Текст книги "Беспокойный человек"
Автор книги: Любовь Воронкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
– «Не взял»! Эко ты, голова! – миролюбиво возразил дед Антон. – Ну, а как же не взял-то? Кое-чего и у нас сделано. Рацион кормов, ну и насчет чистоты. Вот теперь весна придет – будем пастбище налаживать…
– Ну, а про телят? А про телят ты запомнил что-нибудь или нет? Ведь у нас же все не так делается, все не так!
Дед Антон вздохнул:
– Закрутили вы мне совсем голову с этими телятами!.. Ну что ж мне теперь, старуху Рублеву со двора гнать, что ли!
Катерина посмотрела на расстроенное лицо деда Антона и участливо улыбнулась:
– Приходи к нам вечером, дедушка Антон. Подумаем вместе, как быть, с нашими посоветуемся, а? Приходи, дедушка Антон. Ты у нас так редко на Выселках бываешь!
– Может, приду, – ответил Антон Савельевич. – Кстати, мне там у вас телочку надо посмотреть. Может, на племя возьмем. Давно собираюсь.
– Ну, вот и приходи!
Вечером, когда дед Антон прибрел на Выселки и вошел в избу к Дозоровым, то в удивлении остановился у порога:
– Что такое – собранье здесь, что ли? Или изба-читальня?
Катерина сидя у самой лампы, читала толстую книгу.
Около нее, тоже поближе к лампе, сидела мать и что-то шила. Около печки уселась соседка, старая вдова, тетка Матрена Брускова. На печке, свесив ноги, сидела Катеринина бабушка. Почти у самого порога, присев на корточки, с «козьей ножкой» в зубах, устроился дядя Аким. Он часто сидел так, на корточках, – у старого пильщика болела поясница от работы продольной пилой. И тут же, в полутемном уголке, приютилась забежавшая на минуту, да и забывшая, зачем пришла, подруга Катерины, кареглазая Анка Волнухина…
Катерина подняла лицо от книги:
– А! Дедушка Антон пришел! Вот и хорошо!
– Садись, Антон Савельич! – приветливо сказала мать. Она встала и подставила деду Антону табуретку: – Погутарь с нами.
– Да ведь я вроде по делу, – начал было дед Антон.
Но со всех сторон сразу отозвалось несколько голосов:
– Все тебе дела да дела! Отдохнуть пора уж, тоже не молоденький!
– Раз в год к нам, в Выселки, притащился, да уж и бежать скорей!
– К бабушке Анне торопится!
– Ты вот, Антон Савельич, сядь-ка да послушай! – сказала тетка Матрена. – Ты сядь-ка да послушай, какую историю Катерина читает!
– Ну, вот еще! – возразила Катеринина мать. – Антону Савельичу это слушать скучно.
– Это ему-то скучно? – засмеялась Катерина. – Да его хлебом не корми, а дай хорошую книгу послушать. Садись, садись, дедушка Антон!
– Ну давай, Катерина! – подал голос от порога дядя Аким. – Что дальше-то?
– Ой, бабы! – негромко сказала бабушка. – Да неужели он ее убьет?
– Ну и страсти же творятся! – вздохнула в уголке Анка.
Дед Антон уселся на табуретке и снял шапку, приготовившись слушать.
И опять в полной тишине зазвучал голос Катерины, и опять ожили и заговорили люди со странными именами, люди, жившие в неизвестной, чужой стране и в давно прошедшие времена… Но заговорили таким понятным языком, такими искренними словами, что сердце не могло не отозваться на них.
…Береги платок заботливее, чем зеницу ока.
Достанься он другим иль пропади,
Ничто с такой бедою не сравнится.
Дездемона:Неужто это правда?
Отелло:Говорят.
Дездемона:Так лучше бы его я не видала!
Отелло:Ага! А что так?
Дездемона:Что ты говоришь, со мною так стремительно и дико?
Отелло:Платок потерян? Где он? Говори.
Дездемона:О боже!
Отелло:Говори!
Дездемона:Нет, не потерян. А если потеряла, что тогда?
Отелло:Как – что тогда?
Дездемона:Платка я не теряла.
Отелло:Так принеси его и покажи.
Дездемона:Могу, но после. Это отговорки, чтобы о Кассио не говорить. Прими обратно Кассио на службу.
Отелло:Ты принеси платок. Мне в этом всем, мерещится недоброе.
Дездемона:Послушай, ты никого достойней не найдешь.
Отелло:Платок!
Дездемона:Давай о Кассио сначала.
Отелло:Платок!
Дездемона:Он трудности делил с тобой, и на слепой любви к тебе построил, всю жизнь свою.
Отелло:Платок!..
– Э-ка дурак! – сказал вдруг дед Антон. – Ну что он с этим платком к ней привязался? «Платок, платок»! Велика важность – платок!
– Да ведь он думает, что она его Кассию подарила! – горячо возразила Анка. – Ревнует, видишь! А она и не знает ничего!
– Ну, спросил бы раз, да и ладно!.. – проворчал дед Антон. – А то эва – пристал с ножом к горлу!
– Давай, Катерина, давай дальше! – снова напомнил дядя Аким.
Катерина посмотрела на деда Антона:
– Дедушка Антон, может ты торопишься? Может, пойдешь телочку посмотришь?
– Подожди ты! – махнул рукой дед Антон – Ты давай читай, что у них там будет-то! Поладят как ай нет?.. Что она, сбежит, что ли, твоя телочка!
Катерина принялась читать дальше. Трагедия подходила к концу. Вот уже и Отелло, безумный и обманутый, произнес свой горький монолог. Вот уж и Дездемона, предчувствуя смерть, поет свою печальную «Иву»:
Несчастная крошка в слезах под кустом
Сидела одна у обрыва.
Затянемте ивушку, иву споем
Ох, ива, зеленая ива!
У ног сиротинки плескался ручей.
Ох, ива, зеленая ива!
И камни смягчались от жалости к ней.
Ох, ива, зеленая ива!
Все это убери. И поскорей.
Сейчас придет он…
Тут голос у Катерины задрожал, а в углу, где сидела Анка, началось сморканье.
Обиды его помяну я добром.
Ох, ива, зеленая ива!
Сама виновата, терплю поделом.
Ох, ива, зеленая ива!
Тетка Матрена вдруг тоже принялась утираться концом своего белого головного платка.
– Неужто что сделает с ней? – прошептала мать, отложив шитье и устремив на Катерину внимательные глаза.
Отелло:Ты перед сном молилась, Дездемона?
Дездемона:Да, дорогой мой.
Отелло:Если у тебя, есть неотмоленное преступленье, молись скорей.
Дездемона:Что хочешь ты сказать?
Отелло:Молись скорее я не помешаю. Я рядом подожду. Избави бог, убить тебя, души не подготовив.
(И снова безумные речи мавра и мольбы беззащитной его жены.)
Дездемона:Дай эту ночь прожить! Отсрочь на сутки!
Отелло:Сопротивляться?!
Дездемона:Только полчаса!
Отелло:Нет. Поздно. Решено.
Дездемона:Еще минуту! Дай помолиться!
Отелло:Поздно чересчур.
(Душит ее)
Глубокий вздох прошел по избе:
– Ах, батюшки, ах, злодей! Задушил!
– Да ведь ни за что задушил-то!..
– Ну, давай, давай, Катерина, что там дальше!..
Трагедия кончена. Занавес. Отелло умер, обливая своей кровью тело убитой Дездемоны.
Катерина широко открытыми потемневшими и какими-то чужими глазами несколько секунд молча смотрела прямо перед собой. Молчание стояло в избе, будто тело несчастного мавра, ещё не остывшее, лежало перед всеми.
– Эх, голова! – заговорил наконец дед Антон. – Эва, как поступил глупо! А ведь, небось, тоже ученый был!
– Послушался Ягу этого! – подхватила тетка Матрена.
– Я бы этого Яго… ну не знаю, что бы я с ним сделала! – сказала вся исплакавшаяся Анка. – Загубил двоих!
– Да… вот так история, – отозвался и дядя Аким, закручивая новую цыгарку. – Какой народ бывает – сразу душить да резать!
– Да не мог он, дядя Аким! – вздохнула Катерина – Не мог он этого вынести, потому что уж очень прямой человек был, честный! Поверил, что жена обманула его, а обман для него простить было невозможно. И этому Яго поверил тоже, потому что душа у Отелло была, как у ребенка, чистая, он даже и не подозревал, что может на свете такая вот низость существовать… Вот и убил свою Дездемону. И себя убил потому, что виноват, и потому, что любил ее больше жизни…
– А что, я гляжу, граждане, – сказала тетка Матрена, покачивая головой, – и все-то у мужиков баба виновата… Свою вот так молодость вспомнишь… Ох, да кровные же вы мои! И мужик-то мой был так себе, ледащенький… Поглядеть особенно не на что, а уж как себя надо мной высоко ставил! Пьяный с праздника придет, рассядется на лавке – снимай ему сапоги. А как чуть поперечишь, так и по скуле да за косу…
– Ох, а моего вспомнишь – не тем будь помянут, царство ему небесное! – подхватила бабушка. – Только печкой бита не была, а об печку была! Бывало разойдется – на улицу выгонит, на мороз, куда хочешь иди. Спрячешься бывала в овчарнике да сидишь, к соседям-то идти стыдно!
Катерина слушала, снисходительно улыбаясь. Ведь вот какие! Она им великую трагедию прочла, трагедию огромных чувств, а они сейчас же на свою бабью долю повернули! Но слушала она их – и улыбка ее пропадала…
– А чего же вы на них не жаловались? – нахмурясь, спросила Катерина. – Почему всё прощали?
Тетка Матрена усмехнулась:
– «Прощали»! А кто нашего прощенья спрашивал? А жаловаться-то кому? «Жена да убоится мужа своего» – так и в священном писании сказано…
– Да, бабы, – сказал, вставая, дед Антон, – уж кому-кому, а вам советскую власть день и ночь благодарить надо. Такой свободы, какая у нас женщине дана, ни в одной стране на всем свете нет и не было!.. – Дед Антон надел шапку. – Пойду, пожалуй. Ночь на дворе. А телочку как-нибудь днем зайду посмотреть, чего же зря ночью скотину тревожить.
– Дедушка Антон, а ты свою бабку Анну, чай, тоже бил? – озорно спросила уже повеселевшая Анка.
Дед Антон усмехнулся:
– А как же? Пробовал. Я ее кулаком, а она меня ухватом. Да так и отстал. Свяжись только с вами, с бабами!
Все засмеялись. Дед Антон простился и пошел домой.
Катерина проводила его через темные сени, раскрыла дверь на крыльцо.
– Да, вот какие дела бывают! – вздохнул дед Антон. – За любовь, за правду люди жизни не жалеют.
И пошел, покачивая головой в ответ своим мыслям. Катерина, тепло улыбаясь, глядела ему вслед.
«Ну, хоть нынче дедушка Антон от своих забот и, неприятностей отдохнет – до утра теперь будет бабушке Анне рассказывать эту историю!»
И, слегка вздрогнув от холода, вернулась в избу.
Беседа про мавра и про, Дездемону и про старое житье да про тяжелую бабью долю ещё долго плелась и переплеталась с былью и небылью, с воспоминаниями – веселыми и страшными. Только мать Катерины молчала – она со своим мужем жила дружно, любовно. Красивый был, сероглазый. Катерина в него. Да не суждено было дожить вместе до старости – отец Катерины погиб на фронте, на Курской дуге.
Раздор
Приближался день производственного совещания на молочной ферме, и на душе у Катерины становилось все тяжелей, все тревожней.
Иногда малодушие одолевало ее:
«Да, бросить все это! Какое мне дело? Что я, заведующая фермой? Или я зоотехник? Схватиться со старухой Рублевой…»
Катерина живо представила, как Марфа Тихоновна возмутится, как она будет ругать Катерину, как будет трудно ее переспорить – у старухи слова словно из рещёта сыплются – и как все это будет неприятно…
«И, главное, зачем? Знаю своих коров – и ладно. А какое мне дело в телятник лезть?»
– Ой, не связывайся ты, не связывайся с Рублихой! – шептала Катерине ее подружка Анка Волнухина. – Ославит тебя на всю округу. И все равно не уступит. Ты же в дурах останешься! Неужели охота?
– Не буду, – решила Катерина. – Пускай, как хотят, так и делают. Дед Антон костромские книжки читал, он все эти дела не хуже меня знает, пускай сам и говорит! А если он не хочет с Марфой Тихоновной ссориться, так мне-то что? И я не буду!
Так решила, и снова стало легко на душе. И снова стала ощутимой радость наступающей весны. Эта радость сверкала в синих, обрамленных ледком лужицах; она сквозила в тонких, пригретых солнцем березовых ветках, висящих над крыльцом; она звенела в оживленных голосах птиц, щебечущих на крыше. Она таилась и в глубине Катерининого сердца, и от этого каждый день казался ей праздником.
Как-то в полдень, после дойки, Катерина, напевая, вышла из коровника и загляделась на небо. Веселые розоватые облака летели, как большие птицы, – видно, там, наверху, очень сильный ветер, так он их гонит! Ветер с запада – жди дождя. Пройдет дождик, смоет застаревший снег, вызовет зеленую травку из земли… Хорошо!
– Смотрите, – засмеялась Тоня, проходя мимо, – Катерина ворон ловит?
– Ступай обедать! – дружелюбно окликнула Катерину тетка Аграфена. – Об чем задумалась?
– Мало ли у молодых девок дум… – вполголоса сказала тетка Таисья. – Ведь целая жизнь впереди! Сердце-то, чай, трепещет, как щегол в клетке. Идем, идем, Катерина!
– Сейчас… только в молочную зайду, – отозвалась Катерина. – Я там платок забыла.
Никакого платка Катерина не забыла в молочной, ей просто хотелось побыть одной, посмотреть на синеву неба, на теплые, потемневшие крыши сараев, на стайки щебечущих воробьев, на березовую рощу – всю рябую и сквозистую, белеющую за дворами…
Вдруг в телятнике хлопнула дверь, и оттуда вышла Маруся Чалкина, молоденькая девушка-зоотехник, которую недавно прислали в колхоз из района. Она быстро взглянула на Катерину и отвернулась, чтобы скрыть свое заплаканное лицо.
Катерина живо окликнула ее:
– Маруся! Ты что? Подожди-ка!
Маруся остановилась и, не оборачиваясь, уткнулась в носовой платок, который выхватила из кармана. Она стояла на дорожке, маленькая, в синей шапочке, с тонкими косичками крендельком, лежащими на плечах, и плакала, будто школьница, получившая двойку. Катерина нахмурилась, большие светлосерые глаза ее помрачнели.
– В чем дело? Кто тебя – Марфа Тихоновна?
– Не буду я больше работать здесь! – всхлипывая и вытирая маленький покрасневший нос, сказала Маруся. – Уеду в район, да и всё!
– Ну, а что случилось-то?
– Ничего особенного… Только я здесь совсем не нужна. Нас не этому учили. А меня все равно здесь никто слушать не хочет. Марфа Тихоновна всегда… будто я пустое место. А скажешь Антону Савельичу – он только уговаривает меня, да и всё. А сам: «Ну что ж, старуха лучше знает!» А раз лучше знает, пусть и делает! – Голубые в покрасневших веках глаза Маруси опять налились слезами. – А сейчас Паша прямо сказала, что я в колхозе нахлебница, только даром деньги получаю…
– Ну, знаешь, – резко сказала Катерина, – я с этой Пашей сама поговорю! И деду Антону скажем!
Маруся нервно усмехнулась:
– А что с Пашей говорить? Она правду сказала. Конечно, даром получаю. Конечно, даром. А я не хочу! Сейчас пойду к председателю, пусть отправляет обратно!
Девушки шли по деревне и разговаривали. Катерина уже давно прошла мимо тропки, по которой она ходит к себе домой, на Выселки.
– Ты, Маруся, не горячись, – дружелюбно говорила Катерина, – подожди. Ты все-таки комсомолка, член нашей организации. Давай сначала поговорим с Сашей Кондратовым, он у нас очень хороший парень. И все-таки наш секретарь. Разве можно такие дела без секретаря решать? Вот зайдем к нему и поговорим.
Смуглый, темноволосый Саша только пришел из амбара – сегодня сортировали семенной овес, подготавливаясь к севу. Он умывался, крепко намыливаясь, – весь пропылился на сортировке. Младший братишка, Костик, поливал ему над тазом.
– Мойся не мойся – все равно цыган! – засмеялась Катерина.
– Беда! – улыбнулась и мать Саши, Матрена Андреевна. – Сколько мыла тратит – страсть! Все думает, что побелеет!
– Полюби меня черненького, – ответил им Саша, разбрызгивая по кухне воду, – беленького-то всяк полюбит!.. Костик, лей, не жалей!
– Вот так, лейте, лейте! Глядишь – по кухне-то и ручьи побегут!
– А мы с Костиком возьмем да и вытрем и пол вымоем! Что нам, привыкать, что ли!
– Ох, Саша, кому ты достанешься, – со смехом сказала Катерина, – счастливая будет: ты ей и пол вымоешь и хлеб испечешь!..
– Ну, та счастливая еще на свет не родилась, – ответил Саша, причесывая перед зеркалом свой черный блестящий чуб.
– Подумаешь, какой красавец нашелся! – заговорили сразу и Матрена Андреевна и Катерина. – Лауреат Сталинской премии!
– Пока не лауреат, а когда-нибудь буду!
– Ох ты! А в Москве еще вчера спрашивали: «Когда же вы Сашку Кондратова на премию выдвинете?» Там уже и орден приготовили! – подхватил шутку Костик.
Только Маруся стояла в сторонке и молча улыбалась, застенчиво поглядывая из-под припухших век.
Матрена Андреевна начала было собирать обед, но Катерина остановила ее:
– Подождите немножко, у нас тут к Саше важное дело.
– Ну ладно, – согласилась та, – поговорите, а я пока пойду корову подою.
Саша, выслушав девушек, сказал серьезно и твердо:
– Никуда никому уходить не надо. А надо работать. Это во-первых.
– А как с ней работать? – вспыхнула Катерина. – Ты же видишь, что она Марусе ничего делать не дает!
– А у Маруси разве голоса нет? Добиваться надо! Марфа Тихоновна не одна колхозные дела решает, есть ведь и правление, есть и партийная организация. Разве не к кому обратиться? Пойди к парторгу, поговори – разберутся, помогут.
– Пойдешь? – спросила Катерина Марусю.
Маруся наклонила голову:
– Ладно.
– Вот, глядишь, и дело наладится! – обрадовалась Катерина. – Саша у нас такой – он слово скажет, и все ясно!
– А вы сами до этого слова додуматься не могли?
В черных глазах Саши Катерина уловила насмешку и рассердилась:
– Ну и ладно! Работать – это во-первых. А уж если хочешь правильно строить речь, то должно быть и во-вторых. Где же оно у тебя?
– А во-вторых мы все должны Марусе помогать. Мы – комсомольцы. Вот ты, Катерина, вместе с ней работаешь. Чем ты ей помогла? Как ты ей помогла? Интересовалась ли ты ее судьбой, пока ее слезы не увидела?
Катерина густо покраснела:
– А я же не телятница…
– Значит, и дело не твое? Вот хороший характер – позавидуешь!
Катерина, встретив горячий насмешливый взгляд Саши, вскочила со стула, будто ее ударили.
– Я хотела! Я давно хотела с Марфой Тихоновной поспорить… Я даже на совещании хотела выступить! Ты думаешь, я не знаю, что сказать?
– Вот и выступи!
– А! «Выступи»! А Рублиху, думаешь, легко переспорить?
Саша поглядел ей в глаза:
– Но переспорить надо?
– Надо!
– Тогда о чем же разговор?
Саша прошелся по комнате и, с улыбкой взглянув на Катерину, добавил:
– А я думал, ты у нас крепкая!
Саша рано остался без отца – отец погиб на фронте в первый же месяц войны – и рано стал хозяином в доме. Кондратовы пережили много тяжелых дней, но никто из них никогда не жаловался. Матрена Андреевна так говорила своему старшему сыну: «А что жаловаться? Зачем на людей свое горе да свою нужду вешать? Сами справляться должны!»
Бывало, что Матрена Андреевна с утра до ночи пропадала в поле на работе, а Саша хозяйничал в доме: топил печку, нянчил младшего братишку. Возится-возится Саша с горшками, да с малышом, да с курами, да с цыплятами – и рассердится:
«Всё девчачьи дела делаю! Разве мальчишки печку топят? Не буду больше!»
А мать скажет:
«Ну, значит, ты не крепкий человек. Крепкий человек не разбирает, девчачьи или мальчишьи дела, но раз надо – значит, делает. Делает и не хнычет. А я ведь думала, что ты у меня крепкий!»
Тогда Саша, мужественно скрывая слезы, отвечал:
«А я крепкий!»
Катерина знала все это. И теперь она рассмеялась Саше в ответ и задорно подняла голову:
– А я и есть крепкая! – И, вкрадчиво заглядывая Саше в глаза, попросила: – Только, Саша, и ты приди. Ладно? Ну просто как член правления приди… С тобой все-таки посмелее!
Производственное совещание началось вечером, после третьей дойки коров.
До самого этого часа Катерина жила с легкой душой. Но, уже всходя на крыльцо правления, она почувствовала, как все-таки тяжело ей будет выступать против человека всеми уважаемого, тяжело бороться с высоким авторитетом старшей телятницы… Ну, а что же делать? Что делать? Раз надо, то какой разговор?
Мать с некоторой тревогой провожала ее на это совещание:
– Ты там полегче, поаккуратней. Не обижай старуху. А еще лучше, если бы и совсем ты ее не трогала. Василий Степаныч за нее горой и дед Антон тоже. Перессоришься со всеми, а к чему?
Катерина ответила ей:
– Обижать не собираюсь, а сказать – скажу. Не могу не сказать, мама. Должна сказать, ведь я же комсомолка! И так слишком долго молчали!
– Вот видишь, – вмешалась бабушка, – а не была бы комсомолкой– как бы спокойно было!
Но Катерина уже хлопнула дверью.
– А не была бы комсомолкой, так же поступила бы, – возразила мать: – вся в отца! Тому тоже никогда в жизни покоя не было!
На совещание собралось много народу – доярки, телятницы, конюхи, скотники, члены правления колхоза; пришли и пастухи – сегодня должна была речь идти и о пастбищах… Разместились кто как сумел: и на лавках и на стульях, а кто и прямо на полу. Синеватый папиросный дымок уже бродил под потолком. Негромкий разговор, негромкий смех – кто о чем, только не о том, что стоит в повестке собрания. Настанет час, и поговорим, а что же раньше времени свои мысли высказывать!
Катерина вошла и живо оглянулась – здесь ли Саша? Саша был здесь. Рядом с ним сидел румяный большелобый Ваня Бычков. Тут же незаметно приютилась и Маруся Чалкина. Ее светлые брови были напряженно сдвинуты, маленькие губы плотно сжаты, и темная родинка казалась еще темнее на побледневшей щеке.
У Катерины заблестели глаза – все здесь! Она улыбнулась Саше, который в это время взглянул на нее, и тихонько села в сторонке.
Вскоре пришел председатель, и дед Антон открыл совещание.
Катерина сидела спокойно, но так волновалась, что почти и не слышала, о чем говорилось на совещании. Удои, корма, пастбищные угодья… Спорили, доказывали, советовались.
– А как насчет нового двора? – спросил дед Антон у председателя. – Когда будем стройку начинать? Ты говоришь – в районе одобрили?
– В районе одобрили, – ответил председатель. – По-твоему, старик, вышло: будем лес возить!
Дед Антон самодовольно погладил подбородок. Голубые глаза его весело засветились из-под косматых бровей.
– Ну, вот и все вопросы разрешили. – сказал дед Антон. – А на дворе-то, гляди, ночь уже!
Все начали было подниматься. Тогда Катерина встала и подошла к столу.
– Нет, дедушка Антон, еще не все вопросы, – сказала она: – я вот еще насчет телят хотела поговорить.
Все насторожились. Марфа Тихоновна выпрямилась, и брови ее грозно сошлись у переносицы.
– Я вот прочитала книжечки про костромских телятниц. Очень интересные дела там делаются. Они телят воспитывают в неотапливаемых помещениях, в холодных…
Сразу поднялись недоверчивые голоса:
– Ну, мы этого не видели!
– Мало ли что напишут!
– Да ведь это больших, наверно! Не маленьких же!
– Маленьких, – твердо продолжала Катерина. – Как родится, так его сразу в секцию молочников: это значит – в телятник для маленьких. В этих секциях даже совсем печек нет. И телятки у них не дохнут. И не только не дохнут, но и не болеют даже. И никакого отхода у них нет. Не пора ли и нам у костромичей поучиться? А так что же? Нам люди говорят, нас люди учат, а мы всё свое! Дальше терпеть такое положение нельзя, у нас телята гаснут! Вот сейчас опять больна телочка от самой лучшей коровы, от Золотой, а ее непременно надо бы на племя вырастить, она хорошей породы. А вот и она болеет!..
– Так что же ты предлагаешь? – прищурившись, спросил Василий Степаныч.
– Предлагаю новорожденных телят сразу ставить в неотапливаемые телятники, – ответила Катерина, смело и твердо глядя ему в глаза, – предлагаю воспитывать их так, как воспитывает зоотехник Штейман в совхозе «Караваево», – вот что я предлагаю!
– Ну?.. – Дед Антон обвел глазами примолкших людей: – Кто скажет?
И вдруг зашумели все сразу:
– Я скажу!
– Дай мне сказать!
Встала доярка Аграфена Ситкова.
– Своих телят сколько в жизни вырастила, – покачав головой, сказала она, – но таких вещей не понимаю. Так ведь маленький теленок – как дитя! Нежный! И вдруг – на холод! Как хотите, а у меня бы рука не поднялась…
– У нас телята сроду за печкой росли! – усмехнулась доярка Тоня, – а уж это какая-то новая мода!..
– За печкой росли и то болели, – поддержала телятница Паша.
– Вот оттого именно и болели, что за печкой росли, – ввернул Ваня Бычков.
– Марфа Тихоновна, – обратился к старой телятнице Василий Степаныч, – что ж ты молчишь? Тебя дело касается!
Марфа Тихоновна, подняв брови, пожала плечами.
– Уж не знаю, что и сказать, гражданы, – негромко начала она, опустив глаза на свои лежащие на столе жилистые, сухие руки. – Ну что тут сказать? Слышала я, слышала уже эти речи! Тогда я на эти речи ответила. И теперь на эти речи так же отвечу – Она встала, и огненный взгляд ее опалил Катерину. – Кого вы слушаете? Девчонку! Ей впору бегать по улицам да столбы мужиками обряжать! Что она видела в жизни? Какое хозяйство знала? Живет белоручкой – за матерью да за бабкой, она сроду своего теленка не поила, а туда же лезет, все хозяйство поворачивать! Этого я не допущу! Я пятнадцать лет на колхозных телят положила, я их пестовала, дыханьем своим согревала, полстада мною выхожено да выращено! А теперь я должна увидеть, как безумные люди будут губить наше колхозное добро? Не дам! Не дам! И к телятнику близко таких людей не подпушу!
– Бабы, – сказал дед Антон примиряющим тоном, – а все-таки надо бы поинтересоваться, как это у костромичей… Я вот тоже прочитал…
Но ему не дали говорить.
– Может, у костромичей и коровы-то совсем другие, – прервала его сухопарая, с вечно озабоченным лицом телятница Надежда, – а наши коровы простые! Телятки у нас слабые!
– Марфа Тихоновна за телят отвечает, – подхватила другая телятница, лукавая рябая Паша, – она лучше знает. Ночей не спит. Жизнь свою кладет!
– Катерина эта – ей лишь бы что-нибудь выдумать! – сказала Тоня, обращаясь к скотнику Степану, который молча курил рядом. – Просто чтобы людям покоя не было!..
– Верно, – поддержал Степан, – никому покоя не дает. А мне так и сказала: не дам тебе покоя, пока ты жив. Вот тебе и всё.
– Товарищи, потише! – крикнул дед Антон. – Ну чего разгалделись? Вот человек хочет слово сказать, так ему не дают! Говори, Борис Иваныч!
Борис Иваныч Коноплин, старый член правления колхоза, обратился к Катерине. Глубокая морщина между бровями, твердый, неулыбающийся рот придавали суровое выражение его обветренному, загорелому лицу.
– А ты, Катерина, может, нам растолкуешь, для чего же телят костромичи держат в холоде? Какая же настоящая польза от этого? Нам вот это важно. А так-то что ж? Сказать-то все можно…
Катерина еще не собралась с духом после бури, которую только что вызвала. Она глядела на Бориса Иваныча, не совсем понимая, о чем он спрашивает.
Тогда поднялся Саша Кондратов. Черные цыганские глаза его горячо блестели на смуглом лице, и в голосе слышалось скрытое волнение:
– А польза от этого вот какая, Борис Иваныч! Вот вы как-то выступали на собрании, Борис Иваныч, что важно не только количество скота, но важно и качество. Вот тут и заходит речь о качестве. У нас коровы за лактацию сколько дают? По полторы, по две тысячи килограммов. Так?
Дед Антон утвердительно затряс головой:
– Да, мало, мало дают! Корма не те!..
– А в Караваеве… Маруся, прочитай, что ты там выписала.
Маруся развернула бумажку.
– Вот: корова Нитка дает двенадцать тысяч девятьсот восемь килограммов, – сказала Маруся.
Собрание охнуло:
– Двенадцать тысяч!
– Орлица – двенадцать тысяч восемьсот… – продолжала Маруся. – Гроза – двенадцать тысяч девятьсот сорок… а вот Послушница – шестнадцать тысяч двести шестьдесят два литра…
– Ну, да там коровы-то какие! – заговорили доярки. – Да нашим сроду не вытянуть и на пять тысяч, а не то что…
– Ну, и у них не сразу такие-то были! – вмешался дед Антон. – Эта Послушница тоже сначала три с половиной давала, а уж потом до шестнадцати дошла!..
– Ну ладно, – опять веско и сурово заговорил Борис Иваныч, – а вот при чем же тут холодное воспитание? Это я все-таки что-то не пойму. Обмороженные телята лучше растут, что ли?
– Дайте мне слово, – попросил Петр Васильич, который вошел в самый разгар споров и остановился у притолоки, – позвольте мне вам все это объяснить. Теленок не боится холода, а микроб холода боится. Значит, микроб погибает, а теленок избавляется от заболеваний. На холоде теленок хорошо ест. Эго очень важно, товарищи, чтобы теленок много и хорошо ел, – это в будущем отзовется на удоях. Чем больше корова съест, тем больше даст молока.
– Это-то и без вас знаем! – крикнула доярка Тоня.
– Не прерывай, голова! – остановил ее дед Антон.
– У коров, которые дают вот такую высокую удойность, – продолжал Петр Васильич, – очень сильно напрягается организм – значит, надо еще в молодом возрасте подготовить организм к такому напряжению. Надо его закалять, закалять с первого дня жизни. Животное должно иметь хорошие пищеварительные органы, хорошие легкие, крепкое сердце. На холоде теленок растет бодрым, с хорошим аппетитом, весь организм его хорошо работает, у него отличный обмен веществ… Вот почему надо воспитывать телят на холоде. Если в раннем возрасте теленка не закалять, после не наверстаешь. Хоть корми потом корову, хоть раздаивай – ее слабый, изнеженный в тепле организм не может вынести такое высокое напряжение.
– А я вот читал, – живо, часто сыпля словами, заговорил Ваня Бычков, – я вот читал, что на Алтае и лето и зиму коровы пасутся на воле. Из-под снега копытами траву достают, и телята с ними!
– Все это где-то и у кого-то, – сказала вдруг Марфа Тихоновна, – то Алтай, то Кострома… А вот я слышала, что в какой-то стороне люди голые ходят, а еще в какой-то стороне лягушек да змей едят. А что Петр Васильич тут слов насыпал, так это, как я считаю, все пустой разговор. Телята у нас болеют потому, что простужаются. Будет новый двор – ни один не заболеет. А заболеет, так без этого, гражданы, не бывает! За ребятами вон как ходим, да и то болеют.
Петр Васильич развел руками:
– Вот вам и весь вывод, товарищи!
Председатель, Василий Степаныч, молчал и курил. Курил и думал, машинально следя прищуренными глазами, как синие волокна дыма тянутся в открытую форточку. Он слушал, а перед глазами его проходило прошлое, еще остро памятные, не забытые первые послевоенные годы. В колхозе побывали фашисты – разоренье, нужда, неурядица… Посевных семян нет. Корма скоту нет. Скот из эвакуации вернулся отощавший, неухоженный. Дисциплина в колхозе ослабла, развинтилась… Вернулся с войны Василий Степаныч в свой разоренный колхоз – за что браться?
И отчетливо вспомнился Василию Степанычу один мартовский день. Ледяной ветер, крепкие сосульки, бурые подталины около дворов. Василий Степаныч идет куда-то мимо скотного, а дед Антон, расстроенный, с морщиной между бровями, пеняет молодой телятнице Арине:
«Да что ж, у тебя руки отсохли – чистой соломки-то принести? Гляди, телята в болоте стоят! Своему-то, небось, стелешь, а эти чьи? Не твои, что ли?»
А телятница Арина, высокая, румяная, с завитушками на лбу, глядит куда-то в сторону, не то слушает, не то нет. Выслушала и пошла…
«Ты чего же? – кричит ей вслед дед Антон. – Кому я про солому-то сказал?»
«А где я тебе соломы возьму? – отвечает на ходу Арина. – Что я, пойду из омета дергать? Она там смерзлась вся. Очень нужно руки морозить!»
«Что ж, значит мне самому идти?»
«Если хочешь, иди!»
И у Василия Степаныча даже сейчас, после шести лет, за щемило сердце так же, как и тогда, когда он увидел, как старик, взяв веревку, побрел к омету.
А вот и другое вспомнилось. Василий Степаныч зашел в телятник. Правление только что поставило старшей телятницей Марфу Тихоновну Рублеву – надо посмотреть, как старуха справляется. Может, озорная Арина тут заклевала ее совсем?
