Текст книги "Софья Ковалевская"

Автор книги: Любовь Воронцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

ДЫМ ОТЕЧЕСТВА

Весной 1886 года пришли плохие вести об Анюте. У нее обнаружили тяжелую болезнь почек. Состояние было опасным. Софья Васильевна, отложив все дела, немедленно уехала в Россию. К счастью, сестра почувствовала себя лучше, значит, можно было оставить ее и пожить в деревне с дочерью.

Лето под Москвой, в Семенкове, в кругу милых сердцу людей, обещало желанный покой и простые радости. Имение Лермонтовой, находившееся возле станции Жаворонки, было не очень живописно. Но после Стокгольма и Петербурга, насыщенных влагой, дышалось легко.

Возле дома, просторного, светлого, с веселым мезонинчиком и круглой башенкой бельведера, с застекленными, увитыми розами и виноградом террасами, было много зелени – большой парк с прудом, сад, огород, а неподалеку стеной вставал лес.

Жизнь в деревне текла тихо и однообразно. Дочка очень выросла, загорела. Все говорили, что она похожа на мать, что ее можно принять за цыганку. Она лихо ездила верхом на низкорослой лошади, возилась с собаками, посрамляя боявшуюся их мать.

Общество Софьи Васильевны состояло из Юлии Всеволодовны и трех старушек, облаченных в траур по умершей сестре Лермонтовой. Четырехкратные чаепития перемежались по-деревенски простыми и обильными обедами, ужинами, завтраками, полдниками. Ковалевская смеялась, утверждая, что в этом монастырском заключении она скоро превратится в растение.

Никто не говорил с ней о математике, о женском движении. Если приезжали какие-нибудь соседи, Ковалевскую представляли им как «Сонину маму».

– О, сколь понижающим образом это обстоятельство действует на мое тщеславие, – сообщила она Анне-Шарлотте, – и сколько возбуждает во мне женских добродетелей, о которых ты и понятия не имеешь и которые теперь поднимаются вверх, точно пар…

Она забавлялась катаньем на лошадях и однажды, убедив простодушную Юлию Всеволодовну, что умеет отлично править и можно обойтись без кучера, не сдержала лошадей. Экипаж ударился о большое дерево, а пассажирки вылетели вон и упали в грязь. Лермонтова подвернула ногу.

– Вот пример несправедливости судьбы! – восклицала Софья Васильевна. – Бедная Юленька страдает, а я, зачинщица всего, вышла невредимой!

Но чаще, сидя в кресле возле дремотной воды пруда, она читала или вышивала. Всех поражала ее способность ничего не делать в промежутках между интенсивными умственными занятиями и давать полный отдых возбужденному мозгу.

Даже на сообщение Миттаг-Леффлера об открывшейся вакансии на место академика и мечте ее друга, если Ковалевская пройдет в академию, «сделать вместе что-нибудь порядочное для математики», она ответила шуткой.

«Боже мой! – писала Софья Васильевна. – Сколько прекрасных проектов мы рисовали себе. Видение красивого мундира академика постоянно проходит теперь перед моими глазами, и вы можете не сомневаться, что я, со своей стороны, сделаю все возможное, чтобы помочь вам достать его мне. Я шучу, милый друг, но вы не можете себе представить, насколько я тронута каждым доказательством интереса и дружбы, которые я получаю от вас. Вы знаете, что я, в сущности, довольно равнодушна к почестям и к внешним знакам уважения, которые приходятся на мою долю, но я тем более чувствительна ко всем доказательствам внимания со стороны моих друзей».

Она просила отложить на будущее «прекрасные проекты», чтобы не вызывать недоброжелательства: «Стриндберг уже говорил, что мне покровительствуют потому, что я женщина… уверена, что даже Гюльден… не возражает против моего избрания только из страха перед женой…»

Да и секретарь академии Линдхаген, по слухам, оторопев от такой кандидатуры, только вздохнул:

– Если академия начнет избирать в свои члены женщин, то на ком из сотворенных богом существ она тогда остановится?!

Надежда Миттаг-Леффлера видеть ее академиком снова поднимала обиду: а вот на родине… не нужна!

Остаток отпуска Софья Васильевна собиралась провести в Иемтланде – дачной местности под Стокгольмом, вместе с семьей Миттаг-Леффлера. На нее был возложен просмотр статей для журнала, и ей хотелось находиться близ главного редактора.

Успокоенная обещанием Лермонтовой приехать с Фуфой в Стокгольм осенью, Ковалевская отправилась в Швецию. Но ее тут же вызвали в Петербург к сестре, которой внезапно стало хуже.

Провожая, Миттаг-Леффлер попросил Ковалевскую переговорить в Петербурге с бароном Ф. Р. Остен-Сакеном, директором департамента в министерстве иностранных дел, о материальном участии русского правительства в издании журнала «Acta mathematica». В Германии и Франции Софья Васильевна удачно выполнила свою миссию. Петербург оказался не так радушен.

В первый же день по приезде к Софье Васильевне зашел Чебышев и сказал, что ему не удалось снестись по этому делу с графом Д. А. Толстым – министром внутренних дел, шефом жандармов и одновременно… почетным членом и президентом Академии наук. Других возможностей она не имела: круг ее знакомых был очень далек от административных сфер.

На следующий день Ковалевская написала Остен-Сакену, и они встретились.

Остен-Сакен, сам ученый-географ, начал беседу с бурной брани в адрес Делянова – министра народного просвещения:

– Он всегда много обещает и никогда ничего не делает!

Жаловался Остен-Сакен на бедность России, на невыносимую экономию во всем, что касается науки и общественного обучения.

– Вы не можете себе представить, – говорил он Софье Васильевне, – что нам иногда приходится не то что выпрашивать, а буквально выклянчивать какую-нибудь сумму в двести рублей.

Ковалевская старалась со всем доступным ей красноречием доказать Остен-Сакену, насколько страдает ее, Ковалевской, национальная гордость оттого, что Россия не хочет содействовать международному делу, которым заинтересовались другие правительства.

– Если бы речь шла о чем-то другом, – с волнением убеждала она государственного чиновника, – но ведь это математика, в которой Россия стоит во главе других стран! Со всех сторон мне говорят: в России все математические науки так культивируются, и вот одна только Россия отказывается участвовать в этом деле.

Остен-Сакен вскочил со стула и забегал по комнате.

– Все это правда, совершенная правда, но что делать? Что делать? – взывал он к Ковалевской. – Скажите, каким образом можно было бы дать знать здесь, насколько король интересуется журналом?

– Король сам предложил нам, что он напишет господину или госпоже Деляновым, – ответила Софья Васильевна.

– Это ничему не поможет, – поспешил возразить Остен-Сакен. – Делянов только снова пообещает и соврет. Его жена не имеет больше влияния. Может быть, найдется другое средство? Знаете что? – вдруг оживился Остен-Сакен. – Пойдите завтра к Чебышеву, просите его побывать у графа Толстого и позондировать почву, насколько можно было бы заинтересовать графа в этом деле. В случае, если Толстой не абсолютно против, то надо бы просить короля написать ему. Толстой будет настолько польщен, получив письмо непосредственно от повелителя, что тогда станет все возможно. Да, впрочем, я непременно сам поговорю с Чебышевым. Министр финансов сейчас Бунге, но ему не стоит писать: он так набалован письмами повелителей, что скорее будет склонен показать, что не придает им значения… А Толстой – напротив…

Поднимаясь, чтобы уйти, Софья Васильевна поблагодарила разоткровенничавшегося хозяина, а он просил сообщить ему количество подписчиков «Acta» в других странах, число напечатанных в журнале статей русских ученых.

Ковалевская могла с полным правом сказать: она-то позаботилась о том, чтобы русская математическая наука была представлена в журнале с достаточной полнотой!

Софья Васильевна перевела на французский язык две статьи Чебышева, одна из которых представляла собой математическое письмо к Ковалевской; обе статьи были напечатаны в «Acta». Русские ученые присылали рукописи своих трудов непосредственно ей, вполне полагаясь на ее компетентность, считаясь с ее мнением. Только для сиятельных чиновников ее имя не имело значения!..

Было почти девять часов вечера, когда Ковалевская, усталая и разбитая от этого горького для нее разговора, вышла на улицу. К Чебышеву идти поздно; не отправится же он в такую пору к Толстому!

Пешком возвратилась на Васильевский остров к больной сестре, чтобы завтра начать новый день, полный разъедающих душу забот и хлопот… И хотя Чебышев позднее согласился поговорить с Толстым, ничего не удалось добиться от русского правительства; оно так и не нашло нужным оказать финансовую поддержку одному из крупнейших математических журналов мира. А математики рассказывали Софье Васильевне, что даже для единственного существующего в России общества естествоиспытателей и врачей они не могли добиться ежегодной субсидии в несколько сот рублей!

Ну что ж, видно, ей-то и вовсе нечего надеяться на работу в России. Надо примириться с жизнью в чужой стране, как бы тяжело ни было это фактическое изгнание. Да, Анюта права, когда говорит в своей повести «Записки спирита», что тот, кто пренебрег обычным земным уделом, должен быть по справедливости лишен земного счастья.

Из Петербурга Софья Васильевна снова поехала в Семенково за дочерью. Юлия Всеволодовна не имела возможности привезти девочку. А в Стокгольме была уже приготовлена квартира с комнатами для Фуфы и для Лермонтовой, нанята кухарка Августа, отдано столько сил устройству на постоянное жительство, хотя самой Ковалевской всегда было все равно, что она ест, что пьет. При ее скромных потребностях никакие лишения не огорчали, лишь бы оставалось право распоряжаться временем по своей воле. Но для удобства дочери и подруги Софья Васильевна сделала все, что было нужно.

«Эти глупые, но неотложные практические дела, – смеясь и досадуя, писала она своему немецкому приятелю Ханземану, – являются серьезной пыткой для моего терпения; я начинаю понимать, почему мужчины так высоко ценят хороших практичных хозяек. Будь я мужчиной, я выбрала бы себе маленькую красивую хозяюшку, которая избавила бы меня от всех этих скучных дел. При теперешнем положении вещей, стоит мне на минуту заняться абелевыми функциями и углубиться в них, уйти далеко-далеко от всяких практических забот, меня немедленно возвращает на поверхность какой-нибудь ничтожный вопрос, где мое решение является необходимым».

Несмотря на это, ученая твердо отвергла все советы не брать Фуфу в чужую страну.

– Я уже достаточно освоилась со Швецией, приобрела устойчивое положение, добрых друзей. Теперь я должна сама воспитывать свою дочь.

Лермонтова проводила их до Петербурга, там они сели на пароход.

Через три дня прибыли в Стокгольм перед закатом солнца.

Их никто не встретил на пристани. Софья Васильевна взяла ручную тележку для чемоданов, дала адрес рабочему, а сама с дочкой пошла пешком через большой сад, где на клумбах, к великой гордости северян-шведов, впервые зацвели тропические агавы.

Квартира Ковалевской находилась в Villastraden – районе вилл. Невысокие дома были окружены палисадниками и чистыми двориками: вместо магазинов имелись лишь мелочные лавочки. Жили здесь не богачи, селившиеся на Приморской улице, среди иностранных посольств, а преподаватели высшей и даже средней школы, существовавшие на свой очень тогда скромный трудовой заработок.

Дом, куда привезла Софья Васильевна Фуфу, был серый, двухэтажный, с большим палисадником и двором, усыпанным гравием. От улицы Энгельбрехт, названной так в память шведского национального героя, его отделял ряд деревьев. Из передней две двери вели одна в гостиную, другая в коридор, сообщавшийся с кухней, а из гостиной дверь справа – в кабинет Софьи Васильевны. Там у окна стояли большой письменный стол и две высокие открытые этажерки для книг; у противоположной стены – кушетка и маленький круглый стол.

Письменный стол был всегда завален бумагами, на этажерках, среди книг по математике, находились сочинения Лермонтова и номера «Северного вестника», издателем которого была подруга сестры Жанна Евреинова, первая русская женщина – доктор права.

До начала занятий в университете Софья Васильевна много времени посвящала дочке: читала ей вслух русские книги, рассказы из журнала «Школа и семья», водила на уроки гимнастики, на прогулки, учила шведскому языку.

Осенью, когда съехались семейные друзья Софьи Васильевны и появились сверстники, Фуфа быстро овладела новым языком. Если мать делала ошибки, отдавая распоряжения служанке, девочка поправляла ее, и Софья Васильевна с гордостью рассказывала знакомым:

– Моя дочь уже теперь превосходит свою мать… в некоторых отношениях!

Но ее очень тревожило сходство с отцом в характере дочери. Ей хотелось предотвратить у девочки роковое безволие Владимира Онуфриевича. Когда в самом начале пребывания в Швеции Фуфа спросила мать: «Отчего умер мой папа?», у Софьи Васильевны сделалось страдальческое лицо, она не строго, но очень настойчиво сказала:

– Фуфа, никогда, слышишь, никогда не спрашивай меня об этом.

Софье Васильевне пришлось приложить большие усилия, чтобы преодолеть вызванную долгой разлукой отчужденность дочери. Помогли ей та восторженная любовь, которую питали к русской ученой ее шведские друзья, почтительность ее учеников и уважение таких известных лиц, как профессор Гюльден, Норденшельд, Ибсен, Нансен, Брандес. Фуфа стала гордиться Софьей Васильевной и вниманием, каким ее окружали.

БОРЬБА ЗА СЧАСТЬЕ

 
Миры летят. Года летят. Пустая
Вселенння глядит в нас мраком глаз.
А ты, душа, усталая, глухая,
О счастии твердишь, – который раз?
Что счастие?
 

А. Блок

ТАКИМ ДОЛЖНО БЫТЬ СЧАСТЬЕ

И только-только расположилась Софья Васильевна по-семейному, с дочерью и служанкой, предвкушая удовольствие того покойного, размеренного образа жизни, которого ей давно недоставало для математических занятий, только решила укротить свое бунтующее сердце работой, как снова вызвали к сестре. Оставив Фуфу на попечение Анны-Шарлотты, Ковалевская среди зимы уехала морем до Гельсингфорса, а оттуда поездом в Петербург.

Жизнь Анюты висела на волоске. В таких случаях Софья Васильевна не испытывала страха, не отступала перед препятствиями. Для Анюты она была готова на любые жертвы. Она написала Миттаг-Леффлеру письмо с просьбой продлить ей отпуск для ухода за сестрой. Но шведский друг, взывая к ее благоразумию, отказался выполнить просьбу, ссылаясь на то, что противники женского равноправия воспользуются этим случаем: никогда мужчина не мог бы получить отпуск для ухода за членом семьи.

Даже зная о тяжелом характере недуга, Ковалевская была потрясена состоянием Анюты: болезнь разрушала не только ее прекрасный физический облик, она убивала в ней человека. Анюта страдала невыносимо, целыми днями и ночами стонала от болей, и ничто уже не могло отвлечь ее от страданий.

Затем вдруг наступало на несколько часов облегчение, и она кротко улыбалась, сравнительно спокойно разговаривала и была снова той бесконечно дорогой, умной, доброй Анютой, которую боготворила Софья Васильевна.

– О, как глупа жизнь! – мрачно твердила Ковалевская. – Как нелогична смерть! Разве я могу потерять Анюту, такую близкую, такую умную?! Зачем же она жила и столько страдала, если смерть смеет унести эту большую жизнь в одно мгновение?..

И в долгие дни и ночи, которые Софья Васильевна проводила у постели больной, она думала о разнице между тем, «как было», и тем, «как могло быть». Она вспоминала, с какими мечтами они, сестры, вступали в жизнь – молодые, красивые, щедро одаренные. Правда, они были участницами больших событий, но в глубине сердца и у той и у другой сестры осталось горькое сожаление о разбитых надеждах. Анюта умирает, не проявив и малой части своего дарования. А сама она, достигшая в науке таких вершин, каких достигали немногие женщины, облегчила ли она путь своим бесправным сестрам? Она живет, как вырванное из почвы растение, не осыпая семенами своих дел родную почву… Может быть, прояви она в нужный момент усилие воли, не было бы отступления, трагической гибели Владимира Онуфриевича, невозвратимой потери времени.

– Кому не приводилось раскаиваться в каком-то важном необдуманном шаге, – говорила Софья Васильевна, – и кто не желал начать жить сызнова?

Софье Васильевне захотелось написать два параллельных романа, в которых бы изображалась судьба людей с дней юности, когда вся будущность еще впереди. Один из этих романов должен был показать, к каким последствиям привел сделанный ими выбор жизненного пути; другой – что случилось, если бы они пошли иной дорогой.

Вернувшись в Стокгольм, она немедленно поделилась своей идеей с Анной-Шарлоттой и предложила написать эти два романа.

– Я не могу писать одна, – умоляла она подругу, – если бы я только обладала такими способностями!

В это время Анна-Шарлотта готовила роман «о женщинах, не имеющих романа», не встретивших человека, которого они могли бы полюбить, создать семью. Она была всецело поглощена новой работой. Но мягкая Анна-Шарлотта не смогла устоять против жарких просьб Софьи Васильевны и отложила роман. Она отстояла только одно свое желание: воплотить идею не в параллельных романах, а в двух пьесах, которые могли бы идти на сцене два вечера подряд!

Идея Софьи Васильевны захватила шведскую писательницу. Ее письма к друзьям полны пьесой, которую они назвали «Борьба за счастье».

Подруги не могли ни о чем ином, кроме пьесы, говорить. Анна-Шарлотта писала одному их общему другу:

«…Мы совершенно одинаково безумствуем обе. Если бы нам удалась эта работа, мы примирились бы со всем, что у нас было неприятного в жизни. Соня забыла бы, что Швеция – самая возмутительная филистерская страна в мире… а я забыла бы все, о чем постоянно думаю. Вы, конечно, совершенно правы. Есть, к счастью, царство лучше всех земных царств, ключи которого имеются у нас, – это царство фантазии».

Они сидели в уютной комнате Анны-Шарлотты, и Софья Ковалевская с пылающими глазами, задыхаясь в торопливой речи, говорила подруге:

– Я невыразимо счастлива этим новым образом своей жизни. Я только теперь понимаю, как мужчина заново влюбляется в мать своего ребенка! Конечно же, дорогая Анна-Шарлотта, ты – мать. Ведь на тебе лежит ответственность произвести на свет ребенка. О бог мой, как я люблю тебя, как я предана тебе!

Ковалевская изложила подруге сюжет своего романа из русской жизни. Анна-Шарлотта почти всю ночь просидела в кресле-качалке, обдумывая драму, а назавтра предложила законченный план. В пять дней она набросала пролог и пять актов первой пьесы. Анна-Шарлотта восхищалась работой, идея которой принадлежала Софье Васильевне, так как была убеждена, что ученой скорее, чем ей самой, могут приходить гениальные мысли. Ковалевскую же удивляла быстрота, с какой работала Леффлер, живость действия, художественность образов. Сама она не написала ни единой реплики, но обдумала весь основной план драмы, содержание каждого акта, внесла свои психологические наблюдения в обрисовку характеров.

Ежедневно они прочитывали вместе все, что Анна-Шарлотта писала. Софья Васильевна делала замечания, давала советы, придумывала новые ситуации. Она требовала, чтобы Анна-Шарлотта прочитывала ей опять то, что читала раньше, вела себя, как ребенок, которому не надоедает слушать любимую сказку.

Никогда еще Анна-Шарлотта не видела подругу такой буквально светящейся от счастья. На Ковалевскую находили припадки неудержимого веселья. Ежедневно они вдвоем гуляли в прилегавшем к их кварталу лесу. Ковалевская прыгала с камня на камень, продиралась через кусты, танцевала, целовала Анну-Шарлотту и кричала:

– Жизнь невыразимо хороша, а будущее… будущее восхитительно и полно самых чудных обещаний! Ты понимаешь, Анна-Лотта, нашу драму с триумфом встретят во всех европейских столицах! Такое новое, оригинальное произведение не может не показаться настоящим откровением в нашей литературе. Эта драма «Как могло быть» – мечта, которая рисуется мысленным взорам всех. Представленная со всей объективностью сцены, она должна непременно всех увлечь!

Захваченная литературной работой, Ковалевская была не в состоянии заниматься задачей о вращении твердого тела вокруг неподвижной точки. Профессор Миттаг-Леффлер, который чувствовал себя ответственным за Софью Васильевну и считал, что для нее, как для женщины-профессора, крайне важно закончить эту работу и получить премию, приходил в отчаяние, заставая ее у Анны-Шарлотты с вышивкой в руках.

Подобно тому как Ингеборг из древней саги о Фритьофе, сплетая скатерть, нитями рисовала подвиги своего милого, Софья Васильевна словно вышивала по канве шелками и шерстью образы драмы.

Иголка мерно двигалась вверх-вниз, вверх-вниз, а Ковалевская мысленно создавала сцену за сценой. И не было предела ее радости, если, работая порознь, оба автора приходили к одному результату.

Софья Васильевна даже перестала писать Вейерштрассу, что делала только в тех случаях, когда уходила в сторону от математики. Миттаг-Леффлер укорял ее за непозволительное отношение к учителю:

– Вейерштрасс обижен тем, что вы так долго не даете о себе знать. Я доверил ему тайну о драме и прибавил, что вы, вероятно, из-за литературных занятий стыдитесь ему писать.

Ничто не могло вернуть Софью Васильевну на землю. Она нашла способ говорить о себе, своих чувствах и мыслях и пользовалась им с увлечением.

В прологе, общем для обоих пьес, составляющих драму «Борьба за счастье», показаны люди в момент, когда все готово для их счастья. Дочь барона Алиса любит инженера-изобретателя Карла и любима им. Он заканчивает машину, которая поможет воспользоваться электроэнергией, чтобы приводить в движение фабричные станки и облегчить труд рабочих. Алиса тоже мечтает о счастье рабочих, об уничтожении эксплуатации человека человеком. Она могла бы стать верным товарищем Карла в его борьбе. Сестра Карла – Паула любит двоюродного брата Алисы – Яльмара, скрипача, мечтателя, а он любит пианистку Паулу за ее нежную душу, за ее тонкий художественный вкус, собирается вместе с ней концертировать в Европе: Третья пара – дочь фабриканта Марта и юный брат Карла Эрнст.

Но в этот мир мечты и любви вторгаются черные силы: предрассудки чванной аристократии, корысть торгашей, зверская жестокость «господина чистогана». Наступает та критическая точка, когда от воли человека зависит, как повернется его судьба.

В первой пьесе – «Как было» – авторы показали, как несчастны все действующие лица, которые не нашли в себе достаточной силы, чтобы противостоять давлению предрассудков, преодолеть нравственную трусость.

Вторая пьеса – «Как могло быть» – рисует поступки героев, в решительную минуту оказавшихся сильными, способными повернуть свою судьбу на путь, ведущий к счастью. Алиса дает деньги Карлу на окончание его машины, доставшийся ей по наследству завод переходит к созданной ею и Карлом рабочей ассоциации. Они вдвоем будут жить с рабочими, «как ровня». Принадлежащий Алисе родовой замок Герргамра тоже отдан рабочим: в гостиной – школьная комната для их детей, в библиотеке – общественная читальня. Алиса порывает со своим классом, с мужем и уходит к Карлу, к людям труда, в общей борьбе за счастье рабочих находит свое счастье. Она не может быть счастливой, если вокруг нее простые люди несчастны, она убеждена, что есть только один способ улучшить положение рабочих – это заставить их сплотиться в один союз!

В Алисе Софья Ковалевская хотела изобразить себя, в ее переживаниях выражала свою собственную жажду глубокой, цельной любви, заставляющей два существа жить, как одно, и то отчаяние одиночества, то недоверие к себе, к своей способности привлечь любимого человека, которое охватывало ее всегда, когда она видела, что ее любят не так, как ей хотелось бы.

Алиса первой пьесы говорит мужу Яльмару: «Я так привыкла, чтобы всех любили больше, чем меня. В школе говорили, что я самая способная, но я знала всегда, что судьба зло подшутила надо мною, одарив меня такими способностями как бы для того, чтобы я лучше чувствовала, чем бы я могла сделаться для другого, если бы кто-нибудь действительно захотел полюбить меня. Я желала немногого: я хотела только, чтобы никто не стоял между нами, не был тебе ближе, чем я, одного только я и желала всю жизнь – быть первою для другого человека…»

В одной из реплик она откровенно раскрывает свой характер:

«Дай мне только хоть раз показать тебе, какою я могу быть, если меня искренне любят. Бедняжка Алиса не так ничтожна, как кажется… Посмотри хорошенько на меня: хороша ли я? Да, когда меня любят – я хороша, но только тогда, когда меня любят. Добра ли я? Да, когда меня любят, я воплощенная доброта. Эгоистка ли я? О нет, не эгоистка. Я могу совсем отрешиться от себя, слиться всеми мыслями с другими».

Так молила о любви знаменитая, прославленная женщина-ученый. Она никогда не была единственной для другого человека, как ни щедро одарила ее природа. Желание Алисы второй пьесы – «Как могло быть» – разделить труды Карла и резкое, не допускающее компромиссов требование быть верным голосу сердца – это собственные мысли Ковалевской, ее чувства, ее душа – вся она со своим сложным, противоречивым характером.

Датский писатель Герман Банг писал о «Борьбе за счастье», что он любит эту драму, «которая с математической точностью доказывает всемогущую силу любви, доказывает, что только она одна и составляет все в жизни, что только она придает жизни энергию или заставляет преждевременно блекнуть». Он не увидел другой стороны произведения.

Не узкого личного счастья добивалась Алиса Ковалевской. Для нее борьба за любимого человека неотделимо сливалась с их совместной борьбой за то «будущее идеальное общество, где все живут для всех, а двое любящих людей – друг для друга». Впервые в современной ей драматургии «шестидесятница» Ковалевская, сделав шаг вперед, вывела на сцену борющихся рабочих, впервые включила в круг тем художественной литературы «рабочий вопрос». Алиса мечтает о таком обществе, где нет эксплуатации человека человеком, о такой любви, когда двое любящих плечом к плечу борются за справедливое распределение благ земных.

Но в пьесе, приспособленной Анной-Шарлоттой к буржуазному пониманию, эти мечты выглядели детски наивной утопией, осуществлялись благодаря случайному стечению обстоятельств. Сама же Софья Васильевна, хотя и не жила в рабочей среде, понимала, что, как говорит одно из действующих лиц пьесы, рабочих «мало любить – надо жить с ними». Она с достаточной ясностью представляла себе и революционное значение выходившего на большую арену жизни «четвертого сословия» – рабочего класса и трудности классовой борьбы. Ее политические друзья – Фольмар, Янковская, Мендельсон и многие другие – были тогда верными единомышленниками Карла Маркса; сестра Анна и зять Жаклар не только пропагандировали его учение, но знали лично учителя пролетариата. Еще в 1870 году Карл Маркс писал Энгельсу о том, что «Лафарг познакомился в Париже с одной русской женщиной, весьма ученой (подругой его друга Жаклара, превосходного молодого человека)». А в 1877 году Жаклар в письме к Марксу из России говорил: «…Моя жена, которая не забыла, каким вниманием вы ее окружали, шлет вам вместе со мной свои наилучшие пожелания». Не случайно хранила Софья Васильевна до конца дней своих среди немногих фотографий близких людей – репродукцию портрета Маркса с автографом «Salut et Fraternité» («Привет и братство»). Она следовала своей сестре в ее политических симпатиях и антипатиях, отражала ее воззрения.

К необыкновенной драме «Борьба за счастье» Ковалевская дала и предисловие не менее оригинальное, объясняя человеческие поступки примерами из области механики.

Излив свои мысли о любви, о счастье, какого она хотела для себя, Софья Васильевна смогла заняться математикой.