Текст книги "Том 1. В дебрях Индии (с илл.)"

Автор книги: Луи Жаколио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 43 страниц)

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Развалины храмов Карли

I

Идеи Барбассона и мечты Барнета. – Рыбная ловля. – Таинственное движение шлюпки. – Зловещие предчувствия. – Отпечаток человеческой ноги. – Непонятный арест. – Неизбежная смерть. – Заколдованная шлюпка.

В ЭТО УТРО БАРБАССОН БЫЛ В ПРЕКРАСНОМ расположении духа, а Барнет видел все в розовом свете; отъезд Сердара ничем не нарушал безмятежного существования двух друзей. Мы даже не поручимся за то, что этот отъезд не способствовал в сильной степени их спокойствию и жизнерадостности.

Этот человек, по-видимому, знатного происхождения, с изысканными манерами, приветливый, но сдержанный, внушал им почтение; они чувствовали себя неловко в его присутствии: нельзя было похлопать его по плечу или обратиться к нему с бесцеремонными шуточками, допускаемыми между друзьями. Он не был, одним словом, из их общества, и хотя и позволял им обращаться с собой просто, что было вполне естественно при их образе жизни и положении, они никогда не могли решиться на это. А между тем нет никого более фамильярного по своей натуре, чем провансалец, а тем более янки. Вот вам пример – одолжите провансальцу раз-друтой лошадь, а на третий раз он скажет: «Доброе животное эта наша лошадь». Янки же со второго раза вообще вам ее больше не отдаст.

Несмотря на то, что в Нухурмуре пользовались полной свободой, руки у Барбассона и Барнета были не так развязаны, как они того хотели бы; присутствие Сердара сдерживало их, что происходило более от сознания собственного ничтожества, чем от его отношения к ним. Теперь, когда он уехал, они становились хозяевами пещер, потому что о Нана-Сахибе бесполезно и говорить; принц жил один в той части пещер, где Сердар приготовил для него помещение, пил только воду, курил все время гуку и не мог стеснять наших двух авантюристов, которые дали себе слово в отсутствие Сердара кататься, как сыр в масле. В тот же день они принялись исполнять свое намерение. Было уже двенадцать часов, а на столе все еще красовались остатки десерта.

– Скажи мне, Барнет, – начал Барбассон после вкусного завтрака, который привел его в прекрасное расположение духа, потому что оба несколько злоупотребили отличным бургундским, – скажи мне… У меня накопилось множество идей, и мне хочется, чтобы ты одобрил их.

И он налил себе вторую чашку душистого мокко, отливавшего золотистыми искрами.

– Как и у меня, Барбассон.

– Зови меня Мариусом, хочешь? Так как-то приветливее… Ты мой друг, не правда ли?

– Идет, пусть будет Мариус, – отвечал Барнет с сияющим лицом, – с одним условием.

– С каким?

– Чтобы ты звал меня Бобом, это нежнее; ты мой друг, как и я твой, не так ли?

– И получается два друга.

И приятели расхохотались с тем глупым видом, какой бывает у людей, дошедших до предела опьянения.

– Условие принято, – сказал Барбассон, – ты будешь меня звать Мариусом, а я тебя Бобом.

– Я говорил тебе, мой милый Мариус, что и у меня в голове скопилась куча проектов, относительно которых мне хотелось бы знать твое мнение.

– Ах, милый Боб, – отвечал марселец, – если бы ты мог видеть все мысли, которые шевелятся у меня в мозгу, их… Их, как звезд на небе… Как ты находишь, однако, удобно ли нам здесь разговаривать. Эта лампа прожигает мне череп, а с меня довольно и моих идей, которые толкутся в моей голове… К тому же я не нахожу нужным, чтобы Сами присутствовал при нашем конфиденциальном разговоре… Не пройтись ли вокруг озера? Беседуя о своих делах, мы можем употребить с пользой время и наловить превосходных форелей… Недурное блюдо к ужину.

– Браво, Мариус! Не считая того, что мы подыши свежим воздухом, насладимся прекрасной природой, голубыми волнами, обширным горизонтом, листьями деревьев, мелодичным пением птиц…

– Я не знал, что ты поэт, Боб…

– Чего ты хочешь? Разве может прийти вдохновение, когда живешь в норе?

– Идем…

– Возьму только карабин и сейчас к тебе…

– Вот еще, Боб… Никакого оружия, кроме наших удочек.

– С ума ты сошел, Мариус? Или на тебя действует это превосходное бургундское…

– Ни слова больше, не то пожалеешь… Слушай и удивляйся моей проницательности. Что сказал маратх, вернувшись из Бомбея?

– Ей-богу, не помню.

– Он сказал, – продолжал Барбассон, отчеканивая каждое слово, – что англичане даровали полную амнистию всем иностранцам, участвовавшим в восстании, с условием, что эти иностранцы сложат оружие.

– Так что ж, мы ведь не можем сложить его, мы… Мы клялись защищать до самой смерти…

– И наивен же ты, мой бедный Боб! Дай я кончу…

И он продолжал поучительным тоном:

– Видишь ли, Боб, надо уметь жить, иначе ты сделаешься жалкой игрушкой в руках судьбы, с которой сильный человек должен уметь справляться. Ясно, что пока Нана-Сахиб платит нам и мы не вынуждены бежать, мы не складываем и не сложим оружия; что касается англичан… Представь себе, что мы в одно прекрасное утро попадем, – ведь они тут как тут, – попадем в руки хиглендеров. [24]24
  Highlander – горный житель, шотландец, Барбассон выговаривает неправильно: вместо «хай» он говорит «хиг». – Примеч. авт.


[Закрыть]

– Хайлендеров!

– Что ты говоришь?

– Хайлендеров!

– Хайлендеров, хайлендеров, мне-то что до этого? В Марселе мы говорим «хиглендер». Ну, предположим, что они захватили нас. «Что вы делаете?» – говорит нам их командир. – Мы дышим свежим воздухом. – А так как у нас не будет другого оружия, кроме удочек, нас не имеют права повесить, мой добрый Боб!.. Если нас обвинят в том, что мы участвовали в восстании, мы ответим: «Очень может быть, но мы сложили оружие». Что они скажут на это, раз мы выполнили условие амнистии? Если же у нас найдут револьвер, даже простой кинжал, мы погибли; первое попавшееся дерево, три метра веревки – и предсказание Барбассонов-Барнетов-старших исполнится… Понимаешь теперь?

– Мариус, ты великий человек.

– Понимаешь, таким способом мы сохраним наше положение у Нана-Сахиба и удовлетворим требованиям англичан.

– Понимаю… понимаю, что я ребенок в сравнении с тобой.

– И потом, разве ты не видишь, что при настоящем положении вещей всякая попытка к сопротивлению была бы абсурдом… Нет, клянусь честью, занятная штука: Барнет и Барбассон вошли в соглашение и объявили войну Англии. Надо быть экзальтированными, как Сердар, чтобы мечтать о подобных вещах.

– Но ты кричал еще громче меня: «Умрем до последнего! Взорвем себя и схороним вместе с собой наших врагов под дымящимися развалинами Нухурмура!»

– Ну да, мы люди южные, мы всегда такие, мы горячимся и кричим сильнее других… К счастью, скоро наступает отрезвление, и мы останавливаемся как раз в ту минуту, когда другие начинают в свою очередь глупить… Ну так как же? Одобряешь ты мою идею?

– Превосходная… берем удочки.

После этого достопамятного разговора друзья вышли и направились к заливу, где находилась шлюпка.

– Стой, – сказал Барбассон, который первым взошел на борт, – люки закрыты! Черт бы побрал этого Сердара, он не доверяет нам.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Неужели ты не помнишь, что он предупреждал нас, чтобы мы не плавали в шлюпке по озеру, поскольку поблизости могут быть шпионы. На тот же случай, если мы не устоим против искушения, он и запер люки.

– Это неблагородно с его стороны.

– Ага, вспомнил! Там, в задней части шлюпки, подле винта и компаса есть рукоятка, с помощью которой можно привести шлюпку в движение, если только не прерван электрический ток. Вот посмотрим сейчас.

При первой же попытке, сделанной Барбассоном, шлюпка немедленно повиновалась толчку… Ток не был прерван.

– Мы спасены! – воскликнул провансалец, – у нас будет форель!

Шлюпка скоро вышла из залива, и друзья двинулись прямо к середине озера; там на каменистой мели, среди валунов ледникового периода обычно водились эта чудная рыба, которую они так жаждали поймать. Они двигались вперед умеренным ходом и готовили свои удочки, урывками продолжая начатый разговор.

– Чем больше я рассуждаю, тем меньше понимаю поступок Сердара, – сказал Барбассон, хлопая себя по лбу, как бы думая этим породить в голове объяснение факта, так занимавшего его, – такое недоверие у человека, который всегда думает, как не задеть чьей-нибудь щепетильности, совсем не согласуется с рыцарским великодушием, доказательство которого столько раз уже проявлялось даже в самых ничтожных вещах.

– Он, быть может, без всякого намерения закрыл вчера эти люки.

– Мы были с ним, Барнет, и я прекрасно помню, что он не запирал их на ключ. Задвинь он просто двери, мы могли бы открыть их, а между тем они не поддаются моим усилиям.

– Ба! Чего ты так беспокоишься? Ключ может быть только у Сердара, не так ли, а сегодня утром ему пришла какая-нибудь фантазия в голову. Он мог, например, бояться, что Сами вздумается совершить экскурсию по озеру…

– Сами не умеет управлять шлюпкой.

– Хитро, ей-богу, нечего сказать? Нажать рукоятку, проводника и шлюпка повинуется. Да всякому ребенку достаточно будет пяти минут, чтобы найти этот замечательный секрет.

– И что же с того? Сердар сделал это не из-за Сами; он знает, что молодой индус не способен нарушить его приказ, ему достаточно выразить свое желание на этот счет.

– Ты становишься скучным… день так хорошо начался, а ты портишь мне все удовольствие.

– Что делать! Я нахожу это до того необычным, что против воли говорю об этом… Не моя вина, если все складывается так, чтобы указать мне на странность нашего положения.

Барбассон не шутил; чем больше он размышлял, тем сумрачнее становилось его лицо, и он с беспокойством начинал всматриваться в окружающий берег, точно опасаясь, что вот-вот кто-нибудь вынырнет из лесу. Зато Боб продолжал по-прежнему подшучивать над ним, желая затронуть его самолюбие и тем изменить направление его мыслей.

– Можешь говорить что хочешь, – сказал ему Барбассон, – в жизни бывают предчувствия неизвестной опасности, основанные на едва уловимых признаках, и как горько сожалеешь потом, когда не послушаешь их. Побудь серьезным хотя бы пять минут, и если ты найдешь какое-либо возражение на то, что я скажу тебе, обещаю, что сам первый жестоко осмею все мои, как ты называешь, нелепые предубеждения.

– Хорошо, я слушаю, Мариус, но только пять минут, не больше.

– Я допущу на одну минуту, как и ты, что Сердар, рекомендовав нам по возможности меньше пользоваться шлюпкой, – это его собственное выражение, – раздумал потом и вместо того, чтобы довериться нашей осторожности, решил лишить нас возможности пользоваться ею. Неужели в таком случае рассудительный человек оставил бы снаружи рукоятку проводника машины?

Барнет был поражен таким веским аргументом, но решил упорствовать, не желая быть побежденным. Он отвечал, стараясь говорить бодрым голосом:

– Так это ты называешь, неопровержимым доказательством? Простая забывчивость Сердара, и в этой забывчивости нет ничего необыкновенного, если учесть поспешность, с которой он готовился к отъезду.

Но веселость Барнета не была на этот раз так естественна, как раньше; он был сражен логикой товарища и шутил без всякого убеждения. Барбассон заметил это; но вместо того, чтобы торжествовать, сообразно естественному складу своего темперамента, он удовольствовался только тем, что ответил:

– Хорошо, пусть будет так! Ничто не доказывает, конечно, что эта опасность угрожает непосредственно нам, а если бы и так, то обнаруженный нами факт не может еще служить доказательством… Вот мы и на середине озера, я остановлю шлюпку, и мы закинем удочки… Какую сторону ты предпочитаешь? Невозможно вдвоем удить рыбу в одном и том же месте, не рискуя перепутать лески.

– Я нахожусь на задней части шлюпки и остаюсь на ней, – отвечал Барнет.

– Хорошо, я стану на передней части; теперь, хочешь ты или нет, но мы удовольствуемся первой попавшейся кому-нибудь из нас рыбой и вернемся в пещеры.

– Клянусь честью, я тебя не узнаю.

– Слушай, Барнет, ты видел меня при осаде Дели и знаешь, что я не отступаю перед опасностью, но ничто так не действует на меня, как неизвестное, таинственное, непонятное. Скажи, может ли озеро быть спокойнее, вода прозрачнее, небо чище, лес веселее и берег безмолвнее? Не правда ли?.. И, однако; я боюсь чего-то, Барнет. Чего? Не знаю, но боюсь… Я не знаю, чего только не дал бы, чтобы вернуться в Нухурмур, под защиту наших скалистых стен.

– Полно тебе, лови рыбу и прогони от себя эти мысли, ты и меня заразишь в конце концов.

– Барнет, – важным тоном отвечал ему Барбассон, – я уверен, что в природе существуют жидкие флюиды, которые ускользают от научного анализа, но помимо нашего сознания поражают наши чувства и предупреждают иногда об опасностях и катастрофах, совершенно нами непредвиденных. Тот, кто подвергается влиянию этих флюидов, чувствует себя беспокойным, взволнованным, нервным, не будучи в состоянии объяснить это, и только когда опасность настигает его, он понимает таинственное предупреждение, которые неведомые силы почерпнули извне и передали ему без всякого указания на источник этих ощущений. Ты удивляешься, Барнет, что я так рассуждаю, я, всегда такой спокойный и веселый, но я в двух словах объясню тебе сейчас эту аномалию. Мой дедушка умер от ран, нанесенных ему вором, который за четыре часа до того, как он лег спать, спрятался под кроватью, выжидая, пока в доме все успокоятся. Бедный старик, который жил еще два дня после этого, рассказывал, что в это злосчастный вечер он никак не мог уснуть и раз двадцать, если бы не опасался показаться смешным, собирался положить кого-нибудь спать в своей комнате, так он боялся… Почему же это именно в тот вечер, если нет таинственных эманации? Сегодня я, как мой дедушка, Барнет, боюсь не знаю чего, и вот этот инстинктивный страх, с которым я не могу бороться, больше всего действует на меня, тем более, что по моей вине мы не взяли оружия.

– Полно, успокойся, Барбассон, – отвечал Барнет, сильно взволнованный этими словами, – забросим раз-два удочку и вернемся домой.

Направляясь к передней части шлюпки, Барбассон вдруг остановился и пронзительно вскрикнул.

– В чем дело? – спросил Барнет, оставляя удочку и подбегая к нему.

– Смотри! – отвечал ему товарищ, бледный, как смерть. И он пальцем указал на палубу. Янки наклонился, чтобы лучше видеть, и в свою очередь вскрикнул от ужаса.

У самого края на досках спардека он увидел ясный отпечаток человеческой ноги, еще мокрый и покрытый песком.

– Видишь, – продолжал Барбассон, – кто-то приходил сюда, уже довольно много времени спустя после отъезда Сердара и за несколько минут до нашего прихода; это песок мелкий, из залива, я узнаю его, и несмотря на то, что солнце вот уже полчаса с тех пор, как мы плывем, жжет палубу, след еще не высох. Кто мог оставить этот отпечаток? Не Сами… Он не выходил с утра, а на отпечатке нога вдвое больше, чем у него.

– Едем домой! – оборвал его Барнет, побледневший вдруг, как и его товарищ, – я не беспокоился бы так, будь с нами револьверы и карабины! Впрочем, если на нас нападут, то не здесь на озере, а потому – скорее в Нухурмур! Кто знает, быть может, мы там нужны.

– Едем! Лучше этого мы ничего не можем сделать в том состоянии духа, в каком мы находимся теперь. Все наши страхи были бы основаны на пустяках, не будь у нас перед глазами этого недавнего и необъяснимого следа.

– Особенно, мой милый Барбассон, если мы поставим его в связь с другим фактом, – закрытием люков, – с которым он как будто ничего общего не имеет.

– Кто знает? – сказал провансалец, – дай Бог, чтобы не на нашей шкуре это было доказано!

Но друзьям сегодня пришлось переходить от одного сюрприза к другому. Не успел Барбассон взяться за рукоятку, в то время как Барнет держал руль, поворачивая вправо, как лицо его из бледного превратилось вдруг в сине-багровое и он едва не упал навзничь, как будто под влиянием апоплексического удара. Барнет, ничего не понимавший, бросился к нему на помощь и поддержал его, говоря:

– Ради Бога, что с тобой?.. Полно, Барбассон, я не узнаю тебя, верни себе обычное хладнокровие!

Несчастный, который под влиянием сильного волнения не в состоянии был произнести ни слова, напрасно делал ему умоляющие жесты, приглашая его помолчать. Но Барнет продолжал его пилить до тех пор, пока Барбассон, к которому вернулся дар слова, не сказал ему глухим голосом:

– Молчи ты, ради Бога! Ты не понимаешь, что мы погибли, и твои проповеди раздражают меня, вместо того чтобы успокаивать.

– Погибли! – пролепетал Барнет. – Погибли! Что ты хочешь сказать?

– Вот смотри! – сказал Барбассон, успевший вернуть себе силы. – Ион одним пальцем ударил по рукоятке, которая тотчас же завертелась, не останавливаясь.

– Ну? – спросил, все еще ничего не понимая, Барнет.

– Ну! Рукоятка соскочила с крючка внутри, как только я дотронулся до нее, и теперь она не имеет никакого сообщения с машиной, а раз последняя не действует, нельзя управлять винтом. Мы находимся в десяти километрах от берега, не имея возможности достигнуть его, а потому обречены на смерть от голода посреди озера.

На этот раз дрожь неподдельного ужаса пробежала по телу Барнета, который еле мог пролепетать:

– Неужели это правда?

– Убедись сам.

Американец взял рукоятку; она без всякого сопротивления повернулась вправо и влево, как это бывает с колесами механизма, которые не соединены между собой. С отчаянием выпустил он ее из рук, и бессильные слезы заструились по его лицу.

Что касается Барбассона, то он сразу изменился и сделался другим человеком. Неведомая опасность, указанная предчувствием, теперь (так он, по крайней мере, думал) открылась ему, и к нему в ту же минуту вернулись его обычные хладнокровие и энергия.

– Полно, Барнет! – сказал он своему товарищу. – Будем мужчинами, не отчаивайся! Теперь моя очередь уговаривать тебя не падать духом. Обсудим все вместе, придумаем, как выпутаться отсюда, должно же быть какое-нибудь средство… Мы не можем умереть, покинутые всеми.

– А между тем нас ждет смерть, неизбежная, роковая, потому что никто не может помочь нам. Быть может, поднимется буря и погонит шлюпку к берегу, но это будет по прошествии нескольких месяцев, когда ястребы и другие хищные птицы склюют наши тела!..

Самой ужасной в их положении была мысль о возможности умереть с голоду всего в нескольких километрах от берега; видеть этот берег, покрытый зелеными лесами, и не иметь возможности преодолеть это короткое пространство, ничтожное само по себе для хорошего пловца! Как горько сожалели они теперь, что в молодости не упражнялись в этом искусстве!.. И ничего кругом, что могло бы помочь им держаться на воде; шлюпка целиком была сделана из железных пластин, которые носил Ауджали, а два искусных индуса, принадлежавших к знаменитому тайному обществу Духов Вод, работали над ней в тайне. Поэтому не было абсолютно никакой возможности снять без всяких инструментов болты с люка, чтобы проникнуть во внутренности шлюпки и исправить случившееся. Оба в один голос вскрикнули:

– Если бы только Сердар был здесь!

– О, да! – сказал Барбассон. – Будь он по крайней мере в пещерах… стоило бы ему заметить, что мы не возвращаемся, он навел бы свой морской бинокль на озеро; одного взгляда было бы ему достаточно, чтобы понять наше положение, в два часа соорудить плот и к нам на помощь… Тогда как Сами, привыкший к тому, что то одни, то другие отправляются в какую-нибудь экспедицию, не будет обеспокоен нашим отсутствием.

– Да, – вздохнул Барнет, – он уехал недели на две по крайней мере… будь у нас еще провизия на время ожидания его приезда.

Последние слова заставили Барбассона задуматься. – Правда, – бормотал он про себя, – провизия, будь у нас только провизия!..

Внезапная мысль, как молния, осветила его лицо… В несколько секунд оно преобразилось, и он принялся смеяться, хлопая в ладоши. Барнет подумал, что он помешался.

– Бедный друг!.. Бедный Мариус!.. – сказал он с состраданием. – Такой ум!

– Ты что это там говоришь?.. Не думаешь ли, что я потерял рассудок?

– Не следует противоречить, – подумал Барнет. – Я много раз слышал, что «их» не следует раздражать.

Последние слова он против воли произнес громко.

– Кого «их»? – спросил Барбассон. – Объяснишь ты мне или нет?.. Сумасшедших, не так ли? Ага! Ты считаешь меня сумасшедшим.

– Нет, нет, мой друг! – прервал его испуганный Барнет. – Успокойся, взгляни, как все мирно вокруг нас, природа, кажется, спит под покровом голубого неба.

– К черту этого болвана! – воскликнул Барбассон, хохоча во все горло. – Он воображает, будто я не понимаю, что говорю… Да выслушай ты меня! Я нашел возможность жить до возвращения Сердара.

– Ты нашел… ты?

– Ну, разумеется! Это так просто, что даже глупо… Воды не хватает нам, что ли?

– Нам и не выпить всей, – вздохнул Барнет.

– Ну! Озеро утолит нашу жажду, оно и прокормит нас! А прекрасная форель, о которой мы мечтали? Приманок хватит нам на несколько месяцев… Слава Богу! Мы спасены…

– Придется есть сырыми…

– Советую тебе быть благоразумнее… Ты собираешься умереть от голода, а я спасаю тебя одной гениальной идеей.

– Хитро, нечего сказать…

– Хитро-нехитро, а придумать надо было, ты же только одно твердишь мне: «Придется есть сырыми!»… Другой пришел бы в экстаз, целовал бы мои руки, восклицая: «Спасен! Слава Богу!», вот это дело. Нет, видите ли, форели надо ему еще уложить на постель из свежего масла, обложить их разными приправами, полить лимонным соком, по-поварски, да-с!.. Ты, Барнет, честное слово, внушаешь мне отвращение… и не будь ты моим другом…

– Полно, не сердись, я только констатировал факт.

– Так! Начинается спор.

– Нет! Нет! Сдаюсь, сознаюсь, что сказал глупость.

– Твое счастье! Не будем терять времени… Я чувствую уже пустоту в желудке… Что если мы займемся обедом?

– Лучше этого мы ничего не можем сделать.

И оба принялись хохотать, сами не зная над чем.

– Мы будем знамениты, Барнет! – воскликнул Барбассон. – Подумай только, мы будем жить за счет собственных средств в течение двух недель или месяца в этой ореховой скорлупе. Нас назовут «Робинзонами шлюпки». Ты будешь моим Пятницей, и в один прекрасный день я опишу нашу историю.

К провансальцу вернулась его обычная веселость, а вместе с ней и неистощимая шутливость. Барнет, не считавший обжорство одним из семи смертных грехов и не приходивший сначала в восторг от такой примитивной пищи, заразился, однако, веселостью своего товарища… Но разнообразные сюрпризы на этом не закончились, и этот день готовил им еще более ужасные и непредвиденные… Одному из двух – увы! – не суждено было на следующий день видеть восход солнца.

Друзья снова опустили свои удочки и, устремив взор на поплавок, с тревогой и нетерпением ждали, кому из них первому будет благоприятствовать судьба.

– Скажи, Барбассон, – заговорил Барнет спустя минуту, – что если не клюнет?

– Ты шутишь… приманки, приготовленные мной по всем правилам искусства… secundum arte!

– Если ты будешь говорить на провансальском наречии, я заговорю по-английски, и тогда…

– Как ты глуп! Это из воспоминаний о коллеже.

– Так ты учился в коллеже?

– Да, до шестнадцати лет; мне отказали в степени бакалавра; там был факультет, устроенный специально для приема провансальцев. Это было целое событие. За все тридцать лет отказали только одному парижанину, который хотел выдать себя за провансальца, но понимаешь, у него не было акцента, и это выдало его. Но я был уроженец Марселя… Это было слишком и едва не вызвало целую революцию на Канебьере. Хотели идти целой толпой на коллеж… Но дело уладилось, экзаменаторы обещали не повторять этого.

– И тебя приняли?

– Нет!.. Папаша Барбассон якобы нечаянным образом уронил на мои чресла целый пук веревок, я бежал из отцовского дома и с тех пор не возвращался туда.

– Ну, а я, – отвечал Барнет, – никогда не посещал коллеж и не умел ни читать, ни писать, когда дебютировал в роли преподавателя.

– Скажи, пожалуйста! Да вы там еще ученее, чем мы в Марселе!

– Нет, видишь ли… Надо было жить чем-нибудь, я и занял место директора сельской школы в Арканзасе.

– Как же ты справился?

– Я заставил больших учить маленьких, а сам слушал и учился; недели через три я умел читать и писать. Месяца через два я с помощью книг давал уроки, как и другие учителя.

– Ах, Барнет, как освежается сердце воспоминаниями старины! Я чувствую себя растроганным. Ничто не вызывает так на откровенность, как ловля удочкой. Мне кажется, этот шнурочек – проводник, по которому… Стой, клюет!.. Внимание, Барнет, полно болтать.

Ловким движением руки, как настоящий знаток, Барбассон придержал удочку и затем вытащил ее не сразу, как это сделал бы новичок, а потянул ее медленно, еле заметно, и не мог удержаться от крика торжества, когда на поверхности воды показалась чудная форель в пять-шесть фунтов. Спустить ее в сетку и поднять на борт было делом одной секунды. Это была превосходная рыба, с розоватой чешуей, темно-красной кожей, того нежного цвета, который напоминает луч солнца и так ценится гурманами.

Барнет вздохнул с сожалением.

– Вспомнил масло и приправы… Дьявольский обжора! – сказал Барбассон и вслед за этим крикнул своему другу:

– Обрати же внимание на свою удочку… Рыба уже клюнула и тащит поплавок под шлюпку.

Но заблуждение его продолжалось недолго; он остановился, выпучил глаза, раскрыл рот, и все лицо его приняло глупое выражение, как бы под влиянием какого-то непредвиденного удара…

Шлюпка двигалась медленно, почти незаметно, но двигалась – и это движение, придвинув ее к поплавку, заставило Барбассона подумать, будто поплавок, наоборот, двигался к ней, увлекаемый рыбой.

– Не шути только, Барнет, пожалуйста… Она действительно двигается? – пролепетал несчастный, близкий на этот раз к сумасшествию.

Барнет был не в состоянии отвечать; он хотел крикнуть, но крик застрял у него в горле… Замахав руками по воздуху, он тяжело рухнул на палубу. Падение друга привело Барбассона в себя; он инстинктивно бросился Барнету на помощь и, не соображая, что делает, окатил его водой; внезапное ощущение холода принесло обычные результаты, и Барнет, придя в сознание, начал с безумными видом бормотать:

– Это дьявол… Барбассон… дьявол преследует нас!

Эти слова во всех других случаях заставили бы провансальца расхохотаться, но в эту минуту он делал напрасные усилия, чтобы хоть как-нибудь собрать свои мысли… Перед его глазами совершался неопровержимый факт: шлюпка двигалась. Скорость ее постепенно увеличивалась, и винт все сильнее шумел в воде, оставляя позади себя длинную полосу пены… И действительно, мозг его в данную минуту не был способен дать какое бы то ни было объяснение. Только по прошествии нескольких минут Барбассон почувствовал, что кровь не так сильно приливает к его вискам и он может хоть немного привести свои мысли в порядок.

– Слушай, Барнет, – сказал он, – мы живем, однако, не в стране фей… будем рассуждать просто, как будто мы с тобой не на шлюпке, а видим ее, стоя на берегу.

– Будем рассуждать, хорошо, – пробормотал Барнет, который не совсем еще не оправился.

– Что бы мы сказали?

– Да, что бы мы сказали?

– Мы сказали бы, Барнет: если она двигается, то ее кто-то двигает.

– Ты думаешь, мы это сказали бы?

– Да, думаю… Намочи себе еще голову холодной водой, это тебе необходимо… так… лучше тебе?

– Да, как будто начинает отпускать…

– Так вот, почему здесь, на борту, мы не можем прийти к тому же заключению, что и на земле? И смотри, как все теперь ясно и легко объяснится. Один или два человека забрались в шлюпку, и отпечаток ноги одного из них мы видели с тобой на палубе; они заметили, что мы идем, и не имея возможности или не желая выйти оттуда, закрыли люк. Теперь же, так как им не нравится долгое пребывание в трюме, раз мы наверху, они двигают шлюпку к берегу, чтобы мы могли сойти на землю и уйти, потому что мы без оружия, а затем и сами они сделают то же самое, если пожелают.

– Да, если пожелают, а если не пожелают?

– Что же им делать иначе, не могут же они унести шлюпку в кармане… мы всегда найдем ее.

– А если это англичане?

– Ну, мы сложили оружие, поступили по правилам и моя предосторожность спасет нас.

– Ты, быть может, прав…

– Впрочем, мы скоро узнаем, в чем дело; шлюпка приближается к берегу, будь готов следовать за мной и действовать ногами.

– О! Я был профессором гимнастики в Цинциннати.

– Ты изучил все ремесла?

– И много чего еще другого, – отвечал янки, которому эти объяснения вернули обычную самоуверенность.

– Внимание, наступает время прыгать! – воскликнул Барбассон, становясь ногой на планшир и готовясь к прыжку.

Шлюпка пристала; друзья с математической точностью прыгнули одновременно вперед и упали на землю.

– Теперь удирать и поскорее, – крикнул провансалец, быстро вскакивая на ноги.

Не успел он произнести эти слова, как из кустов выскочило человек двадцать индусов, которые окружили их, повалили на песок, связали веревками из волокон кокосовой пальмы и, привязав их к бамбуковой палке, понесли бегом, как носильщики носят паланкины.

Все это случилось так быстро, что они не успели даже заметить, как из люка шлюпки вылез ужасный Кишнайя и бегом последовал за уносившими их индусами…