Текст книги "Сидр и Рози"

Автор книги: Лори Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Армия против Трансвааля. Претория, 1899 г.

АРМИЯ

Полковник «Тигр» Фокс-Уайт 1

Бригадный генерал Флетчер 0

Майор Т. В. Г. Стаггертон-Хэйк 12

Капитан В. О. Спиллингхэм 0

Майор Лайел (нет) 31

Рядовой С. Лайт (нет) 126

Остальные 7

Итого (на 4 дек.) 177

ТРАНСВААЛЬ – 21 всего (Рядовой С. Лайт 7 из 5)

Это, вероятно, был пик славы дяди Сида, время, которое он любил вспоминать больше всего. А затем кривая его жизни определенно пошла вниз – хотя время от времени и случались всплески.

Например, выдался день, когда наша деревня наняла три автобуса для выезда в Клевендон – дядя Сид шофером на первом, с корзиной пива в ногах. «Поставь ее к нам наверх, дядя Сид!» – кричали мы, с ревом проносясь сквозь летнюю зелень. Присосавшись к пиву в одной руке, крутя руль другой, он мчался быстрее ветра, пока мы внезапно не наткнулись на что-то. Нас подбросило вверх, выше заборов, оторвав от сидений, превратив в рожденных для полетов – по вине человека за рулем…

А на пути домой, на закате дня, нас остановил женский крик. Она стояла у обочины с ребенком на руках, съежившись от страха перед разъяренным мужчиной. Живая сценка как бы застыла, чтобы мы все могли ее разглядеть. Растрепанная женщина, вопящий ребенок, мужчина с поднятой рукой. Наши автобусы, дрожа, остановились, мы все заорали. Перегнувшись через борта нашей открытой платформы, мы кричали мужчине, что он подлец. Наши мужчины, не сходя со своих мест, требовали, чтобы он оставил в покое бедную женщину. А дядя Сид сложил пиджак, ни слова не говоря, вылез из кабины, подошел к буяну, заломил ему руку и пихнул головой в кусты. Жизнь ему представлялась лишь черно-белой, и он реагировал на ее проявления очень просто. Хмурясь от гордости, он вернулся к рулю и повез нас домой, чувствуя себя героем.

Дядя Сид ничем не отличался от своих братьев в проявлениях рыцарства, темперамента и способности пить. Он мог опрокинуть и человека, и кружку пива с такой же готовностью и так же ловко, как и они. Но его работа водителем автобуса (и его ревматизм) – оба процветали – мешали утолению его потребностей. В конце концов, из-за своих склонностей, он добился официального осуждения, и именно на этом месте судьба низвергла его.

Когда он женился на тете Алисе и стал отцом двоих ребятишек, работа заставляла его придерживать свою необузданность. Но все равно закон оказался против него, и вскоре он попал в беду. Он был лучшим водителем омнибуса в Строуде, без сомнения; причем, много безопаснее и даже вдохновеннее, когда бывал пьян. Все знали это – кроме автобусной компании. Он стал получать замечания, предостережения, строгие предупреждения, и, наконец, дошло до задержания зарплаты.

Когда случалось последнее, он, из уважения к тете Алисе, всегда совершал самоубийство. Он, правда, сделал гораздо больше попыток самоубийства, чем любой из моих знакомых, но всегда самым нерезультативным способом. Если он топился, канал оказывался высохшим; если прыгал в колодец, тот тоже был пустым; а когда он выпивал дезинфицирующее средство, рядом всегда наготове стоял антидот, с четкой этикеткой, к вашим услугам, готовый решить вашу проблему. Он рассудил, и вполне разумно, что гнев тети Алисы при известии об очередной задержке зарплаты утонет в ее гораздо большей тревоге, когда она снова найдет его при смерти. И тетя Алиса никогда не подводила его в этих расчетах и прощала его каждый раз, когда он поправлялся.

В тот вечер мы поздно засиделись на кухне и вдруг услышали громкий стук в дверь. Заполошный голос кричал: «Анни! Анни!», и мы поняли, что что-то случилось. Кухонная дверь со скрипом отворилась, и показались три фигурки в черных одеждах. Это прибежала тетя Алиса с двумя маленькими дочками, все трое надели воскресную одежду. Они застыли у кухонного порога, молча, как привидения, на лице тетушки Алисы с огромными карими глазами лежала тень трагического рока.

– На этот раз ему удалось, – выдавила она наконец. – Оно случилось. Я знала, что он добьется своего.

В ее голосе звучали нотки мистического заклинания, которые падали кристалликами льда мне на сердце. Драматическим жестом она обняла своих маленьких, хорошеньких девочек, но те только вырывались, сопели и хихикали.

– Он больше никогда не придет домой. Им пришлось уволить его. Теперь он ушел и покончил со всем этим.

– Нет, нет, – запричитала Мать. – Входи и присядь, моя дорогая. – И она потянула гостью к огню.

Тетя Алиса села, не сгибаясь, как готическая скульптура, все еще обнимая своих извивающихся девочек.

– Куда еще мне податься, Анни? Он ушел в Дедкомб. Он всегда говорил мне, что уйдет…

Внезапно она резко повернулась и схватила Мать за руку, ее темные глаза бешено вращались.

– Анни! Анни! Он покончит с собой. Твои мальчики – они должны найти его!..

Поэтому мы с Джеком надели шапки и куртки и вышли в ночь, под висящий полумесяц. От огромного количества эмоций голова моя была пуста; мне хотелось или смеяться, или спрятаться. Но Джек не терял самообладания, холодного рассудка и, сжав зубы, вел себя как командир подлодки. В критической ситуации мы превратились в мужчин, мы выполняли секретную миссию. Казалось, в наших руках находились жизнь и смерть. Прижавшись друг к другу, мы шли по долине, направляясь к дедкомбскому лесу.

Лес напоминал свалку гниющей тишины, преображенный маской полуночи; шел приличный дождь, влажный папоротник промочил нам ноги, листья дрожали от крика сов и от ручейков воды. Что нам делать дальше? – недоумевали мы. Почему он должен прийти именно сюда? Мы шли под потоками воды с деревьев, крича «Дядя!» охрипшими, монотонными голосами. Что мы можем найти тут? Может быть, вообще ничего. Или, что еще страшнее, вдруг найдется то, что мы пришли сюда искать?… Но мы помнили женщину, ждущую со страхом дома. Наша задача, хоть и мрачная, была ясна.

Поэтому мы, спотыкаясь и разбрызгивая грязь, перебирались через невидимые ручьи, шли по тропкам, окаймляющим зловещие тени. Мы тыкали палками в кучи старых листьев, даже проверяли лисьи норы, облазив весь лес. В нем не было ничего, кроме ноздреватой темноты, совсем ничего, если не считать страх.

Мы уже решили поворачивать к дому, и, надо признаться, с радостью, когда вдруг мы увидели его. Он стоял на цыпочках

под огромным мертвым дубом, с подтяжками, обмотанными

вокруг шеи. Эластичная петля, накинутая на ветку над ним, заставляла его болтаться вверх-вниз, как марионетку. Мы со страхом приблизились к извивающейся фигуре – и увидели его злой глаз, уставленный на нас.

Наш дядя Сид был в отвратительном настроении.

– Вы чертовски долго не шли! – прохрипел он.

Дядя Сид никогда больше не водил ни одного автобуса, он нашел работу садовника в Шипскомбе. Теперь все дяди осели около родного дома, отказавшись от своего буйного начала. Все, кроме инспектора по страховкам Фреда, которого мы потеряли из-за его благополучия и дальности проживания. Все мужчины повторяли многие черты Матери – бывали глупы, эксцентричны, подвержены настроениям; но, несмотря на их безрассудства, для меня они навсегда остались истинными героями моего детства. Мысленно я представляю их такими, какими они сложились в моей памяти. Каждый из них был бардом и оракулом; они напоминали кольцо приземистых мегалитов, расположенных на одном из холмов – избитых погодой и покрытых шрамами былой славы. Они были конниками и скандалистами из другого века, и их судьбы посылали этому веку горькое прощай. Рассказывая о кампаниях на пустынных границах, о карамболе Крюгера и грязи Фландрии, о мире, который все еще двигался с той же скоростью, что и при Цезаре, и о той Империи – большей, чем у Цезаря, – через которую они прошли с войнами, остроглазые и анонимные, они рассказывали о первых признаках развала аванпостов…

Пикники и праздники

Год вращался вокруг деревни, праздники – вокруг года, церковь – вокруг праздников, Сквайр – вокруг церкви, а деревня – вокруг Сквайра. Сквайр был нашим центром, подгнивающим деревянным стержнем, и очень немногие местные праздники проходили без его, хотя бы теневого, присутствия. При более крупных событиях он позволял нам веселиться в своих парках, при мелких – лишь угощал булочками и речами; а в исторические моменты национальных праздников – в дни рождения королей, великих побед над врагом или когда консерваторы побеждали на выборах – он освобождал несколько комнат для проведения карнавала, на котором мы могли бы как следует повеселиться.

Первый большой праздник, который я помню, это День Мира в 1919 году. То был день волшебных преображений, слез и мутного от поднятой пыли солнечного света, оркестров, процессий и булочек с повозок; а я был еще так мал, что принял тот день за обычный…

Нам всем выдали карнавальные костюмы, это казалось обычным тоже. Независимо от вклада Сквайра, Майорат уже несколько недель занимался тем, что строчил наряды для нас и наших соседей. Никаких самоделок, сляпанных кое-как из тряпок; Майорат работал, будто на свадьбу.

Утром, в день праздника, Поппи Грин явилась к нам примерить свой костюм ангела. Ей было пять лет, и была она примерно одного со мною роста. Она обладала рыжевато-каштановыми волосами, шелковым, круглым, как тыква, лицом и постоянно косящими, нахальными глазами, вокруг нее всегда вился фруктовый аромат пыхтящего пудинга. Я любил Поппи, она казалась мне маленькой лавкой сластей. В это утро я наблюдал, как мои сестры одевали ее. Предполагалось, что она будет представлять ангела. Они нарядили ее в короткое платьице с оборочками, добавили шлем из оловянной фольги и картонные крылья и дали в руки жезл со звездой. Когда она полностью была готова, они поставили ее на камин и хорошенько осмотрели со всех сторон. А потом убежали заниматься другими делами, оставив нас одних.

– Лети! – скомандовал я. – У тебя ведь есть крылья, так?

Поппи смутилась и пожала плечиками.

Нетерпение жгло меня, и я столкнул ее с каминной доски. Она с ревом упала в золу. Глядя на нее, вымазанную углем, в слезах, со сломанными крыльями и жезлом, я не чувствовал ничего, кроме ярости и удивления. Она обязана была облететь комнату.

Сестры вымыли и успокоили ее, и Поппи побежала домой, зажав в руке погнутый жезл. Позже по деревне начали бегать призраки и фантомы, и мы принялись готовиться к выходу тоже. Мардж появилась в костюме королевы Елизаветы, Филлис была при ней фрейлиной. Марджори, которой исполнилось шестнадцать лет, в расцвете красоты, была одета в горностаевую мантию, парчовый корсаж и черную шапочку, усыпанную жемчужинами. Она заполнила кухню таким сиянием грации, что мы застыли на месте и не могли оторвать от нее глаз. Я видел королеву Елизавету впервые в жизни, и эта королева не принадлежала к Тюдорам с жесткими лицами. Нежная и гордая в королевской робе, она была королевой с неба, поднятой над прахом, в ней невозможно было узнать нашу Марджи, пока она не заговорила. Ее глаза сияли нам навстречу из-под вуали как изумруды, оправленные в снег. Тринадцатилетняя Филлис, в пышном наряде, скакала вокруг нее, как сорока. На ней было длинное, шахматное, черно-белое платье из вельвета и шляпа, украшенная перьями и мотыльками.

Остальных членов нашей семьи одевала Марджори, мы стали результатом домашнего вдохновения. Поражающий костюм получился у Дороти, одетой «Ночью» – видение неземной красоты, вспышка тайны, лента ночного неба. Непостижимым образом ее обвивала вуаль из черной паутины, усеянная серебряными звездами. На груди зацепился тонкий месяц, у брови повисла комета, и полуночными кольцами падали ее длинные, темные локоны, слегка присыпанные блестками. Когда я смотрел на нее, я ощущал холодок и слышал перезвон звезд; родная Дороти стала далекой и волнующей.

Брат Джек вообще отказался наряжаться, если только его костюм не станет однозначно узнаваем, как «Доблесть». Поэтому они нарядили его во все зеленое, дали в руки лук и стрелу, и он назвал себя Робин Гудом. Из малыша Тони сделали девочку-лоточницу, с кудряшками, хорошенькую, как сама любовь, с голыми ручками и в чепчике, с корзинкой цветов. Но больше всего он гордился тем, что ему оставили его тельняшку.

Что касается меня, то короткая шея и массивный костяк предопределили мне неизбежную роль. Я стал Джоном Буллем – кто бы он ни был – но я быстро догадался, какой он важный. Я помню, что девочки втискивали меня в костюм с бесконечными спорами и смешками. Печально протягивал я руку или ногу, сохраняя достоинство, отстраненно. С обычным своим чутьем и умением Марджори собрала соответствующую одежду. На меня надели цилиндр и стоячий воротничок, жилет из английского флага, сюртук и пышные бриджи. А потом мое одевание поспешно завершили гетрами из картона, слегка сколотыми булавками, – неряшливый паллиатив, который оскорблял мой вкус и который я никогда и не забыл, и не простил.

Этот День Мира я помню, как многоцветное пятно, возникшее из ярости триумфа. Помню процессию с оркестром. Я важно шел один. Фантастические маски окружали меня; казалось, каждый постарался скрыться под бородой, фальшивым носом, маской, париком. Мы не успели еще уйти далеко, как мои ботинки свалились, а за ними последовали картонные гетры. Так как я остановился, чтобы найти их, процессия прокатилась надо мною. Я сидел на обочине и рыдал. Я рыдал, потому что слышал, как удаляется оркестр, потому что я был Джоном Буллем, и такого позора не должно было случиться. Меня подобрали в экипаж, снова вернули в процессию, пересадили в тачку и покатили. Сидя со скрещенными ногами в тачке, босой и без гетр, я проехал, как принц, через всю деревню.

Запылившаяся, потная из-за длинного маршрута, тянулась процессия между домами. Старые и немощные стояли по обочинам и приветствовали нас; я милостиво кивал всем с тележки. Наконец мы въехали в прохладу букового леса, через который петляла подъездная аллея к дому Сквайра. Гром труб оркестра отскакивал от стволов. Совы ухали и отлетали подальше в глубь леса.

Мы прошли лес и вступили в сад Большого Дома, солнце вернулось, чтобы жечь с новой силой. С кедров заполошно взлетали голуби и горлицы. С озера поднялись лебеди. На ступенях господского дома стоял Сквайр, утирая слезы умиления при виде нас. Его мать, в речи, произнесенной из плетеного кресла, провозгласила славу Господу, Империи и нам; и сказала еще, что мы не должны притрагиваться к цветам.

Когда процессия рассыпалась, меня стряхнули с тележки, и я пошел прочь, через сад. Флаги и розы летали в небе, среди кустов мелькали яркие фигурки. Японочки и дикари с раскрашенными сажей лицами вырастали, как ни странно, прямо из клумб с лилиями. Я встретил Чарли Чаплина, Питера Пьемена, целую толпу тигров на задних лапах, раненого солдата примерно одного со мною возраста и невесту на руках у обезьяны.

Позднее Сквайр вручил мне приз и меня сфотографировали вместе с другими участниками карнавала. У меня до сих пор хранится эта фотография, где все фигуры – бледная сепия, листик, вырванный из того летнего дня. Окруженный девочками в снежном муслине, друидами и восточными королями, я представляю непоколебимо уверенную в себе личность, толстую, важную и гордую. Около двух футов роста и двух футов в ширину. Мои бриджи похожи на спустившиеся воздушные шары. На мне цилиндр, высоко поднято строгое, как на римской монете, лицо. Я узнаю стоящих вокруг меня, все они покрыты слоем белой пыли того дня. Тони потерял корзину цветов, Джек – свой лук и стрелу. У Поппи Грин оторваны крылья, зато в руках она держит лилию. Она стоит возле меня, при этом она очень сильно косит и растрепалась из-за жары, а серебряные буквы на ее шлеме – те, что я не мог прочитать тогда, – складываются в слово МИР.

Наши деревенские экскурсии были иногда церковными, иногда светскими, а иногда чем-то промежуточным. Человек в те дни редко оставался вне границ прихода, исключение составляли ежегодные выездные выступления Хора. В промежутках мы блуждали внутри собственного племени, даже если и не посвященные, и вдруг, одним прекрасным утром, нас выталкивали наружу, семьями – на день сбора орехов или черной смородины. И мы отправлялись в дальний, дикий конец долины, в заросший ежевикой Скрабc, таща корзины, ведра и фляжки с холодным чаем, похожие на выступающих гуськом индийских носильщиков. Гроздья смородины грузно висели на фоне неба, как тяжелая грозовая туча, которую мы собирали час за часом в наши корзины черными до запястья руками, не забывая наполнять и пурпурные рты. Позднее, как манна небесная, появлялись грибы с прилипшими влажными паутинками, пробиваясь сквозь косматую траву. Мы отправлялись за ними туманным сентябрьским утром. Они возникали ночью, ниоткуда, без корней, будто кто-то разбросал резиновые шарики. Они как бы присасывались к корням травы и выскакивали с мягким щелчком. Кожа снималась с них, как кора с березы, мякоть имела вкус чего-то неземного… В другое время тут рос дикий терновник, мелкая слива, черный терн, розовые яблоньки-дички, образовывая глухие заросли, являя беспорядочную щедрость, которую мы тащили домой полными корзинами. Причем не имело значения, использовали ли мы ягоды на джем, желе, в пироги, или просто оставляли их гнить.

Иногда случались путешествия на целый день, например, в Шипскомб, чтобы навестить родственников – четыре мили пешком, что для наших коротких детских ног казалось большим расстоянием, так что нам для похода требовался целый день. Мы вышли рано, с подъемом солнца, когда долина была укутана туманом…

– Вероятно, будет жарко, – сообщила Мать весело, и, как обычно, оказалась права. Мы медленно поднимались к Бычьему Перекрестку, обследуя кусты на предмет птичьих гнезд. Порой останавливались, чтобы раскопать нору, или покататься на старых, скрипящих воротах, пока Мать любовалась открывшимся видом. «Какая чудесная картина, – шептала она. – Какая изумрудная зелень… И этот мак, красный, как пурпур». Туман тянулся к вершинам деревьев и поднимался дальше, в небо. Внезапно нас залил океан голубого воздуха.

В противоположной долине раскинулся белый Пейнсвик, как скелет погибшего мамонта. Звуки рабочего утра – скрип повозок, визг пил, крики и стук молотка – клочками долетали до нас. Узкая тропка, которая вела к Шипскомбу, круто повернула направо. «Ну-ка, прибавьте шагу, молодежь», – весело прикрикнула Мать. Она начала разучивать с нами новый гимн; плач о потерянном рае, из тех, что звучат потрясающе с тамбурином. Я никогда не слышал его прежде (и никогда после), но он удивительно подходил к нашему походу – далекая, заросшая долина, куда мы направляемся, запах нагретой травы и шиповника, простор, жара и ручьи, и долгое, на целый день, путешествие, в несколько нетрудных этапов, к загонам для овец наших веселых родственников.

Они уже ждали нас с теплым имбирным пивом и обедом из фасоли с беконом. Тетушка Фэн сказала: «Анни, заходи в дом, тебе нужно уйти с солнца. Ты сейчас упадешь». Мы вошли в дом и поздоровались с дядей Чарли, который рубил бекон топориком. Кузина Эди и два ее странных братца, казалось, обдумывали вопрос, раскроить нам головы сразу или не стоит. Из ближнего коттеджа в гости пришел сосед в блекло-зеленом вельветовом костюме. Мы уселись за стол и поели, причем кузены пихали нас под столом ногами, скорее от возбуждения, чем по злобе. Потом мы играли с их хорьками, плевали в колодец, немножко подрались друг с другом, повалили забор. Потом нас позвали кузены и слегка поколотили, потом все вместе мы залезли на дерево у выгребной ямы. Эди влезла выше всех, кто-то укусил ее за ногу, она повисла вниз головой и громко кричала. День оказался наполненным, веселым, интересным. Спустились сумерки, и мы попрощались.

Назад по тропинке в густой, горячей темноте мы брели в полудреме, ботинки тянули, как гири. Из леса и садов ползли ночные запахи – сладкий мускус и острая кислота зелени. Жирные звезды на небе прыгали вверх-вниз ритмично, в такт нашим шагам. Светляки, ярче, чем лампы или свечки, пронизали поля своими зелеными огоньками, а огромные, рогатые жуки выныривали из темноты и вслепую гудели вокруг наших голов.

Затем появился Пэйнсвик – морская звезда расплывшегося вдали света. Мы поспешили пересечь пустырь и вышли наконец наверх, к нашей долине. Родной водопад был все еще в миле отсюда, но мы уже слышали его прохладное, знакомое бормотание. Мы приближались к дому, мы уже почти на месте: Мать начала выражаться стихами. «Я помню, помню дом, где был рожден…» Она повторяла и повторяла строку, а я семенил за ней, наблюдая, как деревья в небе уходят назад…

Первый выезд Хора, который мне запомнился, это поездка в товарном вагоне в Глочестер. Только теноры, басы и дисканты были включены в ту исключительную поездку. Позднее, с уходом эпохи лошадей и появлением автомобилей, в мероприятиях стала принимать участие вся деревня. С появлением нового, мощного автобуса мы стали выезжать даже за пределы своего округа, с грохотом добираясь до самого края земли, в Бристоль, а то и дальше.

Один год состоялся выезд в Вестон-над-Маре. Мы несколько месяцев копили деньги, чтобы позволить себе эту поездку. Весь последний вечер мы собирали одежду в дорогу, девочки поднялись чуть свет, чтобы приготовить бутерброды. Первое, что я сделал, спустившись вниз этим утром, – вышел на улицу взглянуть на погоду. Небо было черным, а за туалетом стоял Тони и истово молился, сложив ладошки у груди. Заметив, что я вижу его, он начал чесаться и насвистывать, но все равно, это был очень плохой знак.

Завтрак оказался несъедобным, каша напоминала гравий; поэтому мы с Джеком помчались на берег посмотреть, что там происходит. Семьи уже начали собираться к автобусу, поэтому мы пулей полетели домой. Девочки были уже готовы, и Тони был готов. Мать же шуровала под пианино палкой от швабры.

– Быстрее, Мама! Они уедут без нас!

– Мне осталось только найти корсет.

Наконец она нашла искомый предмет, потом очень тщательно стала его мыть, как перья утка, у которой целое лето впереди. Мы стояли вокруг на пределе нервного срыва и ныли.

– Бегите, вы мне мешаете – толчетесь тут под ногами.

Мы выскочили из дома, оставив ее, и галопом помчались к автобусу. Теперь уже ждала вся деревня; матери с ведрами, набитыми всякой всячиной для пикника, отцы в пузырящихся плащах, под которыми угадывались позвякивающие бутылки. Крохотная миссис Тулли, нервно подергивая щекой, собирала деньги за проезд. Тут были: и мистер Вик, владелец магазина, сложивший все ключи в корзинку; и две портнихи в простеньких платьях; и Лили Нельсон, сбежавшая от своего братца, которая твердила всем подряд: «Пожалуйста, не говорите Арнольду – он убьет меня». Старый садовник Сквайра принес с собою корзину с голубями, которых он хотел выпустить с пристани. И почтальон, которому некому было передать письма и пришлось взять их с собой, тоже уже пришел.

В свете раннего утра лица казались бледными. Мужчины сопели и поглядывали на небо. «Не очень-то впечатляет, верно?» «Не могу сказать, что нам повезло». «Чертовски темная туча над Строудом». «Хотя, может быть, и разойдется…» Они поджимали губы, с сомнением покачивали головами; мне стало плохо от неизбежности надвигающегося.

Пришел викарий – проводить нас – из-под его плаща выглядывала пижама. «Там есть одна очень милая церквушка около Променада… Я уверен, вы все найдете время…» Он подарил каждому мальчику из хора по шиллингу на обед и отправился домой досыпать. Последним появился Герберт, могильщик, с чем-то странным в мешке. Последним, если не считать моей Матери, которой еще не было видно даже вдали.

Но вот подошел автобус, и все бросились занимать места, стараясь обогнать друг друга. Мы не стали ждать Мать и забрались в автобус тоже, чувствуя себя жалкими и виноватыми. Автобус был высоким, с широкими сидениями и со складным брезентом сзади, на котором нам, мальчикам из хора, разрешили расположиться, чтобы свободно падать и ломать себе шеи. Наконец, все расселись, некоторые закутались в одеяла, взревел клаксон – мы были готовы. «Все здесь?» – спросил хормейстер. Сжавшись от стыда, мы с Джеком промолчали.

В этот момент, как всегда, появилась наша Мать – спешащая вдалеке фигурка, – крича и весело размахивая сумочкой, чтобы нейтрализовать могущее возникнуть у людей раздражение. «Поторопитесь, мамаша Ли! Мы чуть не уехали без вас!» Сияя, она влезла в автобус. «Мне пришлось быстренько простирнуть шарфик», – кокетливо объяснила она, привязывая его на ветровое стекло, чтобы высушить. Там он и развевался, как струящееся знамя, когда мы в конце концов выехали из деревни.

Колонной из пяти автомобилей, моторизованной армией, мы с шумом на скорости перевалили через холмы, и с высоты машины долина обрела новые размеры; леса стремительно исчезали сзади, поля проглатывались, как глоток воздуха. Мы становились унесенными ветром благодаря движению. Нас распирало от гордости, нас радовало все вокруг, и животные, и птицы. Мы отпускали тяжелые, иронические насмешки тем несчастным, которые все еще работали на полях. Мы сохраняли это настроение и тогда, когда с ревом мчались через Строуд, но затем мы въехали в неизвестную нам страну. Тут на прохожих не производило никакого впечатления, что мы Ежегодная Экскурсия Хора. Поэтому мы постепенно успокоились, развернули сэндвичи и начали обсуждать фермы, мимо которых проезжали.

Равнинность долины Северн казалась нам скучной после наших довольно высоких холмов, а красноватый, как семга, песчаник Клифтон Горджеса – слишком ярким по сравнению с нашим мелом. Все выглядело странным и комичным для нас, мы вскрикивали при виде необычной формы стога сена, смеялись над жалкой худобой коров – «она не протянет долго, только гляньте на ее колени». Мы с любовью начали поглядывать друг на друга, таких знакомых, сдвигаясь плотнее перед лицом этой чужой стороны. Волны обожания и доверия окутали нас. Мы устроили перекличку через головы. «Гарри! Эй, Гарри! Смотри лучше, Гарри! Все в порядке там у тебя? Эй, Берт! Как там, Берт? Как дела, старый болтун? А где Уолт? Эй, там, Уолт! Ты у нас впередсмотрящий!»

Миля за грохочущей милей продвигались мы под уносящимися облаками – с летящими галстуками и парящей за нами бумагой, с глазами, ввинчивающимися в выбивающий слезы ветер. Старшие, защищенные спереди лобовым стеклом, жевали бекон, дремали. Мать пыталась обратить наше внимание на достопримечательности ландшафта и разбудить спящих лекцией о связанных с местностью исторических моментах. Но тут один из мальчиков задел корзину с голубями, и автобус взорвался криками и хлопаньем крыльев.

К тому времени, когда мы въезжали в Вестон, погода прояснилась. Мы выползли на затекших ногах на Променад. «Море», – сказали нам. Мы огляделись, но не увидели никаких признаков моря. Мы увидели только бескрайнее голубое небо и что-то неопределенно грязное, протянувшееся вплоть до самого Уэльса. Но возбуждающие запахи невидимого океана удивили наши привыкшие к суше ноздри: соленые, влажные потоки, запах рыбы – каждый вдох резко отличался от привычного. Наша глубокая долина не подготовила нас к этому, мы никогда не видели таких просторов. Голубой, ветреный мир казался абсолютно плоским, опустившим небо до уровня наших глаз. Брезентовые навесы бились на краю набережной, рты крушили панцири и заглатывали устриц с уксусом; рядами выстроились аккуратные гостиницы с пансионом (каждая размером с нашу церковь); шезлонги, экипажи, ослики; и, поднявшись высоко над волнистой, серой массой, протянулся белый волнолом, похожий на спящего дракона.

Весь голубой день принадлежал нам; мы пересчитали свои денежки и разделили их на три кучки. «Эй, Джейк, Стив, пошли промочим горло», – и мужчины свернули в боковую улочку. «Я совершенно разбита, миссис Джонс, а вы? – Тут есть чистое местечко недалеко, за эстрадой». Пожилые женщины закивали и отправились искать себе уютное кафе; а молодые – поглазеть на полицейских.

А мы, мальчишки, помчались в другую сторону. Нам необходимо было познакомиться с огромным песчаным миром. Магазины и улицы внезапно закончились, ограничив места обитания человека; а позади – масса песка, соленый ветер и птицы, будто двойная норма света, захватывающее дух пространство, ничем не огороженная, ничем не ограниченная вода, уходящая далеко за горизонт. Мы радостно заржали, как застоявшиеся жеребчики, и начали носиться взад-вперед, и каждый прыжок отпечатывал след копыта. Когда вы ступали в эту массу, вы делали ее живой, отпечатки ног начинали говорить, она шипела и вздыхала и, наполняясь водой, становилась как бы ногой, отрезанной от неба. Я погрузил пальцы в эту массу, чтобы понять, насколько она глубока, нащупал твердую, плоскую гальку, вытащил ее и стал рассматривать у себя на ладони. Внезапно она треснула и выставила две клешни; я в ужасе отбросил ее прочь и бросился бежать…

Теперь уже полдеревни стянулось к берегу, люди взяли себе стулья и храбро подставили лица ветру. Миссис Джонс ругала чай в Вестоне: «Он сделан из опивок, уверяю вас». Старик садовник Сквайра, потеряв своих голубей, пытался поймать в корзину чаек; а могильщик (который, как выяснилось, привез с собой лопату) спустился на песок и начал копать в нем ямы. Затем наступило время прилива, наступавшего, как густая, красная жижа, и мы все поднялись на набережную.

Волшебные машины, забившие даже впечатление от воды, скрывали в себе воплощение всевозможных капризов и фантазий – водяные стремнины, кривые зеркала, ночные кошмары на все вкусы – и всего за один пенни. Ты тайком опускал в полюбившуюся машину горячую монетку, обжигающую ладонь, и получал убийцу, бред пьяницы, вскрытую могилу или повешение в Ньюгейте. Это последнее стало, конечно, моим самым любимым; победила сила страха, купленного всего за один пенни – раскрашенная виселица, кивающий священник, преступник с мрачным лицом. От моего прикосновения они судорожно начинали свой страшный танец, священник, палач и жертва, связанные воедино рычагом, где каждый приговорен к бесконечно повторяющейся муке. Их ритуальные движения приводили к конвульсиям повешенного; фигуры замирали и свет выключался. Следующий пенни снова зажигал свет, возвращал жизнь оцепеневшему трио, и снова бедного преступника тащили к виселице, чтобы удавить опять.

Эта белая набережная, сияющая над волнами, казалась нам праздничным аттракционом. С разинутыми от удивления ртами, посасывая алые леденцы, мы жадно переходили от одного ужаса к другому. Работал там и паноптикум, не только машины. За стеклом были выставлены уродцы, от которых волосы вставали дыбом, включая двухголового индуса, семиногую овцу и глаз, внутри которого колечком свернулся ребенок.