Текст книги "Софья Ковалевская"

Автор книги: Любовь Воронцова

– О, это замечательная женщина! Мне так много пишет о ее занятиях профессор Вейерштрасс. Недавно он прислал мне свои лекции об абелевых функциях, составленные ею! Вы еще не имеете о них понятия. Это труднейший предмет в математике, и немногие мужчины отваживаются им заниматься…

И теперь, оказавшись в Цюрихе, Софья Васильевна познакомилась с Литвиновой, настояла, чтобы студентка-математик приходила к ней ежедневно.

Как-то Литвинова поинтересовалась, скоро ли Софья Васильевна собирается представить докторскую диссертацию и в какой университет. Ковалевская унылым тоном ответила:

– Я не тороплюсь сделаться доктором, так как не предвижу для себя возможности профессорской деятельности…

Она не обольщала себя радужными надеждами: горький опыт Владимира Онуфриевича был еще свеж в памяти. Если он, мужчина, человек, в практические способности которого она так верила, потерпел неудачу, на что может рассчитывать женщина, впервые ступившая на запретный путь?

Через несколько дней Литвинова встретилась у Ковалевской с Владимиром Онуфриевичем. Он только что прибыл из Англии, сказал, что увозит жену в Лозанну, где, он надеется, она хорошо отдохнет.

– Что же мне передать Шварцу? – спросила Литвинова Софью Васильевну. – Вы не дали ему знать о своем приезде, но ведь он о нем узнал и все ждал вашего появления или приглашения.

– Передайте, что я сама заеду к нему на обратном пути в Берлин.

Дня за два до возвращения ее в Цюрих, где она после совместной поездки должна была дожидаться мужа, Шварц в разговоре с Литвиновой заметил:

– Хотелось бы мне хорошенько побеседовать с Ковалевской, чтобы самому убедиться в глубине ее познаний.

В это время у Софьи Васильевны еще не было напечатанных трудов. Когда Литвинова сообщила ей о желании Шварца, Ковалевская покраснела и заявила:

– Я пойду к нему сама, завтра же, непременно.

– Но ведь ты, Софа, еще не успела отдохнуть с дороги. Посиди дома, соберись с мыслями, – встревожилась сестра.

– И не ударь лицом в грязь? – насмешливо подхватила Ковалевская.

За этими немногими словами молодой ученой Литвинова почувствовала у нее такое сознание своей силы, что не сомневалась в победе.

На другой день Софья Васильевна направилась к Шварцу.

Часа через три, не заходя к сестре, Ковалевская вошла в комнату Литвиновой – с тем особенным, благоговейно торжественным видом, какой бывает иногда у людей, только что видевших чудеса природы. Она уселась на диване и, помолчав несколько минут, сказала, что ей очень не хочется уезжать из Цюриха. Возникло желание поработать вместе со Шварцем. У них оказались совсем одинаковые планы!

Ковалевская виделась со Шварцем еще несколько раз. После каждой беседы с ним о математике у нее крепло желание остаться в Цюрихе. Она попыталась даже найти привычный предлог покинуть на время своего учителя: не будет ли она для него обузой теперь, когда он назначен ректором университета?

Но профессор ответил: «Если говорить совершенно серьезно, то, милая и дорогая Соня, будь уверена, что именно моей ученице я обязан тем, что обладаю не только моим лучшим, а единственным действительным другом. Поэтому, если ты и в будущем сохранишь то же отношение ко мне, которое проявляла до сих пор, то ты можешь быть твердо уверена, что я всегда буду преданно поддерживать тебя в твоих научных стремлениях».

И она не решилась лишить этого благородного человека своей преданности и внимания, как бы ни тянуло ее к другим людям науки.

– Вы ставите Шварца выше Вейерштрасса? – спросила ее Литвинова.

– Ах, вовсе нет, – произнесла Ковалевская. – Но с идеями Вейерштрасса я уже освоилась, а здесь, знаете ли, меня привлекает прелесть новизны. Но, разумеется, я всегда сумею с собой справиться и буду жить там, где должна.

На вопрос Литвиновой, чем же обусловливается это «должна», Софья Васильевна ответила:

– Моим назначением, или, если хотите, главной целью в жизни. Я чувствую, что предназначена служить истине – науке и прокладывать новый путь женщинам, потому что это значит служить справедливости. Я очень рада, что родилась женщиной, так как это дает мне возможность одновременно служить истине и справедливости.

На следующий день приехавший в Цюрих Ковалевский увозил жену в Берлин. Литвинова и супруги Жаклар провожали их. Владимир Онуфриевич не мог сдержать радости, что фальшивые отношения его с Софьей Васильевной кончились. Но лицо Софьи Васильевны поразило Литвинову выражением какой-то сознательной покорности и появившейся между бровями глубокой морщинкой…

Зиму 1873 и весну 1874 года Ковалевская посвятила исследованию «К теории дифференциальных уравнений в частных производных». Она хотела представить его как докторскую диссертацию.

Вейерштрасс считал, что задача по своей сложности позволит ученице проявить и математическую образованность и способность к исследовательской работе. Что же касается результата, то, по мнению учителя, вряд ли он может особенно отличаться от тех, что известны из теории обыкновенных дифференциальных уравнений.

К великому изумлению Вейерштрасса, Софья Васильевна нашла совершенно иной путь решения. Она с большим искусством и тактом преодолела все трудности, возникавшие из-за несовершенства существовавших в этом вопросе приемов вычисления, и, ловко придумав постепенность перехода от более простого к более сложному, мастерски привела все сложное к простому и обнаружила некоторые особые случаи, о которых математики даже не подозревали.

Работа Ковалевской вызвала восхищение ученых. Правда, позднее, когда крупный французский математик Дарбу тоже представил свой труд о дифференциальных уравнениях в частных производных, в Парижской академии установили, что аналогичное сочинение, но более частного характера, еще раньше Ковалевской написал знаменитый ученый Франции Огюстен Коши.

Ни Вейерштрассу, ни его ученице это исследование Коши, оставившего до восьмисот произведений по различным отделам чистой и прикладной математики, не было известно. Коши при своей огромной продуктивности, выдвигая богатые идеи, не всегда успевал изложить их полно и ясно. Не отличалось полнотой и это сочинение. Софья Васильевна же и по характеру и по воспитанию, полученному у Вейерштрасса, стремилась к предельной ясности.

В своей диссертации она придала теореме совершенную по точности, строгости и простоте форму. Задачу стали называть «теорема Коши – Ковалевской», и она вошла во все основные курсы анализа. Большой интерес представлял приведенный в ней разбор простейшего уравнения (уравнений теплопроводности), в котором Софья Васильевна обнаружила существование особых случаев, сделав тем самым значительное для своего времени открытие. Недолгие годы ее ученичества кончились.

Профессор Вейерштрасс, сидя в маленькой комнате возле заваленного книгами и бумагами стола, смотрел на побледневшее, осунувшееся, как после болезни, лицо Софьи Васильевны. Она вполне обоснованно претендовала на докторскую степень. Никогда еще не находил профессор у слушателей такого серьезного проникновения в его идеи, никогда еще не имел такого отзывчивого товарища для научных мечтаний. Как часто подхватывала эта юная женщина его едва осознанную мысль и неожиданно облекала ее в отчетливую и верную форму, как часто своими вопросами заставляла направлять взгляд на предметы, не интересовавшие его прежде!

Не многим выпадает счастье встретить на пути молодое существо, так понимающее и разделяющее самые смелые, самые дерзновенные замыслы учителя. Еще бы год-два побыть ей рядом со старым ученым! Он успел бы открыть ученице свои сокровенные размышления и выводы, которые, быть может, без нее так и не сумеет никогда изложить на бумаге!

Но Ковалевская рвалась на родину. Она не могла больше дышать воздухом чужой страны.

– Да, а где же я буду защищать диссертацию? – вдруг спросила Софья Васильевна. – Мы так и не подумали с вами ни разу о главном. В Берлине невозможно. Берлин – это вы… Клебша нет. Все остальные… Да они заморозят меня своим пренебрежением к женщине, вздумавшей вторгнуться в область мужской науки.

И в самом деле, увлеченные первыми творческими победами, учитель и ученица совсем забыли о тех неприятных формальностях, какими непременно затруднят прием женщины в число служителей науки.

Вейерштрасс живо представил себе застенчивую, совершенно отвыкшую от общества ученицу перед напыщенно важным ареопагом своих ученых коллег.

Да, они способны заморозить даже ее неотразимое красноречие. К тому же, владея научным немецким языком, Ковалевская в разговорном без церемоний обращается с родами и падежами, перемешивает немецкий с французским и английским. О, какой гнев ученых филистеров может вызвать ее оригинальная речь!

– Ты сама нигде не будешь защищать ее, – решительно произнес он. – Есть пункт, по которому иностранцам могут присуждать степень в их отсутствие. Ее и присудит тебе Геттингенский университет. Думаю, трех таких работ, как твои, достаточно, чтобы простить тебе принадлежность к слабому полу!

Профессор написал в Геттингенский университет, что Ковалевская, обладая знаниями в различных областях математики, представляет для защиты несколько работ, каждую из которых сам Вейерштрасс принял бы как диссертацию. Он считает справедливым, если степень присудят без личной защиты, ибо имел не много учеников, которых можно сравнить с Ковалевской по способностям.

Геттингенский университет ответил, что на факультете возникло сомнение: можно ли присудить Ковалевской ученую степень, если она не занимает никакой должности и даже не добивается ее?

Вейерштрасс указал, что подобные случаи в Геттингенском университете были; заочного же присуждения он просит не потому, что Ковалевская слаба, – она редкостно сильна, но застенчива, и при ее необычайной умственной подвижности ей трудно выражать свои мысли на чужом языке. Он обращает внимание университета на решимость Ковалевской изучать математику и принесенные ею жертвы: «Ради этого она отказалась от всего, что обычно прельщает молодую женщину, и осуществила свое желание с энергией, которую трудно совместить с ее вполне женственной натурой».

А Софья Васильевна отправила обязательную автобиографию на латинском языке декану математического факультета, приложив «приличное случаю» объяснение.

«Мне было не легко решиться на шаг, который должен вывести меня из состояния неизвестности, в котором я до сих пор находилась. Только одно желание доставить удовольствие близким мне людям, – писала она, кривя душой, – желание дать им настоящее понятие о себе, убедить их в том, что я действительно серьезным образом и небезуспешно занималась математикою, которую изучала исключительно по любви, без всяких посторонних целей, заставило меня отбросить в сторону все колебания…»

Она не требовала себе скидки как ученая, почему же нужно вымаливать право заниматься наукой?!

– Если факультет откажет в заочном присуждении степени Ковалевской, – наступал на университет Вейерштрасс, – то моя ученица требует, чтобы объяснили этот отказ не тем, что она женщина.

Долго тянулся спор между профессорами.

Но сочинения молодого математика-женщины уже стали известны авторитетным ученым и вызвали лестную оценку. Отважная русская показала, что она способна не только понимать самые трудные разделы высокой науки. Ее первые работы свидетельствовали о творческой силе несомненного таланта.

И, склоняясь перед бесспорными научными достоинствами представленных работ, Совет Геттингенского университета присудил Ковалевской степень доктора философии по математике и магистра изящных искусств «с наивысшей похвалой».

Прощаясь с Софьей Васильевной, Вейерштрасс преподнес ей великолепный синий бархатный футляр для диплома, стоившего обладательнице его нескольких лет аскетически суровой жизни и напряженнейшего труда.

В ПОИСКАХ МЕСТА ПОД СОЛНЦЕМ

 
Ты знаешь в писанье суровое слово:
Прощенье замолит за все человек,
Но только за грех против духа святого
Прощения нет и не будет вовек.
 

С. Ковалевская

ТЩЕТНЫЕ ПОПЫТКИ

На другой день по приезде Ковалевских в Палибино, где уже находилась Анна Васильевна с мужем и сыном, собрались родные и знакомые, чтобы поздравить женщину-доктора с успехами в науке. В бывшей классной комнате, возле висевшей на стене огромной карты России, которую в детстве вычертила Софья Васильевна, с интересом рассматривали они диплом – большой лист блестящей белой бумаги с напечатанным золотом латинским, по образцу и форме средневековых документов, текстом и длинный круглый бархатный футляр – подарок Вейерштрасса.

Ковалевская отдыхала в кругу родных после тяжелых лет учения. По семейной традиции в день именин Елизаветы Федоровны готовились дать любительский спектакль – одноактную комедию Эдмонда Абу «Убийца», но перенесли его на день именин молодой ученой. 17 сентября Софья Васильевна в роли бойкой служанки вызывала рукоплескания и заставляла зрителей хохотать. Даже Ковалевский превзошел самого себя, играя садовника.

После спектакля Василий Васильевич открыл бал. Софья Васильевна предложила первую кадриль Малевичу, который жил теперь на покое у Крюковских. А часа в три ночи гостей пригласили в большую столовую первого этажа.

За ужином Малевич попросил слова.

– Женский вопрос, – говорил он, – поднятый в прошедшем десятилетии, хотя и разделил наше общество на два противоположных лагеря, но вместе с тем дал сильный толчок и направил некоторые энергические характеры наших женщин к самостоятельному труду и к достижению тех или других результатов в области науки. Россия насчитывает уже десятки почтенных тружениц, полезных своим согражданам тою или другою специальностью.

Но вот появилась юная женщина – с твердою волею и непоколебимою решительностью преследовать цель в высшей степени похвальную, но весьма трудно досягаемую. Она оставляет удовольствия света, жертвует лучшими годами жизни женщины, не обращает внимания на потерю физических сил и с редкою энергиею изучает предмет свой в одном из лучших германских университетов…

Геттингенский университет присудил ей высшую ученую степень. Со времени основания этого университета такую степень, господа, получила только вторая женщина. Первая была дочь историка нашего, академика Шлецера, известная ученая Доротея Шлецер, в замужестве Роде…

Приветствую вас, Софья Васильевна, поставленную на высокую пьедесталь градации ученых, – закончил свою речь Малевич. – Приветствую вас от имени отечества как первую русскую женщину, достигшую высшей ученой степени в одном из самых трудных отделов науки.

Громкое «ура» покрыло последние слова Малевича. Гости поднялись и с бокалами в руках направились к виновнице торжества.

Давно не было так весело в Палибине, как этим летом, когда собралась вместе вся семья Крюковских. Две молодые девушки, когда-то мечтавшие о таинственном, неоглядном мире, теперь были взрослыми женщинами, узнавшими жизнь. То, что они испытали, не походило на мечты их юности, но было захватывающе интересно и содержательно.

Вечерами долго текла беседа в просторной гостиной. Попыхивая трубкой, внимательно слушал горячие речи дочерей Василий Васильевич. У него появилась мягкая, сочувственная терпимость человека, много знающего, понимающего, а подчас и разделяющего стремления молодых людей.

Софья Васильевна тесно сошлась с ним, приобрела в нем любящего, умного друга, с которым могла откровенно говорить обо всем. Времени для этого оставалось много.

Владимир Онуфриевич часто уезжал в Петербург по делам издательства, которыми он снова занялся Анюта отдавалась заботам о муже и ребенке. Жаклар готовился быть преподавателем французского языка. Ученая-математик описывала мужу картинки палибинской жизни в рифмованных письмах:

 
…Как видишь, бес мой или муза из когтей
Но хочет выпустить совсем души моей.
Забив поваренную книгу, интегралы.
Магистерство и Коркина дифференцьялы,
Я рифмоплетствую, бешусь и каждый час
Душою уношусь раз десять на Парнас.
 
 
У нас покойно все, не ссоримся; друг другом
Довольны все пока… Полковница[6]6
  Анна Васильевна Жаклар, муж которой, как известно, был полковником в войсках Парижской коммуны.


[Закрыть] с супругом
Твердит весь день вокабулы, но ах! пока
Ему, как кажется, наука не легка.
Папашу Юрик обогнал, хоть это худо,
Но про него согласны все: он просто чудо!
 
 
За карты мы и Юлю[7]7
  Ю. М. Лермонтова.


[Закрыть] нашу засадили
И всем премудростям молчанки научили.
Но к картам у нее, увы, талант плохой.
И от Анюты достается ей порой
 

21 сентября 1874 года Ковалевские уехали из Палибина в Петербург. Они поселились вместе с семьей Жаклар в 6-й линии Васильевского острова, в доме № 15, у тетушек Шуберт. Общее хозяйство позволило им сводить расходы до минимума.

Большое участие в судьбе молодых ученых принял Дмитрий Иванович Менделеев, друг Александра Онуфриевича. Он тепло относился и к Владимиру Онуфриевичу, а Софью Васильевну приветствовал как женщину, отважно добивавшуюся места в науке. Дмитрий Иванович навестил Ковалевских, как только они переехали в Петербург. Засиделся у них до полуночи, сражаясь с Софьей Васильевной по поводу значения математики, был очень мил, подкупал своей живостью, широтой взглядов и интересов. Но у Владимира Онуфриевича сложилось впечатление: Менделеев хорош в дружбе, а в ненависти он может быть беспощаден; иметь его своим противником «должно быть солоно».

Желая сразу ввести Ковалевских в круг петербургских ученых, Дмитрий Иванович дал в честь Софьи Васильевны обед, на который пригласил виднейших деятелей науки – математиков и нематематиков.

Хозяин любезно показывал Софье Васильевне свои «альбомы путешествий», где были аккуратно наклеены фотографии, картинки из журналов и его собственные зарисовки понравившихся мест, скульптур, зданий. Веселый, остроумный, он вовлекал в общую беседу своих гостей, сталкивая противников. Софья Васильевна до часу ночи яростно спорила с Пафнутием Львовичем Чебышевым о немецкой и русской математических школах и с известным минералогом и кристаллографом Акселем Вильгельмовичем Гадолиным, которым очень понравилась. Их дружбу она сохранила на всю жизнь.

Владимир Онуфриевич тоже вел оживленный разговор и с химиком Александром Михайловичем Бутлеровым и с «тетей Лизой» – женой профессора ботаники Андрея Николаевича Бекетова и произвел на всех хорошее впечатление, «а то они вообразили по «пашквилю» (против Синцова), что я ругатель и дикий нигилист», – писал он брату.

Но доброе настроение Ковалевских было нарушено разговором о событии, оскорбившем русское общество.

Выдающиеся химики Николай Николаевич Зинин и его ученик Александр Михайлович Бутлеров, как члены Российской академии наук, решили ввести в академию Д. И. Менделеева, занявшего своими трудами бесспорное место в науке. Но гениальный ученый слыл «неблагонадежным». Он был нежелателен в императорской академии. И ловким ходом – голосуя вопрос не о Менделееве, а о предоставлении химикам одной из адъюнктских вакансий, на которую прочили Менделеева, – непременный секретарь академии К. С. Веселовский сумел провалить кандидатуру великого ученого.

– Академия должна была бы отражать состояние русской науки в ее высшем развитии, соединять все первенствующие в России научные силы, – возмущался Бутлеров. – В академии постоянно есть вакантные места, словно бы за недостатком ученых, а русские натуралисты, имеющие на эти места право, остаются в стороне. Да вот Андрей Сергеевич Фаминцын… Восемь лет ждал он избрания на свободную кафедру ботаники. А Мечников, а Александр Онуфриевич Ковалевский, разве не могли бы они послужить славе русской академии? Увы, они русские, значит, не внушающие доверия. Для самодержавия академия с иностранцами – лучшая защита против вторжения нигилизма в науку.

– Не печальтесь, друзья, – примиряюще отвечал Менделеев на бурные филиппики прямого, неукротимого Бутлерова. – Надо работать. Посеянное на поле научном взойдет на пользу народную.

А как было проникнуть на это «поле научное» двум талантливым ученым – супругам Ковалевским? Степень доктора заграничных университетов соответствовала примерно русской степени кандидата наук. Мужчине она давала право преподавать в высшем учебном заведении, а после защиты магистерской и докторской диссертаций – даже занять кафедру. Но в Петербурге вакансий для геолога не было. В Москве, писал Ковалевский брату, освободившуюся кафедру предназначали «круглому дураку, пять лет пилившему какие-то кораллы и ничего не выпилившему». Софья Васильевна и вовсе могла претендовать лишь на место учительницы арифметики в младших классах женской гимназии.

– К сожалению, я не тверда в таблице умножения, – мрачно шутила Ковалевская.

Даже на подготовительных Аларчинских курсах она не нашла применения: не оказалось слушательниц, знающих высшую математику. Да и позднее, когда в 1878 году открылись Бестужевские высшие женские курсы, ее, ко всеобщему негодованию, не пригласили читать лекции, хотя Ковалевская много потрудилась, как член комиссии по доставлению средств этим курсам.

Царские чиновники считали ученую «опасной нигилисткой».

И Менделеев и другие добрые знакомые советовали ей подождать: может быть, удастся добиться приглашения на Высшие женские курсы. Владимиру же Онуфриевичу настойчиво рекомендовали сдать магистерский экзамен.

Ковалевский начал готовиться. Снова нахлынули воспоминания об унизительной одесской истории. Томила безысходность. Измученный, подавленный неудачами, он не мог сосредоточиться, забывал прочитанное.

«Я только теперь, – писал он брату, – достаточно понял все трудности магистерского экзамена и по своей глупой привычке раскаиваюсь, что поехал на такое важное дело в Одессу, не имея ни одной напечатанной работы. Здесь мои дела стали далеко не хорошо. Вообще впечатление Петербург произвел на меня самое тяжелое. Никто моих работ не понимает и не может даже читать их, так что я не встречаю ни одной души, и все точно сговорились требовать со специалиста по палеонтологии – физику, минералогию, картографию и т. д., не обращая ни малейшего внимания на то, есть ли у него хорошие работы или нет».

Экзамен он все же выдержал, но и магистерская степень не дала Ковалевскому места в университете. Что же делать? Этот жизненно важный вопрос встал во всей трагической безнадежности. Софья Васильевна достала себе переводов на 700 рублей. А дальше как?

Владимир Онуфриевич задумал отправиться в Америку ловить черепах, так как кто-то из академиков сказал, что за это Академия наук может заплатить. Возражала Ковалевская: она тоже намеревалась сдать магистерский экзамен как можно скорее, пока были свежи в памяти требуемые дисциплины. А через год уезжать надолго из России нельзя: вдруг в это время в Петербурге или Москве появится место профессора; и медлить тоже невозможно: вдруг за это время в Америке кто-нибудь сделает исследование, которым хотел заниматься в поездке Владимир Онуфриевич?

Денежные дела приходили во все больший упадок. Приданое Софьи Васильевны было полностью истрачено на уплату старых долгов за издание Брэма «Жизнь животных» и на возобновление печатания дальнейших его томов.

И хотя супруги сами переводили этот труд, издание не только не давало дохода, на что рассчитывал Ковалевский, но поглощало все случайные заработки, обрастало долгами. Великий ученый, Владимир Онуфриевич не был искусным издателем, несмотря на то, что верил в свой «коммерческий гений».

Софья Васильевна, разделяя труды мужа, не утрачивала интереса к своей науке. Она часто встречалась с математиками. Пафнутий Львович Чебышев любил беседовать с ней, особенно об интегрировании эллиптических дифференциалов – этой теме посвящали свои исследования как он сам, так и Вейерштрасс. Ковалевская привлекала его своим острым умом и обаянием. Он возглавлял петербургскую школу русских математиков; об их направлении Чебышев говорил, что они «остаются постоянно на реальной почве, руководясь взглядом, что только те изыскания имеют почву, которые вызываются приложениями». Ковалевская сама тоже занималась «прикладными» вопросами, касающимися проблем механики и астрономии, но отдавала должное и «трансцендентному» методу зарубежных ученых, против которого восставал Чебышев. Она не жалела сил, чтобы заинтересовать русских математиков работами немцев и французов.

Первую зиму в Петербурге Софья Васильевна собиралась посвятить серьезному изучению аналитической механики и, главное, математической физики, которой заинтересовалась еще в Гейдельберге, когда слушала лекции Гельмгольца. Но очень скоро она лишилась возможности вести систематические занятия наукой.