Текст книги "Софья Ковалевская"

Автор книги: Любовь Воронцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

РАЗРЫВ

Москва была прежняя: с сутолокой, треволнениями, от которых Софья Васильевна отошла было немного в Берлине. Владимир Онуфриевич еще не вернулся из поездки по Западной Европе. Рагозины возмущались беспечностью своего технического директора. В университете тоже выражали недовольство: надо было начинать курс лекций. Кредиторы предъявляли векселя. Арендатор петербургских бань оказался мошенником и не вносил денег, которые были необходимы для уплаты процентов по второй закладной.

Ошеломленная Софья Васильевна не знала, что делать. Целыми днями она вела тягостные разговоры с адвокатами, писала всевозможные прошения, заявления, обязательства, письма и телеграммы мужу. Ответа не было. Владимир Онуфриевич вернулся в Москву лишь в середине февраля 1881 года с планом новой палеонтологической монографии. Свой курс лекций в университете он сумел начать только во втором семестре.

С Софьей Васильевной Ковалевский больше не советовался, своими намерениями не делился; обладавшая способностью распознавать людей с первого взгляда, она не могла выносить Рагозина, умоляла мужа оставить службу у нефтяника. Склонить жену на свою сторону ему в этот раз не удалось, тогда он стал скрывать от нее все, что делал. А Рагозин постарался внушить ей, что отчуждение Владимира Онуфриевича вытекает из особых причин, что у нее есть основания для ревности.

Ревность была одним из самых сильных недостатков порывистой натуры Ковалевской. Почувствовав себя жестоко оскорбленной, Софья Васильевна не сочла возможным для своего женского достоинства «выяснять отношения». Если он больше не нуждается в ней, – пусть будет так. Она одна пойдет тернистой дорогой своего призвания. Ее долг – служить науке.

Рассчитывать, что в России позволят это сделать, не было оснований. Царское правительство укрепляло «устои» самодержавия руками жандармов. Каждый новый день начинался слухами об арестах, ссылках. Тысячи взятых на подозрение, административно сосланных, заключенных в тюрьмы, осужденных на каторгу!.. Охранка следила за писателями, юристами, учеными. В гнетущей атмосфере доносов, недоверия, преследований невозможно было сохранять то душевное равновесие, которое необходимо для творческого труда. Надо ехать за границу. На временной разлуке настаивал и Владимир Онуфриевич.

– Я не буду навязывать тебе свою дружбу, – сказала Софья Васильевна мужу. – Относительно наших взаимоотношений тебе беспокоиться нечего. Наши натуры такие разные, что ты имеешь способность иногда на время сводить меня с ума. Но лишь только я предоставлена самой себе, я возвращаюсь к рассудку и, обсуждая все хладнокровно, нахожу, что ты совершенно прав: самое лучшее – нам пожить отдельно друг от друга. Злобы я против тебя не чувствую и желания во что бы то ни стало вмешиваться в твою жизнь у меня нет. Поверь, что, если только отсутствие денег не обрежет нам крылья, я тебе ни в чем помехой не буду. Но еще раз повторяю: не старайся разбогатеть любой ценой, ты довольно проучен опытом.

– Да, да, это будет лучше всего, если ты поживешь за границей, – только и ответил Владимир Онуфриевич.

И в один из весенних дней тревожного 1881 года, когда после убийства Александра II кончилась пора либеральных заигрываний, так называемая «диктатура сердца» графа Лорис-Меликова, и началась разнузданная реакция, казни, аресты и ссылки, Ковалевские спешно оставили Москву. Софья Васильевна с дочкой уехала в Берлин, а Владимир Онуфриевич, проводив их, сразу же отправился к брату в Одессу. Ничто их больше не связывало.

…Через несколько дней, как совсем недавно, сидел профессор Вейерштрасс в комнате отеля, вслушиваясь в быструю, живую речь своей ученицы. Но только в комнате на этот раз была еще и маленькая Соня, Фуфа.

Она забавлялась картинками, устроившись на коленях бонны, а Софья Васильевна тревожно обрывала свой рассказ на полуслове, если девочка вскрикивала.

– Нет, нет, «Преломление света» я так и не закончила, – глядя на профессора, словно провинившаяся школьница, качала головой Софья Васильевна. – Не журите меня. Я возымела слабость отвлечься тем вопросом, который, вы знаете, вертелся у меня в голове почти с самого начала моих математических занятий. Помните, я еще так боялась, что другие исследователи опередят меня? Но и у них так же, как у меня, попытки оказались бесплодными.

– Неужели это общий случай вращения тяжелого тела? – удивленно спросил Вейерштрасс.

– Да.

– Но мои исследования показали, что с помощью абелевых функции эту задачу невозможно решить. Почему же ты опять принялась за нее и прервала такое важное сочинение, как преломление света?

– Меня подтолкнули ваши работы об условиях устойчивости мира и аналогия с другими динамическими задачами. Эта тема показалась мне настолько интересной, прекрасной, что я… только не сердитесь… я ни о чем другом не могла думать, я вложила в нее всю горячность и энергию, на какие только способна. Вы посмотрите: путь, которым я следовала, несколько необычен…

Разложив мелко исписанные листочки, Софья Васильевна показывала учителю вычисления, и старый ученый не мог оторваться от них. Затем, откинув голову на спинку кресла, закрыв глаза, он долго сидел, не произнося ни слова.

Нужно было проявить большую смелость, чтобы приняться за задачу, решению которой посвящали себя крупнейшие ученые: определить движение различных точек вращающегося твердого тела – гироскопа.

Гироскоп устроен по принципу народной детской игрушки – волчка, обладающего способностью сохранять устойчивость движения. Можно, зная направление удара, точно сказать, в какую сторону от толчка наклонится ось игрушки. Но, пошатнувшись, волчок затем займет свое прежнее положение. Гироскопические приборы широко применяются в современной технике для определения курса самолетов, кораблей, для стабилизации их движения и т. д.

Путь каждой отдельной точки гироскопа при разных начальных положениях оси и различной скорости представляет собой невероятно сложную кривую. Чрезвычайно трудно полностью рассчитать этот путь и найти положение той или иной точки прибора в определенный момент времени. Математикам приходилось ограничиваться рассмотрением отдельных частных случаев.

До работы Ковалевской было определено только два случая.

В первом случае, наиболее простом, рассматривается движение твердого тела, когда центр его тяжести совпадает с точкой опоры. Петербургский академик Эйлер написал большой трактат по этому поводу, а француз Пуансо дополнил решение.

Второй, более трудный случай относится к движению тела, когда центр тяжести находится в одной из точек его оси симметрии и не совпадает с точкой опоры. Эту задачу разрешил знаменитый французский ученый Лагранж. А затем наступило затишье.

Все, что могли сделать ученые, касалось только доказательства различных геометрических и аналитических теорем, связанных с двумя рассмотренными случаями. К таким работам относились исследования крупных математиков – Максвелла, Сильвестра, Якоби, Сомова, Дарбу и других.

Ясно было одно: к задаче о вращении следовало подойти с какой-то новой точки зрения, которую исследователи не могли еще установить. Ковалевская и поставила перед собой вопрос: существуют ли в случае движения тяжелого твердого тела около неподвижной точки общие решения, однозначные и не имеющие других особенностей, кроме полюсов? В двух известных случаях все элементы движения выражались через эллиптические функции времени.

Софья Васильевна решила произвести глубокий анализ задачи о вращении, применяя хорошо изученный ею математический аппарат абелевых функций. Она еще ничего определенного не нашла, только «прозревала» возможность открытия какого-то нового пути. Но даже первые наброски, которые показала ученица Вейерштрассу, поразили его неожиданным подходом к теме и глубиной анализа.

– Как вы находите это, дорогой учитель? – прерывающимся голосом спросила Ковалевская. – Вычисления, к которым я пришла, настолько трудны и сложны, что я не знаю, достигну ли желанной цели.

– Я тоже этого не знаю, – усмехнулся Вейерштрасс. – Могу только вместе с древними сказать; «Ex ungue leonem» – «По когтям узнают льва»… Даже в худшем случае ты всегда сможешь обратить задачу и хотя бы определить, под влиянием каких сил получается вращение, переменные которого могут быть выражены в абелевых функциях. Известный тебе Нейман-младший выбрал же аналогичную задачу для докторской диссертации…

– Но она такая то-о-щенькая, – протянула Софья Васильевна.

– Тогда добейся цели, которая ускользает от ученых. Недаром же задачу называют «математической русалкой»: манит, обольщает и не дается в руки, – сказал профессор.

Он успокоился: его многообещающая ученица не потеряна для науки.

В это время происходили очень важные для русской ученой переговоры.

Миттаг-Леффлеру передали, что Софья Васильевна выразила желание приехать в Гельсингфорс в качестве приват-доцента. Профессор начал добиваться приглашения Ковалевской в финский университет. Но его усилия ни к чему не привели.

Правда, в Гельсингфорсе не нашлось ни одного профессора, который возражал бы против женщины приват-доцента только потому, что она женщина. Все университетские друзья Миттаг-Леффлера знали об исключительном таланте Ковалевской. Ее, несомненно, пригласили бы, будь она финкой или принадлежи к любой нации, кроме… русской.

В Гельсингфорсском университете, полагали они, пока еще не замечалось ни малейших следов «пагубных движений», которые наблюдались в русских университетах. Если же появится Ковалевская, вполне вероятно, что за ней последуют и некоторые учащиеся русские женщины. Можно ли гарантировать, что среди них не окажутся принадлежащие к революционной партии? Миттаг-Леффлер смягчил в своем письме мнение своих коллег. А почтенные профессора именовали Ковалевскую просто-напросто «вредной нигилисткой».

Человек, бесконечно преданный науке и обладавший достаточной широтой взглядов, Миттаг-Леффлер не хотел расстаться с мыслью поработать вместе с таким талантливым товарищем. Он просил Софью Васильевну позволить ему сделать еще кое-какие шаги, чтобы доставить ей официальное положение. В Стокгольме открывался новый университет. Миттаг-Леффлера собирались пригласить туда профессором математики. Он был уверен, что сможет добиться и ее приглашения в этот университет. Шведский язык при лингвистических способностях Ковалевской не представит для нее больших затруднений. Столица Швеции, одни из самых красивых городов Европы, даст ей большой круг заслуженных ученых. В Стокгольме есть и Академия наук, организованная по типу Петербургской, и большой медицинский факультет с несколькими выдающимися профессорами, и хорошая политехническая школа, а в Упсале, в двух часах езды от шведской столицы, находится древнейший университет Европы, где живет на пенсии известный математик Мальмстен. Даже такой взыскательный человек, как Ковалевская, сможет найти вполне удовлетворительную духовную среду, убеждал ее Миттаг-Леффлер.

Ему хорошо известно, что Швеция предоставляет женщинам более завидное положение, чем Германия. В консервативном Упсальском университете учится около двадцати студенток; в новом же предполагалось иметь их гораздо больше. Шведские женщины сдают все экзамены наравне с мужчинами. Нет оснований опасаться, уверял Миттаг-Леффлер, что эти права будут отняты.

«Правда, в старинных университетах – Упсальском и Лундском – не было еще женщин-профессоров, но Стокгольмский не намеревался следовать их примеру!»

И пока Софья Васильевна консультировалась с Вейерштрассом и восстанавливала связи в математическом мире Германии, Миттаг-Леффлер договаривался о ней с директором Стокгольмской обсерватории, бывшим сотрудником Пулковской, профессором Гюльденом и с влиятельным в Швеции физиологом Ретциусом. Оба ученых крайне заинтересовались возможностью привлечь Ковалевскую.

Единственное затруднение заключалось в том, что в первый год работы она не могла рассчитывать на жалованье даже в должности приват-доцента. Ей придется показать, насколько она талантлива, хотя сам Миттаг-Леффлер убежден: если Ковалевская приедет в Стокгольм, то математический факультет шведского университета сможет стать одним из первых в мире.

Так полагал швед, но Софья Васильевна, наученная горьким опытом, на лучшее, чем должность приват-доцента, не рассчитывала. Правда, вопрос о заработке не представлялся ей насущно важным. Дадут ей жалованье в первый год или не дадут, – главная ее цель – служить делу, которое ей очень дорого, посвятить себя работе среди людей, занимающихся тем же, чем хочет заниматься она. Не будучи богатой, она все же сможет вести независимый образ жизни. Ковалевская не знала еще, что в дела нефтяного общества Владимир Онуфриевич вложил последние средства, которыми она могла располагать, вплоть до драгоценностей, оставшихся ей от матери.

Ковалевская просила шведа лишь о том, чтобы приглашение последовало не прежде, чем она окончит свои работы. Вейерштрасс был непреклонен, считая, что появление женщины в звании доцента на университетской кафедре настолько серьезный шаг, что его можно сделать, лишь доказав научными трудами свой талант… Мужу она самолюбиво объяснила свои намерения: «Ты пишешь совершенно справедливо, что ни одна еще женщина ничего не совершила, но ведь ввиду этого мне и необходимо, благо есть еще энергия, да и материальные средства с грехом пополам, поставить себя в такую обстановку, где бы я могла показать, могу ли я что-нибудь совершить или умишка на то нехватает».

В декабре в Берлине побывал Владимир Онуфриевич и встретился с Вейерштрассом. Он не скрыл своего предубеждения против занятий жены и уехал, оставив ее без денег. Софья Васильевна написала Александру Онуфриевичу Ковалевскому, что чем больше думает, тем яснее видит необходимость создать себе какое-нибудь положение. В Стокгольмский университет она должна приехать, имея свои труды, а кончать исследование с постоянной заботой о Фуфе, о деньгах она не в состоянии. Семья Александра Онуфриевича оказала бы ей большую услугу, если бы на это время приютила у себя девочку. Одна она как-нибудь проживет, а с окончанием нового сочинения о преломлении света связаны все планы будущего.

Как всегда в беде, Александр Онуфриевич и на этот раз пришел на помощь, взяв к себе племянницу. Софья Васильевна могла располагать собой свободнее.

Воспользовавшись амнистией коммунарам, объявленной французским правительством, Анна Васильевна с мужем переехала из Петербурга в Париж. В России «подозрительной» чете не находилось дела. Анна звала Софью Васильевну к себе: совместная жизнь обойдется дешевле, да и вообще в Париже не так все дорого, как в Берлине.

Вейерштрасс, многое понимая, не стал задерживать ученицу. Он дал ей свои новые труды, чтобы Софья Васильевна повнимательнее их рассмотрела, и единственно, о чем просил, – непременно поближе сойтись с французскими математиками: обладавшим мировой известностью Шарлем Эрмитом и молодыми Анри Пуанкаре, Жюлем Таннери, Пикаром, Аппелем.

– Мои исследования однозначных функций, – говорил он, – дороги мне еще потому, что они указали этим молодым математикам путь к работе в той же области, а это наилучший успех, какого может себе пожелать учитель.

Париж не принес Софье Васильевне нужного покоя. Тревога за девочку, которая жила теперь в Одессе, у Александра Онуфриевича, стыд, что невозможно регулярно посылать на ее содержание деньги, нужда и «студенческое» положение терзали ее. Она страдала молча, ни с кем не делясь. Очень часто целую ночь ходила по комнате, не будучи в состоянии написать ни одной фразы. Не доставило ни малейшего успокоения полученное, наконец, письмо мужа. Владимир Онуфриевич ничего не писал ни о своих намерениях, ни о положении дел. Ковалевская не знала, что ее ждет, не принесет ли завтрашний день какую-нибудь совершенно неожиданную катастрофу. Страх, как бы Ковалевский не попал в беду из-за денег, доводил ее до отчаяния.

– Если бы Владимир Онуфриевич решился успокоиться и ограничиться университетом, – как-то говорила она брату Ковалевского, – то мне, конечно, необходимо было бы вернуться в Россию. Я смогла бы и там заниматься математикой, но только в том случае, если бы он действительно успокоился и не губил себя и меня вечным придумыванием.

Вскоре Владимир Онуфриевич опять приехал в Париж, отправляясь в Америку по делам Рагозиных. Свидание с женой произошло у Анны Васильевны и длилось несколько минут. За эти минуты Ковалевский дал понять, что он не включает Софью Васильевну в планы своей дальнейшей жизни. Она же не могла, считая себя женой, быть сторонним наблюдателем и решила окончательно порвать с Владимиром Онуфриевичем. «Софу я видел на минуту у сестры, – сообщил Ковалевский брату, – и мы расстались дружно, но я думаю – прочно, и я вполне понимаю это и на ее месте сделал бы то же самое, поэтому не пытаюсь уговорить ее переменить решение, хотя мне и очень тяжело». Для нее, предпочитавшей любую правду, как она ни горька, это было лучше, чем мучительная неопределенность. Только в письме к Вейерштрассу она невольно выдала свое душевное смятение.

Старый учитель давно догадался о неблагополучии в семье Ковалевских. Профессору было достаточно несколько часов знакомства с Владимиром Онуфриевичем, чтобы увидеть: характеры их слишком различны, чтобы она нашла в муже опору и поддержку, а он в ее лице – дополнение к собственному существу. Вейерштрасс не упрекал Ковалевского за то, что он возражал против желания Софьи Васильевны поехать в Гельсингфорсский университет и, может быть, поэтому еще более вооружился против ее математических занятий. Он понимал и его, как мужа, желавшего заполнить собой все помыслы жены, но он не мог осудить и свою ученицу, стремившуюся достигнуть поставленной цели, развить свой талант ученого-исследователя. Профессор лишь дружески советовал Софье Васильевне как можно скорее выйти из того одиночества, на которое она сама обрекла себя.

«Я слишком хорошо знаю тебя, – писал он, – чтобы навязывать какой-нибудь совет. Я убежден, что ты достаточно сильна, чтобы самостоятельно справиться со своей судьбой…»

Профессор знал ее характер, знал, какую власть имеет над ней наука, и в письмах сообщал ей то о новых трудах математиков, то о том, что в связи с ее работой он и сам возобновил прежние исследования. Он подробно рассмотрел на семинаре существующие методы определения движения планет и пришел к выводу, что решать связанные с этим проблемы нужно иными путями. «Но эти новые пути пока представляются мне в тумане… Если бы я имел здесь кого-нибудь, с кем можно было бы ежедневно беседовать о моих попытках, то, пожалуй, многое стало бы мне ясно…»

Учитель говорил ей, подбадривая, что если она не вернула ему рукописей о линейных дифференциальных уравнениях, а значит, еще не достигла успехов в исследовании, смущаться не стоит. Ей встретятся многие трудности, которые надо преодолеть. Но пусть задача оказывает упорное сопротивление – вопрос сам по себе заслуживает основательного изучения.

Деликатно, не подчеркивая, профессор пытался помочь ей обрести мужество.

ДОРОГА К КАФЕДРЕ

 
Живые борются, а живы только те,
Чье сердце предано возвышенной мечте.
Кто, цель прекрасную поставив пред собою,
К вершинам доблести идут крутой тропою
И, точно факел свой, в грядущее несут
Великую любовь или священный труд!
 

В. Гюго

ПАРИЖСКИЕ ВСТРЕЧИ

Когда Миттаг-Леффлер собрался в Париж, Вейерштрасс попросил его непременно помочь Ковалевской сблизиться с французами – Пуанкаре, Эрмитом.

– Исследования, начатые Пуанкаре, во всяком случае, приведут к новым аналитическим трансцендентам, даже если он еще и не находится на верном пути… И для Сони знакомство с ним будет полезно.

Миттаг-Леффлер заинтересовал Ковалевскую личностью Эрмита.

– Это удивительный человек, – говорил ей швед. – Когда я во время франко-прусской войны приехал во Францию прослушать курс его лекций, Эрмит сказал мне, что я сделал ошибку, что мне следовало слушать Вейерштрасса, ибо это наш общий учитель. Эрмит был французом и патриотом. Но в этот момент я понял, насколько же он был математиком!

Член Парижской академии Шарль Эрмит с глубоким уважением отнесся к молодой русской ученице Вейерштрасса. С первыми работами ее он был давно знаком и высоко ценил их, как несомненно талантливые исследования. Эрмит познакомил Софью Васильевну со всеми выдающимися исследователями Франции, и они с восхищением отзывались о женщине-математике, покорявшей их острым умом, блеском красноречия и глубиной познаний.

Знакомство с математиками благотворно сказалось на ее работе, внося элемент вдохновляющего соревнования. Соревнования тем более захватывающего, что его приходилось вести первой ученой женщине тех лет с мужчинами, занимавшими признанное положение в науке.

В конце июня Ковалевскую избрали членом Парижского математического общества и просили сделать сообщение об одном ее исследовании. Она разрабатывала его между прочим, посвящая все свое время главным образом «Преломлению света», но оно очень заинтересовало французов.

Софья Васильевна ожила. Ее не смущало почти нищенское существование на 300 франков в месяц в плохой, дешевенькой меблированной комнате, без возможности быть прилично одетой. Что значили эти пустые, суетные соображения перед всепоглощающей радостью творца, пролагающего дороги в науке!

А Миттаг-Леффлер и в этот приезд продолжал разговор о желании видеть ее в Стокгольме.

Софья Васильевна, растроганная таким сердечным участием этого, по существу, малознакомого ей человека, поделилась своими опасениями:

– Дорогой профессор, вы даете мне настолько волнующее доказательство своей дружбы, что я считала бы себя человеком без совести, если бы не предостерегла вас откровенно. Особенности моих личных обстоятельств таковы, что они могут сделать весьма неприятным мое положение в подлинно буржуазном обществе и бросить тень на ваше имя.

– Я не совсем понимаю, о каких обстоятельствах может идти речь? – недоумевающе глядя, спросил швед.

– Во-первых, я русская и тем самым подозрительна по нигилизму, что в данном случае недалеко от действительности, – с плохо скрытой гордостью продолжала Ковалевская, – во-вторых, я не живу со своим мужем…

– Но, позвольте…

– Нет, нет, дайте мне закончить! – резко сказала Софья Васильевна. – Вы сами знаете, что каждая женщина, по каким бы то ни было причинам разошедшаяся со своим мужем, в глазах доброй и благомыслящей матроны является лицом двусмысленным и подозрительным. А в таких случаях об ученых-женщинах судят хуже, чем о других.

– Я не думаю… – неуверенно начал Миттаг-Леффлер, но Ковалевская рассмеялась.

– Нет, нет, я не преувеличиваю, я вижу это совершенно ясно по здешним математикам. Они усердно посещают меня, осыпают любезностями и комплиментами, но никто из них не познакомил меня со своей женой. А когда я шутя обратила на это внимание одной знакомой дамы из их круга, она ответила, что госпожа Эрмит никогда бы не приняла в своей гостиной молодую женщину, которая одна, без мужа, проживает в меблированных комнатах. Вы можете себе представить, что подобные глупости здесь, в Париже, трогают меня очень мало. В Стокгольме же это может стать невыносимо.

Швед заговорил не сразу.

– Благодарю вас за доверие, – поклонился он Ковалевской. – Позвольте и мне быть столь же откровенным. И ваши политические убеждения и ваша борьба с несправедливым отношением общества к женщине глубоко симпатичны мне. И я и моя жена Сигне – ваши преданные друзья. Моя сестра, писательница Анна-Шарлотта Эдгрен, тоже с достойным мужеством сражается против ханжества и лицемерия общества. Отважным борцом показала себя наша известная публицистка Эллен Кей. Я уверен, что вы встретите в Швеции достаточно людей с широкими взглядами.

В эти дни душевного подъема, когда Ковалевская почувствовала себя свободной, в ней с новой силой вспыхнул интерес к политическим делам.

Петр Лаврович Лавров как-то пригласил к себе Ковалевскую и свою близкую приятельницу Варвару Николаевну Никитину – писательницу, эмигрантку, выступавшую под именем Барбары Жандр. Он пообещал познакомить их с польской революционеркой Марией Викентьевной Янковской.

Лавров занимал две маленькие комнаты на улице Сен-Жак.

В этот вечер его квартира имела торжественный вид: горели две закопченные лампы, в воздухе носилась пыль после неумелой уборки, а хозяин – седой, постаревший, но по-юношески подвижной – встречал всех нежной, доброй улыбкой.

Пока какие-то студенты распоряжались насчет самовара, ставили на стол стаканы с отбитыми краями и чашки с золотыми ободками – «для дам»; пока сам Петр Лаврович, открыв ящик письменного стола, извлекал из-под обрывков бумаги, из-под пожелтевших, исписанных мелким почерком листов тарелочку, наполненную печеньем, среди которого было и с кремом – «только для дам», женщины приглядывались друг к другу.

Быстрые движения, необыкновенно живой темперамент и блестящие глаза «цвета крыжовенного варенья» Ковалевской сразу же понравились Марии Викентьевне.

А Софья Васильевна заинтересовалась только что вышедшей из Познанской тюрьмы Янковской в большей мере потому, что она была полькой, дочерью свободолюбивого народа, который Ковалевская не переставала любить с дней юности.

Ковалевская без церемоний попросила:

– Расскажите нам о ваших впечатлениях в тюрьме, во время процесса. Расскажите все, все. Пожалуйста, прошу вас.

Такая стремительность пришлась не очень по вкусу Янковской и привела ее в некоторое замешательство.

Софья Васильевна, тут же почувствовав это, быстро перевела разговор на другой предмет и вернулась к общей беседе.

У Лаврова много говорили о социализме, о стремлении к счастью, о праве на него, о просвещении низшего класса, о перевороте, который мог бы разрешить все современные осложнения. Они говорили о своих мечтах как о действительности. И Ковалевская совершенно покорила польку прямотой, каким-то удивительно честным отношением к делу, искренними поисками правды, без всякого хвастовства или самоуверенности. Было видно, что она старается что-то понять, ее нисколько не задевали насмешливые замечания по поводу ее подчас наивных вопросов. Она сама очень сердечно смеялась остроумной шутке. Янковская вполне искренне поблагодарила Лаврова за приятный вечер и радость нового знакомства.

На следующий же день Ковалевская нанесла ей визит.

Через несколько дней полька навестила ученую, и у них установились дружеские отношения.

Мария Викентьевна происходила из богатой дворянской семьи Залеских. Родилась в 1850 году в деревне Ротмистровке бывшей Киевской губернии и провела детство в роскоши. Замуж вышла за польского магната из Кодорово бывшего Каневского уезда. Его дворец с тремя десятками слуг ежегодно поглощал 8–10 тысяч фунтов стерлингов. Но жизнь не удовлетворяла Янковскую. Ее брат Александр Залеский, учась в Петербурге, проникся идеями революционных демократов Чернышевского и Добролюбова, вместе с Евгением Михаэлисом и другими депутатами от студентов был арестован во время студенческих беспорядков и заключен в крепость. Он оказал большое влияние на сестру. Мария по его совету читала Прудона, Джона Стюарта Милля. Она видела, что большинство людей, зарабатывающих тяжким трудом кусок хлеба, живет далеко не так счастливо, как представляется это из ее золоченой клетки. И наступил день, когда Янковская села в поезд и отправилась в Женеву, в Союз рабочих, чтобы поговорить с «президентом Интернационала».

– Здесь никто не имеет титулов, – ответил ей один из членов Интернационала.

– Ах, милостивый государь, – сказала Янковская, – не будете ли вы так добры помочь мне. Я из России, хотела бы вступить в Интернационал и что-нибудь сделать для рабочего движения.

– Как, в этих кружевах и шелку?

– Пожалуйста, не смейтесь надо мной, – покраснела Янковская и опустила блеснувшие слезами глаза. И столько искреннего горя и смятения выражало ее лицо, что принимавший посетительницу член Интернационала сказал;

– Я вас не знаю, но хочу вам верить; проведу вас в союз и замолвлю за вас слово.

Свое обещание он сдержал; Янковскую приняли в члены русской секции Интернационала. Позже Мария Янковская познакомилась с Петром Лавровым, который стал ее советчиком и другом. А когда узнала основателя польской партии «Пролетариат» Людвига Варынского, она стала работать в группе его сподвижника Станислава Мендельсона настолько энергично и ловко, что за ней принялась охотиться царская полиция.

Летом 1881 года Мария Янковская вместе с Мендельсоном, студентом Кружковским и переплетчиком Константином Янишевским была арестована в Познани и заключена в тюрьму «за принадлежность к тайному союзу».

После тюремного заключения Янковскую должны были привезти в Александрово для передачи русским властям. Но врачи заявили, что ее хрупкий организм не выдержит режима русских тюрем. Приказ о выдаче был отменен. Янковскую отправили к бельгийской границе. Из Бельгии полька уехала в Париж.

В Париже Мария Янковская поддерживала материально еженедельник «Рассвет» и листок «Борьба классов» польской социалистической партии, была тесно связана с лавровским крылом «Народной воли». Ее не пугали ни опасность, ни тюрьма, ни лишения, ни труд. Десятки лет жила она в изгнании, много раз, рискуя свободой и даже жизнью, ездила нелегально в Россию. Для нее не существовало преград, если требовалось выполнить партийное поручение. С 1882 до 1893 года не было ни одной значительной идеи у польских эмигрантов, к которой бы оказалась непричастна Янковская, по второму мужу Мендельсон. Она очаровывала всех своим умом, умела поддерживать в людях веру и безграничную преданность делу.

Софья Васильевна очень высоко ценила ее глубокий интерес к вопросам науки, искусства, социологии, ее отвагу и инициативность, независимость убеждений. Янковская платила ей нежной любовью и доверием, ввела Софью Васильевну в круг польских революционеров, познакомила со Станиславом Мендельсоном, Шимоном Дикштейном, Людвигом Яновичем и другими известными членами польской партии «Пролетариат», рассказывала ей о Варыйском.

Однажды Софья Васильевна пришла к Марии Янковской расстроенная. Казалось, что она не могла владеть собой. Разговор то и дело обрывался.

Наконец Ковалевская не удержалась и сказала хозяйке.

– Простите, но я должна посвятить вас в дело, всецело поглощающее меня теперь. У одного из моих друзей, математика Иосифа Перотта, есть шестнадцатилетняя сестра, желающая изучать математику. Ее родители и слышать не хотят об этом. Можно бы подумать об устройстве фиктивного брака, – добавила она, и болезненная усмешка скользнула по ее лицу, – но нелегко найти человека, который пожелал бы пожертвовать своей личной свободой для того только, чтобы облегчить молодой девушке путь к науке и высшему развитию. Я посоветовала приятелю увезти девушку тайком и одолжила свой паспорт. Мой приятель собирался телеграфировать мне, как только они очутятся в Пруссии. Меня очень беспокоит, что до сих пор нет никаких известий…