-потерянными шутниками, вроде Чуркина, Вера тащила бы этот блуждающий остров к просвету.

Теряясь от задач, возникших перед ней, ушла одна по пустой улице, которая вела к вокзалу.

Вера любила эту тихую улицу, заросшую столетними тополями. Иногда казалось, что у деревьев живая мудрая душа. Их можно обнять в темноте за горько пахнувшую шею и выплакаться этим добрым дедушкам.

По этой улице она ходила вечером звонить в Москву.

…Ма-ма, – скоро мама Веру уже не услышит. Беспомощные жалобы мамы об удручающем пребывании дочери среди людей начинаются со слов «люди». «Люди стремятся, …ходят в театр. Почему ты сторонишься людей?»

Каких, мама? Тех, которые хотят пролезть куда-то, …хотя бы на аншлаг? Если же говорить всерьёз, я, как дизайнер, связана с людьми их уровнем. …Вот с ними и перекрашивайся в серый цвет.

– Москва, Москва… Да, мама! Слушаю. Это я! …Хорошо. Миша меня защищает… Юра? По-всякому. …В фонде воюю, как умею. А как? Чтобы я – овечка, была цела, а они – волки, сытые? …Не отвечаю? А я голос твой слушаю.

– Заказать вам пропуск в зал Чайковского? – Мама раньше там работала.

– Не знаю, когда приеду. …Мамочка, не болей, целую, жду, приезжай. Бегу готовить ужин.

…Опять вернулась на тихой улице мыслями в Энск. Как найти выход из той безликой духовной серости, которая произошла в стране в начале двадцатого века, и претворить идею Общего решения более грамотно?

25. Лампочка перегорела…

Секретов после производственного собрания давно не наносил Жилкиным «футбольных» визитов.

Юра, надев ватник, пару раз отправлялся на крышу болеть один. С женой не разговаривал. Возвращался с крыши мрачнее «сажи газовой» (пока в закрытом тюбике) – «Спартак» проигрывал. После росписи «Космоса», заказа достаточно крупного, никакой работы у Юры не было.

Принес заказ опять-таки Филипп, – роспись Дома культуры на ламповом заводе, перемолов за это время обиду на Жилкиных.

Эскиз Юра делал усердно. Даже решил с женой посоветоваться.

Однако после производственного собрания Юрины эскизы не приняли.

Филипп хотел было за Юру заступиться. Но Ермаков решил Жилкина проучить. За ним стали выражать сомнение и другие члены худсовета: «Здесь доработать фон. Там переделать фигуру. Лучше не скрипка, а знамя или мотки кабеля».

– Может дать мужику в руки серп и молот? – Юра вспомнил студенческую поговорку плакатистов, – «серпом по молоту стуча, мы прославляем …

– …лампочку», – поспешила Вера замять речовку. – Скажи, Загорюев был на худсовете?

– Зачем ему там бывать? За него везде секретарша Наталья. Гриша Бурлаков пытался защитить мой эскиз. Сказал, фигура со скрипкой выразительна, – музыка, это свет, …как лампочка Ильича.

– Со знаменосцем будет уже другая композиция…

– С серпом и молотом, которым мужик по лампочке стучит, – третья, – бесшабашно повеселел Юра. – Зачем рваться в облака лебедем, если можно выйти раком в двери?! Щука ты, а не жена! – Оделся, затянул потуже ремень, почистил ботинки старой меховой шапкой. – Понесу первый вариант! Если что, корми себя сама! – и стукнул кулаком по выключателю в передней, чтобы не сгорала лишняя энергия. Лампочка перегорела, выключатель остался испорчен.

– Юра, сходи к Загорюеву.

– Фискалить и капать на худсовет?

– Хотя бы две капли доводов – зрение станет лучше.

– Лампочку ему под глаз! Зрение, как у коршуна, да энергию для творчества бережет, поэтому темно в худфонде. – Юра надел сапожную шапку и вышел.

…И опять мужа нет. И в праздники, и в будни, опостылел ему дом с крахмальными занавесками. Иногда у родителей переночует.

Вера закрыла готовальню, пошла в магазин. Сырость предновогодней слякоти давит ей на веки, световые пятна машин, ремонтных работ с фонарями по углам, магазинов, облицованных жёлтым и чёрным в шашечку, как её «Космос».

«А я домой в Москву хочу, я так давно не видела маму», – призналась Вера. – Не в Москву сверкающих динамичных витрин и парадных подъездов, а в конуру своих улиц. Там на веки давит своё же: Киевский вокзал, мост, Москва-река, троллейбус по набережной.

…Каждый предугаданный шаг усталости, тупой взгляд под ноги упирается в мостовую, расходясь у башмаков желтыми иголками сырости. Весенняя изморось распускается у ног белой астрою …на черной крышке мостовой. А мама всё болеет. Как её мне выручить? Иду на вокзал звонить.

Вернулась домой, полистала мамину книжку с ять Елены Молоховец и занялась кулинарией. Семилетка Миша принялся сбивать пестиком клюквенный мусс.

26. О взаимопонимании.

Начались предновогодние хлопоты. Сима закупила на рынке большого гуся и положила к молодым на балкон, спрятав под ёлку, чтобы не расклевали птицы.

Утром Юра должен принести гуся матери, и Новый год они отпразднуют у стариков.

Вера проснулась, втащила в комнату ёлку. Юра побрился, надел новую рубашку, взял с балкона гуся, подержал над собой, как спортивную гирю, и отправился к родителям.

Под вечер Сима зашла к Вере. У неё кипела уборка.

– Где Юра?

– С утра к вам пошёл.

– …А где гусь? – Сима принюхалась. Жареным гусем не пахло. – Это я ему в подарок купила, – и откинула на всякий случай занавеску, глянув на балкон.

– Гусь, наверное, путешествует вместе с ним, – предположила Вера.

– Художники – люди грамотные, но все равно могут съесть. – Сима ушла.

В десятом часу опять явилась к Вере, открыв дверь своим ключом. У Веры стояла наряженная ёлка, пахло корицей, на ногах тонкие чулки, новые туфли – Вера ждала мужа.

– Где гусь?! – потребовала Сима.

– Надо идти разыскивать.

Сима с Верой отправились в худфонд.

– В это время под Новый год я должна была рожать Юру.

– У меня тоже предстоял под Новый год экзамен по истории искусств. Пошла врачей просить, чтобы разрешили денек Мишу не рожать.

– Тяжело тебе приходилось. Ты экзамены успела сдать до родов?

– Не получилось. А вас действительно заставляли в положении окопы рыть?

– Все роют, и я пошла. За труд медалью наградили после войны.

Уважать надо, подумала Вера.

– Да, тяжело было студентке, да еще с ребёночком. …Сапожки-то в Москве доставала? У меня тут одна жен-чина хорошие туфли добыть может.

– Спасибо. У меня туфли есть.

– Юра деньги получит, можно ещё обувь подкупить. Знакомства надо сейчас использовать.

В фонде работа шла почти круглосуточно. На женщин смотрели сочувственно.

– В противном случае надо заявлять в участок! – встревожилась Сима. – Везде сейчас хулиганство зверствует, а он парень доверчивый и неплохой, со всеми делится.

– Неплохой, – согласилась Вера. – Однако с хулиганами гусем делиться наверное не станет.

Нашли Юру в начале двенадцатого часа в мастерской Епихина. Юра сидел в пальто и шапке. Перед ним стояла заляпанная красками табуретка, на ней рваная буханка хлеба и два стакана. Подтаявший гусь лежал в кошёлке около ног, только лапка у него была отломана и поставлена в вазочку на натюрморте.

Юра встал, застегнул пальто, вытащил из рукава болтавшийся шарф, исполнившись чувства долга, выбил из себя пыль:

– Ма, рожденье деда Мороза справил. Пойдем, теперь мой день праздновать. – Взял гуся, и отправились с Верой за Серафимой Яковлевной к ней домой.

– Какой уж это муж-чина, если ему и перед праздником не выпить? – рассуждала по пути Сима. – Как я, старая кочережка, сразу-то не сообразила, что гуся-путешественника, лучше завтра с балкона взять, и к обеду изжарить.

Дома завернула гуся в сухую бумагу и подвесила в сетке за окно.

– Вот, колбаски перед праздником достала. Раз есть белое винцо, считай, отец, стол у нас не хуже, чем у других, – шутила Сима. – И красненького тебе с сыном, на день рождения, и настойку смороднюю. С Новым годом! За здоровье всех!

Юра был довольный, что мать не ворчливая, как жена, стоял перед телевизором с рюмкой в руках, чувствуя себя достойным гражданином, и курил под звон курантов. Аристарх Иванович надел выходной пиджак с орденскими планками, выполняя долг чести, стоял рядом с сыном, слушая поздравление. А мать, не нарадуясь, что сын цел и гусь цел, все приговаривала:

– Дымком на меня, окури, дымком, – шутила Сима. – Супруг-то у меня не курильщик.

– Па-ап, дай чуть курну, – просил Миша.

Вера сидела на диване и молчала. Такая она никому не нравилась. «Да разве ж это жен-чина?!»

Когда вышли перед сном с Юрой проветриться, Вера не могла удержаться, чтобы не высказать весёлому мужу скучную мысль:

– …Один православный батюшка объяснил по радио «Радонеж», если у твоего отца вся грудь в орденах, а сын его пьёт, то жизнь отца прожита зря.

– Ну, даёшь! Где это радио такое?

27. Круги по воде.

Через пару дней после встречи Нового года Юра явился с новостью:

– Сужусь!

– С кем судишься?

– С тобой и с ними. …Брось, кыска, не горюй, завтра же иду в суд! Плюшевый мою политику одобряет. Те деньги за «Космос», которые я заработал в том году, записали на этот.

– Значит бухгалтерии так удобней.

– Наталье так удобно. Выходит, что в этом году я своё уже получил, и крупных заказов больше не жди.

– Сходи к Загорюеву.

– Сам без заказа сидит. Пойду сразу в суд.

– Это пока экономическая борьба, а кто будет заниматься политической?

– Революцию собралась делать? Давай! Кто будет в наших рядах? Да мы с тобой и Плюшевый. Он – голова. Ему вообще быть директором! Про себя пока молчу. …Знаешь, как мы стали на худсовете с ним на пару выступать?! …Как ты думаешь, смог бы я быть директором?

– Не знаю.

– Нашего Загорюева в обкоме все любят. Он каждому швейцару в рот смотрит. Дрянь, а не мужик. Плюшевый тоже не сможет быть директором, он бы всех загрыз. …Севка говорит, что я вполне мог стать директором, тем более я с высшим образованием. …Вот тогда мы с тобой свергли бы здешнее правительство и стали…, – Юра вдруг озадачился, – …конечно, если бы я любил править, а не рисовать.

Юра опять не ночевал дома. Вера позвонила утром родителям. Иван Аристархович суховато ответил:

– Сегодня он вынужден был заночевать у нас.

Эти слова «вынужден был», как о необходимом деле, резанули слух.

– Вы что, поссорились?

– Да нет…

Разговор растаял, как круги по воде.

Вера несколько раз подходил сегодня к окну, – не идёт ли Юра… Иногда ей казалось, что всё на свете устроено без неё, а её и нет нигде. Стоят безликие дома с балконами, и окон скучных много, – разматывается невесёлый клубок жизни.

Почему люди делают все те же самые ошибки, которые давно изучены, мелкие и непригодные. Будто застряло человечество на одном и том же месте, и несть веков этому застреванию.

…Юр-ур, почему ты не идешь?! Одна, без Юры, я ничего уже не стою. Некого будет даже спросить: «Как ты думаешь?» И Юре в минуту откровения некому и сказать теперь, какие бывают подлецы вокруг него.

…Из худсовета Жилкина вывели сразу же на первом заседании правления после производственного собрания. Наталья, секретарь Загорюева, хлопоча о своих делах, всегда ходила, напевая, с папкой из бухгалтерии на склад и обратно, выстукивая по лестнице каблуками. Чтобы окупить свою весёлую бесконтрольную жизнь и высокую принципиальность, была с народом начальственно сурова, требовательна и строга до грубостей. Считала Загорюева слишком мягким в делах производственных и частенько решала вопросы без него.

Павел Андреевич Загорюев, рассеянный из-за своих докучавших ему творческих планов, согласился с ней, что за пьянку и прогулы надо ребят как следует взгреть.

Гришу тоже вывели из состава худсовета за неявку по неуважительным причинам и неэтичное отношение к товарищам.

«Волк овце – не товарищ!» – негодовал Гриша.

Ветлова давно не появлялась в фонде, ничего не знала о переменах. Получила заказ ещё до собрания, и у неё возникло естественное желание ходить в фонд как можно реже.

Секретарь правления энских художников Павел Андреевич Загорюев, в былом бесстрашный фронтовик, сидел с открытой в коридор дверью, в тесной комнате, как паук в паутине, просматривая лестничную клетку, всё время кого-то поджидал. Посылал Наталью за нужным человеком, и всегда обижался: «Вы ходите в фонд, когда вам дай заказ, худсовет или зарплату. И никого не заманишь заниматься общественной работой! За всё вам деньги плати.

Какой общественной работой? – подумала Вера. – Окна в фонде весной она с Юрой мыла… Какого порядка хотел бывший фронтовик, какого-то мистического, закончив на днях свою картину с военной тематикой.

Вчера Ветлова у кабинета Загорюева невольно обратила внимание на его секретаря Наталью. По скулам у неё прошёлся небрежный мазок румян, оставив царапанный след, и Наталья принялась скандалить, пытаясь сводить с Загорюевым какие-то счеты. Ветлова старалась обходить его раскрытую дверь стороной…

По какой же такой версии можно приблизиться к бесстрастию и притерпеванию всего горького, что расплывается по воде кругами?

28. Домашний суд.

«…Морали до сих пор не хватало «индуктивного подхода», что быть добрым гораздо труднее, чем думали, и что для этого нужен будет, как в любом исследовании, бесконечный совместный труд…»*

Вера навела порядок в квартире, уложила Мишу спать и села за интерьеры для школы и игровой комнаты. Школу открыли новую, но всю в недоделках. Оформлять на договорных началах было неловко – там учился её сын, и она согласилась на общественных.

В доме было тихо. Внизу хлопнула дверь, по лестнице кто-то поднимался. Шаги шумные, тяжелые. Оступился звонком в дверь, потом открывает ключом. Кошка с руладами кошачьей нежности, побежала встречать хозяина.

На Юре красовалась «сапожная» шапка. Встряхнул её, пошарил рукой по обоям, вспомнил, что выключатель сломан. Пригладил впотьмах перед зеркалом волосы и прошёл босиком в комнату:

– Я тебе не наслежу? – Красивый статный рано седеющий брюнет с выцветающими как васильки глазами.

– Вы нас извините, мы не помешали? – человек, явившийся за Юрой, не раздеваясь, оперся о косяк двери. Судя по спокойно-изучающему виду, Гулов был трезв.

– К нам гость пришёл! Он тебя любит, – Юра обычно так задабривал жену. Снял с Вячеслава пальто, шапку и с гостеприимным радушием распахнул перед ним все дверцы шкафа:

–

*Роберт Музиль, «Человек без свойств». (Курсив мой, – Л. Шалина)

– Здесь белье, там книги. Пластинки: Рамо, Малер. – Хрустальную рюмочку нечаянно разбил и долго извинялся перед гостем.

Гулов сел на мягкую тахту, как слон в ванну, и Вера ощутила слабый выплеск больничного эфира. Вячеслав подобрал под себя ноги, задел гипсовый рельеф и стал расспрашивать Ветлову о её работе.

– А-а, знаю вашего Еремеева – хек замороженный. – И тихо молвил, надеясь на понимание: – Я постоянно испытываю хроническое чувство голода.

– Сейчас хек по-польски сделаю, – спохватилась хозяйка дома.

– Фосфору у меня и так достаточно. Я не о том!..

Сообразив, в чём дело, Юра принялся выставлять на суд Гулова предпоследние эскизы росписи в Доме культуры от лампового завода.

Вячеслав повернулся так, будто у него болела шея:

– Что ж он скрипку перед собой прёт, как древко?

– На днях деньги получаю, – Юра смущённо откашлялся.

– Ветлова, ты думаешь, Жилкин твой уверен, как ему дальше быть среди этих хав-хав? – Гулов постучал зубами в углу рта.

Юра встрепенулся:

– Вот знай, Ветла, бескорыстие твоё, это беспомощность перед жизнью и неуважение к собственному труду, на который ты даже не справишься в расценках.

– …И всё же начало всему я, я и они. …Тогда вагончики двинутся.

– Какие ещё?

– Общего решения.

– Что за гипс под диваном лежит? – закрыл тему Гулов.

– Веркин скрипичный ключ. Каждый день белой тряпочкой пыль с него стирает, – к неудовольствию жены, выволок рельеф на середину комнаты. – Хорошая могла быть штука.

– Это должно быть на стене, с подсветом… – обидчиво пояснила Ветлова.

– Давно говорю, пора сей шедевр в подвал снести. – И задвинул рельеф опять под диван.

– Если работа не состоялась в натуре, это не значит, что не надо вырабатываться…

– Эскизы, поиск! Чего поиск-то?! – взорвался Юра.

– …За пьянство из худсовета попросили, – ввернула потихоньку Вера, затирая следы от гипса.

– Заруби на носу свой чешский рейсфедер, – я са-ам не хотел сидеть в таком худсовете. Хоть время свободное будет – и поспешил заверить, – к зональной готовиться!

– На выставке месяц повисит, и снимут. А со стены не сколешь…

– Разорви его и вас обоих на куски, – рассмеялся Гулов.

– Нет, кое-что мне все-таки теперь не ясно, отчего Ветлова бочки на меня катит? Художником-тугодумом никогда я не был. – Вытащил из кармана большой платок, казалось, покажет сейчас фокус. – …Потому что мне всё легко дается, …как Пушкину, – и высморкался. Пошёл на кухню ставить чайник.

Вера накрывала к чаю, руки были неловкие, торопливые. …И увидела глаза Гулова, как тихую воду на море, на дне которого стал доступен взору чистый галечник ясности.

– У каждого из нас, как противоядие производству, должен сохраниться свой интимный неприкосновенный мир, – заметил ей Гулов.

– Я не возражаю, хобби у Юры рыбалка. Ведь ты же на работе не халтуришь?

– Я выношу приговоры. Кого казнить, кого помиловать, потом не от меня зависит! – резко ответил Гулов.

Вера встала, подошла с тревогой к окну, отдернула штору. Вспомнила, в такой вот темноте гуляли с Юрой осенью. Зашли в какой-то смрадный овраг, его стошнило. Единственная радость – принесли домой лопух с диван размером. «Жена, сошьёшь мне рубашку из лопуха?» – и вздохнула. Ведь придурков всегда больше, – подумала сейчас Вера, – потому что там, в тенетах, они опутаны ещё и другими недоумками. Их, как малых детей, оставлять нельзя даже на год.

– Красивые у вас обои, – нарушил молчание Гулов. – …А ты не могла бы начать свою жизнь заново?

– Я и приехала сюда начинать свою жизнь, как ты говоришь, заново. Но у меня и здесь… – осеклась – ничего не получается.

– Брось, хороший парень. Получится. И вы друг друга любите.

– Вячеслав будто продолжал созерцать едва заметными буграми на лбу, прикрыл веки.

Юра пришел с кипящим чайником:

– Тебе налить? Покрепче? – такую заботу о жене раньше никогда не проявлял. Потоптался у проигрывателя. – Что у нас за музыка такая? – Пошёл на кухню, принес пепельницу и мундштук из янтаря, склеенный в разных местах. Закурил через мундштук и ушёл в другую комнату.

Этот коротенький мундштук, купленный Верой ему ещё студенту, стал Юре талисманом. Много раз он терялся, забывали в лесу. Возвращались назад. Мундштук как бы перебирался на видное место: «А вот и я! Давно вас жду».

Но мундштук продолжал исчезать с такой же беспечностью, как и находиться. Тогда Юра завернул его в папиросную бумагу и запрятал подальше в стол. Белые прожилки на мундштуке, становились с каждым годом всё прозрачнее, обнаружив исчезающее время.

– Скажи, а ты могла бы полюбить заново? – возобновил Гулов.

– Полюбить Юрку?

Гулов удивился:

– Полюбить мужа просто, – сходить разок-другой в негатив.

Нависло тягостное молчание.

– …Предположим, я простила тебе твой цинизм. Но когда закладывают в постройке фундамент, …когда не совсем правильно рассчитан нулевой цикл, то есть… То е с т ь ещё возможность открыть в себе второе дыхание, даже третье.

Юра вернулся, сел на стул, положил обе руки на колени и принялся слушать.

Всегда бы так! – не рискнув притронуться к его руке с ещё тёплым мундштуком. – Давай лучше заведем пластинку, – предложила Вера. – «…И неси меня вокруг родного солнца».

– Слепая центростремительность вокруг потухшего светила – ложь, – заметил Гулов.

Плавание облаков Дебюсси закончилось. Юра опять ушёл..

– Он сына любит?

– Мотоцикл, рыбалка, дача, – прелести неотразимые. …А загнать всё, что на поверхности невинное лежало, куда-то внутрь?

– Ну, что ж, одна жертва у тебя уже на лицо, – кивнул на Юру.

– Зачем тяжкую вину в душегубстве на одну меня сваливаешь?

– …Вдох, не дыши! Ве-ра, – назвал несколько раз её имя, но взгляд его на резкость не наводился. Лицо вдруг расслоилось, стало матовым и продолжало непонятно исчезать.

– Ты меня вгоняешь в краску.

Порывистой тенью Вячеслав качнулся к ней, подняв уголок зеленого абажура. Внезапный свет облучил её недопустимой близостью с человеком, которого она не не могла и не хотела понимать. Мягко дрогнуло и обозначилось его лицо, в глазах Вячеслава заструилась родниковая прозрачность:

– Все мужчины одинаковы. Разница лишь в зарплате. …Тебя ведь спрашивают, ты не могла бы начать свою жизнь заново?

Вера встала. Безразличное пространство в комнате, в которой продыхалось по инерции, вдруг осязаемо наполнилось густым теплом.

– Если ты так хорошо все видишь, все передумала, что тебе мешает сделать вывод?