Текст книги "Беспокойный человек"
Автор книги: Любовь Воронкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
– А он скоро придет?
– Едва ли. Тут еще кузнец, дядя Михайла, приходил. Что-то у них там сеялка разладилась. Так уж, наверно, от Сусловых прямо в кузню его утащат. Что ж, человек грамотный, умелый. Такой человек всем нужен.
– Ну что это такое! – надулась Настя. – «Всем нужен»! А как будто он нам не нужен! Так, пожалуй, завтра все люди за стол сядут, а он все будет по кузницам ходить. Хоть бы вечером-то дома посидел!
Но дяди Сергея и вечером дома не было – помогал комсомольцам делать праздничную стенную газету. Настя все поджидала его, все поглядывала в окна. А потом оделась и сама побежала в избу-читальню.
Ваня Бычков, увидя ее, закричал:
– А ну, иди-ка, иди сюда! Вот сейчас нам еще новый материал будет: пионеры в борьбе за новое воспитание молодняка. Ну-ка, садись, пиши.
Ребята за столом потеснились, освободили уголок. Ваня тотчас усадил Настю за стол, дал ей лист бумаги и перо:
– Пиши. Только красиво пиши, чтоб за тобой не переписывать!
Дядя Сергей, который в это время редактировал передовую, написанную Сашей Кондратовым, поглядел на Настю веселыми глазами:
– Вот! Давно бы тебе прийти! – и, ни на кого не глядя, сказал: – А статью о новом воспитании телят могла бы и Катерина написать. Почему вы ее не позвали? Что это, она у вас совсем в читальне не бывает, что ли?
– Нет, почему же? – возразил Саша Кондратов, – На занятия ходит. А статью она уже написала. Вот… – И передал Сергею Катеринину статью.
Сергей взглянул на написанный листок, улыбнулся:
– Твердый почерк у нашей Катерины!
– Твердый, – согласился кто-то из ребят. – И характер тоже твердый.
Настя поглядела на всех внимательными глазами – не обижают ли они Катерину – и хотя ничего неприятного не заметила, все-таки сказала на всякий случай:
– Очень даже хороший характер у Катерины!
Сергей быстро взглянул на нее:
– Ишь какая! А ты-то почем знаешь? Однако она вон как с твоей бабушкой сражается!
– Ну и что ж? – с улыбкой превосходства ответила Настя. – Бабушка-то… ее ругает… а она даже никогда и не сердится!
Сергей опустил глаза к заметке. А сквозь строчки неясно глядело на него румяное сероглазое, немножко скуластое лицо – глядело и смеялось и не давало разобрать, что написано в передовой…
Праздник начался с утра. Едва убрали скотину, едва истопили печки да вытащили из печей пироги, а уж гармонь и песни забродили по деревне.
– Ну погодка сегодня – прямо для праздничка, люди добрые! – сказала Марфа Тихоновна, придя из телятника. – Все-то блестит, все-то сверкает. Сразу и на душе повеселело!
Настя подбежала к окну – кругом белым бело, а небо голубое, крыши от солнца розовые, и дымки над трубами розовые. Будто раскрашенная картинка!
– Мама, а можно мне сейчас новое платье надеть? – спросила Настя. – Нам ведь скоро в школу, на утренник!
– Конечно, надевай, – ответила мать.
Но бабушка тотчас вмешалась:
– А что это в школу новое платье трепать? Кто там на вас будет глядеть? Ведь оно шерстяное, по шестьдесят рублей метр – шутка, что ли! Вон синенькое, сатиновое надела бы!
Настя молча вопросительно поглядела на мать.
– Ну что ж… надень синенькое, – сказала мать и отвернулась.
В избу вошел Сергей. Свежий запах легкого морозца ворвался с улицы, мешаясь с запахами пирогов и баранины.
– Как, товарищи, на митинг собираетесь? Там уж народу порядочно, все места займут!..
И, вдруг заметив понуренную темную голову Насти, удивился:
– А ты что это, животновод, приуныла? В чем дело?
Он приподнял за подбородок Настину голову и заглянул в ее подернутые слезами глаза.
– Вишь вот, не хочет синенькое в школу надеть, – объяснила Марфа Тихоновна, – а вот подавай ей шерстяное!..
– Ну и правильно, что шерстяное! – весело закричал Сергей. – В такой-то самый лучший праздник – да какое-то там синенькое? Да что вы, товарищи, конечно шерстяное надо!
Настя поглядела на мать, на бабушку.
– Не гляди, не гляди! – продолжал Сергей. – Надевай шерстяное! В такой-то праздник – да что вы это?!
– Сам избалованный и других баловать рад! – упрекнула бабушка.
Она хотела бы рассердиться на Сергея, хотела бы прикрикнуть на него, да не смогла. Только покачала головой и улыбнулась уголками губ, чувствуя, что сердце ее тает от нежности. Сергей у нее был младшенький. И лучше его, умнее его и красивей не было на свете парня – это-то Марфа Тихоновна знала совершенно твердо! И какую же невесту она ему подберет! Уж со дна моря достанет, но такую она ему найдет невесту – ведь надо же, чтобы ему под пару была! А трудно будет найти такую, ох трудно! По всем окрестным деревням поспрошать придется…
Хлопнула дверь, пробудив Марфу Тихоновну от ее счастливых мечтаний. Старуха подняла голову:
– Что, побежала уже?
– Побежала, – улыбнулся Сергей. – Полетели пичужки целой стайкой!
А сам думал о своем:
«Неужели и на митинг не придет? Прячется от меня, что ли? Но почему?..»
И решил встретить Катерину на тропочке, которая ведет из Выселок в их деревню. Вышел, да опоздал – Катерина уже стояла в толпе подруг около правления, куда колхозники собирались на митинг.
А вечером, после уборки, в колхозе начался пир. Столы накрыли в просторном зале избы-читальни. Молодые колхозницы, то одна, то другая, прибегали туда, и каждая что-нибудь придумывала, стараясь, чтобы изба выглядела понарядней. Одна притащила из дому и повесила на окна длинные кисейные занавески, другая вырезала из цветной бумаги абажур на лампочку, третья ввернула большую двухсот-свечовую лампу, чтобы на гулянье было посветлее… Сдвинутые столы накрыли белейшими скатертями и – что еще придумали! – поставили посреди столов горшки с цветущими бегониями.
А уж когда уставили стол пирогами, да студнями, да жареной бараниной, да крынками с темным, горьковатым от хмеля пивом, да наливками и настойками, тут уж и говорить было нечего – праздник открывался большой и богатый.
Колхозники собирались не спеша. В избу не входили, стояли около избы-читальни, непривычно нарядные, в новых костюмах, в новых пальто нараспашку. Пожилые женщины достали из сундуков тяжелые, с расшитыми углами полушалки, а девушки, все как одна, щеголяли в новеньких высоких ботах. Высокие боты необходимы для праздничного наряда. Значит, плохая та работница, если не может купить себе высокие боты!
Стояли, разговаривали, смеялись, поджидали председателя, деда Антона, Марфу Тихоновну…
Понемножку сошлись все и тронулись в избу-читальню. Изба сразу наполнилась шумом, говором и смехом.
Чем больше пили и ели, тем веселей становилась за столом беседа. Хозяйки едва поспевали ставить на стол пиво и сладкое, будто на меду, пенное сусло.
– Хоть бы спели, что ли! – вдруг поднял голос дед Антон. – Катерина, где ты там?
Доярка Аграфена, сидевшая рядом, отшатнулась:
– Тьфу, старый! Потише не можешь?
Кругом засмеялись. А дед Антон, не слушая их, вытягивая шею, искал Катерину:
– Катерина! Где ты там, голова? Ну-ка, запой хорошую!..
Залилась, зазвенела гармонь. Но вдруг встал Ваня Бычков и положил руку на растянутые мехи:
– Подождите, товарищи! Первый номер нашей программы совсем другой. Сейчас вы увидите коротенький спектакль в исполнении нашего пионерского драмкружка…
И только теперь заметили, что в боковушку набилось полно ребятишек. Они задернули пеструю занавеску и что-то шептались там, спорили, смеялись… Ваня заглянул за занавеску:
– Можно открывать?
– Подожди! Подожди! Рано еще! – завопили оттуда на десять голосов.
– Маленькая заминка, – объяснил Ваня. – Сейчас все будет в порядке.
А заминка была в том, что кудрявая, словно белый барашек, Оля Нилова, страстная актриса, должна была играть парнишку, а волосы у нее всё вырывались из-под шапки и падали на плечи. И уж совсем было приготовились актеры открыть сцену, вдруг снова вырвалась длинная кудрявая прядка и упала на плечо.
– Ты не будешь играть! – сказала Маруся Чалкина, руководитель драмкружка. – Одно недоразумение! Пусть еще кто-нибудь.
– Буду! – крикнула Оля.
Подбежав к стене, она схватила висящие на гвоздике ножницы и тут же отрезала себе кудрявые прядки.
– О-о-ох! – единым вздохом охнули актеры.
Маруся на минутку растерянно закрыла ладонями лицо, но тут же бросилась к занавеске и шепнула Ване:
– Открывай!
Ваня отдернул занавеску и объявил:
– Ученица пятого класса Настя Рублева прочтет стихи Светлова «Родина»!
Настя вышла нарядная, в новом шерстяном платье, в новеньком пионерском галстуке. Темные глаза ее светились и нежные щеки розовели от смущенья.
Закончив стихи, Настя поклонилась и быстро юркнула обратно в чуланчик. Колхозники весело хлопали ей.
Следующим номером программы была пляска «Улочка». Эту пляску Маруся разучивала с ребятами долго. Но хотя пляска эта была незатейлива, ребята все-таки сбивались. Но зато песню под эту пляску пропели громко и отчетливо:
Вейся, вейся, капустка!
Вейся, вейся, белая!
Как мне, капустке, не виться,
Белою, белою не ломиться?..
Вечер на капустку,
Вечер на белую
Силен дождичек пролил…
Потом была разыграна пьеса «Как старик корову продавал».
Из чуланчика вышли актеры. Вышел старик – Володя Нилов. Вместо бороды – белый комок ваты. Из-под таких же белых ватных бровей глядели веселые ребячьи глаза. В поводу у него была корова – это шел на четвереньках Леша Суслов, сынишка председателя. Леша был толстяк, он шел и кряхтел тихонько, а на голове его покачивались большие картонные рога.
Дружный смех грянул в избе, как только вышла из-за кулис эта «корова». Но Леша тихо стоял на четвереньках и только иногда кивал головой, а оттого, что он молчал и не выходил из роли, еще дружней смеялись зрители. Ваня Бычков начал сцену:
На рынке корову старик продавал,
Никто за корову цены не давал.
Хоть многим была коровенка нужна,
Но, видно, не нравилась людям она.
– А почему ж такая коровка людям не нравилась? – закричали доярки со всех сторон, заливаясь смехом. – Коровка ничего, по всем статьям! Упитанная!
Из чулана вышла маленькая старушка под большим синим платком:
– Хозяин, продашь нам корову свою?..
Володя покосился на нее из-под белых бровей и пробурчал в белую бороду:
– Продам. Я с утра с ней на рынке стою!
– А это кто же? Это кто же старушонкой-то нарядился? – заговорили за столом. – Ишь, как притворилась! Ах ты, да ведь это Дуня Волнухина!
Зато паренька с короткими светлыми волосами никто не узнал – вроде бы Оля Нилова, да ведь у той волосы длинные!
Колхозники от души веселились и хохотали над этой затеей ребят.
– А нам, старик, не продашь ли свою корову-то? – кричала доярка Аграфена и, задыхаясь от смеха, припадала к столу. – Ой, уморили! Уж больно коровка-то смирная, мы таких любим!..
Закончив свой спектакль, актеры ушли домой. Ваня Бычков потребовал, чтобы они тотчас отправились спать – хватит сегодня и беготни, и смеха, и развлечений. И ребята честно пошли по домам, слушаясь своего вожатого.
А веселье пошло дальше, как широкая река.
– Катерина! – снова закричал уже захмелевший дед Антон. – Ну где ты там, голова? Иди-ка сядь рядом, спой хорошую!
– Да уважь ты старого, Катерина! – попросила и бабушка Анна. – Запой ему, а он тебе подтянет!
– А ты не подсмеивай, эй, голова! Не подсмеивай.
Катерина в розовом шелковом платье, румяная и от смущенья и от жары, прошла к деду Антону и села с ним рядом, Ваня Бычков схватился было за гармонь, но Сергей решительно взял ее у него из рук:
– Дай-ка я сам…
И тихо-тихо, будто уговаривая запеть, зазвенели лады:
На дубу зеленом,
Да над тем простором
Два сокола ясных
Вели разговоры.
Катерина запела, опустив свои темные ресницы, и нежная тень упала от них на румяные щеки. Катерина и сама не знала, как она была хороша сейчас – вся розовая, вся в розовом, с чуть склоненной гладко причесанной головой…
Низкий голос ее, полный затаенного волненья, легко вел протяжную, любимую дедом Антоном песню. И чувствовалось, что у Катерины в груди еще большой запас голоса, что она сдерживает и не дает ему полной воли, и это почему-то особенно брало за сердце людей.
– Ах! – тихонько, весь расплываясь в улыбку от удовольствия, охал дед Антон и покачивал головой. – Ах, ну и скажи ты, пожалуйста!
А когда песню подхватил дружный хор, дед Антон тоже не вытерпел, запел. Но бабушка Анна следила за ним, она тут же дернула его за рубаху:
– Старик, не порть песню!
И дед Антон замолчал и снова, тихонько ахая, закивал головой:
– Ах! Ну и что тут скажешь?!
А потом началась пляска. Вытащили плясать председателя Василия Степаныча.
– Ну, что пристали? Ну, что пристали? – начал было он.
Но рассыпалась звонким серебром «русская» – и не утерпел Василий Степаныч, пошел по кругу, лихо притопывая и размахивая руками, будто собираясь улететь куда-то. Навстречу ему вышла толстая Аграфена, пошла плавно, по-старинному помахивая платочком. Ее сменила доярка Тоня, у которой ноги будто сами собой отбивали четкую дробь.
Так бы и прогуляли до утра дружно и весело, да немножко подпортила веселье старая телятница Марфа Рублева.
Вышли девушки плясать, запели прибаутки. А у девушек глаза быстрые, языки острые. Вышла одна – тоненькая белокурая Нина Клинова. Прошлась легонько, остановилась перед подругой:
Ах, подружка дорогая,
Своих глаз не берегу —
На Сережку на Рублева
Наглядеться не могу!
А потом прошлась ее подруга Клаша Солонаова и тоже остановилась перед Ниной:
Дорогая подруженька,
Тот Сережка не про нас —
Он с Дозоровой Катюши
Никогда не сводит глаз!
И дальше пели одна перед другой:
Ах, подружка дорогая,
Сговоримся-ка вдвоем,
И давай-ка мы Сережку
У Катюши отобьем!
Дорогая подруженька,
Передничек строченый,
Нам Сережку не отбить —
Крепко приколоченный.
Веселый смех сопровождал песни «подружек». Не засмеялась только Марфа Тихоновна. Ее лицо вдруг потемнело, глаза сверкнули.
– А кто ж это его так крепко к Дозоровой прибил? – сказала она надменно. – Уж если придется к кому прибивать, так, думается, где-нибудь еще поищем.
Все вдруг примолкли и в удивлении обернулись к Марфе Тихоновне.
– Да, да, – продолжала она, все выше поднимая голову. – Вот уж тоже придумали придумку! До нашего Сергея вашей Катерине, пожалуй, далеко тянуться!..
Тут неожиданно взорвалась всегда тихая, всегда безмолвная на беседах Катеринина бабушка.
– А что ж это ты так раскудахталась со своим Сергеем? – закричала она. – Да наша Катерина еще и не пойдет за него! А что, она хуже его? А? А ну, взгляни-ка на нее, взгляни – хуже, а?
– Да и глядетьне буду, – отвечала Марфа Тихоновна, отворачиваясь от Катерины, – невидаль какая! С меня довольно, что характер ее вредный знаю. Вредный характер! Все по-своему норовит, лишь бы людей сжить да самой выхвалиться. А перед нами этим не выхвалишься, матушка, нет!
– Да вы что это, старые наседки! – крикнул на них председатель. – Вот нашли место счеты сводить! Не надо бы вам пива давать!
Кругом загалдели, закричали – не поймешь что. Только голос деда Антона слышался ясно:
– А уж Катерину не троньте! Ну, уж нет, не троньте! Ишь ты, домовой вас возьми, теперь уж Катерину им ущипнуть надо!
Сергей глядел на мать горящими глазами. Лицо его побледнело. Он вдруг резко сжал мехи и поставил гармонь на пол.
– Мама, – сказал он и встал, – мама, ты зачем же так?
– А ты что? – усмехнулась Марфа Тихоновна. – Заступаться, что ли, за нее будешь?
– Да, буду!
– Что? – изумленно раскрыв глаза, крикнула старуха. – Она против твоей матери идет, и ты же за нее заступаешься?
– Заступаюсь, да. Девушка – лучшая работница в колхозе, а ты ее порочишь! Зачем?
– Ну, тише, тише! – закричал председатель. – Ваня, где гармонь? А ну-ка, давай «Ямщика».
И снова заиграла гармонь и полилась песня, и снова пошли пляски да прибаутки. Только Марфа Тихоновна весь остаток вечера сидела безмолвно, будто слова сына оглушили ее.
«Что творится! Что творится!.. – беззвучно шептала она. – Да что ж это он? Неужели и вправду на ней женится?»
Раньше всех ушла с праздника Катеринина мать и увела с собой Катерину.
– А нам и не нужны такие-то уж очень чересчур хорошие женихи, – повторяла мать дорогой. – Вот уж и не набьемся никому и ни за кем не погонимся!..
Катерина молчала, прислушиваясь к своему горячему и счастливому сердцу.
«Заступился!»
А кругом сверкал и переливался молодой снег, и месяц задумчиво смотрел вслед им, идущим по узкой хрустящей дорожке.
Прощанье
Зима установилась дружная. Как выпал снег на Октябрьскую, так и не растаял больше, вскоре и санная дорога легла. После первых заморозков колхозники, то один, то другой, спрашивали у Катерины:
– Ну как, не померзли твои подшефные? Живы?
– Как рыбки! – с улыбкой отвечала Катерина.
– Неужели и не поболели ни разу?
– Ни разу и ничем!
Люди качали головой:
– Вот смотри ж ты! Может, они и вправду холода не боятся!..
А в большом телятнике снова начались тревоги. Телята, то один, то другой, начинали кашлять, отказывались от корма, неохотно вставали… Зоотехник Маруся совсем растерялась.
– Да что ж это, Марфа Тихоновна? Ну что это, как нам не везет? То Золотая Рыбка… то эти теперь!
У Марфы Тихоновны за эти дни прибавилось морщин. Но она утешала Марусю:
– Простужаются. Все простужаются. Что ж мы можем сделать? Вот перейдем в новый двор, все поправятся.
– Марфа Тихоновна, а как же у Катерины-то? Ведь так и растут в нетопленом. Значит, правду все-таки Петр Васильич говорит… Температура у нас резко меняется: днем жара, а к утру – холодище. Вот потому и простужаются. Как бы нам примениться?
Услышав про Катерину да про Петра Васильича, Марфа Тихоновна сердито поджала губы.
– Велю Наталье ещё утром на заре топить, – сказала она помолчав, – А что касается Катерины, еще неизвестно, чем кончится. К весне-то, может, наша Катерина в пустом телятнике останется.
Но как ни старалась Марфа Тихоновна уберечь своих телят, все-таки четыре телочки заболели воспалением легких, и одну пришлось списать. А тут и еще одна большая тревога омрачила жизнь Марфы Тихоновны. Снова закашляла Золотая Рыбка. Она кашляла тяжело и глухо, глаза ее слезились.
Маруся смерила температуру и, испуганная, прибежала к Марфе Тихоновне:
– Марфа Тихоновна!.. Зовите Петра Васильича скорее! Ой, боюсь, боюсь я!
Марфа Тихоновна только что прилегла отдохнуть перед вечерней уборкой. Она тотчас вскочила с дивана и схватилась за полушубок. Настя сидела за уроками. Услышав, что с Золотой Рыбкой беда, Настя захлопнула учебник, оделась кое-как и тоже вслед за бабушкой и Марусей побежала в телятник.
Золотая Рыбка, молодая телка, золотисто-желтая, с прямой спиной и горделивой статью, стояла неподвижно, полузакрыв глаза. Она не повернула головы, не взглянула на людей, только чуть пошевелила ухом, услышав свое имя. Жвачки не было. На щеках темнели тонкие полоски слез.
– Бабушка, она плачет… – прошептала Настя, и тут же у нее самой застлало слезами глаза. – А бока-то ввалились… Д дышит-то как – с хрипом… Рыбочка моя золотая!
Телка приподняла ресницы, тускло взглянула на Настю, и снова крупные слезы выкатились из ее воспаленных глаз. Настя всхлипнула.
– Отойди! – сурово приказала Марфа Тихоновна. – Беги за дедом Антоном.
Дед Антон был на стройке, толковал с плотниками насчет клеток для маленьких телят. Пока двор строится, нельзя ли урвать времечко сделать несколько клеток? А то скоро еще молодняк появится, надо бы им квартиры приготовить. И только было начал показывать, какой должен быть размер клеток, как за ним прибежала Настя. Дед Антов оборвал свою речь и поспешил в телятник. И в первый раз за всю жизнь почувствовал сегодня, что ноги не слушаются его. Он бы хотел бежать, а ноги подгибаются и дыхание перехватывает.
– Ах ты, беда, беда… – повторял он. – Ах ты, беда какая!
В телятнике около Золотой Рыбки уже хлопотал Петр Васильич. Он как раз явился в колхоз с объездом. Лицо у ветврача было холодное, замкнутое. Телятницы – Надежда и Паша – стояли в сторонке, перешёптываясь и вздыхая. По другую сторону стояла Катерина, стояла неподвижно, со сжатым ртом и мрачными глазами. Ее томила почти физическая боль в груди, слезы подступили к горлу. Дать бы себе волю, заплакать, обнять бы бедную Золотую Рыбку… Не уберегли, не вырастили… И хоть еще ничего не сказал Петр Васильич, но его захолодевшие глаза и эти страшные хрипы, разрывающие легкие молодой телки, не обещали надежды. Взглянув на деда Антона, на его седую понурившуюся голову, Катерина почувствовала, что больше не может терпеть и, еле сдерживая рыданья, вышла из телятника.
Серенькие пасмурные сумерки висели над деревней. Мягко, без блесток, белел снег, чистый, еще не глубокий. Седые ветки ивы висели неподвижно над темной прорубью. Небольшие столбы загона стояли в белых снеговых шапочках.
Вспомнилось, как нарядили девчата однажды один из этих столбов да напугали Дроздиху.
«Ох, и дуры мы были!» – подумалось мимоходом.
И казалось, что это было давно-давно. Глупой, беззаботной девчонкой была тогда Катерина!..
Скрипнули ворота. Дед Антон и Петр Васильич вышли из телятника.
– Ну что ж ты, голова, молчишь? – сказал дед Антон. – Говори уж… Нешто так можно? Ведь такая неприятность у нас!
– А для меня это приятность? – возразил Петр Васильич, вынимая папиросы. – Ведь я тоже за свои колхозы отвечаю.
– Ну, и что же?.. – жалобно спросил дед Антон. – Никак нельзя подсобить-то?
– Думаю, что нет. У нее уже было воспаление, это второй раз. Легкие слабые. Росла за печкой, чуть ли не в вате.
– Берегла ее старуха…
– Берегла, да не так, как надо. Изнежила. Ну как такой изнеженный организм может сопротивляться? Оставили ворота открытыми, просквозило – вот и все. Другие-то еще кое-как выдержали, а этой где ж? Принцесса на горошине!.. Сотый и тысячный раз повторяю: теленок должен расти в низкой температуре, в низкой и ровной. Тогда и простужаться не будет.
– А все-таки, как же? – с тоской повторил дед Антон. – Не надеяться?
Петр Васильич покачал головой:
– Думаю, что нет.
Катерина, внутренне дрожа, будто от холода, побежала в свой телятник.
– Низкая и ровная! – шептала она. – Низкая и ровная…
И, войдя к телятам, сразу взглянула на градусник. Пять ниже нуля. Все нормально. Низкая и ровная.
Телята уже глядели на нее из своих клеток. Коричневый лобастый бычок мукнул тихонько и облизнулся.
– Миленькие мои! – сказала Катерина и улыбнулась сквозь слезы. – Сейчас накормлю! Всех сейчас накормлю! – И, вытерев глаза, прошептала: – Ах, бедная, бедная моя принцесса на горошине! Почему я раньше за тебя не поборолась!
Еще раз тяжело пережила беду Марфа Тихоновна. Никому не пожаловалась, не поплакала. Только еще суше стал ее орлиный профиль и еще суровей стали глаза. И никто не видел, как, оставшись одна в телятнике, она долго стояла у опустевшего стойла в горьком недоумении:
«Что надо? Что было ей надо? Другие бабы за детьми так не ходят, как я за ней. Прямо из рук ушла эта Золотая Рыбка, прямо из рук… Что хотите думайте, люди добрые, а я неповинна! Ведь я душу им отдаю… душу отдаю! Как же это так получается, люди добрые?!.»
Но наутро она с суровым достоинством заявила деду Антону:
– Поторопись с новым-то двором, Антон Савельич! Зима круто забирает, а балаган наш я просто натопить не могу. Как бы нам еще греха не нажить – тогда на меня не пеняйте.
…Незаметно, как снежинки по ветру, пролетали короткие зимние дни. Вот уже и ноябрь отсчитал последние числа свои в календаре.
Как-то в один из этих снежных дней председатель, часто захаживавший на ферму, увидел в кухоньке Катерину. Катерина мыла горячей водой бадейки.
– Ну что, говорят – идут у тебя дела-то? – весело спросил Василий Степаныч. – Дела идут, контора пишет?
– Пишет! – засмеялась Катерина. – Вон посмотрите, каких в старшее отделение сдала!
– А я уже видел, – сказал он. – Молодей! Молодец! В районе о тебе докладывать буду.
Катерина не часто обращала внимание на похвалы. Но на этот раз она зарделась от удовольствия. Скуп, скуп на похвалы Василий Степаныч, а тут вон какие слова сказал!
– Тебе, Василий Степаныч, деда Антона позвать? – спросила Катерина, чтобы скрыть смущение. – Он тут где-то. Я сейчас!.. – И скрылась во дворе.
Через минуту показался дед Антон:
– Ты что, голова?
– Пойдем-ка, на стройку зовут нас с тобой, – сказал председатель. – Один важный вопрос решить надо.
Дед Антон зорко поглядел на него:
– А что, насчет печек, что ли?
– Вот то-то. Ставить все-таки печки в телятнике или нет? Слово за тобой.
Дед Антон и Василий Степаныч отправились на стройку. Телятница Паша, слышавшая этот разговор, побежала к Марфе Тихоновне. Марфа Тихоновна сунула Паше бадейку с пойлом, которую несла теленку, вытерла руки, накинула полушубок и тоже поспешила на стройку.
Новый двор уже стоял под крышей. Светлая, чистая дранка казалась совсем желтой на фоне лиловато-серого зимнего неба. В одной секции были уже вставлены окна; они светились, будто квадратные лужицы, покрытые льдом.
Марфа Тихоновна вошла во двор. И тут же услышала голос техника, руководившего строительством:
– Значит, в телятнике печки ставить не будем? Это твердо?
Они стояли трое: техник, председатель и дед Антон. Голос техника гулко раздавался в еще пустом, только что запотолоченном помещении.
– И у что ж, раз решили – значит, твердо, – ответил дед Антон.
Марфа Тихоновна подошла ближе.
– Что такое? – спросила она. – Телятник без печки?
– Да, так вот решили, Марфа Тихоновна, – ответил ей Василий Степаныч. – Опыт себя оправдал. Будем растить телят на холоде, отходов больше допускать нам невозможно.
– Значит, со мной уж совсем решили не считаться, Василий Степаныч? Значит, отслужила, не нужна стала?..
– Эко ты, голова! – начал было дед Антон.
Но председатель прервал его:
– А зачем вы, Марфа Тихоновна, начинаете говорить эти жалкие слова? Мы вас с работы не снимаем. Ведите и дальше ваше хозяйство. Но принимайте наши поправки. Принимайте. Самовластия в колхозе нет и быть не может.
– Значит, плохо работала… Это не важно, что телятник из разрухи подняла, не важно, что и ферму на первое в районе место вывела…
– Опять за свое! – Дед Антон с досадой махнул рукой.
У председателя резче обозначились скулы и в глазах появился жесткий ледяной блеск.
– Всякого человека, который в работе своей идет вперед, мы уважаем и тоже идем за ним, – сдержанно сказал он. – А если этот же передовой человек начинает тормозить работу, мы его устраняем.
– Спасибо!
Марфа Тихоновна низко поклонилась председателю, потом деду Антону и, величаво повернувшись, пошла со двора.
– А, домовой тебя задави! – рассердился дед Антон. – Ничего понимать не хочет!
Вечером, когда убрали после ужина со стола, Марфа Тихоновна села писать заявление об уходе. Крупные, кривые буквы, выведенные рукой самоучки, медленно, но твердо вставали одна к другой.
Настя с Дуней Волнухиной сидели в горнице у теплой голландки и по очереди рассказывали друг другу сказки. Мать стелила постели. Отец тут же, в горнице, сидел на диване, просматривая газеты.
Мать подошла к отцу и вполголоса сказала:
– Прохор, там мамаша какое-то заявление пишет. Случилось что-нибудь, что ли?
Прохор поднял брови:
– Не знаю!
Он отложил газету и вышел в кухню:
– Мать, ты что это? «Прошу меня уволить»! Ты что, с работы уходишь?
– Ухожу, – ответила Марфа Тихоновна. – И с работы ухожу и из колхоза ухожу.
Прохор сел с ней рядом.
– Ну, с работы конечно. Уж не молоденькая. И отдохнуть пора. Но вот – из колхоза?.. Это что же означает?..
Марфа Тихоновна, приподняв брови, устало глядела в сторону.
– То и означает. Без работы я жить не могу, а делать мне здесь больше нечего. К Нюшке пойду.
– Что ж, у Нюшки медом намазано?
– У Нюшки дети маленькие. С ними нянчиться буду. А что мне здесь делать? Думала было к Сергею, но… – Старуха махнула рукой.
Прохор пожал плечами:
– В доме всегда дела найдутся!
Настя не подозревала, о чем разговаривают отец с бабушкой. А мать, делая вид, что читает газету, стояла у кухонных дверей и слушала. Тонкие черные брови ее сошлись от напряжения, губы сжались. Она слушала, боясь проронить слово.
Марфа Тихоновна подумала, помолчала…
– Нет уж, – сказала она, – не хочу. Не хочу я в этом колхозе оставаться. Пускай работают без меня. Пускай Катерина лучше сделает. А вот что в районе им на это скажут, мы еще посмотрим. Все-таки на почетной доске-то я первая из всего района была!
Что-то похожее на слезы засверкало в ее глазах. Марфа Тихоновна взяла перо и снова начала ставить одну к другой крупные, твердые буквы.
– Ну, если ты с председателем не поладила, так мы-то, здесь при чем? – обиделся Прохор. – Почему же и от нас-то бежать? Даже от народа совестно – что скажут…
– Мне все равно, что скажут. А я уйду.
– Ну что ж, воля твоя… – Прохор встал. – Я тебя не гоню, не притесняю… А ты как хочешь. Хочется к Нюше – иди.
– И уйду!
Дед Антон, услышав на другой день, что старуха Рублева подала заявление об уходе, даже растерялся от неожиданности.
– Ты что это задумала, голова?! – закричал он, войдя в телятник. – Да с чего ж это ты?
– Поработала, хватит, – ответила Марфа Тихоновна.
И сколько ни уговаривал ее дед Антон, сколько ни убеждал, ничего другого от нее не услышал.
Вечером к Рублевым зашел председатель.
– Что ж тебя вынуждает, Марфа Тихоновна, так круто поступать? – спросил он. – Давай поговорим, может договоримся?
«Испугались! – усмехнулась про себя Марфа Тихоновна. – Заговорили!..»
Председатель подметил эту усмешку и нахмурился:
– Я работать тебя не неволю и задержать не имею права – из годов ты уже вышла. Но думаю, что поработать ты еще можешь. Организатор ты хороший, чего ж дело зря бросать? Вот к Новому году в большой двор переберемся…
– …в телятник без печки… – договорила Марфа Тихоновна. – Нет уж, – ответила она председателю, – нет уж, отпусти. Ничего у нас с тобой не выйдет. Вы по-моему работать не хотите, а я по-вашему не могу. Стара я уже. На покой пора. Ну, а если вам что от райкома будет, меня не вините.
Напоминание о райкоме словно ударило председателя. Он встал.
– Хорошо, – сказал он, – я сейчас зайду в правление, подпишу заявление. И на собрании буду голосовать, чтобы тебя отпустили. За то, что помогла нам в трудные годы, спасибо. А насчет райкома – ну, я думаю, райком сам разберется, кто прав, а кто виноват. – И, заметив прижавшуюся к притолоке Настю, которая стояла и слушала их разговор, улыбнулся ей: – Ну что, шеф? Уходит бабка-то. Придется тебе на смену выходить, а?
Настя хотела ему что-то ответить, но вдруг опустила голову и залилась слезами. Председатель искоса взглянул на Марфу Тихоновну: она сидела еще более гордая, еще более замкнутая, с какой-то горькой и насмешливой улыбкой в уголках тонкого рта. Василий Степаныч понял, что старуха глубоко уязвлена его таким скорым согласием отпустить ее и теперь сговориться с ней уже нет никакой возможности.
«Пусть идет», – подумал он с досадой и, сдержанно простившись, вышел из избы.
