Текст книги "Сидр и Рози"

Автор книги: Лори Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Чарли Ревелл впрыскивает в уши…

– Ты не помнишь, Дот, когда мы ходили в Спот и они нам сказали, что не пускают с младенцами на руках, и мы вели Тони по ступенькам за ручки, а ему не было еще и двух…

Марджори издала свой бархатистый, незабываемый смешок и с любовью взглянула на Тони через стол. Лампа ярко горела бутылочно-зеленым светом. Их голоса становились все более тихими и бархатными. Далеко за долиной залаяла фермерская собака, точно отметив место и время. Привлеченный собачьим лаем и уханьем сов, я кожей ощутил, как пустеет к ночи долина, протянувшаяся сквозь туманы под светом звезд, становящаяся к ночи все более таинственной.

Кухня, теплая, с журчанием голосов, вибрировала в розовой темноте. Мой карандаш начал бесцельно блуждать по бумаге, глаза то затуманивались, то прояснялись, мне казалось, что я вытягиваюсь на диване – на чуть-чуть, только на краткий миг. Беззвучная болтовня девочек продолжалась и продолжалась; я боролся, чтобы остаться на плаву. «Шш!.. Не теперь… Когда мальчики уйдут спать… Вы умрете, когда узнаете… Не сейчас…»

Очертания потолочных досок расплывались, как вода. Слова рассыпались и уплывали прочь. Аккорды плавной музыки переливались в моей голове, высокий прилив тепла захлестнул меня, я тонул в томной неге пуховых морей, вжимаясь в уют постели…

Понемножку я всплыл к звукам, усиленным сном: упал кусок угля, мурлычет кошка, почти беззвучное восклицание привлекает внимание. «Она не могла сделать такого… Она… Что сделала?… Какую вещь?… Ну скажи-же, скажи…» Но я опять беспомощно скатываюсь в сон, в глубочайшую морскую впадину, слепые воды успокаивают меня, тянут вниз, а слова девочек плавают где-то наверху. Теперь я погружаюсь надольше и гораздо глубже; меня придавливает тяжелее и тяжелее.

– Пойдем, Лолл, время спать. Мальчики давным-давно ушли. – Надо мною склонились девочки; кухня, перевернувшись, встала на место. – Проснись, ягненочек… Его совсем развезло. Давайте отнесем его.

Полупроснувшегося, почти на руках, они тащат меня наверх. Окутанный клочьями снов, я шатаюсь, как пьяный. Спотыкаясь, они затаскивают меня на площадку, и вот я ощущаю сладкий запах простыней.

В спальне было холодно; отопления не существовало. Джек спал с открытым ртом. Дрожа, я пытался свернуться калачиком, а девочки, хихикая, раздевали меня, борясь с пуговицами. Оставив на мне только рубашку и шерстяные носки, они засунули меня под простыню.

Свет свечи поплыл вниз по лестнице, поскрипывали ступеньки и, наконец, хлопнула дверь кухни. Темнота. Медленно стали выявляться формы. Окно – серебряный квадрат. Моя половина постели холодная, Джек – горячий, как птичка. Некоторое время я лежал сложившись пополам, стуча зубами, медленно согреваясь идущим от него теплом.

– Держи свои коленки у себя, – пробурчал Джек, переворачиваясь. Он проснулся. – Эй, задумай число!

– Одиннадцать сотен, – простонал я в трансе.

– Удвой его, – прошипел он мне в ухо.

– Удвой… Двадцать четыре сотни, что ли? Не могу. Сколько-то… – Снова тявкнула собака и гоготнул гусь. Кухня все еще бормотала внизу. Джек тут же провалился, произведя свой коронный выстрел. Он начал посапывать, отвернувшись от меня. Постепенно я выпрямил затекшие ноги, пошевелил пальцами. Я чувствовал, что окончательно проснулся. Теперь я мог бы досчитать хоть до миллиона. «Один, два…» начал я; это все.

Бабули за стенкой

Наш дом – Готсвуд семнадцатого века – был красив, как все дома этого периода. Он был построен из камня, с резьбой ручной работы вокруг окон, золотистого цвета, с заросшей мхом черепицей и такими толстыми стенами, что они сохраняли сырой холод внутри независимо от времени года и погоды. Его мансарды и коридоры имели множество замурованных дверей, которые наши руки рвались пооткрывать – двери вели в звенящие эхом комнаты, изолированные от нас навсегда. Когда-то дом служил помещичьей усадьбой, потом пивным баром; но к тому времени, когда мы в него въехали, дом уже совсем сгнил и состоял теперь из трех потрепанных коттеджей в одном. Дом был построен в форме буквы Т, и мы занимали палочку вниз. Поперечина – которая врезалась в берег как битая, изъеденная раковина – была поделена между двумя пожилыми леди, одна жила над другой.

Бабуля Трилль и Бабуля Валлон – вековые соперницы, они жили на нервах друг друга, и их вражда, вечная, как мыши в стенах, целиком занимала мои первые годы жизни тут. Их серповидные тела, бледно-розовые глазки и растрепанные пучки редких волос в моем понимании соответствовали образу ведьмы, да они во многом ими и были. За все годы такого близкого соседства они не сказали друг другу ни слова. Вместо речи они общались при помощи башмака и метлы – стуча каблуком в пол и тарабаня в потолок. Они говорили одна о другой как «Та-что-внизу» и «Та-что-наверху», потому что каждая для другой была ничем, просто воздухом, существом, не стоящим даже упоминания.

«Та-что-внизу», которая жила с нами на одном уровне, была, кажется, поменьше – крохотная белая ворчунья, которая ходила по своему саду, пощипывала травки и время от времени царапалась в наше кухонное окно, чтобы посплетничать скрипучим голосом, или сидела на солнышке, посасывая хлебушек; всегда таинственная и самодостаточная, легкая, как перышко, в движениях. У нее было два имени, которые она меняла по желанию, по настроению этого дня. Бабуля Валлон – ее более красивое имя, оно происходило, как нам было объяснено, от какого-то брака в далеком прошлом. Под оболочкой этого рассыпающегося, семенящего тела текла, по слухам, благородная кровь. Но она никогда не упоминала об этом сама. Было известно, что она вырастила нескольких детей. И знали, что она очень бедна. Она жила на кабачках, на хлебе и картошке – и еще, она создавала превосходные вина.

Вина Бабули Валлон очень ценились в деревне, и большую часть времени она проводила за их изготовлением. Сбор составляющих – вот первый секрет. Начиная с апреля она днями бродила с корзиной по полям и вдоль живых изгородей. Каждый хороший денек до самого конца лета заставал ее где-нибудь в долине. Вечером она едва ползла домой, таща груз собранных цветов, пока, наконец, полные корзины первоцвета, одуванчиков, соцветий бузины не забивали все углы ее дома. Цветы бузины, сохнущие на полу кухни, покрывающие его рассыпающимся ковром серо-зеленого цвета, казались покрытыми изморозью, хотя заготавливались они в жаре лета. Потом мелкая, похожая на виноградные кисти бузина бурлила пурпуром в кастрюлях, туда к ней бросались маргаритки и орхидеи, и даже ветки шиповника.

Разные сезоны собирались в кухне Бабули Валлон, дары всего лета приносились в жертву вареву – поникшие цветочные головки, грудами наваленные на полу, быстро превращались в сгущенные соки. Сначала остро-пряный мед первоцвета, затем пахнущие медью одуванчики, мак с ароматом горечи, смертельно-зеленая бузина. Длинная череда дней и множество обследованных пастбищ, обочин дорог и живых изгородей – она все несла домой на свою выложенную кафелем кухню, сортировала, раскладывала по кучкам, загружала в кастрюли, добавляла сахар и дрожжи. Кастрюли целыми днями кипели, сахарный сироп бурлил лепестками, жидкость пузырилась, а воздух, ароматный, насыщенный эфирными парами и благоуханием, дистиллировал горячие росы и цветочные супы. И бежало вниз по мокрым стенкам вино.

Но не только цветочные головки шли в дело; старушка использовала пастернак, а также картофель, терн, яблочки-дички, айву – практически все, до чего могли дотянуться ее руки. Бабуля Валлон могла сделать вино, как волшебница, вообще из ничего; и, без сомнения, если бы ей дали достаточное количество сахара и дрожжей, смогла бы сварить спиртное даже из коробка старых спичек.

Она никогда не торопила и не передерживала свои вина, но мягко вела их через их природный процесс созревания. После кипячения им позволялось отстояться и получить законченность в прохладе бочки. Несколько месяцев, пользуясь методикой проб, она убирала дрожжевой осадок. Затем она неспешно разливала его по бутылкам, наклеивала на каждую, бутыль за бутылью, этикетку и укладывала их на год.

Наконец вино готово, приходил день раздачи. Крик и грохот сотрясали наше окно – под окном стояла старая леди и, хитро ухмыляясь, размахивала огромным белым кувшином.

– Эй вы там, миссис! Попробуйте-ка, что тут. Это первое – прошлогодний первоцвет.

Она наполняла наши чашки сквозь кухонное окно и, внимательно наблюдая за нами, ждала, подняв голову, пока мы пили. Вино в чашках было без пузырьков, золотистым, прозрачным, как бледное весеннее утро. Его запах повторял запах трав, доносящийся с дальних заколосившихся полей, а вкус был нежным, как воздух. Оно казалось невинным. Мы с наслаждением смаковали каждый глоток, и даже самые младшие выпивали все до дна. Потом странное кружение овладевало головой; от ног вверх шли волны, как в лихорадке, стены кухни начинали дрожать и сдвигаться, мы влюблялись друг в друга.

Вскоре мы все оказывались втиснутыми, вклиненными в оконную раму. Мы размахивали чашками, прося еще; а Мать, с посветлевшими глазами, щебетала:

– Благослови вас Господь, Бабуля. Дивный первоцвет, как и все травы на свете. Вы должны дать мне рецепт, дорогая.

Бабуля Валлон опустошала кувшин в наши чашки, вытряхивала последние капли на цветы, затем, посмеиваясь, семенила прочь по садовой тропинке, оставляя нас обниматься в окне.

Какой бы малой ни была радость, которою Бабуля Валлон согревала свою старческую жизнь, ее соседка, Бабуля Трилль, не имела и этого. Так как «Той-что-наверху» приходилось быть экономной, как воробей, и простой в своем образе жизни, как гусеница. Она часами могла сидеть на стуле, не шевелясь, с маской безразличия на лице, хрупкие ножки безвольно висят, будто прихваченные морозом ростки, почти совсем нет признаков, что она еще жива, если не считать легкие движения челюстей. Одна из первых черточек, которую я заметил у Бабули Трилль, это то, что она будто бы жевала бесконечную жвачку весь долгий день, перебирая голыми деснами. Я принимал это за проявление возраста, род замедленного, зато растянутого удовольствия. Я воображал, как она, взяв четвертушку хлеба – скажем, в пятницу вечером – запихивала ее целиком за растягивающиеся морщинистые щеки и жевала медленно, целую неделю. На самом деле, она вообще никогда не ела хлеб – как и масло, мясо или овощи – она жила исключительно на чае и бисквитах, да еще на кашах, присылаемых ей приходом.

Бабуля Трилль имела оригинальное чувство времени, которое у нее, казалось, следовало своему старинному образцу. Она завтракала, например, в четыре утра, обедала в десять, чай пила в два тридцать и в пять снова была в постели. Этот режим никогда не менялся ни зимой, ни летом, и определился, вероятно, днями ее детства, когда она жила со своим отцом в лесу. Мне этот порядок казался чудовищным, нарушающим основы порядка вещей. Но время Бабули Трилль принадлежало Богу, или птицам, и, хотя у нее и были часы, она держала их только для тиканья, так как их стрелки свалились много лет назад.

По сравнению со скрытной, почти пещерной жизнью, которую вела Бабуля Валлон внизу, дверь Бабули Трилль была постоянно распахнута, и ее гостиная ежедневно приглашала нас. Да она и не имела никакой возможности избегать нас, так как находилась полностью во власти нашей активности. Вход в ее коттедж располагался сразу же за нашей калиткой. Вокруг двери стояли вазоны с геранью. Крохотная комнатка открывалась прямо на берег и просматривалась как птичье гнездо. Запах сухого белья и гаруса наполнял ее, смешиваясь с характерным более сладким запахом старой плоти.

– Вы дома, Бабуля Трилль? Вы там, Ба?

Конечно – где же ей еще быть? Мы слышали ее хриплое дыхание там, внутри.

– Секундочку, сейчас буду готова. Опять вы, шалопаи?

– Мы пришли в гости, Ба.

– Не заденьте вазоны, или я разрежу вас на кусочки.

Наша троица бочком втискивается в комнатку. Бабуля Трилль сидит у окна, расчесывая редкие седые волосы.

– Что вы делаете, Ба?

– Просто жду. Жду и расчесываю остатки волос.

От горящих поленьев в комнате висит голубоватая дымка. Мы медленно продвигаемся вдоль накопленных за жизнь сокровищ, открывая коробочки, набивая катушками ниток чайнички, запуская тарелки по полу. Старушка сидит и терпеливо наблюдает за нами, почти не делая замечаний, сухая желтая рука все снует вверх-вниз, а чернозубая расческа, скользя сквозь волосы, кажется, выгребает последнюю золу из печки.

– Вы лысеете, Ба?

– Что вы! У меня еще вполне довольно осталось.

– Но они выпадают.

– Вовсе нет.

– Посмотрите-ка на этого мертвяка, он упал с вашей расчески.

– Это полезно. Освобождается место для других.

Для нас это не имело значения; так, просто тема для разговора, любой предмет бы подошел. Но внезапно старушка вскочила и начала носиться по комнате.

– Та, внизу! У меня осталось больше волос, чем у нее! Та уже лысая, как коленка! Гадкая старая тупица, я видела, как она уходила. Она плохо кончит, помяните мое слово.

Когда вспышка закончилась, она снова застыла у окна, сворачивая волосы в жидкий узелок на макушке. Движения ее сморщенных рук, отточенные многолетней тренировкой, были прекрасны; пальцы летали и завинчивали, и зашпиливали, работая вслепую, без помощи зеркала. Результатом было плотное, совершенное строение, маленький, сияющий снежок.

– Уберите свои лапы от моих ящиков! Там женские вещи!

Теперь, когда ее прическа была сделана, она могла позволить себе расслабиться. Надев разбитые, в стальной оправе очки и сняв висящий на стене календарь, она начинала зачитывать оттуда куски вслух. Читала она четким, торжественным голосом, будто из Священного Писания.

«Трагическое сообщение о бедствии на море, в районе островов Антиподов». Это за июнь, бедные люди, у всех ведь семьи и все такое прочее. «Группа ученых спустится в расщелину для получения результатов, может быть, ценой собственной жизни…» Ох! Ну да ладно, раз уж они должны исследовать такие места. «Труп убитого будет выставлен в западной части города» – скандал. Ну что я вам говорила! Я знала, что идут такие времена. Я ожидала чего-то подобного. – Она листала странички, пробегая месяцы, но обязательно уделяла внимание Предостережениям, которые глубоко задевали ее. «Кризис в парламенте»… «В дом ударила молния»… «Нарушение порядка»… Королевский сюрприз»… «Турецкая резня»… «Голод»… «Война»… «Король испытывает легкое недомогание»… – Перечень болезней, кажется, доставлял ей удовольствие, подкрепляя ее понимание порядка. На страничках Старого Мира она находила страшные предсказания, но вовсе не пугалась. Тревожные сигналы не были ни угрозой, ни пророчеством, они были просто перепечатками; успокаивающими, потому что хоть и страшные, но знакомые, составленные из того, что было модно говорить еще в пору ее далекой молодости – отравляющая газетная жвачка, которую она так послушно жевала и заглатывала, но тем не менее до сих пор жива.

– А, ладно, – спокойно откладывала она книгу в сторону. – Он предсказывал и более ужасные вещи. Похоже, предстоит жуткий год. И еще он обещает, что мы получим знамение во вторник…

Мы, мальчики, брали календарь и пролистывали его в поисках самых страшных картинок. Мы находили рисунки лыж, расщепленных молнией, падающих церковных колоколен, жутких наводнений, мужчин в сюртуках с наставленным на вас предупреждающим пальцем, гробов, набитых головами. Делались рисунки грубо, но необычайно живо, как зарисовки на тюремной стене. Мы обожали их, как и Бабуля Трилль, считая знаками Апокалипсиса, который никак не мог задеть нас лично. В них мы видели внешний мир, раскалывающийся, конвульсирующий и проклятый. Богом, конечно. Но это не имело никакого отношения к нашей деревне; и мы, как боги, чувствовали одновременно сострадание и безжалостность, когда смаковали те кровавые изображения.

Бабуля Трилль использовала календарь для подстегивания аппетита; теперь она переходила к обеденному столу. Она макала бисквиты в холодный чай и закидывала мокрые крошки в рот, а затем начинала перемалывать их с таким нажимом челюстей, что можно было подумать, будто она дробит камни. Обычно она носила чисто черное платье, а светлая старческая головка, поднимающаяся из ворота, казалась язычком пламени из закопченой лампы. Под бровями благородной формы сияли розовые глазки, нос устремлялся вниз, как палец; и только нижняя часть лица потерпела полное крушение, став сморщенной резиной, но, к сожалению, она и определяла полную картину.

– Вам сто, Бабуля?

– Почти, почти.

– У вас есть отец?

– Бог с вами, нет; он умер давным давно. Его убило упавшее дерево около Ашкомба.

Она часто рассказывала нам эту печальную историю, и теперь начала рассказывать ее снова. Ее отец был лесорубом, силачом, великаном – он мог поднять лошадь с телегой. С пяти лет, когда она потеряла мать, она жила с ним в глухом лесу. Часто они спали в палатке, иногда в шалаше из сосновых веток, и, пока отец занимался с деревьями, она плела корзины и носила продавать их в соседнюю деревню. Так они прожили десять лет и прекрасно ладили друг с другом. Она выросла в красивую девушку – «Порой я посылала мужчин в нокаут» – но отец держался настороженно, и когда к ним приходил крепильщик, умудрялся прятать ее под горой мешков.

Но однажды – ей тогда было пятнадцать – на отца упало дерево. Она услышала его крик, помчалась в чащу и нашла его пригвожденным к земле огромным суком. Он лежал лицом вниз и не мог видеть ее. «Я умираю, Алиса», – только и смог сказать он. Она выцарапала ногтями яму и легла около него, и лежала рядом, обняв, пока он не умер. Агония продолжалась целые сутки, но она даже не шелохнулась, а он больше не сказал ни слова.

Когда, наконец, какие-то возчики нашли их, она лежала неподвижно рядом с телом отца. Она следила, как они откатили с него дерево и расправили конечности, тогда она вскочила и убежала в заросли кустарника и спряталась там. Неделю она пряталась среди лисьих нор, не ела, не пила. Потом Сквайр послал людей найти ее, и когда они ее отыскали, она отбивалась, как бешеная. Но они смогли, все-таки, доставить ее в поместье, где ее вымыли и уложили в постель. «И это была моя самая первая ванна в жизни, – добавляла Бабуля. – Понадобилось аж шесть человек, чтобы намылить меня». Но они ухаживали за ней и успокаивали, как умели, и дали ей работу по дому, а потом выдали замуж за Джорджа Трилля, садовника. «Он был хорошим человеком – он приручил меня. Мне было тогда шестнадцать. Он был очень похож на моего отца, только гораздо медлительнее и намного старше меня, конечно».

Когда она заканчивала свою историю, ее подбородок обычно оказывался в чашке, лицо становилось отсутствующим и просветленным. Отчетливые синие жилки бились у глаз, а череп явно просвечивал сквозь кожу. Неужели правда, что когда-то она могла быть той сильной Алисой, которую возчики преследовали в лесу? Шестнадцатилетней девочкой, которую мужчины помыли и выдали замуж? Как раз в возрасте нашей Дороти?…

– Мой отец посадил это дерево, – прошептала она с отсутствующим видом, указывая сквозь старое, треснутое окно.

Огромный бук заполнял собою не менее половины неба и набрасывал тень на весь дом. Его корни охватывали весь склон, как гигантская рука, удерживая холм на месте. Его ствол, искривленный какой-то необыкновенной силой, неся на себе вуаль зеленого облака, башней взметнулся в небо, ветви рассыпались, образовав тысячи тенистых укрытий – дерево стало надежным домом совам и белкам. Я считал, что такие деревья стары, как сама Земля. Я не мог даже вообразить, что их мог посадить человек. Но это дерево посадил отец Бабули Трилль, он воткнул зернышко своим собственным пальцем. Сколько же тогда самому ему должно было быть лет, чтобы оставить такой след на земле? Представить возраст бабушки и добавить еще его годы – и вы оказываетесь у самого начала создания мира.

– Конечно, тогда он был молодым, – продолжала Бабуля. – Он посадил этот бук еще до женитьбы. – Она подняла глаза к верхушке дерева и уселась в кресло, покачивая головой, а туча зеленых теней, образованная его листвой, мягко двигалась по ее лицу.

– Нужно пойти проверить обстановку! – вдруг резко выдохнула она, соскользнув со скрипящего кресла. Оставив нас, она подобрала юбки и легко засеменила в сторону леса. Мы смотрели, как она маленькой черной куропаточкой нырнула в подлесок – глаза ее сияли. Возраст, может быть, и вынуждал ее жить в доме, но для обретения душевного равновесия она до сих пор обращалась к лесу.

Бабуля Трилль и Бабуля Валлон были традиционными представительницами старого образа жизни, таких мы уже не встретим в наши дни. Они демонстрировали достоинство, присущее нашим прабабушкам, которых годы лишь украшали. Женщины тех дней тщательно одевались, чтобы играть предназначенную им роль, в те смешные и милые платья, которые известны нам теперь только по мюзиклам. И наши две старушки-соседки, отправляясь из дома по своим нуждам, всегда скрупулезно приводили себя в порядок. Они носили высокие ботинки со шнуровкой и длинные муслиновые платья со стоячими воротничками и обшитые тесьмой шали. Голову венчала высоко вздернутая шляпка, завязанная под подбородком развевающимися лентами, густо усыпанными блестками. Выглядели они как блестящие черные скворцы. И они гордо несли себя сквозь позвякивающую тайнами жизнь.

Эти строгие и очень похожие старушки очаровали меня своей манерой одеваться. Когда я наконец-то стану Королем (как я имел обыкновение думать), я обязательно распоряжусь устроить парад бабушек. Я заставлю их тренироваться, маршировать вперед-назад – ряд за рядом ковыляющих ботинок, кивающих шляпок, летящих шалей и яростных лиц с жующими губами. Их бы собрали со всех городов и деревень и свезли бы в мой дворец в фургонах. Конечно это не более чем монарший каприз. Могу заказать хоть какао вместо еды и желе вместо питья! Но выглядело бы гораздо более эффектно, чем обычное, ежедневное, утомительное вышагивание гвардейцев.

Несмотря на строгую формальность их одежды, обе дамы никогда не уходили далеко от дома – время от времени до церкви на службу и раз в неделю в деревенский магазин. Бабуля Валлон ходила за сахаром и дрожжами; Бабуля Трилль – за нюхательным табаком на два пенса.

Табак был ужасным пороком Бабули Т., но она позволяла его себе без колебаний. Тонкая коричневая пыль покрывала всю ее одежду, а ее ноздри напоминали барсучьи норы. Она хранила табак в круглой оловянной коробочке, стертой, как морская галька. Она постоянно щелкала ею, захватывала щепотку, вдыхала Ах! , резко взмахивала рукой и вытирала глаза, оставляя в воздухе редкое сухое облачко, похожее на взрыв пыли.

Нюхательная коробочка и отталкивала, и возбуждала нас, мальчиков. Мы с трепетом открывали ее крышку, исследуя ароматную субстанцию преисподней, глинисто-коричневую пыль разврата разлагающейся плоти и сокрушенных старых костей, привлекающую слабых и приближающую их к могиле.

Как жестока и мучительна была эта пугающая пряность, вылезающая из коробочки, оживляющая воздух пощипывающим запахом, похожим на секретное дыхание колдовских чар. Хотя мы и подцепляли, и нюхали табак, нам он не нравился, но и оставить его в покое мы не могли.

– Вы опять нюхаете, а, мальчики? Я надеру вам задницы, дождетесь!

Мы виновато оглядывались, видели, что она смеется, и брали щепоть побольше. Давясь от слез, с головокружением и конвульсиями, мы катались по полу. Старушка с удовольствием наблюдала за нами; наши пароксизмы сотрясали дом.

– Надеюсь, это научит вас; ах вы, маленькие воришки. Ну-ка, дайте коробочку мне. Я покажу как.

Она брала коробочку, откидывала крышку, затем элегантным движением заправляла нос Дрожь экстаза закрывала ей глаза. Она уносилась далеко-далеко.

Однажды утром, когда Мать чистила яблоки, мы, мальчики, собрались возле нее из-за кожуры. Она лежала на столе зелеными кольцами, испуская терпкий, свежий запах. Мы тщательно пережевывали сочные пружинки, старательно двигая челюстями.

– Я штарая-прештарая Бабуля Трилль, жую свой обед, – прошепелявил Джек, втягивая в рот яблочную корку сквозь губы. Ну и шуточка! Мы жевали и стонали – трудно управляться беззубым ртом.

– Не насмехайтесь, – прикрикнула Мать. – Несчастная, бедная душа – одна-одинешенька целый день.

Мы взглянули на сестер, чтобы получить от них подтверждение своего остроумия, но не увидели одобрения. Как обычно, они занимались каким-то дурацким делом, вроде вышивания птичек на парусиновых шляпках.

– Бедное, одинокое создание, – продолжала рассуждать Мать, понизив голос от переполнявшего ее сочувствия. – Стыд и срам! – Она снова повысила голос. – Это преступление, вот что это такое! Вы, девочки, должны бы собраться и нанести ей визит. Вы же знаете, как она любит всех вас.

Наши сестры как раз достигли того возраста, когда девочки начинают производить впечатление; были они аккуратны, одевались изысканно – настолько, насколько позволяли жалкие обрезки, попадавшие в их руки. Тут подкоротить, там добавить чуток тюля или перышко, купленное на распродаже. Ежик иголок всегда под рукой, булавок полон рот, гора замеров, ножницы и споры – все вместе замечательно складывалось одно к одному, и они умудрялись наколдовать кучу нарядов из того малого, что имели.

Им постоянно хотелось разыграть какую-нибудь сценку, поэтому они приняли предложение Матери. Они решили явиться в своих лучших нарядах, чтобы доставить удовольствие Ба Трилль. Было перерыто все на чердаке, вывернуто содержимое шкафов, очень скоро волнение захватило всех. Ссорясь, хватаясь то за одно, то за другое, но тем не менее с достойным результатом, они быстро задрапировались; сюда пришили рюшку, туда вставили клин, надставили талию, подпоясали корсаж; в мгновение ока они стали выглядеть, как райские птички, – и уплыли наведывать старушку.

Как всегда очарованный их лоскутным великолепием, я последовал за ними по пятам. Прекрасная Марджи, прокладывавшая путь вдоль тропинки, элегантно изогнувшись, постучала в дверь Бабули. Тем временем Дот и Фил торопливо поправили ослабевшие пояски, убрали с глаз сползшую ленточку и застыли, уперев руки в бока, изображая легкую беседу – две многоцветные дебютантки, сверкающие на солнце.

Впервые оказалось, что Бабуля Трилль туга на ухо, хотя девочки постучали три раза. Поэтому, очаровательно передернув плечиком и картинно вздохнув, Марджи сильно саданула по двери.

– Кто там? – последовало испуганное восклицание внутри.

– Это мы, – пропели девочки.

Они провальсировали сквозь дверной проем, как розовые видения, демонстрируя позы, взятые прямо из «Домашних заметок» . «Ну и как мы выглядим, Ба?» – спросила Марджори. «Это последний крик, честно. Мы скопировали платья из журнала мод. Они вызвали целую бурю в Строуде, так нам сказали».

Взбивая перышки, выгибая шейки, тайком ловя свои отражения в зеркале, они проплыли через комнату, три длинноногих фламинго, облитые золотым светом до самых пяток. По мне, так они были созданиями, сошедшими прямо с небес, видениями, материализовавшимися из воздуха феями света. Со всем энтузиазмом, на какой только были способны, они выдали бабушке представление по полной программе. Но было ясно, что что-то идет не так. В воздухе висел холодок.

Некоторое время Бабуля наблюдала за ними, потом ее челюсти щелкнули, захлопнувшись; и, что еще хуже, губы перестали жевать. Затем она ужасно громко хлопнула в ладоши.

– Ах вы, озорницы! Вы, попрыгуньи-шалуньи! Пошли вон, или я возьму свою метлу!

Девочки быстро, но с изяществом, ретировались, удивленные, но ничуть не оскорбленные. Их чувство моды было неуязвимо, потому что разве не шагали они в ногу со временем? Что могла старая знать о ремешках и ленточках? – в конце концов, она была всего лишь крестьянкой…

Но позже Ба Трилль отвела нашу Мать в сторону и очень жестко заговорила о своем беспокойстве.

– Вам следовало бы лучше следить за своими девицами. Однажды они принесут позор на наши головы. Виляющая походка, игра в теннис и кривлянье перед юнцами – это похоть и богохульство. Следите за ними, миссис; мне не нравится их поведение. Простые девушки должны знать свое место.

Думаю, Мать частично с ней согласилась; но вмешиваться не стала.

Еще несколько лет две старушки продолжали круговерть личной вражды друг к другу. Как две холодные звезды, связанные притяжением, но разделенные расстоянием, они жили взаимобалансом. Обе принадлежали одной эпохе, разделяя ее моду и привычки, то же восприятие феодального порядка, тот же яростный, строгий Бог. Они гораздо больше были похожи, чем непохожи, и не выносили друг друга.

Поэтому они устраивали свои дела так, чтобы никогда не встречаться. Они ходили по разным тропинкам, когда посещали банк, они делали покупки в разные дни, они облегчали душу в разных районах и регулировали часы похода в церковь. Но одна всегда абсолютно точно знала, что собирается делать другая, и страстно не одобряла эти действия. Бабуля Валлон возилась с цветочными чанами, готовя необыкновенные вина; или копошилась около капусты; или стучала в наши окна, чтобы поболтать, пожаловаться, иногда – спеть песню. Бабуля Трилль продолжала подниматься в темноте, расчесывать восковые волосы, выходить в лес, жевать, нюхать, засасывать кашу и изучать свой календарь. И все-таки, между собою они поддерживали взаимную осведомленность, основанную исключительно на нюхе и слухе. Когда закипали вина Бабули Валлон, у Бабули Трилль начинались конвульсии; когда Бабуля Трилль втягивала понюшку, у Бабули Валлон сужались сосуды – и ни одна не позволяла другой забыть о себе. Целый день они прислушивались, принюхивались, подсматривали, колотили в пол и потолок, одинаково крались, осторожно покашливая, каждая в своей комнате, охотясь на расстоянии друг за другом. Это была устоявшаяся, приятная, с налетом горечи жизнь, отточенная многолетней привычкой до совершенства; и мне они обе казались вечными, бессмертными старухами, олицетворением всемирной мифологии; они всегда были где-то там, за стенкой, я не мог представить себе мира без них.

Но однажды Бабулю Трилль принесли из леса, где она споткнулась и сломала бедро. Она оказалась в постели, а потом ушла навсегда. Она лежала, спокойная, желтая, в миткалевом платье, с прекрасными, как у девушки, волосами. Она приняла свою судьбу без жалоб, как будто кто-то непререкаемо авторитетный – Сквайр, отец или Бог – приказал ей принять ее.

– Я знаю, смерть близко, – сказала она Матери, – она приходила уже навещать меня. Я видела ее на прошлой неделе, она сидела у меня в ногах. Дама в белом; что делать…

Рано утром в один из следующих дней кто-то заколотил в наше окно. Снаружи металась Бабуля Валлон.