Текст книги "Неоконченный роман одной студентки (другой перевод)"
Автор книги: Любен Дилов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
– Мне велели прийти немедленно, а вся моя одежда осталась в подготовительном отделении дезинфектора, если нужно, я быстро…
– Ладно, садитесь! – приказал он, и Циана сообразила, что комиссия спешит, чтобы не допустить ее контактов с другими людьми.
Теперь она увидела и стул, стоящий – словно для подсудимого – посреди зала. В ней сразу поднялась волна протеста, и под обстрелом дюжины пар впившихся в нее глаз она села на стул с выражением дерзкого достоинства.
– Рассказывайте все по порядку, со всеми подробностями – с самой первой минуты!
– Если хотите знать, то все вовсе не так, как вы объясняете на лекциях! – выпалила Циана.
Комиссия, отгородившаяся от нее своими справочными компьютерами, обеспокоенно задвигалась.
– Хорошо, мы слушаем вас! – снисходительным тоном сказал профессор по эллинской истории, очевидно, руководивший заседанием.
– Что вы нам говорили? – вскипела девушка. – Что гетеры были самыми уважаемыми женщинами, подругами мудрецов и бог знает что еще, а меня еще, как говорится, с порога обозвали потаскухой. Очень обидное слово, если хотите знать! Вот к чему привела ваша строго научная подготовка…
– Циана! – одернул ее профессор, – выводы потом! И не забывайте, что вы находитесь на заседании ученого совета.
Это вконец разозлило девушку, и она с излишним натурализмом описала свое пребывание в доме Праксителя под видом гетеры. Однако ее рассказ не встретил ни удивления, ни сколько-нибудь значительного интереса со стороны членов безжалостного ученого ареопага. И разобиженная студентка догадалась, что пока она проходила процедуры, они просмотрели и прослушали записи, сделанные множеством наблюдательных устройств, скрытых в брошках, серьгах и заколках, которыми украсила себя Циана, чтобы походить на гетеру.
– Значит, вам так ничего и не удалось узнать о гетере Фрине, даже от начальника городской стражи? – решил удостовериться один из искусствоведов, у которого она тоже держала экзамен. И он повернулся к аудитории:
– Ну, коллеги, я думаю, все ясно. Совершено неслыханное вмешательство в ход истории.
– Но что такого я сделала? – возмутилась Циана. – Вы же мне не дали времени…
– И правильно сделали, что не дали! А то вы такого бы там натворили… и вообще, приведите себя в порядок! – обрушилась на нее с необъяснимым гневом ассистентка искусствоведа.
Халат Цианы тоже по-своему выразил свое возмущение: его полы разошлись, и две ослепительно-белые коленки, словно прожекторы, слепили глаза научному форуму. Циана прикрыла их с озадаченным видом: удивительно легко восприняв эллинский культ обнаженного тела, она еще не полностью адаптировалась к условиям двадцать четвертого века.
– Пора бы вам самой осознать содеянное, – продолжил профессор-эллинист с холодной иронией. – Посмотрите на экран!
Он нажал какую-то кнопку персонального компьютера, и на белой противоположной стене мигом появилось какое-то изображение. Это был грубоватый чертеж, выполненный углем или свинцовым грифелем. Вокруг него двигались толстые жирные мужские пальцы, потом добавились какие-то пальцы женской руки, украшенные крупными кольцами. Без них Циана вряд ли смогла распознать свою руку, но тут она услыхала свой голос, идущий со стены: «Если поставить здесь и здесь по одному полиспасту, машину смогут обслуживать всего два человека…»
Она залилась краской стыда, но тут вмешался менторский голос эллиниста: «Это ваше первое преступление. Вы помогли им усовершенствовать театральную машину, которая служила для поднятия и опускания на сцену богов, изображавшихся по ходу действия пьесы».
– Неужто вы серьезно считаете, что без меня они не сумели бы додуматься до полиспаста? При их-то уровне развития математики? – пыталась защититься Циана.
– Коллега, – строго возразила ей одна из ученых женщин, незнакомая Циане. – Историческая наука занимается тем, что уже было, а не тем, что могло бы быть.
– Принимаю, что здесь я ошиблась, но не думаю, что это столь роковая ошибка, как вы хотите это представить. Мне нужно было…
Ареопаг прервал ее дружным рычанием. И с полным на то основанием, потому что человечество никогда не смогло бы предвидеть все возможные последствия в ходе времен, которые могло дать любое, пусть даже самое незначительное на первый взгляд открытие. Не говоря уже о таком изобретении, как полиспаст, который благодаря колесам передачи – к худу ли, к добру ли, – непременно ускорил скорость вращения колеса истории.
– Спокойствие, коллеги! Нам предстоит решить один важнейший для человечества вопрос, хотя, как видно, наша молодая коллега не может осознать его значение во всей полноте, – сказал ведущий заседание ученого совета. – Циана, статуя Афродиты Книдской – первое известное нам изображение обнаженной богини в эллинской истории. А все наши исследования до сих пор показывали, что для такого духовного подъема общественные условия тогда еще не созрели.
– Ну да! Они и самого Зевса готовы были раздеть донага с их всенародной программой эстетического воспитания. Я имею в виду движение «Калос кай агатос». Что хорошо, то для них и красиво, а что красиво – то хорошо, и так далее. Только вот своего Зевса они не представляли ни бог знает каким добрым, ни бог знает каким красивым.
– Коллега, не перебивайте! Мне не хочется вгонять вас в краску, демонстрируя записи, которые вы привезли с собой, но вы держались так, что Пракситель принял вас за Афродиту, великодушно разрешившую ему изобразить ее обнаженной.
– Напротив, я непрерывно ему повторяла, что никакая я не богиня, но ему, видать, так было выгоднее…
– Подобные рассуждения, милая коллега, отнюдь не характеризуют вас как хорошего историка. Прошу вас, – повернулся он к шефу искусствоведов, – дайте изображение статуи!
В следующее мгновение в метре от обвиняемой во весь рост и во всем великолепии трехмерного голографического изображения появилась копия знаменитой Афродиты Праксителя. Циана даже отпрянула инстинктивно, чтобы тяжелый мрамор не свалился на нее.
– Пожалуйста, коллеги, обратите внимание, – начал свои пояснения искусствовед, – Как мы говорили, до этой статуи не зарегистрировано ни одного изображения богини в обнаженном виде и вдруг… эта совершенная, пространственно столь естественная, такая человеческая нагота, что явно говорит о наличии какой-то конкретной модели! Разве это не есть необъяснимый революционный акт, причем в то время, когда данная сто лет назад Периклом свобода духа уже была сильно ограничена? А согласно новейшим исследованиям, статуя датируется точно тем годом, в котором коллега побывала у Праксителя…
– Но она вовсе не похожа на меня! Неужели я такая толстая? – воскликнула будущий историк, сбросив с себя халат и встав рядом со статуей. В этот день ей вообще везло на раздевание – то в одном веке, то в другом.
От неожиданности ученый форум, вынужденный сравнивать современную женскую красоту с красотой, что была запечатлена резцом мастера двадцать восемь веков назад, застыл, обратившись в живописную скульптурную композицию.
– Но вы смотрите и на богиню! – крикнула Циана. – Вы только посмотрите на ее зад! А живот, разве у меня такой живот?
– Безобразие! Кощунство! – взорвалась ассистентка искусствоведа. Наверняка она никогда не посмела бы встать в таком виде рядом с какой бы то ни было статуей.
Однако мужчины все еще не могли выйти из состояния оцепенелости, они продолжали сравнивать, не решаясь вынести приговор, и эта нерешительность, по всей видимости, была вызвана тем, что настоящий эстет попросту не может отвергнуть ни один из этих чудесных и в то же время таких различных образцов красоты. Да и вообще, как объективно сравнить благоуханную, возбужденную водными и воздушными ваннами бело-розовую плоть с любым мрамором, даже если его коснулась рука Праксителя?
Первым пришел в себя шеф искусствоведов.
– Пра… Пра… Пракситель все же… Я хочу сказать, что великий скульптор, к счастью, остался верен эстетическим канонам своего времени.
– Ну конечно, – согласилась Циана. – Иначе как он сбудет свою статую! Он же сам мне это сказал! Значит, убедились, что это за революция? Мне можно одеться, или еще смотреть будете? – засмеялась она под дюжиной пар глаз, устремленных на нее, и испытывая не меньшее торжество, чем, вероятно, сама Фрина, когда адвокат раздел ее перед афинскими судьями.
– Безобразие! – не сдавалась истеричная ассистентка искусствоведа. – Так вести себя в обществе великих мужей человечества!
Очевидно, она имела в виду не своих коллег, а Праксителя и его компанию, поэтому звонкий ответ Цианы прозвучал еще более кощунственно:
– С удовольствием уступаю их вам, коллега. Идите и сами убедитесь, что великое и смешное уже тогда шли рука об руку. И только красота способна подчинить себе все. Но этого вам, кажется, не понять.
– Перестаньте! – прикрикнул на нее шеф кафедры искусствоведения, желая непременно закончить свое высказывание. – Все мы знаем, что подлинное искусство не является точным отображением действительности. Оно не копирует, а создает параллельную жизни действительность.
– Значит, ничто не мешает нам сосуществовать параллельно и в будущем, – заключила Циана, затянув потуже пояс халата и похлопав Афродиту по пухлому плечу.
Однако в желании посмеяться и над своими судьями, она забыла, что находится в двадцать четвертом веке, и снисходительно-иронически похлопала по плечу не настоящую статую, а ее изваянную лазерными лучами голографическую копию. Рука ее беспрепятственно проникла в эту достоверную по объемам, форме и цвету, но все же абсолютно бесплотную параллельную действительность, и это ее испугало.
– Извините!
– Давайте прекратим дебаты! – счел за лучшее профессор-эллинист перед лицом все же не самой Клио, изящной музы истории, а языкастой ее последовательницы. – Коллега, означает ли ваше «извините», что вы наконец-то осознали свои проступки?
– Да, – ответила все еще напуганная Циана, склонив очаровательную головку.
– Хорошо. Тогда какие выводы вы предложите нам сделать, как вы сами оцениваете исполнение поставленной перед вами задачи? Естественно, мы можем и сами принять решение, но научный демократизм обязывает нас сначала выслушать ваше мнение.
Это было жестоко, требовать от нее немедленных обобщений и выводов, но комиссия явно спешила.
– Итак? – неумолимо поторопил девушку профессор-эллинист.
Девушка неуверенно замямлила, будто ей попался самый трудный вопрос на экзамене:
– Э-э, во-первых… во-первых, коринфское вино нельзя пить неразбавленным. Они его пили с ключевой водой.
– Достаточно! – остановил ее профессор знакомым тоном, который по обыкновению предвещал самую плохую отметку. И он торжественно выпрямился: – Коллеги, совершенно ясно, что заключение, к которому мы пришли в ходе предварительных консультаций, абсолютно правильно. Имеются ли возражения против того, чтобы немедленно уничтожить все записи, доставленные студенткой из этой злополучной командировки, и вообще всю информацию, связанную с этой историей, в памяти всех, кто к ней причастен?
– Но почему? – спросила Циана, и ее вопрос повис в воздухе.
Профессор снова сделал над собой усилие, чтобы сохранить самообладание.
– Вы должны были бы сами догадаться. Мы не имеем права своими публикациями или же домыслами менять историю, над которой вы так надругались, бросив тень даже на светлый гений Праксителя. Тем более, что и теперь мы не можем с полной уверенностью определить, под вашим ли влиянием он совершил революцию в искусстве или, скажем, под влиянием коринфского вина, – в заключение профессор-эллинист попытался перейти на несколько более эллинистический тон, но нервы все же не выдержали: – Да уберите вы наконец… эту… эту…
Шеф кафедры искусствоведения панически нажал на одну из кнопок своего компьютера, и голографическая Афродита исчезла, словно машина времени унесла ее из зала на двадцать восемь веков назад, к ее создателю. Или к ее собратьям по Олимпу.
3
– Значит, во всем виновато коринфское вино? – спросил профессор по темпоральным полетам, выслушав признание своей дипломницы. – Наша ошибка в том, что мы не подготовили тебя к возможной встрече с ним. Знаю я это вино, страшная гадость.
– Наоборот, очень вкусное, – справедливости ради возразила Циана.
Она упросила комиссию разрешить ей заглянуть сюда, пока другие пройдут лабораторию обработки памяти.
– Я еще раз выражу вам свое доверие, – ответил ей профессор по эллинистике, – надеюсь, что чувство ответственности перед историей в вас еще не погублено.
Теперь Циана не знала, имеет ли она право рассказать все профессору, занимающемуся лишь технической стороной полетов в прошлое. А ведь он отозвался об этом проклятом древнем вине, будто не раз его пил!
– Ну нет, слишком приторное, да и не выдержанное. Я предпочитаю ракию, – и он наклонился к нижнему шкафчику своего письменного стола, достав оттуда бутылку странной формы. – Тоже делается из винограда, только другим способом. Попробуй!
На безобразной криво наклеенной этикетке было написано: «Виноградная ракия. Производство и розлив – Винпром, София».
– Это тоже что-то древнее? – спросила она.
– Двадцатый век.
– Но ведь ничего не разрешается брать с собой?
Профессор вздохнул.
– Эх, милая девушка, сколько вещей нельзя делать, а ведь они делаются! А разве человечно ничего не стирать в памяти старого человека и оставлять в ней всякий сор, который волокут с собой авантюристы вроде тебя? Знаешь, какой это кошмар! И вот это гнусное пойло помогает легче переносить засорение памяти. Попробуй, прямо из горлышка.
Если ракия делается из того же винограда, значит, она похожа на сладкий эллинский напиток, – предположила Циана, неосторожно отхлебнула большой глоток и так поперхнулась, что профессору пришлось как следует похлопать ее по спине. Засмеявшись, он с демонстративным наслаждением опрокинул бутылку на глазах у прослезившейся девушки.
Ей очень хотелось в отместку тоже хлопнуть его по спине, но профессор не поперхнулся, а только с наслаждением причмокнул губами. Циана решила отомстить другим способом.
– Вы же тоже меня учили, что такие вещи строго-настрого запрещены.
– А хочешь, я тебе скажу, сколько еще запрещенного я делал? Только мне надоело все в одиночку и все тайно…
– …и позвали меня за компанию, да? Но я не стану вас покрывать! – приподнялась она со стула.
Профессор не испугался.
– Ты не сделаешь этого! А позвал я тебя, чтобы перед тем, как расстаться навсегда, преподать тебе последний урок – об ответственности перед историей.
– Ничего себе ответственность! Переносить опиаты, причем из самых запрещенных веков!
– Эх, ничего с прошлым не случится, если я выпью бутылочку-другую, у них и так предостаточно. Проблема в другом, милая девушка, – в искушениях! Вот посмотри на меня. Человек безупречной репутации, в котором общество настолько уверено, что целиком доверило ему темпоральные машины и не вторгается в его память, чтобы он мог их обслуживать. Так вот, этот человек, оказывается, жалкий раб какого-то там безумного двадцатого века. Ты, как я вижу, тоже легко поддаешься искушению, поэтому я все время говорил тебе, что ты не годишься для полетов в прошлое, слишком уж ты любопытна. Выпей еще глоток, только вначале страшно, а потом ничего!
Глядя, с каким наслаждением он отпивает короткими глотками из бутылки, Циане захотелось попробовать еще раз сжиженного до прозрачного огня винограда, однако замечание профессора относительно ее характера заставило ее воздержаться.
– А что еще вы подметили во мне?
– Не заводись! Все остальное у тебя прекрасно! Будь я немного помоложе… Твое здоровье!
Он не выглядел настолько старым, чтобы не мог объясниться в любви девушке вроде нее, а впрочем, откуда знать, сколько ему лет, ведь он давно профессор. Может, ему уже сто лет! Циана и сама испугалась такой цифры, потому что теперь его вид не казался ей устрашающим. Выражение его лица смягчилось. Этот человек, перед которым трепетали все студенты, потому что он единственный определял, кто годен, а кто негоден к темпоральным полетам, неожиданно оказался милым и беспомощным, как впервые влюбившийся мальчишка. Циана не знала, что под воздействием алкоголя лицевые мускулы расслабляются и лицо принимает трогательное, беспомощное выражение, и она самонадеянно отнесла эту заслугу на свой счет. Профессор словно отгадал ее мысли.
– Да, милая, нам предстоит расстаться. Вероятно, навсегда. Я отказываюсь брать на себя ответственность, потому что твой характер тебя погубит. Не один историк-хрононавт погиб из-за этих проклятых искушений. Тебе же я дал возможность порезвиться в прошлом, и ты должна быть благодарна мне за это. Знаешь, сколько таких, как ты, даже гораздо более способных, я выгнал после первого же полета!
Циана хотела спросить, чем может провиниться студент в первом самостоятельном полете, когда программа строго ограничена, но профессор и на этот раз отгадал ее вопрос. А может, он был телепатом, ведь в этом институте полно телепатов?
– Я посылал их в двадцатый век, чтобы они доставили мне немного ракии. Те, которые доставляли, моментально вылетали из курса.
– Но это… это… – девушка задохнулась от возмущения.
– Нечестно и подло, – подсказал он. – Да, неслыханная в наше время подлость! Но я не из нашего времени, милая, и не могу принадлежать только ему, иначе я не смогу делать свое дело как надо. Я – порождение этих чертовых машин. Ну, ладно, ты расцениваешь мой поступок как неморальный, а почему бы тебе не задуматься прежде над поступками тех своих бывших коллег, которые спешили совершить целых два нарушения правил, только бы услужить своему профессору? В двадцатом веке это называлось подхалимажем. Какое гадкое слово – подхалимаж!
Циана не знала, почему каждое упоминание об этом далеком двадцатом веке действовало на нее как болезненное прикосновение, как воспоминание о сладострастном сне. Но это были странные воспоминания – без образов. Воспоминания чувств. Да-да, воспоминания чувств! Ей так и хотелось броситься к профессору и взмолиться: «Пустите и меня когда-нибудь в этот таинственный век!» Но профессор стукнул бутылкой по крышке письменного стола, точно отгоняя от себя прозрачное искушение.
– Наверное, ты спросишь, откуда у твоих коллег желание подмазаться? Я не раз цитировал вам на лекциях слова философа и революционера девятнадцатого века Маркса: традиция тысяч мертвых поколений до нас кошмаром тяготеет над нами. Она, эта традиция, – вместе со всем, что есть в ней плохого, отложилась в наших генах, и нам бесконечно трудно ей противостоять. А мы, хрононавты, всякий раз оказываемся прямо-таки в нечеловеческом положении. С одной стороны, нам нужно оставаться незамеченными, то есть во всем походить на остальных людей соответствующего века, а в то же время оставаться безучастными, не поддающимися никаким соблазнам сторонними наблюдателями…
Да, нечто подобное он говорил на лекциях, но разве обратишь на это внимание, когда тебя снедает страстное желание вкусить прошлого, опознать его всеми своими чувствами.
Заметив, что слова и теперь не доходят до сознания хорошенькой девушки, профессор продолжил более настойчивым тоном:
– Ну, какой еще пример тебе привести? Предположим, что в данный момент я безумно желаю тебя, а в то же время не имею права даже намекнуть об этом. Представь себе всю трагедию, весь драматизм моего положения!
Однако Циана вроде бы не оказалась способной представить себе трагедию, потому что только обрадовалась.
– Но вы и в самом деле желаете?
– Ох, – вздохнул профессор. – Какой нормальный мужчина может не пожелать такую девушку, как ты! Я хотел другое сказать…
– Но мы сейчас не в прошлом! – прервал а его Циана, и это прозвучало как поощрение, хотя, вероятнее всего, она хотела сказать что-то другое.
Улыбка исчезла с лица профессора, охваченного, наверное, всеми предрассудками прошлых веков: разница в возрасте, служебное положение, чувство ответственности, неопределенный или скорее вполне определенный страх – все факторы, которые в их веке давно не играли никакой роли в любовных взаимоотношениях. Он почти бегом бросился к бутылке, схватил ее, как утопающий хватается за соломинку.
– Нет, у тебя не только перед историей нет чувства ответственности!
Циана улыбнулась ему самой лучезарной и самой кокетливой улыбкой.
– И что же вы намерены со мной сделать?
– Пошлю тебя на астероиды! – взорвался профессор между двумя очередными глотками ракии, но после второго он уже взял себя в руки. – Тебе придется решительно проститься с прошлым, моя милая проказница! Но так как ты все же мне симпатична, я предлагаю тебе астероиды. Авантюристке вроде тебя будет интересно. Там совершаются эпохальные открытия, и это необходимо описать. Один мой бывший студент просил меня прислать ему историка.
– Да, понимаю, оператора для работы на компьютере! – помрачнела Циана, потому что это был самый презренный из всех возможных путь для историка-неудачника.
– Компьютер у них вышел из строя, они не могут с ним справиться, а без него им и того хуже. Соглашайся, прошу тебя! Хотя бы ради диплома хрононавта, который я так легкомысленно тебе выдал.
– Но я уже буду очень осторожной, по крайней мере, буду стараться! – чуть не плача взмолилась Циана. – И в конце концов, что может напутать в истории один человек!
На этот раз профессор с подавленным видом взял бутылку и опустился в кресло.
– Что может человек один? Ладно, я расскажу тебе нечто такое, что никогда никому не рассказывал. – И он вытянул ноги, будто уставшие носить воспоминания. – Это было давно, в то время мне было примерно столько лет, сколько твоему Александру. Я часто бывал в минувших тысячелетиях, опробуя первые тогда хронолеты. К тому же мне нужно было моделировать поведение будущих хрононавтов. Я был благоразумен и очень осторожен, но однажды влюбился, причем в девушку времен до нашего летосчисления. Это была очаровательная дикарка по имени Мириам. Очаровательная и в то же время очень смелая девушка, не очень-то придерживавшаяся строгих моральных канонов своего племени…
По лицу профессора было видно, что в нем противоборствовали два воспоминания: видение прелестной дикарки и ужас, связанный с чем-то непоправимым. Он запрокинул бутылку и на этот раз долго не отрывался от нее.
– Однако мне следовало с ними считаться, и я очень боялся. Не за себя, разумеется, я всегда мог бежать, я боялся за нее. Поэтому, несмотря на страстное желание близости с прелестной варваркой, я воздерживался, удовольствуясь петтингом…
– Петтингом? А что это такое? – прервала Циана его рассказ.
– Извини, это слово из двадцатого века. Как бы тебе объяснить? Ну, в общем, это любовь, ограничивающаяся только ласками и так далее. Однако, несмотря на всю мою предосторожность, Мириам забеременела. Представляешь, какой скандал? В те-то времена! Я уже думал выкрасть ее, спасти от разъяренного рода, увезти в другие земли или в другую эпоху, но она опередила меня. Я же говорил тебе, какой она была умницей. Так вот, она взяла и заявила своему племени, что имела любовь с самим господом-богом, что он явился ей в виде голубя и она доверилась ему. Сообразительная, верно? Потому что если бы она назвала птицу покрупнее, скажем лебедя, на которого свалила свой грех Леда, ее девственность все же пострадала бы…
Циана самозабвенно рассмеялась – сущий ребенок, увлеченный веселой сказкой.
– Смейся, смейся! – буркнул профессор. – Ты все еще не понимаешь, какую кашу она заварила. Человечество уже целых два тысячелетия никак не может ее расхлебать! Сколько столетий велись споры, непорочным ли было зачатие моей Мириам! Сколько чернил исписали, сколько крови пролили!
– Это о Марии и Христосе идет речь? – поинтересовалась девушка, захлебываясь от смеха.
– Уф, – угрюмо подтвердил профессор, будто раздавленный своей виной перед историей, и совсем ушел в кресло.
– Но ведь он был какой-то там пророк? – успела сказать Циана.
– Если тебе скажут, что ты родился сыном божьим, хочешь – не хочешь, а пойдешь проповедовать. Главной темой его проповедей была любовь – это наверняка Мириам ему внушила. Вероятно, он и в самом деле был умен, потому что его мать была очень интеллигентной для своего времени девушкой. К тому же, он как-никак мой сын. Но самое идиотское знаешь что? По какой-то глупой родовой традиции взяли и назвали так меня самого. Представляешь? Чтобы человека назвали в честь его же сына! А ты говоришь, что в историю нельзя внести путаницу.
– Боже мой! – воскликнула Циана, вспомнив имя своего профессора, и зажала себе рот рукой, чтобы снова не рассмеяться.
– Ну-ка приди в себя! – внезапно рявкнул профессор, вскочил, подбежал к ней и дернул ее за рукав. – Немедленно отправляйся на корректировку памяти! Нет, лучше я сам тебя отведу.
Только в дверях ей удалось справиться с накатившим на нее приступом смеха.
– Профессор, милый, наверное, вы очень страдаете. А почему бы вам не стереть этот случай в своей памяти, а?
Человек, носивший имя собственного сына, расправил плечи, как перед расстрелом. Только лицо его посерело, будто покрылось патиной веков.
– Нельзя. Человек должен выстрадать свою вину. Единственное, что я себе позволяю, это ракия, но ты меня простишь, правда?
Циана подняла руки, чтобы обнять его, при этом рукава ее просторного халата откинулись, открыв девственную белизну кожи.
– Можно мне вас поцеловать?
Профессор отпрянул.
– Только один раз, на прощание. Ведь все равно моя память будет корригироваться?
– Однако в моей памяти ничто не будет стерто, пойми, наконец, дура! – вспылил профессор по темпоральным машинам, повелитель времени.
Потом, вероятно решив, что с помощью виноградной ракии память его сможет справиться и с этим грузом, он нежно взял в ладони лицо девушки и поцеловал. Трудно сказать, что было в этом поцелуе – любовь к женщине, отеческая или сыновняя любовь.
