Текст книги "Беспокойный человек"
Автор книги: Любовь Воронкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)
Миновало еще несколько дней. И вот наступило утро, когда Марфа Тихоновна встала, как всегда – до зари, оделась и села на лавку, не зная, за что взяться. От работы ее освободили, из колхоза отпустили… Живи, как душе хочется!
В доме еще спали. Марфа Тихоновна неслышно вошла в горницу, задумчиво поглядела кругом. Так же неслышно вышла на улицу. Вся жизнь прошла в этом доме, под этими березами. И хорошее, и плохое. Это был ее дом, ее двор, ее палисадник… И все в этом доме было так, как хотела она, и жили все здесь по ее слову…
Заскрипели по снегу чьи-то шаги. Чья-то фигура с ружьем за плечами показалась в утренних сумерках.
Ночной сторож дядя Кузьма увидел Марфу Тихоновну, подошел к калитке:
– Ты что это, Тихоновна? Чудно! Вышла, да и стоит среди двора!
– Да ведь привыкла всю жизнь до свету вставать, вот и не спится, – ответила Марфа Тихоновна.
Дядя Кузьма принялся завертывать цыгарку.
– Утро скоро, – зевнув, сказал он, – сон подходит. А ты что же, говорят, уходить собралась?
– Сегодня уйду, – глухо ответила старуха.
Дядя Кузьма расправил свои гусарские усы, покачал головой:
– Чудно! Дом хороший, семья хорошая. В почете, в уважении. Ну что тебе, старой, нужно? Сиди на печке да ешь хлеб!
– Не могу, – сказала Марфа Тихоновна, глядя на далекий светлеющий край неба, – обидно мне. Обидно. Даже кровь во мне свертывается – вот обидно до чего!
– «Обидно»! – усмехнулся дядя Кузьма. – Значит, ты, Марфа Тихоновна, еще не состарилась. К старости люди спокойнее становятся, добрее. Другой раз видишь – вроде не так делается, а думаешь: ну, пусть так будет! А может, молодым-то виднее? Что могу – помогу, а что не могу – не спрашивайте. Да ведь знаю, что и не спросит никто. «Сторожишь, дядя Кузьма?» – «Сторожу». – «Ну и спасибо, что хорошо сторожишь! Вот тебе твои трудодни». И что еще мне, старому, чадо? А бывает иногда, кто и грубо скажет. Вот сноха у меня: срывистая – страсть! Ну, да что ж я теперь, обижаться на нее буду? Да она моложе меня на сорок лет, глупа еще! Подрастет – поумнеет. Уж нам-то, старьм, посговористее надо быть. Мы свое отжили. Откомандовали. А ведь ты вон какая! Из своего же дома в чужой колхоз бежишь! Ни себе покоя, ни людям радости. Чудно!
Дядя Кузьма поговорил и пошел. А Марфа Тихоновна долго стояла, опершись на палисадник. С белых заснеженных веток сирени на ее шаль сыпались иголочки инея, светлела и румянилась морозная заря над лиловыми зубцами дальнего леса…
После завтрака Марфа Тихоновна стала собирать свои вещи: шерстяное платье в клеточку, которое надевала по праздникам, полотенце с широкими кружевами, кофты, платки… Невестка, забыв, что на столе стоит немытая посуда, молча смотрела, как старуха увязывает свой узелок. Прохора не было – он пошел просить лошадь, чтобы отвезти мать. Настя была в школе. Тихонько напевал ветер в трубе, гудели за стеной электрические провода.
«Неужели и в самом деле уйдет? – думала невестка. – Неужели решится?»
Но когда заскрипели у калитки полозья пошевней [1]1
Пошевни – маленькие выездные сани.
[Закрыть]и голос Прохора остановил лошадь, она вдруг поняла, что старуха действительно уходит из дому.
– Мамаша! Мамаша, – порывисто сказала сна, – да что ж вы это делаете? Да что вы, одумайтесь! Из своего дома!.. Из своего колхоза!.. Как будто выгнанная. На старости лет! Да бросьте вы это!
Но Марфа Тихоновна уже надела свое новое синее с рыжей лисицей пальто. С каменным лицом, не глядя в глаза невестке, она поклонилась ей:
– Прощайте. Не поминайте лихом. А что ж мне наш колхоз? Там тоже колхоз есть. – И вышла на улицу.
Мать, накинув платок, последовала за ней. Стоя на крыльце, она долго смотрела вслед убегающим пошевням. Рядом с крупной, широкоплечей фигурой Прохора Марфа Тихоновна казалась маленькой, слабой. И что-то такое понурое было в ее опущенных плечах и вдруг поникнувшей голове, покрытой большой темной шалью, что у снохи сжалось сердце.
– Ах, человек! – расстроенно прошептала она. – Никогда, никогда она уступить не может! И людей и себя до смерти замучит… И больше-то всего себя!
Настя пришла из школы и сразу почувствовала какую-то неясную перемену в доме. Бабушкиного полотенца, которое всегда висело у двери, не было, шали ее тоже не было… Только полушубок, в котором бабушка ходила в телятник, висел на гвоздике – старый и уже никому не нужный.
Мать что-то шила, сидя в кухне у окна.
– Доставай суп из печки, – сказала она Насте, – молоко в крынке, на лавке.
Настя тревожно обернулась к матери:
– Мама, бабушка уехала?
– Уехала, – ответила мать.
– Совсем?
– Совсем.
– Как же… как же это – совсем? – У Насти задрожал голос. – Что же ты ее не уговорила?
Мать невесело усмехнулась:
– А разве нашу бабушку можно уговорить?
– Можно! – горячо возразила Настя. – Если бы я была дома, я бы уговорила. Я бы ни за что ее не отпустила, ни за что!.. А отец ее повез?
– Повез.
– Ну зачем же он ее повез! Не надо бы!
– Ну, так она пешком ушла бы. Садись, обедай!
Настя нехотя пообедала. Она даже и не заметила, что суп – ее любимый, с грибами, и что в молоке плавает толстая пенка.
– Мама, – сказала она, отставляя кружку с недопитым молоком, – а что, если мне туда сбегать, а?
– Куда?
– Ну, к тете Нюше, за бабушкой. А? Уговорю ее, она и приедет обратно. А?
Мать подняла от шитья свои темные мягкие глаза:
– Сейчас ты ее не уговоришь. А вот пройдет несколько деньков, тогда и сходишь…
– А ты думаешь, что – соскучится?
Мать улыбнулась ямочками около глаз:
– Думаю, что соскучится.
И, вспомнив понурые плечи и опущенную голову сидевшей в санях Марфы Тихоновны, добавила:
– Сердце-то и у нее не каменное.
После обеда Настя вышла на улицу. Сверкал и блестел морозный денек. Ярко-синее небо, ярко-синие тропки среди розоватых сугробов, искристые огоньки на снегу…
Далеко видно кругом в ясный день. Улица лежит озаренная солнцем, будто праздничная. Ребятишки катаются с горки, кричат, смеются… Промчался на Ласточке конюх Тимоша, снежные комья разлетелись из-под копыт…
На душе у Насти было тяжело. Уехала и не простилась, и не повидалась со своей внучкой!
Настя долго стояла у калитки. Нужно бы идти к Наде Черенковой – сговорились вместе делать уроки, но Настя почувствовала, что ей сейчас не до Нади, не до уроков.
«Пойду к Катерине, – решила она, – расскажу ей…»
Насте почему-то казалось, что именно Катерина знает, как ей быть и как вести себя в такую тяжелую минуту, и что именно Катерина скажет ей самые нужные в такую минуту слова.
Около нового двора собрался народ – доярки, телятницы. Тут же стоял председатель Василий Степаныч и разговаривал с техником. А вот и Катерина вышла из телятника в накинутой на плечи черной жакетке – белолицая, сероглазая, с морозным румянцем на свежих щеках. Увидев Настю, она приветливо улыбнулась ей:
– Редко, редко навещаешь нас, дорогой шеф! Пора бы за работу как следует браться! Это что ж такое? Пионеров в колхозе не сочтешь, а животноводством никто не интересуется.
– Да нет, Катерина, – прервала ее Настя, и ее темные, как вишенки, глаза засветились, – у нас теперь животноводов много! Но только мы пока занимаемся теорией – читаем, доклады делаем. Мы хотим подготовиться как следует, понимаешь? Чтобы все знать…
– А практикой что же?
– А потом и практикой. И мы все бабушке доказали бы… Только вот, Катерина, как же теперь будет? – Настя заглянула в глаза Катерине: – Ведь бабушка-то ушла!
Катерина чуть-чуть нахмурилась. В словах Насти ей почудился упрек, словно это она выжила из колхоза старую телятницу.
– Ну что ж теперь делать? – возразила она. – Ушла так ушла. Напрасно ушла. Но ведь телята-то остались. К тетке Надежде приходите – теперь тетка Надежда вместо бабушки.
Телятница Надежда, услышав свое имя, обернулась. Худощавое лицо ее было озабоченным и как будто заплаканным.
– Ну что ж, приходите, – сказала она, – дела найдутся. А помощь, конечно, нужна. Трудно будет, ох, боюсь – трудно мне будет без Марфы Тихоновны. Твердая у нее рука была… А я – что там! Не знаю, и справлюсь ли!
– Ну, что ты, Надежда! – стараясь подбодрить ее, сказала Катерина. – Да разве ты одна? У тебя вон Паша – опытная работница.
– Вот еще затужила! – живо ввернула незаметно подошедшая Паша. – Подумаешь, нашла о ком плакать, тоже хороша была старуха – нашими руками работница. Да ты и при ней больше ее делала, душу отдавала!
Паша глядела Надежде в глаза, как еще вчера глядела в глаза старухе Рублевой, и каждая рябинка на ее лице светилась лестью. И неизвестно, чего еще наговорила бы лукавая Паша, если бы Катерина не прервала ее.
– А что, Надежда, как ты думаешь, не случится так, что Марфа Тихоновна к нам обратно вернется? Может, посмотрит, что у нас дела хорошо идут, может увидит, что неправа была, поверит нам, да и вернется!
У Насти заблестели глаза. Она взяла Катерину под руку и прижалась к ней.
– Вернется? – Надежда покачала головой. – Ну, нет! Марфу Тихоновну знать надо. Хоть и увидит, что неправа была, так и то не вернется: характер не позволит.
– А мне кажется, что вернется, – задумчиво сказала Катерина. – Уж очень она горячо свое дело любила. Неужели она может так вот все бросить и успокоиться? Не поверю не поверю. Она теперь вгорячах умчалась. А пройдет день-два, и начнет думать и начнет беспокоиться: а как-то там Белянка, а как там Атлас, а как там Звездочка? А ну как их во-время не накормят да не напоят?.. Ну что ты, Надежда, по себе посуди – разве сможешь ты от своего деля так вот взять да и отрешиться и все забыть?
– Я-то не смогу, – ответила Надежда, – а другие могут.
– Только равнодушные люди могут, – возразила Катерина, – а такие, как наша Марфа Тихоновна, нет. Такие не могут!
Настя, крепче прижав к себе Катеринину руку, снова заглянула ей в глаза:
– Катерина, ты правда думаешь, что бабушка вернется?
– Правда думаю, – твердо ответила Катерина, – да. Правда думаю.
Все замолчали, задумались…
– Ну так что ж, приходите, – обратилась Надежда к Насте, – приучайтесь, готовьте нам смену.
– Только не подумайте ко мне забраться! – Катерина, смеясь, погрозила пальцем. – Туда я даже и вас не допущу.
– А на что нам твои? – возразила Надежда. – У нас и своих хватит. Нужны нам твои молочники…
– Что ж мы тут стоим? – спохватилась Катерина. – Пойдемте же двор смотреть. Вон и дед Антон бежит, торопится.
Все собрались вокруг техника и председателя. Подошел и дед Антон. Подошел и стал: задохнулся, не отдышится. Василий Степаныч внимательно посмотрел на него:
– Что, старик, никак задыхаться стал?
– Еще чего! – ответил, бодрясь, дед Антон. – Давай наперегонки – кто кого? Пожалуй, километров на пять от меня отстанешь!
– Ну что ж, принимайте работу, Антон Савельич! – сказал техник. – Только вас и ждали!
Широкие ворота открылись, и все вошли в новый двор.
Длинное светлое здание, хорошо застекленные окна, кормушки, автопоилки, каналы для стока, подвесная механическая подача кормов… Тамбуры, кухня, котлы для кипятка и варки скоту овощных супов, сверкающая белизной приемная молока…
– Ну что, бабы, а?! – торжествующе закричал дед Антон дояркам, когда, пройдя двор, все вышли в другие ворота. – Ну, каково? Только работай! Только живи!.. Эх, эх, только живи!.. – прибавил дед, неожиданно понизив голос и покачал головой. – А жизни-то уж вроде и конец приходит. Обидно!..
– Ничего, ничего, старик! – сказал Василий Степаныч. – Ты на свою судьбу не обижайся. Мы еще с тобой поживем!
– Да, конечно, поживем! – встрепенулся дед Антон, но тут же голос его снова упал. – Но только, понимаешь, – обидно. Смолоду силы много было, а жизни не было, одна нужда? В лаптях, всем на смех, ходил… Трудно в люди выбивался, страсть как трудно! А теперь? Когда все у меня в руках, и дела идут у меня, и про нужду забыл, и, эва, радости сколько – на-ко тебе! – а тут и умирать подходит пора… Эх, жизнь! – вздохнул дед Антон, сдвинув шапку на брови. – И почему это так мало дано пожить человеку?
– Ну, что это ты! – непривычно мягким голосом сказал председатель. – Нам с тобой еще о смерти и подумать-то некогда. Еще поживем, еще поработаем! Ну, а настанет пора – что ж, мы на покой, а на наше место молодежь придет. Посмотри, молодежь-то у нас какая, разве они выдадут? Ну, что скажешь, Катерина?
Катерина ласково и светло посмотрела на деда Антона.
– А мы еще, дедушка Антон, умирать-то тебе и не позволим, – сказала она, – это ты и не думай и не собирайся. А что касается работы, то уж тут будь спокоен, не выдадим!
