Текст книги "Семь цветов страсти"
Автор книги: Людмила Бояджиева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)
Серьезно повздорив с туристическим бюро, я срочно вылетела в Париж и тут же явилась на знакомое кладбище. Визит к могилам родителей был формальностью – скоро мы встретимся и хорошенько поболтаем. Мне нужен был подросток-скрипач, и он оказался на месте – в том же черном длиннополом сюртуке и с тем же румянцем на пухлых щеках тайного сладострастника (т. е. любителя конфет и сдобных булочек).
Толстяк тупо отпирался от моего предложения и, наконец, согласился – деньги я предлагала немалые и на похитительницу вундеркиндов не походила. Мы тут же отправились ко мне и я сразу перешла к делу, предложив Иву (так звали моего гостя) альбом Майкла. «Dixi de Visu», – прочел он и улыбнулся, – нас учат латыни. странное имя. А название по-французски: «Прогулки над лунным садом».
– Ну что, сможешь сыграть?
– Прямо с листа? – он вгляделся в ноты. – Здесь очень не просто, мадам… К тому же есть концерт для оркестра, квартет, а вот чрезвычайно сложные этюды…
– А ты попробуй что-нибудь совсем простенькое, – попросила я, уже сообразив, что сильно промахнулась.
Ив полистал альбом, шевеля губами от напряжения, и робко предложил:
– Здесь есть одна маленькая пьеска, совсем детская. Могу попробовать.
Парень подложил бархатную тряпицу под толстую щеку, скосил глаза на развернутые ноты и поднял смычок. В извлекаемых им звуках угадывалась та мелодия, которую Майкл называл «колыбельной». Не знаю, чего больше было в моем взгляде – радости узнавания или разочарования, но, прервав игру, Ив предложил:
– Может быть, мадам захочет пригласить моего учителя? Мсье Карно очень хороший музыкант. Он долго играл в большом оркестре, пока не… Луи Карно немного выпивает с тех пор, как овдовел. Но рука у него почти не дрожит.
На следующий день я имела честь принимать у себя запившего маэстро. Ив, сопровождавший учителя, все время просидел у двери, замерев от восторга. А длился визит Луи Карно часов семь.
Это был невысокий, очень худой, оливково-смуглый человек, отмеченный приметами типичного южанина – крупным, горбатым носом, черными, сильно поредевшими на темени и поседевшими на висках волосами и блестящим, пристальным взглядом из-под нависавших бровей. В общем, если бы мне понадобилось гримировать исполнителя для роли Паганини, я бы стремилась к такому типажу. И выбрала для костюма такие же старомодные тряпки.
Выслушав мою просьбу «наиграть» что-либо из доставшегося наследства, черный человек (Маэстро, по-видимому, носил траур) перелистал тетрадь и криво ощерился (с зубами у него было далеко не благополучно):
– Мадам не имеет отношения к музыке? Тогда ваше заблуждение вполне простительно. Это очень сложная музыка. Нам не хватило бы и нескольких вечеров, да к тому же – и десятка исполнителей, чтобы «наиграть», как вы выразились, хоть что-нибудь.
– Мсье Карно, вы должны понять мою просьбу: речь идет о желании сделать короткую – максимум на час любительскую запись для домашнего прослушивания… Я далеко не специалист в этом виде искусства, поэтому буду благодарна за самое непритязательное исполнение тех отрывков, которые вы сочтете возможным исполнить.
Маэстро вновь занялся альбомом, выискивая подходящие фрагменты. Мы молча ждали его решения. Но мсье Карно, вероятно, забыл про нас с Ивом. Он опустился в кресло и, встряхивая головой, начал «читать» музыку, погружаясь в нее с жадным наслаждением.
– У вас, я вижу, хороший инструмент, – решила я прервать молчание, указывая на старенький футляр со скрипкой.
– Простите, мадам… Я давно не получал такого удовольствия. Это как свежий ветер в лицо… И молодость. Да, молодость! Дышится полной грудью и хочется жить… Хочется жить. – Он закашлялся, покрываясь багровыми пятнами.
– Но могу ли я что-нибудь услышать?
– Скажите, мадам, если это не секрет… Я вижу крепкую руку… Это не одаренный новичок, нет… Это зрелый мастер. И не похоже ни на кого из известных мне композиторов, которых я мог бы заподозрить в авторстве… Неужели ничего из собранного здесь не исполнялось?
– Увы, эти вещи недавно написаны… И я бы хотела сохранить в тайне имя моего друга.
– Ну, тогда начнем с этюда № 3… Подумать только, Луи Карно довелось стать первым исполнителем этой чудесной вещицы!
Маэстро извлек скрипку, раскрыл нотный альбом, подперев его канделябром, а я включила магнитофон, надеясь поймать в свои сети летучее волшебство бесплотного дара Майкла.
Карно заиграл. От первых же легких, щемяще-нежных аккордов у меня перехватило дыхание. Вихрь звуков сводил меня с ума, оживляя воспоминания, бился о стены, просясь на волю – на просторы огромного концертного зала или под купол бездонного ночного неба, мерцавшего тогда над Башней…
Мое смятение было тихим – в кресле у окна сидела глубоко задумавшаяся, погруженная в себя женщина. С тем лихорадочным блеском в глазах, по которому каждый француз сразу распознает «ла мур».
– Мадам позволит сыграть еще эту фугу? – спросил Карно, едва закончив этюд.
Я позволила и до поздней ночи не могла оторвать скрипача от листов – ему хотелось играть еще и еще, выхватывая сверкающие драгоценности из моей сокровищницы.
– Мсье Карно, я очень благодарна вам. Вы чудесно играли. Готова поклясться, что второй раз в жизни получаю такое удовольствие от скрипки, завершила я затянувшийся за полночь концерт.
– Первым исполнителем, конечно, был ваш друг? Спасибо, – это прекрасный комплимент… Ну что вы, мадам, здесь слишком много… – Карно не решался взять протянутые мной деньги. – Ведь мне и самому доставило удовольствие сыграть это… Я очень советую вам передать ноты в хорошие руки, если о них не заботится сам автор. Вы не представляете, какие грязные истории случаются на музыкальном Олимпе. Вас могут просто-напросто ограбить и в один прекрасный день вы услышите эти вещи под совсем другим именем… Поверьте, – я хорошо изучил эти трюки…
– Благодарю за совет, маэстро. Приму все меры, чтобы сберечь свою музыку.
В сейфе адвоката я оставила копию альбома «Dixi de Visu», а в тщательно составленном завещании оговорила, что подлинник является собственностью господина Артемьева, как и моя часть усадьбы Вальдбрунн, унаследованная от Клавдии Штоффен. Денежные счета я завещала Алану Герту «в фонд творческих исканий».
…Ал поймал меня по телефону, как только я переступила порог своего дома после визита в Москву.
– Что это значит? Мне уже известно, что ты была в России. Твой русский «кузен» – действительно так серьезен? Или это очередная дурь, Дикси?
– Меньше всего мне хотелось причинять тебе боль.
– Да, подходящий момент для скандала. Кажется, съемки пока откладываются. Мой продюсер слинял. Я тоже не на взлете. Займусь чем-нибудь другим. Скис, словно выжатый лимон. Объект для насмешек и сострадания. Удар ниже пояса, Дикси.
– Умоляю, прости меня когда-нибудь, когда сможешь. Наверно, это та самая «мозговая любовь», похожая на чуму. Я просто больна, Ал.
– Детка, не натвори глупостей. Если твой чумной принц окажется дерьмом – а я это точно предвижу, возвращайся. – Он попробовал иронично рассмеяться. – Мы будем разводить детей и печатать автомобильные покрышки на моем заводике.
– Нет, милый. Я выхожу замуж за кузена. А деньги у тебя обязательно появятся, как и творческий голод. Хорошего тебе аппетита, Ал.
…В завещании я так и указала – «Алану Герту на обеспечение творческих поисков в области киноискусства».
Мне пришлось поломать голову над тем, кому же оставить свою парижскую квартиру. Вот, что значит, – не иметь наследников: приходится думать о благотворительности, воображая неожиданную радость осчастливленного лица и его горячие благодарные слезы. Таковым лицом легче всего представал в моем воображении Чак – уж он-то не даст соскучиться этим апартаментам, и особенно, голубой спальне. В конце концов, я сильно провинилась перед ним, а требование (высказанное в посмертном письме) – принимать на моей кровати лишь дам с голубыми глазами, не будет уж слишком обременительным. Не стану же я, в самом деле, рассчитывать, что Чакки посвятит свою интимную жизнь «мемориальным свиданиям», воображая при каждом новом сражении, что имеет дело со мной.
А Лола получит картины деда. Только вряд ли это сможет порадовать старушку или облегчит ее горе. Она и впрямь любит меня. По крайней мере, у женщины, преданной дому Алленов, не будет нищенской старости.
Осуществляя задуманное, я все больше увлекалась, незаметно скатываясь от трагедии к фарсу. Смешно, в самом деле, собственными руками готовить себе смертное ложе – слишком красиво и попахивает бутафорией.
И все же я нашла в себе силы навести последний порядок в доме, выкинув в контейнер для помощи бесконечным беженцам кучу личных вещей – белья, платьев, парфюмерии. Сколько же лишнего барахла разводится вокруг нас этом мире!.. Странно, но я проделываю эту операцию уже второй раз. Правда, дары нищим от хозяйки поместья намного щедрее и за квартиру, которую вскоре опечатает в компании любопытных понятых полицейский инспектор, мне не стыдно – печальный покой, чистота и письмо со шкатулочкой для Руты Валдис: хорошенькие вещицы, которые она так любила: бирюза, резные тибетские деревяшки, флорентийские кораллы и даже памятная клешня краба на замусоленном ремешке.
Перед тем, как закрыть за собой дверь, в плаще и с дорожной сумкой на плече, я вернулась к молчаливому телефону. Код Москвы и номер Артемьева набрался сам собой, но трубку никто не взял. Никто не ринулся на частые, призывные гудки, захлебывающиеся, как мольба о помощи… В Москве три часа дня, значит, все разошлись по своим делам. Я представила стоящий в коридоре на полке старомодный зеленый аппарат, старательно призывающий отсутствующих хозяев.
И еще один завершающий штрих – код Рима, вялый голос Сола, тут же снявшего трубку:
– Спасибо, что не забываешь. Слышал, скоро свадьба? Мои поздравления. Алан – стоящий парень.
– Как твоя поясница, Сол?
– Хандрю, валяюсь. Каждый день принимаю толщенную сестру милосердия, сажающую пчел на мою задницу.
– Надеюсь, ты фиксируешь процесс излечения на кинопленку?
– Увы. О работе забыл. Даже свадьбу твою не удастся снять. Веселись, крошка, под другими объективами… Кода намечено торжество?
– Я тебе сообщу. Выздоравливай, старикан. Через две недели мое сотрудничество с фирмой заканчивается, жаль. Так хотелось получить семейную хронику, снятую профессионалом.
С легкой печалью я опустила трубку – жуткая «фирма», совсем недавно приводившая меня в брезгливый ужас, отправилась на свалку вместе с ненужным тряпичным хламом.
Сол прозевал мою встречу с Майклом в замке, не ведал о визите в Москву, и не мог знать, что слышал мой голос в последний раз… Интересно, расскажи я о запланированном «полете», – покинул бы обессиленный Соломон свою кровать, чтобы лично запечатлеть дорогостоящий трюк? Или прислал бы коллег? Неплохо, если бы под Башней дежурила целая съемочная бригада: «коронная роль Дикси Девизо». Значит все таки «роль» – демонстрация, тщательно спланированная акция. Месть или последнее сопротивление униженной души, не смирившейся с непонятостью.
…Прощай, лживый, нелепый Микки, прощай, «мадемуазель Д. Д.», не успевшая стать разумной и сильной, гуд бай, симпатяга Ал, славный Чакки и старина Сол, которому я завещаю тетрадку с крокусами. Что бы ни случилось со мной в раю или аду, моя рука не коснется этих страниц… Откровений и ошибок больше не будет. А будет – где-то, когда-то, обязательно будет вот что:
На серебристой от лунного света Башне зазвучит одинокая струна – медленно, призывно, настойчиво. Скрипка Майкла лишь нащупает эту мелодию, всеми узнанную, любимую и всех соединяющую. Звуки окрепнут, их подхватит незримый оркестр, вспыхнут, ослепляя ночь, софиты. И тогда из темноты в блеск, в праздник, в радость воспоминания и всепрощения выйдут все, кто сыграл свою роль в нашем «фильме»: Эрик и Ларри, Рудольф и Клавдия, Скофилд и Сесиль… Все-все: маленькие и большие, плохие и хорошие. Мы возьмемся за руки и закружим, смеясь сквозь счастливые слезы… Ведь ничего другого не может быть. И никто уже не сомневается, что именно этот финал завещал нам всем Федерико Феллини. Великий Мастер в своем бессмертном Пророчестве, которое, чтобы не вспугнуть воинственной красотой застенчиво-робкую истину, назвал совсем просто: «8 и 1/2».
1Дикси прибыла в Вальдбрунн без предупреждения и тут же сообщила Рудольфу, что намерена лишь переночевать. Причем, в комнате Клавдии, той самой, что баронесса завещала лично ей и посещением которой она до сих пор пренебрегала.
– Кабинет хозяйки, извините, покойной хозяйки, находится на третьем этаже западного крыла. В том, что примыкает к Башне, – объяснил Рудольф, провожая Дикси наверх. – Баронесса велела запереть его пять лет назад, поселившись в первом этаже. Но следила за тем, чтобы в комнате поддерживался порядок.
Они поднялись по лестнице и Рудольф распахнул высокие белые двери:
– Эти апартаменты были отделаны для новобрачных летом 1928 года. С тех пор подвергались лишь незначительному обновлению. Хозяйка не хотела ничего менять здесь.
Комнаты третьего этажа, действительно, сохранили следы юного жизнелюбия. Белый лак, позолота, мерцание хрусталя, прорывавшиеся сквозь налет пыли, кисейные занавеси и редкую холстину, окутывающую люстры, создавали ощущение праздничности. Рудольф поспешил распахнуть шторы.
– Не надо. – Остановила его Дикси. – Зажгите свечи. Кажется, владелица этой комнаты предпочитала именно их.
Комната Клавдии оказалась просторной и светлой. Даже при свечах она обещала подарить ощущение весенней свежести тому, кто дождется первых лучей солнца: здесь были собраны лишь голубые тона, соседствующие с чуть замутненной временем белизной.
В углу, развернутый так, чтобы музицирующий мог окунать свой взгляд в распахнутые окна, белел кабинетный рояль с золотой меткой «Bechstein». Над пузатым бюро висел портрет хозяйки в легком платье с пучком васильков у корсажа. Насмешливо вздернутый подбородок, русые завитки, падающие на шею, синие глаза, сосватавшие ей в пожизненные спутники лазурные атласы, синие бархаты, васильки, фиалки, сапфиры… Дикси хотелось верить, что эта женщина, странно похожая на нее, прожила красивую жизнь, а синева ее глаз, не поблекшая к старости, дарила вдохновение влюбленным. Кто был ее избранником, – барон, почему-то пренебрегавший портретами, или другой, скрытый тайной?
На бюро большая фотография в массивной рамке: коричневатая плотная бумага запечатлела семейство, снятое на фоне романтического горного массива. Дама в маленькой шляпке, стройный офицер со светлыми густыми усами, в белом, щедро украшенном галунами мундире австрийской армии, и двое малышей, лет трех и пяти. Вот так сидели они в ателье фотографа более полувека назад, улыбаясь и прижимаясь друг к другу по его команде, чтобы оставить в осиротевшем доме кусочек картона, мало что говорящий чужому взгляду. Кто же теперь вспомнит, что попав в фотосалон «Венский шик» младший – Юрген, испугался сильных ламп, пятилетний Хельмут просился «пи-пи» и офицер в сопровождении фотографа водил сына в туалет, предоставив потом жене исправлять все неполадки в костюме малыша.
Тяжелая серебряная рама, под рамой конверт, на котором размашисто, с изысками архаической каллиграфии выведено «Мадемуазель Дикси Девизо. Лично». Дикси вскрыла плотную бумагу лежащим тут же костяным ножичком и, опустившись в кресло, придвинула свечи. Вычурный, грациозный почерк, приятный «голос», звучащий из-за строк – печальный с оттенком доброжелательной властности, сразу же покорил ее.
«Милая девочка, едва знакомая мне Дикси! Не очень доверяю кровным узам, больше – своему сердцу. Твои васильковые глаза тронули меня. Увидев в Женеве четырнадцатилетнюю красавицу, еще не осознавшую своей власти, я поняла, что ей предстоит услышать, а возможно, и пережить то, что слышала и пережила я.
Не правда ли, Дикси, тебе не раз твердили про „фиалковый взгляд“ и „синий омут“, а те, кто клялись в любви, „мечтали утонуть в бездонном океане“ твоих глаз? Или нынешнее поколение предпочитает иные сравнения?
Убеждена, что время меняет не так уж много, если не принимать во внимание поверхностное – моду, лексику, манеру выражения чувств. Главное же, предназначенное нам судьбой, остается неизменным. И верно от этого меня мучит мысль о сопоставлении наших судеб, схожести выпавших жребиев.
Поверь, тебе придется испытать Большую любовь, девочка. Это прекрасный и мучительный дар, с которым не всякому дано справиться. Запомни, – настоящая любовь помечает избранных, обязуя быть достойными ее. Эта пьеса для двоих, равных по силе партнеров и, увы, неизбежно печальная! Великая Любовь притязает на Вечность, а значит не может иметь земного завершения. Жизнь мимолетна, с помарками случайностей, нелепостей, неизбежной грязи. Ромео и Джульетта остались бессмертными возлюбленными потому, что не успели замарать свою любовь жизнью.
У меня позади долгий путь, и единственная неоспоримая мудрость, оставшаяся в финале, состоит в том, что он был слишком долог. Именно это я и завещаю тебе прежде всего, Дикси: сумей „сыграть“ свою любовь красиво, не позволяя тлению коснуться ее.
Смерть не страшна сама по себе. Она безобразна или прекрасна в зависимости от момента, который вправе выбрать мы сами – наше чувство гармонии. Запомни, лишь только смерти дано подарить любви вечность…»
– Фрау Девизо, простите, я подумала, что могу понадобиться вам. – На пороге комнаты стояла Труда. – С прибытием, добрый вечер.
– Войдите. Я только что прочла адресованное мне тетей письмо… Не известно ли вам, что за история случилась с мужем Клавдии Штоффен? Я еще ребенком слышала в семье какие-то разговоры, но не улавливала суть.
– Мне довелось быть знакомой с бароном. Собственно, «бароном» все называли его по привычке. Герхардт фон Штоффен лишился титула в двадцать три года, после революции, уничтожившей империю, а с нею императорский двор и все дворянские привилегии… Тогда в этом доме работал мой дед, а его дочь, то есть моя матушка, стала прислугой молодой «баронессы» после того, как в 1928 году новобрачные поселились в Вальдбрунне. Пятнадцать лет назад я заменила заболевшую мать. Господина Герхардта тогда уже не было на свете… Моя покойная мать унесла с собой подробности того страшного дня, когда был убит барон… Нет, он не погиб на фронте, хотя командовал австрийскими войсками почти до самой победы – до освобождения Австрии от фашистов.
В 1943 году немецкой торпедой был потоплен корабль, на котором Штоффены отправили в Америку с друзьями и гувернанткой двоих своих сыновей – девятилетнего Хельмута и семилетнего Юргена. А через два года барон был застрелен неким человеком, любившим баронессу… Его звали Теофил Ленцер, он обладал слабым зрением и не мог воевать… Говорят, что вся дворня собиралась под окнами, когда господин Ленцер играл на этом рояле, а баронесса пела… У нее был очень хороший голос и до замужества, как рассказывала мама, Клавдия мечтала об оперной сцене…
Часто слышали, как она пела на Башне, надеясь, что звуки уносит ветер…
– Неужели, Труда, этот подслеповатый музыкант Теофил убил барона? Как-то странно…
– Да, господин Штоффен вызвал его на дуэль и нарочно встал прямо под пулю. Он, вероятно, надеялся, что госпожа Клавдия обретет счастье с другим… Ведь она была на пятнадцать лет младше мужа.
– Вряд ли, – задумалась Дикси. – Скорее всего, своей смертью Герхардт хотел убить их любовь.
Труда пожала плечами:
– Все это уже никогда не прояснится… Но, говорят, что Клавдия вовсе не любила господина Ленцера. Поэтому сразу после дуэли он пытался убить себя. Как-то неудачно. Три дня лежал здесь с развороченным животом и не мог умереть. Просил в бреду, чтобы Клавдия пела… Страшная история… Бедняжка баронесса – сразу два гроба! Я слышала, то она и сама едва пережила все это… Такая несчастная судьба.
– Довольно, Труда. Расскажешь в другой раз.
– Да больше, вроде, и нечего. Баронесса часто доставала свадебное платье, в котором венчалась с господином Штоффеном. Ему было 33, а ей – восемнадцать…Она плакала здесь одна, опустив шторы, а иногда играла… Подолгу играла, до самого рассвета…
…«Кого оплакивали вы, тетушка Клавдия? – Дикси посмотрела в дерзкое лицо на портрете. – Героического супруга или незадачливого музыканта? Придется выбирать версию по вкусу. И я догадываюсь: кажется, баронесса оплакивала себя – то, что не сумела уйти первой».
Но в комнатах баронессы витала подлинная, какая-то нелепая скорбь, несовместимая с их нарядной, кокетливой жизнерадостностью.
Владелица выпорхнула отсюда, позвав за собой Дикси. Письмо, это ее письмо… Дикси перечла его дважды, а потом, отпустив Труду, достала подвенечное платье Клавдии. Пожелтевшие брюссельские кружева, множество кропотливых мелочей – вставок, вышивок, серебряного и стеклярусного шитья. Целомудренно закрывающий шею стоячий воротничок и подозрительно узкая талия, рассчитанная, видимо, на корсет. А, впрочем, – невесте ведь было всего восемнадцать… Выскользнув из своих одежд, Дикси шагнула в облако старых кружев, дохнувших ароматом сладких, увядших цветов. Ее руки слегка дрожали, застегивая узкие манжеты и воротничок. А корсаж на спине не стягивался, оставляя узкую прореху. Обнаружив широкий атласный пояс, Дикси обернула его вокруг талии два раза и завязала концы спереди.
Подхватив фату из нежного газа – измятого, пожелтевшего, едва не рассыпающегося – она приблизилась к зеркалу… «Вот так выглядит Дикси, обрядившая себя для последней роли. Театр, конечно, театр… А то парижское платье, предназначавшееся для свадьбы с Алом – из шелестящей лазурной тафты с узким декольте, доходящим чуть не до пупка, с золотым житьем и алмазными стразами – разве оно было настоящим? Вряд ли. Просто реквизит из другого спектакля. Наверняка, более веселого…»
«Лишь только смерти дано подарить любви вечность», прочла она еще раз письмо Клавдии, подчиняясь гипнотической власти ее слов. Все встало на свои места: не мелочная ревность обманутой влюбленной жаждала меси. Вечная Любовь, озарившая избранницу-Дикси молила о спасении. Ради нее, стремящейся к бессмертию, ради Майкла, запутавшегося в житейской пошлости, приговаривала себя Дикси к уничтожению…
Она достала магнитофон и нажала кнопку. В бело-голубой комнате нежно запела скрипка… «Маэстро Луи Карно услышал в этой музыке весеннее дуновение, ликование юного счастья. Так и писал ее Майкл, когда думал, что любит меня. Теперь он сочинит другой финал, с черными звуками, вороньем кружащим над смертью».
Папку с нотами «Dixi de Visu» она положила у портрета Клавдии. Здесь, вместе с письмом, которое она сейчас напишет, ее найдет Михаил Артемьев, получив завещание. А может быть, раньше, прибыв на траурную церемонию.
Волнение, охватившее Дикси, перешло в крупную дрожь. Рыдание и смех подступали к горлу одновременно. Только не думать о камнях, которые раздробят упавшее на них тело. Говорили, что одна престарелая парижская дива, сиганувшая в пролет лестницы своего шикарного дома, предусмотрительно привязала к лицу подушку, заботясь о том, чтобы выглядеть в гробу достаточно привлекательно.
«Мною некому любоваться. Похороны будут совсем скромными и я ничего не имею против прикрывающей гроб крышки. – Язвительно думала Дикси, стараясь разжечь злость. – А уж сколько будет роз! Наконец-то они придутся кстати». Дикси даже удалось засмеяться, вспомнив прячущегося за огромным букетом Курта Санси. Почему ужасное так любит компанию пошлого или идиотски смешного? Наверно, оно торопится спрятать за их широкую неопрятную спину что-то по-настоящему ценное… Как Гамлет, философствующий над черепом Йорика…
Почти успокоившись, Дикси села за резное бюро Клавдии, и чувствуя себя героиней старой трагедии – в пожелтевших кружевах и высохшем флердоранже – обмакнула перо в фарфоровую чернильницу. Ее ни на секунду не удивило, что чернила оказались свежими, а гусиное перо, неизбежный реквизит к историческому спектаклю, хорошо очиненным.
«Я не оставляю портретов, не отправленных писем. Этот листок – единственное, что я хочу подарить тебе, – писала Дикси.
Я люблю тебя, Микки. Со всей силой, данной мне в этой жизни. Наверно, эта боль и восторг, это пьяное слепое безумие и невероятная острота чувств, которые я узнала с тобой, и есть любовь. Моя вечная любовь.
Теперь я хочу гордо уйти, разбив твое сердце. Ох, как мечтаю я о кровоточащем, истерзанном сердце, о рыдающей обо мне скрипке…
Ты – большой мастер, Микки… Я хотела написать „мой“. Я хотела бы твердить „мой“ – изо дня в день, за годом год, – вечно, всегда, – мой Микки, мой, мой…» Но ведь так не бывает. Так просто не может быть…
Письмо не получалось, Дикси хотелось плакать, кричать, звать на помощь. Пусть придут, утешат, отговорят… Но лишь колебалось пламя свечей от дуновения нежных, едва касающихся этой жизни звуков – скрипка звала и молила о чем-то…
С портрета мудро и печально смотрела юная Клавдия.
«Прости, – обращалась к ней Дикси. – Твоим домом будет владеть другая, более счастливая. Русская женщина Наташа – добросердечная, голосистая и тоже – голубоглазая. Она сумеет сделать память Майкла обо мне вполне переносимой, как боевое ранение, с которым можно жить, иногда хвастаясь им, а порой пропуская от тоски горькую чарочку…
Пусть ему живется долго, а печаль будет светлой, мучительно звонкой, какой умеет быть его скрипка».
Прихватив подсвечник, она вышла в темный коридор, оставив в комнате Клавдии поющую скрипку. Знакомый путь – совсем недавно они летели здесь вдвоем, обезумевшие от счастья, – к воле, к небу, к распахнутой для них Вселенной…
Под босыми ногами мягкие ковры, грубые дорожки и вот – холодные каменные плиты. Музыка уже едва слышна. Дикси останавливается, чтобы забрать с собой последние, исчезающие звуки… Прислушивается, затаив дыхание… Вот они – молящие, живые, летят вслед. Нет, музыка впереди, манит, указывает путь…
Похолодев от волнения и страха, она двинулась за скрипкой, как ночной мотылек к огню костра. Все ближе, ближе…
Дверь в башенный колодец открыта, ступни обжигает ледяной металл, кружево цепляется за ржавые болты, горячий воск свечей стекает на помертвевшие пальцы. Подобрав подол, она устремляется вверх, почти незрячая, почти неживая, с замершей, холодеющей кровью, представляя лишь то, как взметнется в ночной черноте белое облако фаты, провожая ее последний полет…
В висках бьется, пульсирует музыка – она заполняет собой все. Выше, выше – к черноте ночи…
Белая фигура под звездным куполом кажется огромной. Светлый человек склоняется к Дикси, отбросив скрипку, подхватывает на руки… И снова она слышит, как невероятно близко колотится его сердце…
