Текст книги "Том 1. В дебрях Индии (с илл.)"

Автор книги: Луи Жаколио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 43 страниц)

– Охотно, – отвечал вновь пришедший. – Мне сказали, будто Кишнайя и его шайка покинули развалины, и – странная вещь! – я нигде кругом не видел их следов, а между тем у развалин были заметны признаки поспешного бегства… Тогда я стал еще внимательнее присматриваться ко всему, но с тем же неуспехом, тогда как несколько выше я нашел следы европейцев, двух женщин, из них одна совсем молодая, и двух мужчин, тоже разного возраста.

– Ты видел их? – прервал его Сердар.

– Нет… Следы, найденные мной, останавливались у развалин.

– Откуда же ты знаешь…

– О! Это так просто, даже ребенок не ошибется; следы бывают разные, в зависимости от пола и возраста. С европейцами были два туземца; они сходили с повозок у самых развалин, чтобы осмотреть их, потому что еще выше я нашел на песке следы колес и ног буйволиц.

– О! Неосторожные! Сами предали себя этим негодяям!

– Не найдя обратных следов, я сделал заключение, что они попали в руки тхугов, но по отсутствию следов последних я заключил, что они скрываются в подземельях, одно из которых тянется на семь-восемь миль и соединяется с подземельями Эллора. Это сообщение устроено было еще древними буддистами, которые скрывались там от преследования брахманистов. Я решил тогда провести ночь в развалинах, чтобы удостовериться в этом факте. Я спрятался в одном из передних подвалов и стал ждать. Только что село солнце, как подъехал английский офицер верхом на лошади и с ним два сипая. Офицер слез с лошади и, войдя в первый подвал, вынул свисток и свистнул три раза; несколько минут спустя я увидел, как к нему явился тхуг, личность которого я сразу установил по первым же словам офицера.

– Ну, Кишнайя, – сказал он, – я сдержал свое слово; благодаря мне никто не будет тебя беспокоить, и вы спокойно можете отпраздновать в этом году великую пуджу. Настало время исполнить твое слово и передать мне по твоему выбору Сердара или Нана-Сахиба: ты ведь утверждал, что можешь это сделать.

Кишнайя отвечал, что не может оставить подземелий раньше окончания праздника, потому что за ним следят члены общества Духов Вод; потом же он передаст ему Сердара… того самого, который был в плену на Цейлоне и который будет, вероятно, скоро казнен…

– Сердар – это я, – прервал его Сердар, которому слова Рудры вернули надежду.

Рудра поклонился и продолжал рассказ.

– Я знал, что Кишнайя не мог поймать Сердара, зато он серьезно рассчитывал предать в руки офицера Нана-Сахиба. Офицер с презрением взглянул на него и отвечал; «Ты все тот же, Кишнайя, но ты напрасно пробуешь обмануть меня; если завтра вечером после захода солнца Нана-Сахиб не будет в моей власти, я нападу на развалины с целым батальоном шотландцев, который по моему приказанию расположился в полумиле отсюда с единственной целью помешать вам удрать отсюда. Ты видишь, я принял свои меры. Если ты не доставишь мне Нана-Сахиба, я прикажу всех вас перевешать на крепких деревьях. Это так же верно, как то, что я зовусь Максвеллом, а ты знаешь, сумею ли я привести эту угрозу в исполнение». Значит, у меня перед глазами был знаменитый Максвелл, который залил Индию кровью женщин и детей. Но далее будет еще интереснее. «Ты понимаешь, – говорил он Кишнайе, – что меня всегда оправдают за то, что я повесил двести-триста негодяев, подобных тебе, так как вы похитили полковника того же полка, батальон которого находится поблизости, и всю его семью».

– О, негодяи! – воскликнул Сердар.

– Часы его сочтены, – мрачно сказал Рама.

– Кишнайя, – продолжал Рудра, – видя, что шутки плохи, дал офицеру все сведения, какие имел, чтобы найти Нана-Сахиба. Он указал ему долину, которая сообщается с пещерами, и объяснил ему, что достаточно взорвать камень, который находится напротив последнего баобаба, чтобы проникнуть во внутренность пещер, прибавив при этом, что необходимо запастись лестницами для спуска вниз. Довольный этими указаниями, Максвелл просил его дать ему двух человек для осмотра местности, а затем уже собирался провести шотландцев и предпринять окончательную атаку. Кишнайя обещал дать ему их сегодня. Я решил тогда дождаться их, чтобы предупредить вас об их присутствии; я узнал от сына Анандраена, что отец его был в Нухурмуре. Я сидел притаившись в соседних кустах, готовый каждую минуту опередить их, как только они двинуться в путь. Ты знаешь остальное.

– Рудра, – сказал Сердар, – ты даже не подозреваешь, какую услугу ты оказываешь всем нам и особенно мне. Достаточно сказать, что европейские пленники тхугов связаны со мной самыми дорогими узами… Ты можешь просить у меня любую награду, какую пожелаешь. Я заранее обещаю тебе ее, если только она в моей власти.

– И в моей, – прибавил принц.

– Так это твои родные, – сказал Рудра, – очень хорошо; нет ничего легче, чем спасти их…

– Неужели ты нашел средство… и их не убьют при первой же нашей попытке проникнуть в развалины?

– Нет ничего проще, – настаивал индус.

– Он скромен, наш друг, – сказал Барбассон, которому не удавалось до сих пор вставить ни словечка, – устраивает всякие чудеса одним мановением руки, успевает там, где такие старые, опытные люди, как Анандраен, терпят неудачу, а он, видите ли, говорит… не поморщившись даже… что это очень просто.

– На свете есть только один Рудра! – с гордостью воскликнул индус.

– В таком случае довольно, – сказал Барбассон, – единственный экземпляр, можно сказать… беру назад свой комплимент.

– Какое же средство? – с нетерпением прервал его Сердар.

– Очень простое, повторяю, – продолжал индус, пристально всматриваясь в Барбассона (индусы мало понимают шутки), – вооружитесь хорошенько и отправляйтесь туда сегодня же вечером; спрячьтесь в развалинах… Надеюсь, вы не дадите уйти Максвеллу и его двум спутникам… Я свистну три раза, и когда появится Кишнайя, думая, что это свисток офицера, мы схватим его и, приставив ему нож к горлу, прикажем провести нас к пленникам, которых немедленно освободим.

Только утопающий; который внезапно обнаруживает спасительную руку, испытывает радость, равную той, какая наполнила вдруг сердце Сердара; реакция была так сильна, так неожиданна, что глаза его наполнились слезами и он несколько минут не мог произнести ни одного слова. Однако все поняли, что это были слезы радости.

– Не само ли небо послало тебе внушение, мой милый Анандраен, – сказал Сердар, пожимая последнему руку, – и ты привел нам такого союзника?

– Черт возьми! – воскликнул Барбассон с некоторым оттенком зависти. – Говорил же я вам, что эти мерзавцы тхуги не ушли из развалин!

В эту минуту вбежал Сами, еле переводя дыхание.

– Господин, – сказал он Сердару, – я был сейчас на верхушке баобаба и слышал целый разговор. Англичанин говорил тхугу «God bless me! Настоящая чертова дыра эта долина, но ба! Мы спустим лестницы». И потом он стал говорить, что заставит сто человек спуститься вниз, а весь остальной батальон разместить со стороны озера и заставить охранять выход…

– Хорошо, Сами! Очень хорошо, кончай!

– Я не слушал больше, я думал, что важнее дать знать сюда… но если хочешь, я вернусь туда…

– Бесполезно, дитя мое! – отвечал Сердар. – Мы знаем уже достаточно, а теперь, господа, берите карабины и постараемся не выпустить их. Мы спрячемся в небольшом пальмовом лесу, который находится у лощины, и если сами они не заставят нас принять крутые меры, то приведем их целыми и невредимыми в Нухурмур. Надо оставить их всех пока в живых, если только окажется возможным. Я хочу передать этих негодяев нашему судебному трибуналу в Нухурмуре.

Сердар произнес эти слова со странной и несвойственной ему улыбкой; глаза его, обычно добрые, блеснули при этом металлическим блеском, придав его лицу выражение ненависти и жестокости, которое никогда еще не видели у него.

Когда маленький отряд вышел из пещеры, направляясь Под руководством Сердара к тому месту, где он должен был сесть в засаду, последний заметил, что Рудра безоружен, и спросил его, не забыл ли он взять с собой карабин.

– У меня его нет, – отвечал индус со вздохом, – оружие белых слишком дорого для нас, туземцев.

– Позвольте мне, Сердар, предложить ему вот это, – сказал Барбассон, передавая индусу прекрасный американский карабин Кольта. – Это мой, и я прошу принять его в память о неоценимых услугах, оказанных нам.

– Все это хорошо, Барбассон, но как же вы…

– Я возьму себе карабин бедного Барнета; он будет напоминать мне о превосходном друге, которого я потерял.

Получив подарок, представлявший для него необыкновенную ценность, индус запрыгал от радости, как ребенок. Никогда за всю бытность свою следопытом и собирателем корицы, – два ремесла, доставлявшие ему пропитание, – не смел он даже и во сне мечтать о таком оружии.

В ожидании врагов они разместились по три с каждой стороны дороги, на расстоянии четырех метров друг от друга, чтобы иметь возможность задержать Максвелла и его двух тхугов, преградив им путь своими карабинами. Не успели они занять свои места, как выше над ними послышался разговор; это был Максвелл, который излагал своим спутникам план на завтрашний день.

– Слушайте! – сказал Сердар шепотом.

Все поспешно скрылись за пальмами. Барбассон взял на себя руководящую роль, мотивируя свой смелый план желанием избежать напрасной траты зарядов. Все с удовольствием согласились на его предложение. Когда Максвелл и оба тхуга дошли до середины группы, все карабины моментально опустились по команде Барбассона – гоп! – и окружили их железным крутом, готовым каждую минуту осыпать их выстрелами.

Вслед за этим на дорогу выступил Барбассон. Максвелл и его спутники едва не опрокинулись навзничь, так были они поражены непредвиденным нападением.

– Добрый день, джентльмен! – начал провансалец, обращаясь к офицеру. – Рад видеть вас в моем государстве. Ни шагу назад! Оставайтесь там, где стоите. Вы видите эти маленькие жестяные трубочки, которые так походят на трубки органа… Они могут сами по себе двинуться на вас, к великому моему сожалению.

Максвелл, столь же трусливый, сколь и жестокий, дрожал всем телом, как лист, колеблемый ветром, и был бледен, как лондонское солнце в самый разгар лета.

– Что значит эта шутка? – спросил презренный трус.

– Шутка, синьор Максвелл? Как мало вы знакомы с моим характером! Спросите джентльменов, которые наслаждаются свежим воздухом позади этих пальм; они знают, что я никогда не шучу.

Услышав, что его называют настоящим его именем, убийца женщин задрожал еще сильнее, придя к заключению, что засада эта сделана ради него, и поняв, что он погиб.

– Взгляните на мое лицо, любезный лорд, – продолжал Барбассон. – Может быть, у меня нет одного глаза? Ну же, отвечайте, любезнейший милорд, или мы начнем серьезно сердиться.

Несчастный, не понимая, к чему ведет эта матросская шутка, отвечал «нет» сдавленным от ужаса голосом, стуча зубами.

– Так вот-с, – продолжал провансалец торжествующим голосом, – вы видите, что я никогда не шучу, ибо всякий раз, когда это со мной случается, я теряю один глаз.

И, довольный своей морской остротой, он прибавил:

– Давно, мой друг, горю я желанием познакомиться с вами. Когда вы избивали жителей Чинсуры, я говорил себе: «Хорошо он работает, мой милый Максвелл! Поставят перед ним две-три тысячи мужчин, женщин и детей, и не успеешь слова сказать никого уж и нет!» Когда мне рассказали о ваших удалых подвигах в Лакхнау, о двухстах женщинах, утопленных в озере вместе с детьми, я воскликнул: «Черт возьми! Что за хитрая бестия этот Максвелл моего сердца; другой на его месте оставил бы детей, а он поди ж ты! В воду карапузов!» Наконец, когда мой друг Рама-Модели – он здесь, слева, большого роста, всмотритесь в него хорошенько, вам еще ближе придется познакомиться – сообщил мне, что ты расстрелял его отца в числе пяти-шестисот других стариков и такого же количества женщин, не считая детей… О! Тогда я не выдержал и сказал: «Да неужели я никогда не увижу его этого душку Максвелла? Божественного Максвелла! Милого Максвелла! Нет, Барбассон, тебе необходимо познакомиться с ним!» Барбассон – это мое имя. Мариус Барбассон, законный и единственный сын Цезаря-Гектора Барбассона, родившийся в Марселе, Буш-дю-Рон; нос не орлиный, средний рост, как утверждают эти шутники парижане… Итак, мой любезный, остроумный капитан Максвелл, отрада души моей…

– Сократите, пожалуйста, вашу речь, Барбассон, – сказал ему Сердар, – вы видите, что этот презренный трус сейчас упадет в обморок, и нам придется нести его на руках!

Что касается тхугов, то оба хладнокровно уселись на корточках и выглядели несравненно приличнее английского офицера.

– Вы этого непременно хотите, Сердар?.. Пусть будет по-вашему! Я просто желал доставить вам удовольствие, – отвечал провансалец. – Если бы вы знали, какое счастье я испытываю, видя, как этот негодяй трясется точно обрывок соломы, закрученный вихрем. Итак, мой ненаглядный Максвелл, в своем великом желании познакомиться с тобой я просил нескольких друзей сопутствовать мне – я знал, что ты собираешься в наши места, – чтобы они помогли мне пригласить тебя посетить владения Мариуса Барбассона, владельца Нухурмура и других окрестностей по соседству. Я уверен, что ты с удовольствием примешь это приглашение.

– Чего вы хотите от меня? – спросил негодяй; совершенно уничтоженный этими словами.

– Предложить на несколько минут гостеприимство у себя… О! Это будет ненадолго, – продолжал Барбассон с жестоким смехом. – Ты пробудешь столько, сколько потребуется для сведения счетов с присутствующим здесь Рамой-Модели и со мной как с исполнителем завещания моего друга Барнета, должником которого ты состоишь после того, как обокрал его и выгнал из дворца в Ауде. Но это пустячки, тебе предстоит выдержать несравненно более серьезные счеты… Желаешь взять меня под руку?.. Ну же, кроткий мой лорд!

– Нет, я не желаю идти с вами. По какому праву вы мешаете гулять английскому офицеру? – пролепетал несчастный, собрав остатки своих сил.

– По какому праву, мой добрый Максвелл? По какому праву? И ты еще спрашиваешь, неблагодарный, ты не видишь, что по своему расположению к тебе я желаю избавить тебя от опасности быть расстрелянным за то, что ты предал тхугам своего полковника со всей семьей, так как хотел занять его место.

Максвелл понял, что никакие увертки не помогут ему больше и дал увести себя, как бык, не сознающий, что его ведут на бойню.

– Полно, мой друг, мужайся! – сказал ему Барбассон, передавая его в руки Рамы и Нариндры.

Затем провансалец обратился к Сердару и указал ему на тхугов, сидевших на корточках.

– Не стоит вести этих в Нухурмур, не правда ли?

Сердар наклонил голову в знак согласия. «Две проклятые души Кишнайи», по выражению Анандраена, который захватил его Диану, и Мэри, и молодого Эдуарда, и благородного Лайонела Кемпбелла… У него не было для них жалости в сердце.

– Не беспокойтесь, мои ягнятки, – сказал им Барбассон, – вы и так хороши, как есть.

Он взял револьвер и пулей размозжил голову тхугу, сидевшему ближе к нему. Второй тхуг моментально вскочил на ноги.

– Получай и ты! – крикнул Барбассон.

Раздался выстрел, и тхуг с размозженной головой упал рядом со своим товарищем. Зловещий исполнитель правосудия одним ударом ноги отправил в пропасть обоих негодяев.

Максвелл при виде такой быстрой казни упал без сил на руки своих проводников. Поблизости протекал ручеек; Барбассон наполнил свою шляпу водой и брызнул ему в лицо. Ощущение холода сразу привело капитана в себя.

– Полно, мужайся! – сказал ему Барбассон. – Это ничего, свежей водицы тут немного… В озере у Лакхнау несравненно больше… Не дрожи так, твой черед еще не наступил. Офицер ее величества заслуживает большего… К тому же надо сначала объясниться и свести счеты, которые ты забыл. Ты знаешь пословицу: «счет дружбы не портит». Ты и сам ведь не захочешь уйти, не подведя итогов?

Маленький отряд вошел в Нухурмур.

– Ну-с, что мы сделаем с ним? – спросил Сердар. – Бесполезно разыгрывать комедию правосудия с этим презренным. Существа такого рода стоят вне закона и даже вне человеколюбия. Я, по крайней мере, отказываюсь от этого. Как подумаю только, что он уведомил Кишнайю о прибытии моей сестры и ее семьи в Бомбей, а также о поездке их в Нухурмур!.. Вся кровь закипает в моих жилах, и я нахожу, что смерть – слишком легкое наказание для этого чудовища.

– Сердар, – отвечал Рама-Модели, – в один прекрасный день он велел расстрелять под стенами Хардвар-Сикри две тысячи людей, и в то время, когда он командовал расстрелом, слышны были крики грудных детей, лежавших у груди своих матерей; [30]30
  Исторический факт. – Примеч. авт.


[Закрыть]после четвертого выстрела артиллерийской батареи, изрыгавшей картечь на толпу людей, все крики прекратились, но в первом ряду среди трупов находился старик, который был только ранен; он встал и просил помилования… Только он избежал смерти. Среди солдат послышались взволнованные крики «Помиловать! Помиловать!» Но человек, который командовал, повернулся к ним и спросил: «Кто смеет говорить здесь о помиловании?» С ним была одна из тех собак, которые водятся в Англии. Он сказал этой собаке, указывая на старика: «Пиль, Том! Пиль!» – и собака прикончила старика. Этот старик, – продолжал Рама глухим от волнения и гнева голосом, – этот старик был мой отец, Сердар! Отдай же мне убийцу моего отца для достойной мести!

– Человек этот принадлежит тебе, – отвечал Сердар. – Я не чувствую никаких угрызений совести из-за того, что не защищаю его от твоей мести. Совершай правосудие за Чинсуру, Хардвар-Сикри, Лакхнау!

И, обернувшись к своим спутникам, Сердар сказал им:

– Друзья мои, солнце сядет через час, нам пора к развалинам Карли. Разрушим логово разбойников. Мы можем не поспеть туда, чтобы спасти жизнь и честь несчастных, которые так много настрадались и так близки мне.

– Если я не нужен тебе, Сердар… – начал Рама-Модели с мрачным видом.

Сердар понял. С минуту он колебался, но чувство великодушия скоро отошло на задний план… Что мог ответить он старинному спутнику своих трудов, своих страданий, своего изгнания в тот час, которого тот с таким нетерпением ждал, чтобы отомстить за своего отца и тысячи невинных жертв, окончивших свою жизнь в ужасных пытках?.. Максвелл оставил за собой целое море крови… Сердар отказался от него, но все же, желая снять с себя нравственную ответственность, ответил:

– Я увожу Сами, ты будешь охранять Нухурмур.

Сердар и его спутники удалились… В пещерах остались Нана-Сахиб в своих апартаментах и Рама-Модели со своим пленником. Тишина, наступившая после ухода авантюристов, производила мрачное, зловещее, ужасное впечатление… Тишина, которую не нарушал ни единый звук извне… Тишина погребального склепа!

Максвелл, почувствовавший себя несколько более уверенным, когда увидел, что остался один на один с индусом, тоже поддался влиянию этой ужасной тишины… Он стоял под каменным сводом, в узком проходе, слабо освещенном тусклым светом закоптевшей лампы, которая стояла на земле, загоняя все тени на потолок и придавая им самые причудливые формы… Тени эти двигались при мелькающем свете лампы, точно мстительные призраки.

Сидя в углу на корточках, Рама-Модели смотрел на Максвелла глазами хищника, который наслаждается видом жертвы, прежде чем ее пожрать… Он не спешил покончить с ним; перед ним впереди целые часы, даже дни, чтобы наслаждаться своей местью и выбрать для этого лучший способ, потому что он не еще решил, что ему делать с этим человеком… Убийца был в его власти, и этого было пока достаточно.

Он зажег гуку и, окружив себя густыми облаками дыма, погрузился в безумный бред курителей гашиша… Взгляд его поднимался и опускался от хрустального кальяна к пленнику и от пленника к кальяну… Страх Максвелла переходил постепенно в безумный ужас; он знал, что дым индийской конопли имеет страшное свойство возбуждать мозг в голове курильщика и доводить до безумного экстаза мысль, овладевшую им. В ту минуту, когда начнется это возбуждение, когда наступит час безумия, что сделает с ним индус?.. О, он знал, что позавидует тогда быстрой и легкой смерти своих спутников на склонах Нухурмура… ибо для него не оставалось больше надежды. Нельзя смягчить этого человека, отца которого он приказал разорвать своей собаке! И нигде нет выхода, чтобы попытаться совершить отчаянный побег… Крутом толстый и безмолвный камень, заглушающий призывы о помощи и крики жертв, да и кто услышит его, чтобы прийти к нему и освободить?..

Попробовать бороться? Нечего было и думать о борьбе с таким сильным противником с револьвером и индийским кинжалом за поясом… Нет, надо покориться смерти.

Но какой род варварской, небывалой казни придумает этот мозг, когда он дойдет постепенно до ярости, до бешенства, которое не рассуждает?

Крупные капли пота струились по лбу несчастного, и только инстинктивный страх ожидающих его ужасных пыток поддерживал его силы и мешал ему упасть в обморок…

Ах! Имей он только возможность довести гнев индуса до такой степени, чтобы тот сразу нанес ему смертельный удар… Надо было спешить, еще несколько минут – и палач перестанет понимать его; глаза индуса отливали странным блеском, то сверкая ярким огнем и зверской злобой, то становясь тусклыми и мрачными… А едкий густой дым гуки, наполненный запахом роз и жасмина, пропитанный соком индийской конопли, по-прежнему вырывался густыми облаками изо рта курильщика… И Рама-Модели начал как-то странно посмеиваться; ему, вероятно, представлялась уже его жертва, корчившаяся среди пыток, и несвязные слова срывались у него с языка: «Пиль, Том! Пиль, моя добрая собака!» Нет, перед глазами его проходила смерть отца, вызванная в его памяти влиянием ужасного гашиша, который придает видениям ощущение полной реальности.

Похолодев от ужаса и чувствуя, что пора кончить под страхом вскорости иметь перед собой безумца, способного грызть его, как Уголино грыз Руджери в ужасном видении Данте, Максвелл бросился вперед. Одним ударом ноги он опрокинул гуку и, схватив за горло индуса, повалил его на землю; это удалось ему потому, что он не дал Раме-Модели времени вскочить на ноги; обняв его затем рукой за шею, он принялся его душить. Но как быстро ни набросился он на него, Рама все-таки успел крикнуть:

– Ко мне, Нана!

Пораженный этим душераздирающим криком, Нана-Сахиб поспешил на него и, сразу поняв, в чем дело, набросился на Максвелла, опрокинул его в свою очередь и освободил Раму-Модели, который одним прыжком опять очутился на ногах.

Пары гашиша не успели сделать свое дело, и к индусу мгновенно вернулось его хладнокровие.

– Благодарю, Нана, – сказал он принцу, – ты спас мне жизнь, и я не забуду этого!

Взглянув на Максвелла с выражением дикого гнева, он сказал:

– Тебе мало было отца, негодяй, ты захотел еще и сына… Слышишь ты крики женщин и грудных детей, – продолжал он с возрастающим возбуждением, – они кричат о мести… Ага! Посмотрим, умеешь ли ты умирать… Закури-ка свою сигару и покажи, как презирает смерть капитан Максвелл… В таком виде ты бахвалился тогда в Хардвар-сикри… Кто просит здесь о помиловании? Пиль! Пиль, мой добрый Том! Ха, ха! Ты и не подозревал, что в тот день ты сам избрал себе род смерти. Зубы за зубы… Раны за раны… Кости за кости, ха! Ура! Ура! Капитан Максвелл!

И он в экстазе толкал его и гнал перед собой по коридору.

Вдруг камень повернулся, и лучи солнца залили вход в пещеру… Максвелл подумал, что спасен… Испустив крик удивления и безумной радости, в котором соединились все, оставшиеся еще у него силы, он выскочил из пещеры и бросился вперед, не видя того, куда он попал… Сзади него раздался взрыв зловещего хохота, и он услышал, как звучный голос Рамы-Модели произнес следующие слова:

– Пиль, Нера! Пиль, Сита! Живо, мои добрые животные!

И в ту же минуту, несмотря на быстроту своего бега, Максвелл услышал треск веток, сначала слабый, затем все более сильный, а затем глухой, поспешный топот по земле… Он смутно почувствовал, что его преследуют…

Кто мог бежать по его следам? Он слегка повернул голову назад… О! Ужасное видение!.. Две пантеры с открытой пастью, высунутым языком, горящими глазами догоняли его… Все последующее произошло с быстротой молнии… Он мгновенно был опрокинут на землю… С первого же нападения затрещали кости и брызнула кровь, и, испытывая невыразимую боль, в ту великую минуту, когда слабое дыхание, оживляющее тело, готовится улететь в неведомые пространства, последнее, что он еще слышал, были слова Рамы, продолжавшего кричать:

– Пиль, Нера! Пиль, Сита! Живей, мои добрые пантеры!

Так погиб Максвелл…

* * *

Наступила ночь, теплая, благоуханная, молчаливая, и в рощах тамариндов, розовых акаций и мастиковых деревьев, окружавших развалины храмов Карли, засверкали среди листвы тысячи беловатых блестящих точек. Это были шотландцы, предупрежденные Сердаром о захвате в плен их полковника; они окружили со всех сторон древнее убежище буддистов, чтобы ни один из негодяев, собравшихся там для свершения кровавых мистерий, не мог убежать оттуда.

Внезапно от группы пальмовых деревьев отделился небольшой отряд, который вошел в пещеру, и вслед за этим раздались три пронзительных свистка, раскатившись звучным эхом под мрачными сводами. Это был Рудра, а с ним Сердар со своими спутниками, на которых блестели мундиры английских офицеров.

Через несколько минут к ним вышел Кишнайя; не успел он сделать какой-либо жест или позвать на помощь, как был уже схвачен и крепко-накрепко скручен веревками…

Вслед за тем Сердар, его товарищи, офицеры и солдаты шотландского полка тихо, не производя ни малейшего шума, проскользнули друг за другом в подземелья храмов, где и застали тхугов, занимавшихся приготовлениями к ужину.

И в то время, как английские офицеры приказывали связывать их попарно, из соседнего подземелья донеслись крики радости и счастья, каких эти своды никогда еще не слышали:

– Диана! Фредерик!

Брат и сестра были в объятиях друг друга… Двадцать лет ждали они этого торжественного часа!

Между рыданиями было слышно, как Барбассон говорил:

– Черт возьми! Какая жалость, что у меня нет сестры!

Провансалец не плакал уже двадцать лет.

* * *

Два месяца спустя «Диана» на всех парах неслась к берегам Франции, унося с собой Фредерика де Монмор-Монморена и его семью. Сердар спешил подать просьбу об оправдании.

После получения окончательного оправдания он решил вернуться обратно в Индию, где должна была жить вся семья его сестры; он дал себе слово жить и умереть в этой прекрасной стране, колыбели наших древних предков индоевропейцев, которая стала вторым отечеством этого благородного человека.

Мы еще встретимся с ним там когда-нибудь.

Нана-Сахиб, который не мог без отвращения подумать о возможности сделаться пленником-пенсионером англичан, остался в Нухурмуре ждать возвращения Сердара, чтобы окончательно решить, какой остров выбрать для своего местопребывания.

Капитан Максвелл умер, Кишнайю вместе с его мрачными приверженцами повесили вокруг развалин Карли; никто, следовательно, не мог больше тревожить принца в тишине его таинственного и поэтического убежища, в подземельях Нухурмура.

Барбассон был назначен комендантом Нухурмура, а Нариндра, заклинатель и Сами – его помощниками. Провансалец написал Барбассону-отцу, что его предсказание не исполнилось, и как добрый сын послал ему сто тысяч франков из того миллиона, который Нана-Сахиб дал ему в награду за его услуги.

Сэра Уильяма Брауна все забыли.

Но он не забыл никого.