Текст книги "Демократия. История одной идеологии"
Автор книги: Лучано Канфора
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)
Принцу-президенту Бонапарту этот злополучный закон предоставил блестящую возможность. Он буквально направил Бонапарта на путь прямого обращения к народу и открытого разрыва с утратившими чувство реальности ретроградами, окопавшимися в Парламенте. В момент государственного переворота, который подготавливался месяцами, не только путем укрепления связей с военной верхушкой и сетью префектов, но и посредством долговременной кампании: поездки по провинции, торжественные речи – все было нацелено на то, чтобы подготовить общественное мнение к смене режима, – воззвание, на заре 2 декабря 1851 года красовавшееся на стенах по всей стране, гласило: «От имени французского народа президент Республики постановляет: Статья 1: Национальное собрание объявляется распущенным. Статья 2: Всеобщее избирательное право восстанавливается, закон от 31 мая отменяется. Статья 3: Французский народ приглашается к избирательным урнам».
7. ЗАТРУДНЕНИЯ «СТАРОГО КРОТА»
3 и 4 декабря возникли баррикады. Никто никогда не подсчитывал павших за эти дни. Чтобы отбить у горожан охоту поддерживать повстанцев, были даны залпы по бульварам, прямо в прохожих. Восставших, правда, и было немного: вряд ли больше тысячи человек. Сразу после этого Бонапарт настоял на принятии закона о роспуске тайных обществ, включая клубы; согласно этому закону, можно было депортировать в колонии всех, кто примыкал к той или иной ассоциации: по самым скромным подсчетам, за несколько месяцев было выслано 26 тысяч человек[272]272
Сам принц принадлежал к карбонариям, как в свое время император был членом масонской ложи и окружал себя видными представителями масонства. Но беззастенчивость, присущая «цезаризму», также включает в себя готовность к предательству. Годы спустя бомбы Феличе Орсини должны были напомнить уже не президенту, а императору французов о его прежнем членстве в тайной организации.
[Закрыть].
На волне практически ничем не омрачаемого успеха, какой имел государственный переворот 2 декабря, принц-президент обратился непосредственно к народу. «Собрание, – вещал он в своем манифесте, – которое должно было представлять собой опору порядка, превратилось в очаг заговоров. Патриотизма третьей части его членов оказалось недостаточно, чтобы пресечь эти пагубные тенденции. Вместо того, чтобы работать над законами ради всеобщего блага, Собрание ковало оружие для гражданской войны» (намек, в частности, на закон о выборах от 31 мая, который был якобы направлен, в глазах Бонапарта, на разжигание конфликтов и усиление напряженности). Отсюда и призыв: «Если вы питаете ко мне доверие, дайте мне средства, чтобы выполнить великую миссию, которую вы сами на меня возложили». И принц-президент просит предоставить ему мандат на десять лет; исполнительный орган, не зависимый от Собрания; государственный совет и две палаты: законодательный корпус, избранный всеобщим голосованием «без кандидатских списков, при наличии которых итоги выборов легко сфальсифицировать», и Сенат, образованный из «illustrations de la nation»[273]273
Просвещенных людей нации (фр.).
[Закрыть], гарантирующий общественные свободы (не выборный).
Поскольку закон от 31 мая 1850 года был отменен, 20 декабря 1851 года снова голосовали все французы: свою волю выразили примерно 8 миллионов 200 тысяч избирателей, и семь с половиной миллионов выразили поддержку предложениям Наполеона. 14 января следующего года была обнародована конституция, в статьях которой в точности отражались положения, одобренные плебисцитом три недели назад. Аналогичным образом сто лет спустя, в 1958 году, была принята конституция Пятой республики – знак жизнеспособности такого явления, как бонапартизм: он всегда приберегается как запасной вариант «парламентских игр».
Левая историография всегда испытывала некоторое неудобство, описывая этот удивительный этап в развитии всеобщего избирательного права. «Чтобы затушевать контрреволюционную сущность переворота и обмануть демократические круги населения, Луи Бонапарт объявил об отмене закона 31 мая 1850 г., ограничившего избирательные права», – читаем во «Всемирной истории» Академии наук СССР. Затруднение, однако, восходит к более отдаленным временам, даже, можно сказать, к самому Марксу, к его выдающимся, блистательным статьям о французской политике тех лет, появлявшимся частью в «Neue Rheinische Zeitung» под названием «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 год», частью в газете «Die Revolution» (Нью-Йорк) под прославившимся впоследствии заглавием «18 брюмера Луи Бонапарта».
Мы уже отмечали выше, что завоевание политической демократии, отождествляемой с ее основным орудием, всеобщим избирательным правом, стоит в центре сугубо предметной, оперативной части «Манифеста». Это подтверждает такой авторитетный интерпретатор, к тому же соавтор, как Энгельс, в своей работе последних лет, написанной в глубокой старости – во введении к переизданию (1895) «Классовой борьбы во Франции» Маркса: «Уже Коммунистический Манифест, – пишет Энгельс в этом важном очерке, который можно считать его завещанием, – провозгласил завоевание всеобщего избирательного права, завоевание демократии одной из первых и важнейших задач борющегося пролетариата». Из контекста можно было бы понять, что речь идет о всеобщем избирательном праве в Германии, но это, конечно, не так. Французские события 1848-1852 годов были в глазах Маркса столь значимы, что он посвятил им серию работ, которыми заявил о себе как об одном из самых острых и боевых историков XIX века. К ситуации во Франции, которая в очередной раз осознается как ключевая для развития демократии во всей Европе, он вернется после поражения Коммуны, посвятив и этим событиям не менее драматичные труды.
Как всякий крупный историк, обратившийся к современному, злободневному материалу, Маркс глубоко пристрастен и не чужд сарказма; всё что угодно, только не олимпийски отстраненный рассказчик, он в то же самое время демонстрирует достоверное, кропотливое знание фактов, полемик, публицистики и парламентских дебатов, каким лишь современник, притом приверженный к какой-то партии, мог располагать. Следствием из такой его позиции по отношению к фактам является то, что иногда, в пылу сиюминутной оценки, он придает некоторым событиям несоразмерный масштаб: по прошествии времени, в более отдаленной исторической перспективе это бывает трудно понять.
Третья и четвертая главы «Классовой борьбы во Франции» (датируемые соответственно мартом и началом ноября 1850 года) посвящены: одна – восстановлению событий с 13 июня 1849 года (восстание против римской экспедиции) по 10 марта 1850 года (довыборы, в которых победили левые); о теме другой можно судить по заглавию: «Отмена всеобщего избирательного права». Восторг по поводу пресловутых довыборов переливается через край. Маркс, не колеблясь, пишет:
Выборы 10 марта 1850 года! Это была кассация июня 1848 года: те, кто ссылал и убивал июньских инсургентов, вернулись в Национальное собрание, но согбенные, в сопровождении сосланных, с их принципами на устах. Это была кассация 13 июня 1849 года: Гора, которую Национальное собрание изгнало, вернулась в Национальное собрание, но она вернулась уже не как командир революции, а как ее передовой горнист. Это была кассация 10 декабря: Наполеон провалился в лице своего министра Лайта. /.../ Наконец, выборы 10 марта 1850 года были кассацией выборов 13 мая /1848/ которые дали большинство партии порядка. Выборы 10 марта явились протестом против большинства 13 мая. 10 марта было революцией. За избирательными бюллетенями скрываются булыжники мостовой.
Если не знать, что автором этих строк является Маркс, можно было бы подумать, что они слетели с пера Гюго: так риторично их построение на двух анафорах, сменяющих одна другую на протяжении всего текста {«Это была...», «Выборы 10 марта...»), полного к тому же гипербол, вплоть до двух завершающих фраз, в которых tout court объявляется «революцией» промежуточный тур выборов.
10 марта 1850 года на следующих страницах рассматривается как начало новой исторической эры: конституционная республика с этого момента вступает «в фазу своего разложения». «Различные фракции большинства снова объединены друг с другом и с Бонапартом /.../ Бонапарт снова – их нейтральная личность». Контратака умеренных выливается в «уничтожение всеобщего избирательного права». И здесь Маркс, приближаясь к выводу из своего очерка («10 марта носит надпись: Après moi le déluge/[274]274
После меня хоть потоп! (фр.).
[Закрыть]»), пытается выстроить историю всеобщего избирательного права вокруг своей основной мысли – в общем, вполне уместной: когда выборы, основанные на всеобщем голосовании, идут не так, буржуазная элита пытается поставить ему пределы. Что и в самом деле произошло в случае с изданием злополучного закона от 31 мая. Маркс весьма проницательно замечает:
Разве всеобщее избирательное право, каждый раз уничтожая существующую государственную власть и каждый раз снова воссоздавая ее из себя, не уничтожает тем самым всякую устойчивость, не ставит ежеминутно на карту все существующие власти /.../? Отвергая всеобщее избирательное право, в которое она драпировалась до сих пор, из которого она черпала свое всемогущество, буржуазия открыто признается: «Наша диктатура до сих пор существовала по воле народа, отныне она будет упрочена против воли народа».
Если отрешиться от сиюминутного повода, определяющего и полемический задор, и апологетический тон, что в каком-то смысле снижает непреходящую ценность работы, перед нами настоящее прозрение, даже и в юридическом ключе: взгляд на неизменно подрывную роль всеобщего голосования, которое постоянно подвергает сомнению «действующую» власть государства и заявляет о себе как о единственно правомочном источнике власти.
Слишком приближенная перспектива приводит к тому, что Маркс приписывает своему объекту гигантские масштабы. Довыборы 10 марта приобретают значение эпохального перелома. Чрезмерность приближения заметна и в одновременной полемике по поводу следующего тура выборов, 28 апреля. В четвертой главе «Классовой борьбы» – которая первоначально являлась статьей, опубликованной через несколько месяцев после этого тура выборов в «Neue Rheinische Zeitung» и полностью посвященной «отмене всеобщего избирательного права», – приобрел гигантский масштаб даже тот факт, что во втором туре по парижскому округу на место социалиста Видаля, кооптированного по округу Нижний Рейн, был избран Эжен Сю[275]275
Сю, Мари Жозеф Эжен (1804-1857) – французский писатель, один из родоначальников массовой литературы. Был избран депутатом Законодательного собрания (1850), но сколько-нибудь заметной роли в политической жизни Франции не сыграл; после государственного переворота 1851 г. оказался в ссылке в Савойе (прим. пер.).
[Закрыть]. Такой нехитрый факт, как кооптация, заставляет Маркса прийти к следующим заключениям: «Победа 10 марта потеряла свое решающее значение /.../ кандидатура Эжена Сю, сентиментально-мещанского социал-фразера, совершенно уничтожила революционный смысл 10 марта – реабилитацию июньского восстания; пролетариат в лучшем случае мог принять ее как шутку в угоду гризеткам[276]276
Гризетка – молодая девушка (швея, хористка, мастерица и т.п.) легких нравов в романах и комедиях из французской жизни (прим. пер.).
[Закрыть]» (необоснованный антифеминистический выпад, который все-таки не объясняет, почему выдвижение Сю в округе, где месяц тому назад победил Видаль, имеет такой эпохальный, катастрофический характер).
Кроме того, в конце этого очерка, написанного приблизительно за год до произошедшего в декабре 1851 года государственного переворота, Маркс изменяет оценку, ранее данную им соглашению между умеренными и Бонапартом против сил, победивших 10 марта. В предыдущем очерке он представляет дело так, что они немедленно консолидировались вновь, а здесь проговаривается – правда, всего лишь намеком, – что «по всей вероятности, он /Бонапарт/ апеллировал бы даже против Собрания к всеобщему избирательному праву»[277]277
Маркс К. «Классовая борьба во Франции».
[Закрыть]. Что и в самом деле произошло. В «18 брюмера Луи Бонапарта» восстановление Бонапартом всеобщего избирательного права разобрано детально (в главе «Разложение Партии порядка»).
В последней главе Маркс размышляет над репликой Гизо, старого, преданного орлеаниста, министра Луи-Филиппа, который так прокомментировал государственный переворот 2 декабря: «Это – полное и окончательное торжество социализма!». Маркс не отвергает диагноз; он отмечает, что победа Бонапарта и в самом деле полностью подорвала влияние орлеанистской буржуазии («то есть, – уточняет он, – самой жизнеспособной фракции французской буржуазии»); а после того, как Бонапарт расправился с Собранием, где большинство составляли умеренные,
.../революция/ закончила половину своей подготовительной работы /.../ Теперь, когда она этого /ниспровержения парламентарной власти/ достигла, она доводит до совершенства исполнительную власть, сводит ее к ее самому чистому выражению, изолирует ее, противопоставляет ее себе как единственный объект, чтобы сконцентрировать против нее все свои силы разрушения. И когда революция закончит эту вторую половину своей предварительной работы, тогда Европа поднимется со своего места и скажет, торжествуя: Ты хорошо роешь, старый крот!
Эта тирада содержит интересные элементы: прежде всего, оценку, высказанную таким человеком, как Гизо, по поводу победы бонапартистов. Однако в ней обнаруживаются и признаки немалых затруднений, какие Маркс испытывает, оказавшись перед одновременно правым и левым феноменом «цезаризма». Впрочем, разве большой словарь Литтре не определил «цезаризм» как «преобладание в управлении принципов, привнесенных демократией, но облеченных абсолютной властью»? (Такое определение подошло бы и старику Писистрату.) Сколь бы шокирующим ни казался этот диагноз второго бонапартистского эксперимента людям, одушевленным республиканскими, якобинскими идеями, он был частично подтвержден последовавшими довольно скоро историческими событиями: конец Второй империи, военная катастрофа, Парижская коммуна. Но всеразрушающая ярость, с какой Тьер, Гамбетта и сотоварищи разгромили Коммуну во имя Республики, с помощью генералов, готовых на все, и при поддержке большинства нации, показывает, что «старый крот» не так уж много нарыл, во всяком случае, на тот момент.
Очевидно, что Маркс был привержен к этим своим оценкам: ведь не зря в 1869 году, за год до Седана[278]278
Седан – решающее сражение франко-прусской войны 1870-1871 гг. близ французского г. Седан 1 сентября 1870 г., закончившееся разгромом французской армии и сдачей в плен более 100 тыс. солдат и офицеров, включая самого Наполеона III (прим. пер.).
[Закрыть], он переиздал этот очерк с кратким введением, где весьма иронически отзывался о Викторе Гюго. И все же связь между бонапартистским исходом и всеобщим избирательным правом так или иначе представляла проблему. В предисловии к переизданию «Классовой борьбы» в 1895 году Энгельс, набрасывая краткую историю всеобщего избирательного права, испытывает такое же затруднение, из которого выходит с помощью довольно расплывчатой фразы: «Всеобщее избирательное право давно уже существовало во Франции, но оно приобрело там дурную репутацию вследствие того, что им злоупотребляло бонапартистское правительство».
Другие критики ставят во главу угла механизм плебисцита, к которому прибегал Наполеон III в переломные моменты, такие как принятие новой конституции и провозглашение Империи, когда требовалось одобрение подавляющего большинства голосующих. Этому механизму ставится в вину то чрезмерное «упрощение» возможностей выбора, то «атмосфера», в какой проводится плебисцит. (К слову, предполагая возможность выбора только из двух вариантов, плебисцит не подвержен пагубным эффектам «парадокса» Кондорсе.) На самом деле, единственное, что имеет значение, – это манипуляции с голосами, основное орудие, которое совершенствуется с каждым годом: о нем и пойдет речь в большинстве последующих глав.
8. ЕВРОПА «НА МАРШЕ»
Шестьдесят лет отделяет инициативу Джованни Джолитти, направленную на то, чтобы распространить избирательное право на широкие массы населения (1912) – реформу, которую иные итальянские историки с оптимизмом величают всеобщим избирательным правом, – от президентского декрета 2 февраля 1852 года, которым Луи Бонапарт, после принятия новой конституции, упорядочил ход выборов. Поражает все еще частично ограничительный характер реформы Джолитти по сравнению с законодательством Наполеона III. Само собой разумеется, что и там, и там право голоса предоставлялось только мужчинам. Распространение избирательных прав на женщин произойдет только после русской революции.
Закон 2 февраля имел подспудную полемическую направленность в адрес двух распространенных тогда явлений: с одной стороны, неравного деления на избирательные округа, которое, например, в Англии приводило к сильному перекосу избирательной системы; с другой – ограничительных механизмов, запущенных французским законом 31 мая 1850 года, вокруг которого Бонапарт и выстроил свой государственный переворот. Каждый округ – устанавливалось в новом законе – имеет право на одного депутата от 35 тыс. избирателей; к этому прибавляется еще один депутат, если число избирателей в округе на 25 тыс. превышает базовую цифру в 35 тыс. (статья 1). Такой порядок позволял избежать того чудовищного искажения пропорций, какое имело место в Англии из-за так называемых «гнилых местечек». Что же до ограничений, то основной пункт в этой связи гласил, что достаточно шести месяцев проживания в округе, чтобы стать избирателем; уточнялось, что это касается и тех избирателей, шестимесячный срок проживания которых в округе (трехлетний по старому закону) приходился на период между объявлением о выборах и их практическим прохождением (статьи 12 и 13). Лишение права голоса (статьи 15 и 16) применялось к уголовным преступникам, но статья 17 предполагала ежегодный пересмотр списков. Статья 27 вводила принцип несовместимости парламентского мандата с принадлежностью к корпусу государственных служащих. Всякий служащий, состоящий на жаловании, с того момента, как он входил в законодательный орган, считался уволенным со своего поста (если только его не кооптировали специально, для проверки органов власти). Так или иначе, стержнем избирательной системы был одномандатный округ: он открывал широкую дорогу для преобладания «нотаблей». Возрастной ценз для избирателей назначался в 21 год, для избираемых – в 25.
В законодательстве, которое проводил Джолитти в 1912 году, возраст, начиная с которого можно было голосовать, устанавливался в 30 лет (без имущественных ограничений). Зато лицам в возрасте от 21 до 30 лет избирательное право предоставлялось лишь на условиях ценза («по праву культуры и почета») и прохождения военной службы[279]279
Siotto Pintor М., статья Elezione в Enciclopedia italiana, voi. 13, 1932, р. 781.
[Закрыть].
Очевидно, что Италия таким образом сделала заметный шаг вперед, если учесть, что до 1880 года избирательным правом в королевстве пользовалось 2% населения, а с реформой 1882 года число избирателей возросло до 10%. Но и непосредственно после реформы Джолитти, во время выборов 1913 года, правом голоса обладало только 23% населения[280]280
Bobbio N., Matteucci N., Pasquino G., Dizionario di politica, Utet, Torino, 1983, p. 785.
[Закрыть]. Комментируя нововведения Джолитти в своей «Истории Италии с 1871 по 1915 год», Бенедетто Кроче правильно утверждает, что его целью было «приблизиться» к всеобщему избирательному праву[281]281
Croce B., Storia d'Italia dal 1871 al 1915, под ред. G. Galasso, Adelphi, Milano, 1991, p. 334.
[Закрыть]. Кроче подчеркивает «благородно» практический характер реформы: привлечь народные массы к участию в государственных институциях. Консерваторам, которые возражали, утверждая, будто «правительство предоставило трудящимся классам то, чего они не просили», Кроче, становясь на точку зрения Джолитти, отвечает, что «культурный правящий класс не заслуживает такого наименования, если не восполняет своим сознанием пока еще не достаточное, не сформировавшееся самосознание низших классов и не предвосхищает тем или иным образом их запросы, одновременно пробуждая в них новые потребности». И, успокаивая post factum всех настороженных, констатирует, что в Палате, избранной в 1913 году, возросло число депутатов-социалистов; прошло несколько католиков; но «общий облик Палаты остался либеральным». Страницы, весьма поучительные во многих смыслах, в частности, из-за нового, продуктивного осмысления такого понятия (разумеется, выраженного по-другому), как гегемония. Правящие круги могут совладать со сколь угодно широким избирательным правом, если они в самом деле обладают властью и умеют ею пользоваться. Полон дополнительных смыслов и намек на огромную дистанцию между левыми партиями, ратующими за всеобщее избирательное право, и народом (от имени которого левые партии выступают), пока еще весьма далеким от подобных идей (и, если судить по результатам выборов, похоже, не проявляющим особого интереса к ним и не слишком стремящимся воспользоваться этой новой возможностью).
«Холодность» либералов по отношению ко всеобщему избирательному праву хорошо обоснована на страницах другой работы, на этот раз далекой от олимпийского спокойствия, наоборот – страстной и полемической, принадлежащей тому же Кроче: «Истории Европы в XIX столетии » (1932). Там устанавливается четкое различие между «либеральными настроениями, обычаями и действиями», с одной стороны, и «более или менее широким, даже, может быть, всеобщим избирательным правом», с другой. Широта избирательного права, утверждает он, «ничего не говорит о распространении либерализма вширь и вглубь». Подразумевается, что правящая элита, проникнутая «либеральными чувствами», может придать всему обществу гораздо больше свободы, чем такое абстрактное, чисто арифметическое орудие, как право голоса, распространенное на всех. Дальше звучат полемические выпады в адрес некоторых стран, где избирательное право предоставлено так широко, что «шире некуда», и особенно инвективы против всеобщего избирательного права как такового: «оно во много раз дороже врагам свободы, феодалам, священникам, королям, вождям народа и авантюристам». Совсем не олимпийские речи, не похожие на те, в которых тремя годами раньше восхвалялась «мудрость» реформы Джолитти: в них явственно ощущается неизбывно пессимистический взгляд на неограниченную, потенциально опасную форму предоставления «гражданства». Приведенные примеры основаны на сопоставлении положения вещей в великих европейских державах, но двумя основными полюсами, по-видимому, являются Англия и Германия.
В Англии избирательное право более ограничено, чем во Франции или в той же Германии, ибо там правом голоса обладают лишь те, кто владеет собственным домом, или вносят квартирную плату не ниже определенного ценза; имеются и другие сходные условия. В то же время в этой стране свобода жизни ничуть не меньше, чем во Франции, или в Италии, и гораздо больше, чем в Германии[282]282
Croce В., Storia d'Europa nel secolo decimonono, Laterza, Bari, 1932, p. 281. Курсивы принадлежат автору.
[Закрыть].
Германия, которую Кроче ценит по иным причинам, здесь предстает в том же освещении, какое чуть позже станет привычным для антинемецкой пропаганды времен войны; оценка, сфокусированная на «свободе жизни», вроде бы вовсе не учитывает тех социальных достижений, которых добились немецкие рабочие как раз благодаря всеобщему избирательному праву. Но внимания заслуживает скорее убеждение в том, что позитивный характер общества зависит в основном от незыблемости ценностных ориентиров (для Кроче это «свобода»), какие правящая верхушка сможет ему задать, независимо от «выборных» реалий[283]283
Против «the practical working of Universal Suffrage as developed under a despotic form of government» [«применение всеобщего избирательного права при деспотической форме правления»] выступил в 1860 г. отличавшийся прозорливостью английский тайный агент Л. Олифант в своем памфлете Universal Suffrage and Napoleon the Third, London-Edinburgh (экземпляр его хранится в British Library: 8052.e.91).
[Закрыть]. Совершенно очевидно, что эта мысль может быть развита во многих интересных направлениях. Что до Италии, то взгляд Кроче на эпоху Джолитти скорее лубочный. В этой стране, как ему представляется, народные массы под руководством умелого кормчего гармонично вовлекаются в орбиту либерального государства. В реальности все было несколько иначе. Уже во времена Криспи[284]284
Криспи, Франческо (1818-1901) – итальянский политик и государственный деятель, дважды (1887-1891, 1893-1896) возглавлял кабинет министров Италии (прим. пер.).
[Закрыть] Гаэтано Моска[285]285
Гаэтано Моска (1858-1941) – итальянский юрист и социолог, автор «теории элит» («Элементы политической науки», 1896) (прим. пер.).
[Закрыть] указывал на ту роль, какую играли префекты, самым непосредственным образом направляя голосование:
То, что все префекты на время выборов становятся агентами министерства, – писал Моска, – настолько общеизвестная истина, что даже не требует доказательств. Во Франции это происходит уже давно, в Италии – не так давно, и все же такой образ действий и у нас не нов и появился отнюдь не в последние годы: сейчас, правда, он приобретает всеобщий характер, ибо раньше агентами на время выборов становились так называемые политические префекты, которых посылали в некоторые крупные города, а теперь они все без исключения исполняют такую роль[286]286
Mosca G., Sulla teorica dei governi, Loescher, Torino, 1884, p. 231.
[Закрыть].
В начале нового века, после серьезного кризиса 1898 года[287]287
Кризис 1898 года – имеются в виду массовые выступления трудящихся под лозунгами «Хлеба и работы!» с 27 апреля по 11 мая 1898 г. в городах Центральной и Южной Италии (прим. пер.).
[Закрыть], когда председателем Совета министров был Дзанарделли, а Джолитти – министром внутренних дел, Джузеппе Ренси, мыслитель, весьма далекий от «олимпийской» бесстрастности Кроче, опубликовал вслед за Моской настоящее обличение мошенничества на выборах:
Повторять, что выборы не представляют собой выражение воли народа, разве, может быть, в самой малой степени, уже становится банальным. Тысячи обстоятельств, как всякий знает, сходятся во время выборов, чтобы воспрепятствовать проявлению этой воли, исказить ее или запутать. Из всех сил, которые непосредственно стремятся ее урезать, главной является правительство, действующее как прямым давлением, так и подкупом. Из тех, что стремятся исказить ее и запутать, выделяются сами кандидаты, или поддерживающая их верхушка, или печать.
Предположим, что среди народа появилась некая направленность общественного мнения, неугодная правительству; и что подобного мнения придерживается большинство. При политическом строе, который считает себя отличным от предшествующих именно потому, что приводит в действие механизм, позволяющий проявиться воле большинства, такая направленность общественного мнения должна была бы вскоре победить. Но при парламентарном правлении она рискует всегда оставаться в проигрыше, вплоть до полного ее выхолащивания, разве если усилится настолько, что заставит бояться революции.
В самом деле, правительству удается посредством давления и подкупа воспрепятствовать тому, чтобы такую направленность мнений, которой придерживается большинство населения страны, представляло бы н большинство в Палате представителей; правительство располагает всеми средствами, чтобы, придерживаясь рамок закона, вечно оставлять выразителей неугодной идеи в меньшинстве. Именно это обычно и происходит[288]288
Rensi G., Gli Anciens Régimes e la democrazia diretta, Tip. Colombi, Bellinzona, 1902, p. 139.
[Закрыть].
Джолитти в своих «Мемуарах» с иронией описывает избирательный механизм, который действовал во времена его первого избрания в парламент от округа Кунео (1882). В этот округ входило, в частности, местечко Певераньо, и в этом местечке Джолитти получил все голоса. Вот как он сам объясняет это необычайное явление:
В Сан-Дамиано мой дедушка, человек весьма известный, держал свой дом открытым для всех, и проезжие часто останавливались у него. Отец мэра Певераньо однажды остался на ночь вместе с беременной женой: у нее начались схватки, она родила, а потом еще гостила месяц с лишним, пока не оправилась. Мэр вспомнил, что родился в доме, принадлежащем моей семье, и решил отблагодарить меня за то давнее гостеприимство столь единодушным голосованием[289]289
Giolitti G., Memorie della mia vita (1922), Garzanti, Milano, 1967, pp. 43-44.
[Закрыть].
Превосходство в обращении со всеобщим голосованием оказалась, таким образом, неким своеобразным результатом, «фирменным блюдом» бонапартистской кухни, то есть управления выборным механизмом и консенсусом. Это тем более достойно восхищения, что принцу-президенту (с ноября 1852 года – императору) требовалось приручить гораздо более политизированную и склонную к мятежам страну, какой была Франция, десятилетиями жившая в условиях беспрецедентной общественно-политической напряженности и гораздо больше привыкшая голосовать, чем какая бы то ни было другая держава (что уж говорить о крайне отсталом Итальянском королевстве, где в 1871 году 30% населения было полностью неграмотным).
Законодательное собрание при Наполеоне III было настоящим парламентским органом, созданным на основе настоящих выборов. То не было скопище «немых» нотаблей, как тот призрак парламентаризма, какой сотворил для себя первый Бонапарт. Новый император осуществлял свою гегемонию для того, чтобы помешать политическим противникам воспользоваться всеобщим избирательным правом и снова прийти к власти, через парламент, хотя, конечно, прерогативы последнего сильно уменьшились, поскольку исполнительная власть теперь подчинялась непосредственно главе государства[290]290
Таков был Статут Карла-Альберта (1848), действовавший целый век (с 1861 г. – как конституция Королевства Италия).
[Закрыть].
Предпосылкой «построения консенсуса» являлось то, что сам народ породил этот режим, высказавшись за него во время плебисцита, утвердительно ответив на ряд последовательно поставленных, первостепенной важности вопросов: отсюда приказ префектам оказывать в открытую политическое влияние. «Действуйте при ярком свете солнца, и народ сам будет в состоянии разобраться, кто друзья, а кто – враги правительства, которое он сам создал». Пресса тщательно контролировалась, и большая часть ежедневных газет не могла выжить в условиях особо суровой цензуры; общественные заведения считались источником пропаганды и грозили превратиться в клубы, отсюда суровое, бдительное законодательство касательно разрешений на открытие коммерческих заведений, и т. п.
Господин префект, – пишет министр внутренних дел своим непосредственным подчиненным, – примите все необходимые меры, задействуйте административных служащих, используйте все способы, какие считаете подходящими для вашей конкретной области, но сделайте так, чтобы избиратели всех округов, входящих в ваш департамент, узнали имя того из кандидатов, кого правительство Луи Наполеона считает наиболее соответствующим и способным оказать помощь в его работе по возрождению страны. /,../ Правительство не интересуется былыми политическими убеждениями кандидатов, искренне принявших новое положение вещей; но в то же время просит вас без колебаний предостерегать народ против тех деятелей, каковы бы ни были их имена и звания, чьи открыто высказываемые идеи не соответствуют духу новых установлений.
Выстраивание консенсуса происходит сверху вниз, охватывая всех и вся. Вот что один мэр, хорошо вышколенный и подготовленный префектом, пишет своим избирателям:
Избиратели! Не забывайте благодеяний, какими Император щедро одаривал наш округ во время своих многочисленных визитов: вспомоществование бедным, дарения на церковь, покупка противопожарного насоса. Избиратели! Вы можете выразить благодарность Императору, отдав свои голоса почтеннейшему Клари, рекомендованному правительством и оказавшему неоценимые услуги нашему департаменту. Не забывайте, что Император снова готов прийти на помощь нашему округу, выхлопотав для нас сумму в две тысячи франков на церковь, постройку которой мы сами не в состоянии оплатить. Избиратели! Объединитесь и отдайте все свои голоса Клари. Он один представляет идеи Императора, вашего августейшего благодетеля[291]291
Циркуляр министра, обращенный к префектам (11 февраля 1852 г.) и призыв мэра к избирателям Вузона содержатся во II томе издания Rémond R., La vie politique en France, A. Colin, Paris 1986, pp. 164-165.
[Закрыть].
Примерно так же через несколько десятилетий руководил голосованием и либерал Джолитти, особенно после такого важного шага, как реформа 1912 года; специфика состояла в том, что на юге Италии он это проделывал в сердечном согласии с преступным сообществом, так называемыми «банкометами», связанным с земельными собственниками и аристократами. Не без оснований, хотя, конечно, и с чрезмерной резкостью крупный итальянский историк Гаэтано Сальвемини, происходивший с Юга и принимавший непосредственное участие в избирательных кампаниях при Джолитти, в одном своем известном памфлете назвал на первый взгляд олимпийски недоступного пьемонтского премьера, которым так восхищался Кроче, «министром преступного мира».
Тогда еще не было партий в современном смысле этого слова, какой был в него вложен в XX веке, когда они стали, по знаменитому определению Пальмиро Тольятти[292]292
Пальмиро Тольятти (1893-1964) – руководитель Итальянской коммунистической партии с 1926 (после ареста Антонио Грамши) и до своей смерти в 1964 г. Член секретариата Коминтерна. После прихода в Италии к власти фашистов и перехода компартии на нелегальное положение (1926) – в эмиграции, в 1940-1944 гг. жил в СССР, работал на Радио Коминтерна (вещание на Италию), в марте 1944 г. вернулся в Италию и стал вдохновителем политики национального единства в борьбе за изгнание гитлеровских войск, оккупировавших Италию в 1943 г. После войны Итальянская коммунистическая партия под руководством Тольятти стала самой крупной партией Италии и самой сильной компартией в Западной Европе (прим. пер.).
[Закрыть], «организующей себя демократией». Партией в современном смысле этого слова была бонапартистская партия, которая вскоре поставила себе на службу государственный аппарат; партиями становились постепенно, под влиянием Интернационала, социалисты. Все остальные были либералами, то есть представляли в политике «естественный порядок вещей» (формулировки варьировались от эпохи к эпохе, от страны к стране). Им не нужны были настоящие партии: их представители непосредственно примыкали к правящему классу. И все же нелишним будет подчеркнуть, что удачный опыт нового Бонапарта стал источником вдохновения, а иногда и прямым «образцом». Сильная личность, поддержанная консенсусом, – пример, привлекавший не только Бисмарка, но и Криспи; нашедший отклик даже в консервативной английской атмосфере. Плебисцит как основное орудие направляемой «воли народа» великолепно сработал и в Италии: вся операция, буквально за несколько лет (1858-1861) приведшая к объединению страны, была осуществлена типично бонапартистскими методами плебисцита. Даже когда по тайному соглашению (1859) между Французской империей и Сардинским королевством последнее уступило Франции Ниццу «в обмен» на Ломбардию, Наполеон III организовал в Ницце фарсовый плебисцит, который «демократическим путем» подтвердил переход к Франции этого города (уже оккупированного французскими войсками). Лоренс Олифант, корреспондент «Таймс» и одновременно агент британского правительства, осуществлявший надзор за Гарибальди, тщетно пытался развалить операцию по проведению плебисцита, используя в том числе глубокую неприязнь уроженца Ниццы Гарибальди к Кавуру, одному из организаторов этого «обмена». Потерпев неудачу, Олифант обрушился на императора в памфлете под названием «Universal suffrage and Napoleon the Third» [«Всеобщее избирательное право и Наполеон III»] (1860). Чуть позже пьемонтское правительство, взяв пример с Ниццы, провело такую же процедуру, дабы узаконить присоединение центральных и южных провинций (1861). Второй император французов научил буржуазную Европу не бояться всеобщего избирательного права, наоборот, показал, как его «приручить»: разумеется, в том случае, когда оно «подправлено» безотказно действующим в качестве «усмирителя» механизмом одномандатного округа.
