Текст книги "Похождения Бамбоша"

Автор книги: Луи Анри Буссенар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

– О, сердце мое изболелось по бедному крошке! Если б ты знал, какой он милый, и добрый, и ласковый!

– Вот и прекрасно. А в тебе есть материнская жилка! И странная эта девушка Фанни опрометью кинулась в комнату Жана, схватила малыша в объятия и прижала к сердцу.

Он ее тотчас узнал, заулыбался, потянулся к ней ручонками, радостно лепеча:

– Нини! О моя Нини! Здластуй, Нини!

– Здравствуй, мой маленький! Здравствуй, мой золотой!

Увидя, как он осунулся, девушка зашептала сквозь подступающие слезы:

– бедный малыш! Как ты намучился! Но теперь я буду заботиться о тебе… Какая же я все-таки гадина!.. Как вспомню о несчастной княгине, об этом ангелочке Марии… Не будь я такой мерзавкой… Но Бамбоша я люблю больше всего на свете… Иди, мой Жан, на ручки к твоей Нини!

И малыш, ассоциируя гувернантку с матерью, вздохнул и залепетал:

– Мама… Мамоська.

– Да, да, мамочка… Ты скоро увидишь свою мамочку, милый… И папу… И тетушку Марию…

И совсем по-матерински она начала баюкать малыша, нашептывая нежные слова, напевая колыбельные, лаская, словом, утешая его.

И, как бы оправдывая подлость своего участия, думала: «Благодаря мне он теперь не будет так несчастен…»

А в это время Бамбош, ослепленный перспективой, которую открыла ему Фанни, говорил фальшивой баронессе:

– Мне нужна Мария, сестра княгини. Мне нужны два миллиона приданого.

– А как же быть с ее воздыхателем – студентом?

– Я его уберу.

– Еще один труп!

– Ах, одним больше, одним меньше… Я иду прямо к цели, не заботясь о средствах ее достижения!

ГЛАВА 16

Все еще смущенная наглыми приставаниями Малыша-Прядильщика, Мими испытывала сладостное волнение, идя с человеком, вот уже дважды спасавшим ее.

Все еще ощущая недомогание и слабость в ногах, она сильно опиралась на его руку, думая при этом, что ведет себя не вполне пристойно, – ведь месье Леон может Бог знает что подумать, – но не слишком осуждала себя за эту вольность.

А у него перехватило горло от счастья, и он с бьющимся сердцем шел и смаковал дарованные случаем минуты радости.

Леон слушал звонкий щебет девушки, бывшей, как все люди, перенесшие сильное нервное потрясение, очень разговорчивой.

Время от времени художник обращал к ней лицо, чтобы лучше ее видеть. Краем глаза рассматривал тонкий профиль девушки, который множество раз пытался воспроизвести, думая о ней.

Находя ее еще более грациозной и красивой, чем ему представлялось, юноша говорил себе, что второй такой красавицы во всем Париже не сыскать.

Действительно, в отношении себя и Мими он был прав – любимая женщина всегда одна на целом свете.

Однако, пожалуй, и посторонний наблюдатель согласился бы с ним, настолько девушка была неординарна.

Будучи среднего, скорее даже маленького роста, Мими имела точеную фигурку и отличалась не просто истинно парижской грацией, а только ей присущим очарованием.

Какой грацией, шармом, шиком, элегантностью обладают эти маленькие парижские работницы! Одетые в дешевые платьица, украшенные скромным цветком, в выходных нарядах они в пять минут превращаются в настоящих светских дам.

Узенькие ступни с высоким подъемом, безукоризненно облегающие ножку чулки, ни морщинки, детские кисти нервных и сильных рук, уже сформировавшаяся пышная грудь – все это указывало на совершенство форм, вызывавшее у Леона безграничное восхищение и как у художника, и как у мужчины.

В лице ее отнюдь не было той правильности черт, которая придает выражение торжественной глупости греческим статуям.

Мими была шатенкой с прелестным каштановым отливом. Буйная копна ее волос вилась от природы, завитки падали на белоснежную шею, челка казалась чуть растрепанной, в волосах виднелись три черепаховые шпильки, и вся прическа в целом сделала бы честь любой, самой элегантной женщине. Огромные карие с рыжинкой глаза подмечали все вокруг, взгляд был живой и наблюдательный. Носик у нее был чуть-чуть вздернут, и это ей удивительно шло, так гармонично сочеталось с мимикой! Рот – немного великоват, жемчужные зубки, на решительно очерченном подбородке – ямочка.

Да, маленькая Мими была восхитительна в своем бедном костюмчике – просто загляденье! Прелестная пари-жаночка, чье подвижное личико завораживало, так явственно читалась на нем вся гамма чувств – мечтательность, нежность, решительность, задор.

Леон и впрямь не знал что говорить и думал: «Каким же болваном она меня, должно быть, считает!»

Девушка извинилась за то, что тяжело опирается о его руку.

– Я утомляю вас, месье Леон?

О, какая радость! Прелестное создание помнит его имя, называет его «месье Леон», как если бы они были старыми друзьями!

Она продолжала:

– Это потому, что я все еще немного слаба… И долго шла пешком… Да еще и эта бесхвостая макака против меня ополчилась…

Белошвейка отягощала его могучую руку не больше, чем птичка, присевшая отдохнуть на толстой ветви старого дуба.

– О нет, мадемуазель Ноэми, вы меня нисколько не утомляете. Я мог бы на руках пронести вас через весь Париж и ничуть не устать.

Обрадованная, она улыбнулась.

– Да, вы сильный. Как прекрасно быть сильным и вместе с тем добрым. А вы кажетесь мне добрым.

– Во всяком случае, не премину вступиться, если при мне всякие мерзавцы оскорбляют порядочных девушек.

– О, это ужасно! Чего только не нашептывают нам, девушкам, вынужденным в одиночку ходить по улицам! Это подобно экипажу, мчащемуся галопом вдоль самого тротуара… Как ни сторонись, все равно тебя забрызгают грязью…

– И это большей частью роскошные экипажи богачей – они ведь несутся быстрее всех! Грязные толстосумы! – повысил декоратор в сердцах голос.

– Так вы их, оказывается, ненавидите?

– Ненавижу и презираю. Сами подумайте – ведь они же палачи народа! Выжимают из него кровь и пот, отнимают хлеб и саму жизнь! Соблазняют юных простолюдинок, чтобы сделать из них… Ах, если бы народ посмел решиться…

Они вышли на улицу Лепик и зашагали по ней, замедляя шаг.

Девушка выглядела все более усталой, она с трудом передвигала ноги, казалось – вот-вот упадет.

Леон заметил это и предложил зайти отдохнуть в винный погребок.

Мими поблагодарила и отказалась. С одной стороны, она боялась опоздать домой, с другой – ее охватывал непреодолимый страх при мысли об ужасной действительности. Ведь ей приходится возвращаться в жалкую каморку без единого су в кармане!

Потерявшая работу, поставленная перед страшным выбором – отдаться приказчику ради заработка или умереть с голоду, она должна будет сейчас сказать матери: «Надо покончить счеты с жизнью!»

Потому что разве это жизнь, когда бедная девушка вынуждена вымаливать работу, как нищий – кусок хлеба? Разве это жизнь, когда Ларами-старший пытается тебя изнасиловать, а Ларами-младший пристает с гнусными предложениями?

Но, ощущая рядом присутствие своего спасителя, она думала: «А я ведь могла бы быть счастлива! Неужели я так и умру, не изведав счастья?»

Со своей стороны, Леон Ришар делал немыслимые усилия, чтобы превозмочь свою застенчивость.

Он горел желанием воспользоваться этим уникальным в своем роде случаем, чтобы объясниться девушке в любви, и не осмеливался. Ведь они видят друг друга лишь второй раз в жизни. Как воспримет она такое внезапное признание? Не сочтет ли его одним из тех мужчин, чьих предложений так боится? Но, черпая силы в сознании честности своих намерений, он говорил себе: «Нет, решено! Скажу, что люблю ее! Пройдем еще три дома, и скажу!»

Но снова тоска теснила грудь, и он думал:

«Вот дойдем до того номера…»

Наконец, понимая, что девушка вскоре уйдет, а он так и не успеет открыть ей сердце, Леон сделал над собой героическое усилие.

– Мадемуазель Ноэми, – бросился он с места в карьер, – считате ли вы меня порядочным человеком?

Девушка тотчас же остановилась и, устремив на него ласковый взгляд, ответила:

– Я убеждена в этом, месье Леон. Ее взгляд добавил ему храбрости. Он продолжал:

– Итак, я буду говорить с вами как порядочный человек. Всего неделю тому назад я увидел вас впервые. И с этой минуты ваш образ ни на мгновение не покидает меня. Это самая сладостная и прекрасная навязчивая идея, какую я знал, и я простосердечно и почтительно хочу признаться вам в этом.

Девушка восторженно слушала эти излияния, сердце ее учащенно билось, на щеках выступила краска.

Конечно же ей неоднократно объяснялись в любви, и часто эти признания были сделаны с честными намерениями. Но ни одно из них не всколыхнуло ее душу так, как эти несколько фраз, произнесенные молодым человеком.

Она чувствовала – молодой человек говорит правду, и искренне обрадовалась его словам.

– Вы позволите мне, – продолжал он, – открыть перед вами свое сердце, мадемуазель Мими?

– Да, месье Леон.

– Прошло совсем еще мало времени, но вы значите для меня больше, чем что бы то ни было в жизни. Я одинок, и, быть может, вследствие этого чувства мои более обострены…

– Ваши родители умерли? – спросила Мими, и нотка сочувствия прозвучала в ее голосе.

– Увы, да. Я потерял их, когда был еще совсем ребенком. И эта тяжкая потеря, лишившая меня радостей семейной жизни, тем более внушила мне горячее желание испытать не ведомые доселе утехи.

– Одиночество, наверное, тягостно?

– Оно ужасно. Оно пожирает душу…

Художник замолчал, собираясь с мыслями, и продолжал, все более воодушевляясь:

– Несмотря на то что я вас мало знаю, мне кажется, что всю жизнь я провел рядом с вами. Я боготворю вас… Я все время оказываюсь рядом, как если бы моя любовь одарила меня зрением ясновидца… Только что я произнес великое слово: любовь моя. Итак, я говорю вам: я вас люблю!

Заслышав эти слова, ожидаемые Мими без деланной стыдливости и пошлого жеманства, девушка вздрогнула и непроизвольно сжала руку Леона.

Ей вдруг показалось, что ее неурядицы кончились, что отныне радость поселится в бедном жилище, где влачила столь жалкое существование ее мать, где они, убогие, уже не ждали от жизни ничего хорошего.

К этому ранее ею не изведанному чувству защищенности и покоя добавилось еще одно восхитительное и сладостное ощущение. Да, это было правдой – ее любил тот, кого она так часто вспоминала с того дня, когда чуть не погибла.

Он был красив гордой и мужественной красотой. Он был добр и деликатен. И Мими, дрожа и прижимаясь к его руке, ощущая, как колотится сердце и вскипает кровь, подумала: «Но ведь я тоже люблю его!»

Леон нисколько не походил на фата. У него было немало интрижек, но он от этого не заносился.

Вместо того чтобы внушить ему уверенность в себе, эти связи с более или менее добродетельными женщинами, напротив, поселили в нем, скорее, некоторую неуверенность.

Его утонченность простиралась так далеко, что в близости со случайно встреченными женщинами он усматривал своего рода профанацию, осквернение той любви, которая прошла бы через всю его жизнь.

Кроме того, он опасался, что своей поспешностью если и не оскорбит Мими, то, во всяком случае, заставит ее замкнуться в себе.

Когда она крепче сжала его руку, он всем телом повернулся к ней и его страстный взгляд впился ей в лицо.

Взволнованная, разрумянившаяся девушка слабо улыбалась ему, но две большие слезы висели на кончиках ее ресниц.

– Я не обидел вас, мадемуазель? Скажите же, что нет, Мими!

– Нет, месье Леон… Нет, Леон! Вы ведь предупредили меня, что будете говорить как порядочный человек… И ваши слова – бальзам на мою душу…

– Ну раз так, Мими, дорогая моя Мими, раз вы позволяете мне любить вас… Раз вы даете мне надежду, что когда-нибудь полюбите меня…

– Всем сердцем, друг мой… Разве я уже и теперь не принадлежу вам? Разве вы не спасли мне жизнь?.. Вся дружба, на которую я способна, – ваша… И вся моя благодарность…

– Мими, и дружба и благодарность ваши принадлежат также месье Людовику, интерну, который так добр к вам.

– Это совсем другое дело… Я люблю его как брата.

– Я это знаю, Мими.

– В то время как вы, Леон… В то время как моя признательность к вам ведет… ведет к любви…

– О Мими, любимая! Как вы добры! Чуть ли не еще более добры, чем красивы!

Она лукаво улыбнулась и молвила:

– Будьте снисходительны к бедной девушке! Он отвечал с неизменной серьезностью:

– Я люблю и вашу душу, и ваше такое изящное тело, являющееся ее вместилищем. Люблю ваши глаза, их чистый и честный взгляд, ваши губы, их искреннюю улыбку. Я люблю черты вашего лица, в котором невинность ребенка и очарование женщины. И если я говорю, что вы прекрасны, то лишь для того, чтобы вы знали: я буду любить вас так сильно, как только это возможно.

Слушая эти речи, Мими испытывала такое сладостное волнение, что больше не чувствовала ни усталости, ни недомогания.

Однако молодые люди все ближе подходили к дому по улице Сосюр, где Ноэми Казен жила с матерью.

Местные жители, хорошо знавшие девушку, провожали молодую пару удивленными взглядами.

Первая же женщина, увидевшая их на улице Сосюр, изумленно всплеснула руками и воскликнула:

– Боже правый! Вот уж никогда бы не подумала! Крошка Мими завела себе ухажера!

– Ничем она не отличается от других, вот и пошла по той же дорожке! – бросила рябая старуха, продавщица газет.

Прачка матушка Бидо, возвращавшаяся к себе с огромной плетеной корзиной, остановилась и заявила газетчице:

– Вот это парочка, просто загляденье! Я молю Бога, чтоб у него были честные намерения и малышка Мими сменила бы фамилию!

В это время Леон говорил девушке:

– Поскольку вы согласны, дорогая, я хотел бы незамедлительно повидать вашу матушку и испросить ее согласия на наш брак.

– Но у нас такой беспорядок… Все перевернуто вверх дном. Я ведь ушла из дому ранним утром.

– Однако я уже не совсем посторонний и, надеюсь, могу пользоваться некоторыми льготами. К тому же надеюсь, что ваша достойнейшая матушка согласится, чтобы вы стали моей женой, а значит, ничего не следует менять в ее жизни. Просто у нее появится сын.

Прачка невольно уловила последние слова и растрогалась. Добрая женщина вступила в разговор с присущей ей сердечностью:

– Здравствуйте, дети!

– О, матушка Бидо, здравствуйте, дорогая.

– Здравствуйте, мадам. – Леон, улыбаясь, протянул ей руку.

Она ее крепко пожала и продолжала:

– Так вот, я ж и говорю – загляденье парочка! Прямо супруги! Что уж таиться – я услыхала, о чем вы тут толкуете, славные вы мои ребятишки! А когда свадьба?

– Как можно скорее, – ответил Леон. – О, вы, матушка Бидо, на ней попируете.

– Да уж, с удовольствием погуляю, мой добрый господин. И не откладывайте – зачем терять время, когда ждешь счастья?

На прощание они сердечно обнялись, и Леон следом за любимой поднялся в убогую квартиру, где их ждала калека.

Мать Мими, видевшая юношу лишь единожды, в день катастрофы, узнала его и с первого взгляда догадалась, что произошло. При виде молодых людей, которые, повинуясь инстинкту, подошли к ней поближе, слабая улыбка тронула ее бескровные губы.

Воцарилось долгое молчание.

Она пожирала их глазами, наслаждаясь редкой радостью, выпавшей на ее горькую долю.

Леон подошел вплотную к кровати и, держа Мими за руку, заговорил срывающимся от волнения голосом:

– Мадам, я люблю вашу дочь. Она позволила мне просить у вас ее руки. Согласны ли вы, чтобы я стал вашим сыном?

– Дитя мое, – старуха долго и любовно смотрела на него, – дитя мое, поцелуйте вашу невесту.

ГЛАВА 17

Можно догадаться, какое горестное изумление охватило всех, присутствующих при очной ставке Марии и злодея, когда девушка закричала:

– Это не он!

– Да это он, он! Ведь он же сам признался! – вмешался господин Гаро.

Жермена и князь, бледные как полотно, переглянулись, помертвев при мысли, что надежда опять лишь поманила их и тотчас же скрылась.

Итак, больше не было способа отыскать дитя…

Господин Гаро метался по комнате, как кот по раскаленной железной крыше, теребил усики, не спуская глаз со злодея, сумевшего так его провести.

Следователь, возмущенный пренебрежением к правосудию и ощущавший, в какое смешное положение он попал, чувствовал себя не в своей тарелке.

Людовик, вспоминая об обещании девушки принадлежать ему в случае, если он найдет похищенного ребенка, испытывал чуть ли не радость.

И с уверенностью, большей чем когда-либо, он думал: «О, я отыщу его, клянусь тебе!»

– Но тогда, – резко обратился к арестованному господин Гаро, – кто же вы такой на самом деле?

Неизвестный ответствовал:

– Зовут меня Боско.

– Это кличка. Каково ваше настоящее имя?

– Боско. У меня нет другого имени.

– Где проживаете?

– Везде и нигде. Зимой – в карьерах и печах для обжига извести. Летом – в крепостном рву или в поле.

– Словом, бродяжничаете?

– Да, если нет работы.

– Где вы родились?

– Не имею ни малейшего представления.

– Кто ваши родители?

– Я их не знаю.

– Вы найденыш?

– Скорее, я покинутое дитя.

– Вас сажали в тюрьму?

– За кражу – никогда.

Бедолага заявил это с гордостью, и на него стали смотреть с некоторой долей сочувствия, ибо отвечал он на вопросы очень убедительно и с неподдельной искренностью.

– Задерживали ли вас за бродяжничество?

– Раз пятнадцать – и в Версале, и в Этампе, Корбёе, Манте, Фонтенбло, Мео – всюду, вплоть до Шартра и Питивье.

– Отчего же в таких крупных населенных пунктах?

– Дело было зимой, вот я и старался угодить за решетку, чтоб получить кусок хлеба и крышу над головой. Можете справиться в кутузках всех этих городов – я там оставил по себе добрую память. – И Боско добавил с горечью: – Я бродяга с отменной репутацией.

Какое-то время интерн пристально разглядывал незнакомца, припоминая, где он его видел, и внезапно прервал допрос:

– Э-э, голубчик, да я вас знаю. Прошлой зимой я принимал вас в клинике шефа. Это было в Ларибуазьере.

– Совершенно верно, месье. Я вас тоже узнал. Вы – один из помощников доктора Перрье.

– А вот и мой шеф собственной персоной. Внезапно несчастный выказал искреннюю благодарность:

– Да я и не был болен в прямом смысле этого слова… Но нужда, лишения… Я едва держался на ногах. Вы приняли меня в вашей больнице и продержали три недели… Мне давали хлеб, бульон, мясо… Вы пичкали меня укрепляющими лекарствами… И еще – там было так тепло, и я спал на мягкой постели… Вы возродили к жизни мое бедное тело… Спасибо вам, господа! Благодарю от всего сердца!

Господин Гаро искоса поглядывал на бедолагу, словно изучая все закутки его злосчастной душонки, и, чувствуя, что тот говорит правду, все больше негодовал – как же он мог так попасть впросак!

Судейский же чиновник явно ничего не понимал.

Жермена и Михаил, оплакивая свое похищенное дитя, сочувственно слушали рассказ человека, лишенного семьи.

Судебный секретарь, невозмутимый, как машина, автоматически все записывал.

– Итак, – перебил господин Гаро, – вы не крали ребенка и не наносили ножевое ранение присутствующей здесь мадемуазель Роллен?

– Я этого не делал, месье.

– Так зачем же вы направили князю Березову лживое письмо с требованием пятисот или тысячи франков при соблюдении определенных условий?

– Затем, что я дошел до ручки. Подыхал от голода и нищеты…

– Таким образом, вы совершили кражу…

– Обыкновенный шантаж, месье Гаро.

– Кража… Шантаж… Невелика разница!

– Да, месье, невелика, но ведь суд карает не всякого шантажиста!

– Эге! – воскликнул господин Фрино, издавший немало указов о прекращении уголовных дел на очень уж известных виртуозов-шантажистов. – Вы усугубили свою вину, оскорбив правосудие. Арестовать!

– Я ничего другого и не желаю. Действуйте, господа.

– Что вы хотите этим сказать?

– Впаяйте мне несколько добрых годков тюрьмы и пожизненную ссылку. В кутузке я буду сыт и буду иметь крышу над головой. А что касается ссылки, то, говорят, Гвиана – отличная страна для тех, кто хорошо себя ведет. А уж я-то, клянусь вам, буду вести себя примерно.

– Поверьте, ваша просьба будет удовлетворена, – ядовито заметил судебный следователь. – Факт шантажа установлен. Учитывая вашу предыдущую деятельность, можете твердо верить, что дело выгорит.

Обменявшись несколькими словами с супругой, вмешался князь Березов.

– Месье, – обратился он к следователю, – я не подавал жалобы на этого человека. И был бы рад, если бы его отпустили на свободу.

– Однако это невозможно, князь.

– Но разве министерство общественного порядка станет его преследовать? Зачем? С какой целью? Этот человек жестоко страдал. И мы, княгиня и я, прощаем ему, что он увеличил нашу муку, подав нам в горе слабую надежду… Прошу вас, отпустите его.

– А-а, вот уж нет! – заорал бродяга Боско. – Только не это! Я подтверждаю свое правонарушение и требую, чтобы меня засадили за решетку. Хватит с меня этих мытарств, скитаний и нищеты, длящихся триста шестьдесят пять дней в году! По мне тюрьма плачет, господа, тюрьма, и, если вы меня не изолируете, я пойду по плохой дорожке! Видите ли, иногда в дурную минуту меня так и подмывает совершить преступление!

– Я позабочусь о вашей судьбе. В моем доме у вас будет и где жить, и что есть, – тихо промолвила Жермена.

– Вы что, хотите сказать, что станете заботиться о таком ничтожестве, как я?!

– Вы несчастливы, а значит, имеете право на наше сострадание.

– Согласны ли вы на то, что вам предлагает моя жена? – спросил князь Михаил.

– Но, господин хороший, здесь, в этом особняке, я буду выглядеть как слизняк на розе… А к тому же знали бы вы, как такому лихому парню, как я, хочется иногда кутнуть! Извините… Разболтался я…

И тут раздался голос Людовика:

– Так что, отпускаете вы на свободу этого сорванца?

– Нет, – в один голос заявили господин Гаро и следователь.

Их просила Жермена, их просила Мария… Постепенно судейские смягчились.

– После освобождения я возьму тебя на работу, – продолжал интерн. – Ты согласен, Боско, говори?

– Согласен, месье.

– Я буду отвечать за тебя перед правосудием. Следовательно, ты будешь вести себя прилично. Обещаешь?

– Клянусь!

– Отныне ты принадлежишь мне. Ты не желаешь жить в особняке Березовых? Во всяком случае, думаешь, что не желаешь… Ладно, будешь жить у меня.

– Что вы собираетесь с ним сотворить, милейший Монтиньи? – спросил профессор.

– Позвольте мне держать это в тайне. Я расскажу вам позже.

– Ну а пока мы водворим его в камеру предварительного заключения, – вмешался следователь. – Нам надобно задать вопросы многим чинам прокурорского надзора, сажавшим его за бродяжничество.

Сказано – сделано.

Полицейские и судейские чиновники покинули особняк, уводя Боско, еще более заключенного, чем прежде.

И тем не менее этот проходимец так и сиял от счастья. Он больше не строил саркастических гримас, придававших порой его на диво подвижной физиономии весьма устрашающее выражение.

Благородные сердца посочувствовали его несчастью. Ему обеспечили стол и дом.

Людовик, студент-медик, принял его в свою компанию. Говоря по чести, все это казалось Боско сном – он и надеяться не мог на такое счастье.

Со своей стороны, Людовик ломал себе голову: на кого же так удивительно похож его новый работник? Ему мерещилось, что он уже где-то видел подвижную физиономию этой продувной бестии, что где-то уже он слышал этот голос…

И вдруг Мария, изо всех сил напрягавшая память, воскликнула:

– Готово! Я вспомнила! Помнишь, Мишель, как-то в субботу мы были в цирке. И вспомни, как там какой-то пьяненький субъект учинил скандал. Он бросал артистам фразы, от которых публика каталась от хохота. Зрители думали, что это входит в программу представления. А когда его выпроваживали, он упирался и вопил: «Я Малыш-Прядильщик! Меня нельзя выгонять таким образом!»

– Ты права! – согласился князь Березов. – Этот бродяга поразительно похож на Гонтрана Ларами, Малыша-Прядильщика!

– Совершенно верно! – в свою очередь подтвердил Людовик. – Можно сказать – одно лицо. Однако бродяга крепче, коренастее, не такая образина и отнюдь не задохлик. Но ежели бы их одинаково одеть, то и впрямь можно было бы перепутать. Черт подери, трудно поверить, но они могут быть кровными родственниками, этот бродяга и мультимиллионер! Да, случается в жизни жестокая несправедливость! И настолько жестокая, что никто не в силах ее устранить!

Угрюмая, мрачная тоска снова воцарилась в особняке по улице Ош после того, как вновь угасла засиявшая было надежда.

Все поиски были тщетны, следовало ждать, пока неведомый похититель поставит свои условия.

А ожидание в подобных обстоятельствах – наихудшая из пыток.

Два смертельно тяжелых дня не принесли никаких изменений.

Затем среди почты князь Михаил обнаружил конверт, содержавший нечто плотное. Фотография? Письмо было немедленно распечатано. Все в один голос закричали. Это была фотография Жана, их дорогого малыша: он протягивал ручонки и внезапно замер, словно под влиянием какой-то мысли.

Что содержало в себе письмо, сопровождавшее портрет ребенка?

Это был незнакомый, но уверенный почерк человека, не стремившегося изменить ни свою орфографию, ни само начертание букв.

Они прочли несколько кратких и резких строчек:

«Князь!

Ваш корреспондент беден, а вы богаты. Он желает получить толику роскоши, в которой вы купаетесь. Ввиду этого он похитил вашего ребенка. Вы заплатите выкуп, который для него составит состояние. Сумма выкупа будет определена позднее, когда точно выяснятся размеры вашего состояния.

В данный момент его удовлетворит в качестве карманных денег чек на скромную сумму в сто тысяч франков.

Чек пошлите до востребования на инициалы Р. Н. 9. Его заберут завтра и предъявят в банк «Вайлд и Тернер», где у вас имеется кредит.

Вы не будете преследовать получателя ни на почте, ни в банке. Это бессмысленно и опасно.

Тот, кто похитил вашего ребенка и ударил ножом вашу свояченицу, не принадлежит к тем, кто угрожает всуе. Он прямо говорит вам: при первой же попытке слежки ребенок умрет. Стало быть, его жизнь в ваших руках. В данный момент Жан чувствует себя хорошо, у него всего вдоволь.

Прилагаю моментальную фотографию, сделанную вчера, во-первых, затем, чтобы вы убедились, что ребенок жив, во-вторых, затем, чтобы доказать вам, что вы – в моей власти.

Если это принесет вам удовлетворение, мы ежедневно будем вам посылать фотографии, а также бюллетени о здоровье ребенка вплоть до дня его освобождения. А покуда надеемся на то, что вы сохраните все в строжайшем секрете, иначе ваш ребенок будет безжалостно умерщвлен».

Князь Березов перечел послание без подписи. Несчастная мать также пробежала взглядом сей безжалостный ультиматум. А потом зарыдала, увидев фотографию Жана. Это было по меньшей мере сомнительное произведение неопытного фотографа-любителя.

Однако личико ребенка сохраняло присущее ему выражение, изображение было подлинным. Жан сидел в кресле, одетый лишь в длинную ночную рубашку, и смеялся.

Не заботясь о том, через какие нечистые руки прошло это изображение, да и вообще откуда появилась фотография малыша, несчастная мать припала к ней губами, шепча сорванным голосом:

– Жан, любовь моя, бедняжка мой, где же ты?

Затем, сквозь застилавшие глаза слезы, она рассмотрела каждую черту его лица – уж не похудел ли, не ввалились ли у него щечки? Она изучила также кресло, прикинув, богата и удобна ли меблировка, желая, чтобы она была богата и комфортабельна, чтобы ее дитя ни в чем не нуждалось – пусть они, по крайней мере, будут богаты, эти люди…

И все же супруги хоть в какой-то степени успокоились.

Они уже не испытывали тех сомнений, прежде терзавших и почти убивавших их.

Да, велико было несчастье. Однако оно начинало обретать черты реальности. Теперь они знали, в чем дело – бандиты жаждали заполучить их деньги.

Но как мало значило для них богатство по сравнению с плодом их любви – только бы его им вернули!

Что касается денег, то ни он, ни она не испытывали ни малейшего сомнения. Князь без промедления вынул чековую книжку и выписал чек на сто тысяч франков. Вложил чек в конверт вместе с листком бумаги, на котором написал:

«Ежедневно посылайте фотографию ребенка и известия о нем. Но сжальтесь, сообщите, чего вы хотите».

Он написал на конверте адрес: «Р. Н. 9., до востребования» и лично отнес письмо на почту, не доверяя больше никому, ибо из-за чьего-то промедления пострадал бы в первую очередь малыш.

Когда князь Михаил вернулся, он увидел, что Жермена все еще рассматривает фотографию.

Она была спокойна и решительна.

Супруги пришли к обоюдному согласию, что не проронят ни звука ни доктору Перрье, ни Людовику Монтиньи, и даже Марии они рассказали о письме только несколько дней спустя.

Оба чувствовали – ужасная угроза бандита – не «утка», это тот человек, который, не колеблясь, приведет свой замысел в исполнение. Значит, жизнь Жана зависит от того, насколько они будут держать язык за зубами, нельзя позволить себе ни слова, ни одного лишнего движения.

Мария чувствовала себя день ото дня лучше.

Она начала есть, а рана ее зарубцовывалась. Состояние ее здоровья уже не требовало постоянного присутствия студента-медика.

Он приходил теперь только дважды в день. Снова стал посещать лекции, но все время изыскивал время, чтобы заняться поисками ребенка.

Он понимал, какие трудности ждут его на этом пути. Но, верный своей любви и клятве, данной Марии, не переставал надеяться…