Текст книги "Левая рука Кальва (ЛП)"
Автор книги: Лори Витт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
Он пожимает плечами.
– Здесь, в Риме, да и в любом городе есть государственные лудусы. Почему не туда? – откинувшись в кресле, он подносит вино к губам. – Почему именно сюда? – он покачивает чашей. – Не то, чтобы мне нравилась мысль о бюрократах, наживающихся на леворуком бойце. В конце концов, сейчас они пытаются копировать ланист в каждой мелочи, – он закатывает глаза, – поэтому человеку в моем положении нужно пользоваться любым подвернувшимся преимуществом, чтобы оставаться на плаву. Зарабатывать достаточно денег, чтобы выжить как ланиста, – он пожимает плечом, – чтобы выжить вообще.
– Я слышал слухи, – реагирую я, – о том, что государство прибрало к рукам все лудусы и все игры.
– Вот именно, – бормочет Друс, – и это возвращает нас к тебе.
Он ставит чашу, и кожа на нагруднике скрипит, когда он наклоняется вперед. Он упирается локтями в колени и смотрит мне в глаза.
– Такой боец как ты даст мне огромное преимущество. Твое имя привлечет зрителей, и люди будут приглашать мою фамилию ради одного тебя. Для меня это хорошо.
Я молча киваю.
– Вопрос в том, – понижает он тон, – зачем это тебе.
Я делаю еще глоток.
– Я пришел к тебе, потому что твое имя известно всей Империи. Ты… весьма уважаемый ланиста.
Его брови взлетают:
– Правда?
– Да, доминус.
– Какое облегчение, – он с улыбкой поднимает бокал. – А я-то боялся, что мое имя проклинают, – улыбка трогает его губы, он делает глоток, и я не понимаю, шутка это или высокомерие. Возможно, и то, и другое.
Я держу при себе, что большинство людей все-таки произносят его имя вместе с проклятиями.
– Значит ты, несомненно, опытный боец, – продолжает он, – пришел в мой лудус по своей воле. А затем мало того, что мои люди избили тебя гораздо сильнее, чем обычно достается новичкам, ты еще принял наказание за всех. Десять ударов плетью, и ты не выдал ни единого имени, – он склоняется ко мне, – ты пробыл здесь слишком мало, чтобы привязаться к этим людям, поэтому мне остается лишь предположить, что ты спасал свою шкуру. Я прав?
Лгать бессмысленно. Он это знает, и у меня нет другого объяснения произошедшему.
– Да, доминус.
– Мне это нравится, – заявляет он. – Правда. Я ценю верность, но быть мудрым настолько, чтобы принять наказание, положенное другим, чтобы не дать повода для ненависти или для подозрений в предательстве? Это я уважаю. И у тебя есть все основания, чтобы беспокоиться об отношениях с другими бойцами. По сравнению с другими лудусами у меня спокойно, и я лично прикончу каждого, кто попытается изменить это, но и здесь есть люди, которые ради выгоды убьют собственных матерей.
Моя кожа покрывается мурашками.
– Я знаю, что те письма отправлял не ты, – внезапно добавляет он, – я знал это до того, как понял, что ты не умеешь читать.
Я моргаю.
– Правда?
– Естественно, – заявляет он.
Я тяну вино, но не имею понятия, что ответить. Я не вправе требовать объяснений, а Друс и без того загнал меня в угол. Мне страшно задать хоть один
вопрос.
– Есть одна причина, почему ты здесь, – теперь он смертельно серьезен, и я больше не чувствую вкуса вина, – кроме того, что ты принесешь мне прибыль, еще более выгодно я могу тебя использовать… по-другому.
Я с трудом проглатываю вино.
– Как прикажешь, доминус.
Он понижает голос:
– Ты здесь недавно. Слишком мало времени, чтобы у тебя появились друзья и соперники, но достаточно, чтобы заслужить уважение. Только идиот рискнет третировать тебя после произошедшего.
– Надеюсь, – сухо отвечаю я.
Он издает тихий смешок.
– Ну, вас ценят не за мозги.
Я хмыкаю и делаю новый глоток, но ситуация нервирует меня. Очень. Кальв отправил меня сюда с определенной целью, но если я ослушаюсь Друса, то выдам себя, а это помешает мне выполнить приказ другого хозяина.
Не замечая моих переживаний, Друс продолжает:
– Севий, мне нужны глаза и уши в лудусе.
Чудом не подавившись, я хриплю единственное слово:
– Доминус?
– У меня тоже есть причины не доверять членам собственной фамилии, – его голос звучит тихо, и я неосознанно наклоняюсь к нему, чтобы лучше слышать. – Я уверен, что предатель находился здесь еще до твоего появления, а значит это не ты.
Я противлюсь желанию нервно сглотнуть, и благодарю богов, что Друс не слышит бешеный стук моего сердца.
– Один из аукторатов не просто выплачивает денежные долги, – говорит ланиста. – Я имею право убить вас всех только из подозрений, но если из лудуса уходят сообщения, кто-то за его пределами их получает. Я не уверен, кто это, только знаю, что ты тут ни при чем, потому что переписка началась до твоего прибытия. Скорее всего, это не Филосир, потому что он пробыл здесь недолго, – он смотрит мне в глаза. – Я хочу, чтобы ты нашел того, кто копает под меня.
Я облизываю пересохшие губы. Спорить бессмысленно. После этого разговора у меня нет выбора. Я знаю о его подозрениях, поэтому он не будет держать меня в лудусе, не будучи уверен, что я сохраню эту информацию в тайне.
Очевидно, Друс не дурак. Кому еще поручить такое задание, как не новичку, которому есть смысл быть преданным только человеку, надевшему на него ошейник?
Возможно, еще патрицию, сделавшему для него поддельные документы, но Друс об этом не знает.
Поэтому у меня нет выбора.
– Хорошо, – я пытаюсь заставить свой голос звучать нормально, – я буду слушать и наблюдать.
– Молодец, – он берет в руки кувшин, – еще вина?
– Прошу, – я протягиваю почти опустевшую чашу, – и спасибо.
Друс наливает нам вина, и мы молча пьем.
– Могу я кое о чем спросить? – тихо спрашиваю я. – Со всем почтением, из любопытства.
Друс кивает.
– До того, как стать ланистой, ты выступал на арене?
Он отвечает не сразу, глядя на вино и медленно покачивая чашу, словно ответ на мой вопрос заключен в янтарной жидкости. И пока он очарован вином и, по-видимому, моим вопросом, его тонкие пальцы завораживают меня. Как и все в нем, если быть честным. Пальцы. Глаза. То, как он поджимает губы, обдумывая следующую фразу.
Я схожу с ума. На самом деле.
Наконец он спрашивает:
– Гладиатор, ты меня уважаешь?
Не такой ответ я ожидал.
– Конечно, как и все в фамилии.
Он откидывается в кресле.
– Тогда какое имеет значение, был ли я гладиатором? – он поднимает бокал и делает широкий жест, прежде чем поднести его к губам. – Если мои люди уважают меня, а их противники уважают их, тогда я хороший ланиста, так?
– Конечно.
– А хороший ланиста, – он взмахивает рукой, – зарабатывает много денег. Вот почему я здесь.
– Это понятно.
Он отводит взгляд:
– Тогда почему ты задал этот вопрос?
Я молчу, тщательно подбирая слова.
– Простое любопытство, почему человек выбирает подобную жизнь.
Теперь замолкает Друс. Он делает глоток и смотрит по сторонам, не замечая, как я слежу за его губами, пока он перекатывает вино на языке.
Боги, Севий, да что с тобой творится?
Друс делает глоток и только затем возвращается взглядом ко мне.
– Как долго ты выступаешь на арене?
– Много лет, – я делаю паузу и быстро добавляю: – Долги. Долги, оставленные отцом, заставили меня стать аукторатом сразу, как только я достиг совершеннолетия.
– Поэтому ты знаешь лишь жизнь гладиатора, – он ставит вино на стол. Его взгляд отрешенный, немного тревожный, как и его голос. – Поверь мне, есть судьба гораздо хуже, чем лудус или арена.
========== Глава 7 ==========
Теперь я глаза и уши ланисты, а заодно глаза и уши обманутого мужа-политика.
Изучаю. Подслушиваю. Жду. Я наблюдаю даже во время тренировок, смотрю по сторонам и ловлю обрывки разговоров. И жду. Рано или поздно Верина и ее любовник выдадут себя. Женщины, особенно жены богатых и влиятельных людей, частенько тайком наведываются в лудус, как правило, под покровом ночи. Иногда приходят служанки и, заплатив Друсу солидную сумму, ведут нас в городской дом или на виллу. Еще чаще в комнату в борделе. В этом нет ничего необычного: в Риме женщины ведут себя также. Особенно после боя или тренировки, когда мы уставшие, потные и покрыты кровью. Я слышал, некоторые ланисты зарабатывают на нас после игр больше, чем во время них. А учитывая приближающиеся Аполлинарии, мы, похоже, тренируемся больше для женщин, чем для боев.
Имена редко произносятся вслух, но те, кто пробыл в Помпеях некоторое время, уже многое знают о местных женщинах. Об одержимости жены магистрата карфагенянами и экзотическими финикийцами. О том, что дочь уважаемого сенатора имеет слабость к самым мощным и кровожадным самцам. О женах богатых виноделов, которые всегда зовут одного мужчину на двоих.
Большинство их мужей смотрят на это сквозь пальцы. Мы всего лишь рабы, не граждане и даже не вольноотпущенники, связь с которыми может грозить скандалом. Тем не менее все продолжают хранить молчание: как женщины, так и мы. Да и кому мы расскажем? Только ауктораты покидают лудус без сопровождения, но все они знают: любой скандал, связанный с фамилией, вызовет большое неудовольствие ланисты.
В то же время в стенах лудуса мужчины, подобно женщинам, сплетничают о своих связях с женами помпейских патрициев. Они приукрашивают детали, как солдаты, рассказывающие военные байки. Болтают даже о жене одного важного, влиятельного политика, чей ребенок совершенно не похож на ее мужа.
– После того, как я провел время с госпожой Аурелией, – широко улыбается Хасдрубал, – ее мужу повезет, если она не заснет, пока он ее трахает.
– Везучий ублюдок, – болтает кто-то из новичков. – Госпожа Антония настоящая шлюха. После нее он будет кровожаднее, чем на арене.
– Не знаю, кто она, – заявляет другой боец, на подкашивающихся ногах вваливаясь в лудус перед закатом,– но ее муж полный идиот, если не пялит ее каждую ночь.
Сам я тоже побывал во множестве постелей. Обычно в убогих борделях в худших районах города. Местах, где никто не будет искать жену патриция. Поскольку я еще не участвовал в помпейских играх, меня редко зовут, если только это не женщина, с которой я был раньше, но после Аполлинариев все может измениться.
И все же, в свободное время от тренировок и ублажения жен помпейской знати в борделях никто даже не выдохнул имени Верины Лаурея. Возможно, Кальв ошибся. Вдруг его жена – единственная женщина в Помпеях, которая не трахается с гладиатором. По крайней мере, не из этого лудуса.
Кальв что-то знает. Он не дурак. Если он озаботился подделкой документов и засланным рабом, а может, и не одним, он наверняка что-то знает. А если это так сильно его беспокоит, ее любовник не один из нас. Я не могу представить римлянина, который бы удивился, я не говорю «впал в бешенство», из-за интрижки его жены с рабом. Один из тренеров? Медик? Сам Друс? Это может быть кто угодно.
Я провел здесь не так много времени. Местные бойцы пока не доверяют мне настолько, чтобы делиться самыми скандальными слухами, и рано или поздно госпожа Лаурея и ее любовник выдадут себя. Мне остается лишь надеяться, что у Кальва хватит терпения дождаться, пока окружающие постепенно ослабят бдительность.
А тут еще Друс. Подсматривать и подслушивать по его приказу бесполезно, но не от того, что вокруг нет болтунов. Кто-то перешептывается. Грамотные передают друг другу послания, неграмотные обмениваются парой слов на тренировках. Сами боги наверняка не могут уследить за всеми тайными контактами в стенах этого лудуса, и трудно сказать, что еще происходит, когда гладиаторов уводят на встречи с женами помпейской элиты.
Но о госпоже Верине по-прежнему не слышно ни слова. Также я ничего не узнал о том, кто отсылал послания из лудуса. Последнее время все говорят лишь о приближающихся играх. Кто останется в живых, кто, скорее всего, погибнет, захочет ли мунерарий* честной борьбы. Последнее, конечно, зависит от того, сколько он заплатил Друсу. Если он заплатил за бои до смерти, как и любой ланиста, Друс обеспечит ему такое зрелище. В любом случае, некоторые из нас не вернутся с игр. Ни одна фамилия не покидает игры в том же составе, что и пришла на них.
Близится полдень, я веду тренировочный бой с Квинтом. Луций и Тит наблюдают со стороны, и тут распахиваются ворота лудуса.
Мы с Квинтом останавливаемся и поворачиваемся. Как и все остальные бойцы.
За воротами несколько рабов аккуратно опускают на землю занавешенные паланкины. Оттуда появляются три женщины явно благородного происхождения. Они одеты в безупречные яркие платья, которые, наверно, обошлись их мужьям дороже, чем каждый из нас стоил Друсу. Первую сопровождают двое малышей, девочка и мальчик. Вторая, держа на руках младенца, помогает выбраться из паланкина маленькому мальчику. Третью сопровождает мальчик семи-восьми лет. Он тянет мать за руку на тренировочную площадку, даже мне видно, как азартно сверкают его глаза. Женщина улыбается, что-то говорит, и он заливисто смеется. Кое-кто из мужчин прекращает бои и направляется к гостьям, не выпуская из рук оружие. Первая женщина смотрит на них со страхом вперемешку с презрением, удерживая детей на месте. Вторая следит за сыном, бегущим на песок, взгляды, которыми она обменивается с Сикандаром, невозможно не заметить. Как и то, что ее малыш – это черноглазая миниатюрная копия парфянина.
А третья женщина, похоже, не замечает никого вокруг. Она смотрит, как ее сын общается с Филосиром и Хасдрубалом, смеется вместе с ним над безумными энергичными рассказами о сражениях с десятками противников одновременно или о том, как они дрались со львами голыми руками. Кроме первой женщины никто не волнуется, когда гладиаторы вручают детям деревянные мечи или катают их на плечах.
В такие моменты, когда среди нас есть женщины, гладиаторы ведут себя почти как порядочные римляне. Особенно в обществе аристократок. Пожалуй, это последняя грань, отделяющая нас от зверей, с которыми в один прекрасный день мы можем оказаться на одной арене. Или, возможно, это единственное, что нам позволено делать по собственной инициативе без риска вызвать гнев ланисты.
В любом случае, непривычно видеть женщин в лудусе вот так. С детьми, при свете дня, пришедших сюда не для того, чтобы попользовать кого-нибудь из нас.
– Кто это? – спрашиваю я стоящих рядом бойцов. – Почему они привели в лудус детей?
– Дети нас любят, – смотрит на меня Квинт. – Разве к вам в лудус в Риме никогда не приходили женщины с детьми?
Я мотаю головой.
Луций фыркает.
– Ну, дети, наверно, очарованы нами, а вот та женщина? – он кивает в сторону третьей матери, которая, похоже, совсем не обращает на нас внимание. – Мне кажется, она просто доводит своего мужа, таская ребенка по всему городу.
Прежде чем я успеваю спросить, что он имел ввиду, Квинт издает сдавленный смешок.
– Таким женщинам, как она, стоит быть поосторожней. Игры с репутацией политика опасны.
– А… – я смотрю на Луция и Квинта, – она жена политика?
– Да, – отвечает Луций, – жена самого Кальва Лауреи.
Задержав дыхание, я медленно перевожу взгляд на женщину.
Вот она какая, госпожа Верина. Даже в юности женщины не кружили мне голову, но я отлично понимаю, почему любой мужчина в Помпеях, не говоря о лудусе, с радостью уложил бы ее в постель. Талия и грудь, достойные самой Венеры. Заплетенные темные длинные волосы спускаются по спине. Прекрасные голубые глаза, которые унаследовал ее сын.
– Она таскает сына в лудус? – спрашиваю я. – Исключительно ради того, чтобы позлить мужа?
Луций мотает головой:
– Не сына. Внука.
Квинт согласно ворчит:
– Кальв Лаурея терпеть не может, когда мальчишку видят на людях, поэтому она выставляет его напоказ при любой возможности.
– Я слышал, Кальв с тем же успехом мог бы бросить мальчишку волкам, – бормочет Луций. – Лично я думаю, ему следует бросить волкам эту сучку, а внука оставить себе.
Я выгибаю бровь, и оба собеседника поворачиваются ко мне.
Квинт понижает голос до шепота:
– Мальчишку зовут Каесо. Он ублюдок их дочери Стации. Девка уже давно мертва, и только богам известно, от кого она нагуляла сына.
Луций насмешливо фыркает.
– А Верина совсем не стыдится таскать его в город при любой возможности.
– Не могу винить ее в том, что она трахается со своим муженьком, – присоединяется к разговору Тит. – Я слышал, что для нашего дела он подходит гораздо больше, чем для политики.
– В таком случае ему бы наверняка уже вспороли брюхо.
– Он политик, – возражает Луций. – Возможно, он и не самый честный человек в Помпеях, но он не проклятый ланиста.
– Змея он, вот кто, – сплевывает Тит. – Я знаю десятки гладиторов, которые были уважаемыми гражданами, пока не спутались с этой тварью.
– После чего оказались на арене? – спрашиваю я.
Тит кивает.
– Ауктораты, как и вы трое. Не имеет значения, переходит ему дорогу человек намеренно или случайно. Кальв Лаурея ничего не забывает и уничтожает всех таких людей. Губит репутацию, доводит до нищеты…
– И они погибают на арене, как и все мы, – ворчит Квинт.
По коже ползут мурашки, и внутри все сжимается. Что же тогда уготовила богиня судьбы для фальшивого ауктората, которому известно о мнимых прегрешениях жены этого человека? Если Фортуна может мне что-то подарить, то пусть это будет смерть не на кресте.
– Эта женщина, – говорю я, наблюдая за Вериной и ее внуком, – похоже, она идет на слишком большие сложности и риски, чтобы просто позлить мужа. Тем более что все прочие женщины находят другие способы использовать нас для решения семейных проблем.
Луций невесело смеется:
– Знаешь, это наверно единственная женщина, которая приходит сюда и ни разу ни с кем не трахнулась.
– Правда?
Он кивает.
– Жаль. Я бы все отдал… – он переводит дыхание и смотрит на нее.
Мой взгляд тоже прикован к ней, пусть я остаюсь равнодушен к ее чарам. Она красива, и любой мужчина, отказавшись от нее, будет дураком, но я думаю только: «Так вот ты какая. Причина, по которой я здесь».
Но по какой причине здесь она?
Я смотрю ей в глаза, жду, с кем она обменяется взглядом, чтобы узнать имя, которое открою Кальву.
Ничего. Не происходит ничего. Ее взгляд скользит от одного мужчины к другому, но выражение ее лица меняется, только когда она с улыбкой смотрит на внука. Или она невероятно искусно прячет свои эмоции, или ее любовника здесь нет. Или ее любовника вообще не существует, и она пришла сюда лишь для того, чтобы покрасоваться внуком, от которого ее муж предпочел бы отказаться.
Но что-то подсказывает мне: Кальва не устроит ни один из этих ответов.
Женщины с детьми уходят, и мы возвращаемся к тренировке, словно и не было этого перерыва. Я не могу выкинуть Верину из головы, но, как и все, я должен сосредоточиться на приближающихся играх, и вскоре мой разум занят только противником.
После полудня становится жарко, солнце опаляет спину и плечи. Мускулы ноют, синяки пульсируют, даже тупые деревянные тренировочные мечи бьют больнее, оставляя более темные следы. Несколько дней отделают нас от ревущих трибун, заточенных клинков, и это чувствуется в каждом движении, каждой напряженной, тяжелой схватке.
Хасдрубал делает выпад в мою сторону, я кряхчу и поднимаю указательный палец.
– Ха! – он отступает, торжествующе взмахивая мечом. – Получай, леворукий ублюдок!
Я фыркаю и снимаю шлем:
– Может, ты даже выживешь после встречи со мной на арене.
– О, я выживу, – он грозит мне оружием, – а если нет, то утащу тебя в Тартар вместе с собой.
Я смеюсь, запрокинув голову:
– Хотелось бы увидеть, как это у тебя получится.
После этого я показываю на корыто с водой:
– Наслаждайся победой. Сейчас я напьюсь, а затем укажу тебе твое место.
Он хмыкает, но не отвечает, и я, сложив оружие и шлем за пределами круга, иду к лохани.
Зачерпываю ладонями вожделенную воду. Если сегодня так жарко, уверен, во время игр будет еще хуже.
Радует лишь то, что я выйду на песок только на один бой, в отличие от нескончаемых тренировок на жаре.
Хлебая теплую воду, краем глаза замечаю движение. Оборачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть Друса.
Он появляется из коридора, ведущего в дом, но не пересекает площадку, а останавливается у ворот, находящихся в задней части лудуса.
Телохранителей не видно, он один.
В неизменном кожаном доспехе и, несмотря на невыносимую жару, на его плечах тяжелый серый плащ.
Друс накидывает капюшон, выскальзывает из ворот и исчезает.
Глядя на закрывшиеся ворота, я чувствую сосущее ощущение под ложечкой. Если Друс покидает лудус в одиночку без телохранителей, он идет в место, о котором не должны знать даже его самые доверенные лица. Но ланиста окружает себя телохранителями не для солидности. Пожалуй, для человека его профессии улицы представляют большую опасность, чем для большинства из нас. Тем более когда до Аполлинариев осталось всего несколько дней. Только богам известно, на что способен любой ланиста, включая Друса, чтобы получить преимущество над фамилией соперника еще до начала игр.
– Эй, Севий! – Хасдрубал ударяет мечом по щиту. – Собираешься вылакать все корыто, или мы все-таки будем драться?
– Иду, – выплескиваю воду и еще раз оглядываюсь на ворота. Друс не появляется в собственном лудусе без сопровождения, но выходит в город в одиночку? Качая головой, я поворачиваюсь к корыту и вешаю пустой ковш на стойку.
Возможно, этот человек не так умен, как кажется.
Комментарий к Глава 7
*Мунерарий – организатор игр.
========== Глава 8 ==========
Половина обитателей этого лудуса – жалкие глупцы.
Сегодня начинаются Аполлинарии. Прошлой ночью состоялся праздник, который традиционно организуют перед началом игр, и сопутствующий ему роскошный пир – единственный раз в году, когда гладиаторам позволено сидеть за одним столом с патрициями. Те, кто завтра будет развлекать толпу, становились почетными гостями, а мунерарий следил, чтобы на их столах не переводились изысканные яства и вина.
Конечно же, многие напились до беспамятства.
– О, Бахус! – с набитым ртом простонал Хасдрубал. – Почему я не могу, как богатый гражданин, пить это вино каждый день?
– Потому что ты раб, идиот, – загоготал Квинт.
– Кроме того, – добавил Филосир, – думаешь, богатые римляне наслаждаются этим так, как мы?
– Ты о чем? – не понял Хасдрубал.
– Подумай сам, – сделал большой глоток Филосир, – нам позволено пить вино лишь раз в сезон, а умереть мы можем уже завтра, – он поднял чашу нетвердой рукой. – Разве вино не становится вкуснее от того, что может оказаться первым и последним в твоей жизни?
Согласный ропот прокатился среди мужчин, и мы дружно подняли чаши.
Мы пили и ели вместе с вольноотпущенниками и свободными римлянами, а сегодня половина из нас, особенно новички, чувствуют себя больными и вялыми. Этим идиотам повезет, если Друс не убьет их еще до выхода на арену. К счастью, их соперникам сегодня не лучше, но толпа хочет видеть ярких энергичных бойцов, которые смогут вложить в удар достаточно сил, чтобы разрубить противника пополам.
В туннеле под трибунами Друс рявкает команды и понукает рабов, облачающих гладиаторов в доспехи и подающих им оружие.
Некоторые из бойцов явно заторможены, в то время как Друс резок и напряжен.
Никому бы и в голову не пришло, что вчера он пил наравне со всеми.
Во время застолья, в какой-то момент он оказался рядом и неуклюже помахал рукой у меня под носом:
– Знаешь, гладиаторам не часто удается поесть такое, – пробормотал он невнятно. – Что с тобой? Ты почти ни к чему не притронулся.
Я пожал плечами и откусил кусок инжира.
– Если мои противники собираются на свою голову нажраться, это их дело. А я рассчитываю прожить достаточно долго, чтобы завтра вечером съесть свою баланду.
Друс расхохотался и похлопал меня по руке:
– Ну, вино на этот стол покупал не я, но если тебя завтра убьют, я окажусь в убытке, поэтому продолжай, – еще один неловкий жест, – вести себя правильно.
И он ушел, а сегодня у него ни в одном глазу.
Будь я проклят, но каждый раз когда он оказывается в поле зрения, я не могу отвести от него глаз. До вчерашнего пира я видел его только в лудусе. Среди мужчин, чью жизнь, смерть и то, что между ними, он держит в своих руках. Вчера его окружали не только ланисты и гладиаторы, но и патриции, политики, плебеи. Все помпейское общество собралось на один громадный пир, а я на протяжении всего вечера мог смотреть только на него.
Он одновременно сливался с толпой и выделялся из нее. Пьяный, как плебеи, полный достоинства, как богачи. Смелый и грозный, как гладиаторы, утонченный и элегантный, как патриции.
И здесь, под трибунами амфитеатра, окруженный бойцами и ланистами, он все равно обращает на себя внимание, продолжая оставаться частью этого мира. Невозможно не замечать или отрицать, как гармонично он вписывается в нашу среду, обладая чем-то, что отличает его от всех находящихся здесь мужчин. Дряхлые вонючие собратья по ремеслу только подчеркивают сияющую красоту молодости Друса и то, как гордо и самоуверенно он держится даже среди людей, которые выше ростом. Наблюдая за ним сейчас, могу поклясться, что изысканность, которая позволяет ему держаться с патрициями так дерзко, сейчас бросается в глаза еще сильнее. В обоих мирах: на щедром пиру и в грязных переходах под амфитеатром, он выглядит богом, прогуливающимся среди тех, кто только возомнил себя богами.
Пусть я смотрю на него, как и на любого ланисту, с почтением, граничащим с боязнью, но когда никто, а особенно сам Друс, не видит, я то и дело бросаю на него совсем другие взгляды. Друс возбуждает во мне странное, разгорающееся под кожей, волнение, и это вовсе не страх.
Клянусь левым зубцом Нептуна, я круглый дурак. Трясу головой и отворачиваюсь. Хотя я не попал под чары Бахуса прошлой ночью, сосредоточиться все равно не получается.
Усилием воли я отвожу взгляд – снова – и концентрируюсь на играх и творящемся вокруг хаосе.
Солнце раскалило песок. В коридорах под трибунами, особенно в проходе, ведущем на арену, толпа возбужденных, едва сдерживающихся мужчин, постепенно сменяется равномерным потоком раненых бойцов и победителей схваток, которые по двое, четверо, а то и шестеро ковыляют мимо тех из нас, кому бои только предстоят. Ланисты поносят тех, кто выступил плохо, жалуются на стоимость замены гладиаторов, чьи трупы все еще лежат на песке, и предупреждают оставшихся о последствиях поражения.
Жара усиливается, и в переполненных переходах воздух становится спертым и вонючим. Песок у наших ног потемнел от крови ноксиев, тела которых после свершившегося наказания на арене цепляют крючьями и утаскивают, чтобы уничтожить. Один ретиарий покидает арену победителем, но, сделав три шага, шатается, роняет сеть и припадает на одно колено. Со стоном он неуклюже снимает шлем. Ланиста помогает ему подняться. Еще два неуверенных шага, и гладиатора выворачивает прямо в шлем.
Я морщусь и отворачиваюсь, благодаря судьбу, что он не в моей фамилии, иначе проклятый шлем мог бы достаться мне. Он не первый, кто блюет после боя, и уж конечно не последний, но вонь – это неприятное дополнение к местным испарениям. Слава богам, двух несчастных с развороченными животами уносят быстро, но мерзкий запах остается.
Над нашими головами слышен рев толпы, и арена сотрясается, когда зрители топают на трибунах. Их громоподобное приветствие заглушает лязг метала в схватке, участников которой они подбадривают.
Что ж, все точно, как в Риме. Возможно, здесь арена поменьше, возможно, другие бойцы. Нет гонок на колесницах. Нет императора. Но кровь на песке, шум и вонь точно такие же.
У ворот стоит гладиатриса, облаченная в доспехи и с оружием в руках, она готова к бою. Скорее всего публика освистает ее вместе с противницей, но здесь никто не смеет этого делать.
Ворота открываются, женщина надевает шлем с плюмажем и выходит на арену.
Грузный ланиста пихает Друса локтем:
– Удивлен, что ты не посылаешь на ринг женщин. Это как раз в твоем стиле.
Не меняясь в лице, Друс оглядывается на него:
– А зачем? Твоим бойцам не хватает равных соперников?
Веселье мгновенно исчезает с лица ланисты:
– Может, скажешь это моим бойцам прямо в лицо?
– Не думаю, что это станет для них сюрпризом, – отвечает Друс, – но дай им знать, если они хотят, чтобы мужчины научили их сражаться с мужчинами, в моей фамилии всегда есть свободное место.
– Мы говорим о бойцах, – глумливо отвечает жирный ланиста, – а не о членах, которые ты нанимаешь для собственного ублажения.
Друс прикрывает глаза и резко выдыхает. Его собеседник торжествующе фыркает, обмениваясь взглядом с мужчиной, стоящим рядом. Они оба начинают гоготать, как вдруг Друс наносит ему удар прямо в пузо. Ланиста сгибается пополам, а Друс бьет его коленом в лицо и толкает назад. Все отодвигаются подальше, а оглушенный и окровавленный ланиста падает навзничь.
Друс с невозмутимым лицом встает над ним и наступает на горло. Он наклоняется, и пока ланиста корчится и лягается, давит ногой сильнее.
– Даже если я когда-нибудь выставлю на арену женщину, – рычит он, – будь уверен, она в одиночку расправится с половиной твоих бойцов.
Пригвожденный к земле ланиста брызгает слюной и рыгает.
– Эй, слезь с него, – один из стоящих в стороне ланист делает шаг по направлению к Друсу, но тот лишь еще сильнее давит ногой, и новоявленный противник мудро отступает.
Друс снова обращает внимание на свою жертву, чье лицо начинает стремительно синеть.
– Мы все прояснили, Аэтий?
Ланиста кивает настолько резво, насколько позволяет ему стоящая на горле нога.
– Уверен? – спрашивает Друс.
Еще один кивок под брызгание слюной.
Друс убирает ногу. Двое мужчин помогают подняться кашляющему посиневшему ланисте и быстро уводят его подальше.
– А чего ты ожидал? – спрашивает один из них на ходу. – Сцепился с Друсом, так радуйся, что он не перерезал тебе горло.
Друс просто улыбается и смотрит на арену.
Приближается бой Хасдрубала, мы с Титом помогаем ему надеть броню. Я слежу, чтобы бронзовые наголенники защищали его ноги, Хасдрубал поправляет толстую кожаную манику на левой руке, чтобы она сидела как влитая.
Шум над нами усиливается, мунерарий должно быть вынес проигравшему гладиатору приговор, и толпа осталась им довольна.
Продолжая облачать Хасдрубала, мы с Титом оборачиваемся на скрип колес. Два раба вывозят одну из гладиатрис. Телега останавливается, с женщины быстро снимают броню, которая пригодится другим. Ее тело похоже на кусок разделанного мяса, и дело не только в смертельной ране на горле. Не удивительно, что толпа довольна: это наверняка был впечатляющий бой.
Раздетую женщину увозят. С арены, подволакивая ногу и неся пальмовую ветвь победителя, выходит другая. Один из ее наголенников в крови, и как только его снимают, слуга начинает его мыть, пока медик занимается раной на ноге. Она морщится, но не издает и звука.
Я видел только несколько женщин-бойцов, и они столь же умелы и опасны, как любой из нас. Мужчины и женщины никогда не бьются друг с другом. Иногда я думаю, что причина этому то, что они не слабее нас, ведь репутацию мужчины, побежденного женщиной, уже не спасти.
