Текст книги "Книга об отце (Нансен и мир)"

Автор книги: Лив Нансен-Хейер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Под давлением обстоятельств и оппозиционных настроений правительство назначило нового министра вооруженных сил – генерала Кр. Хольтфота, и, по мнению Кастберга, это несколько улучшило обстановку.

Спустя несколько недель Нансен, выступая в Студенческом обществе, призвал студентов объединиться для защиты страны и, не торгуясь, примириться с несением воинской повинности в армии. В конце октября он делал доклад «О праве маленьких наций» в актовом зале университета. История, говорил он, доказывает, что маленькие нации дают человечеству величайшие ценности. Но когда крупные нации утверждают свое право насилия над малыми, их интересует не качество, а количество. Им не важно, где граждане лучше, им важно, где их больше.

«Есть вещь, куда более ценная, чем даже сама жизнь,– это культурное наследие, которое мы должны донести до будущих поколений. Оно дает маленьким нациям право на жизнь. Черен будет тот день, когда с лица Земли исчезнут маленькие нации.

Но где есть право, там есть и обязанность! Каждое маленькое государство обязано беречь свою культуру и передать это наследие грядущим поколениям».

В 1915 году, как уже много раз прежде, Нансен выступил с праздничной речью в честь 17 мая на Крепостной площади. Никогда еще страна не переживала столь критического момента. Почти вся Европа была охвачена пожаром, сметены все принципы международного права.

В этот яркий весенний день я стояла на площади рядом с Хелланд-Хансеном и другими друзьями. Солнце сияло над толпами людей, от легкого ветерка колыхались флаги и знамена. Какое-то необычное настроение царило на площади, все взоры были устремлены на трибуну. В то время еще неизвестен был микрофон, но голос отца, удивительно мощный, проникновенный, глубоко воздействовал на слушателей. Он сам был горячо убежден в правоте своих слов, а политические события за последние полгода отнюдь не позволяли успокаиваться.

«Мы, норвежцы, воображали, что мы передовой народ. У нас были свои великие писатели и художники, с которыми мы неважно обходились, но за чей счет прославлялись. Теперь их нет, и нам почти нечем похвастать. Но еще находятся простачки, которые бродят среди нас с баснями о том, будто мы передовая нация. Невольно хочется спросить, в какой же это области норвежцы и впрямь сейчас впереди. Где она, на суше или на море? Нет, гораздо лучше поступит тот, кто постарается разъяснить нашему народу, который отнюдь не является передовой нацией, что ему теперь грозит серьезная опасность оказаться за бортом, даже в сравнении с нашими ближайшими соседями, если только мы всерьез не возьмемся за ум. Пока еще не поздно. Сейчас же! Похоже, что мы, норвежцы, ищем себе задачу, вокруг которой стоило бы сплотиться. Есть одно такое дело, воистину важное в наше грозное время для будущего нашего народа,– это оборона страны».

Весь день 17 мая город жил эйдсволльским настроением[166]166
  См. комментарий №83


[Закрыть]. Мы пошли отметить праздник в ресторан. Но просто есть и пить нам показалось мало, захотелось сделать что-нибудь полезное. Молоденькая скрипачка, которая была с нами, захватила с собой скрипку, и мы, как бродячие актеры, стали ходить из кафе в кафе. Профессор Хелланд-Хансен призывал укреплять оборону страны и напоминал об утренней речи отца, скрипачка играла, вкладывая в музыку всю душу, а я пела простые народные песни. Повсюду мы имели большой успех, и когда я потом обходила столики со шляпой Хелланда, в нее звонко падали скиллинги. В результате у нас набралась кругленькая сумма, и мне выпала радость возложить ее на алтарь дела обороны в «Тиденс Тейн». Ула Томмесен был очень растроган и на прощанье крепко меня обнял.

Но необходимо было неустанно твердить об обороне страны, и Нансен не сдавался. В этом же году при посредстве Союза обороны Норвегии[167]167
   Союз   обороны   Норвегии   был  создан   в   1886   г.   как   добровольная организация с целью оказания содействия правительству и укрепления обороноспособности страны.


[Закрыть], председателем которого он был, он опубликовал большую статью «Пока еще не поздно».

Десять лет назад мы объединились для общего дела, писал он, то была борьба за нашу независимость от Швеции. Когда цель была достигнута, многие подумали, что для Норвегии настанут новые времена. В тот раз речь шла о защите от Швеции, если дело обернется плохо. А сейчас, когда нам грозят другие, и причем большие, опасности, сплочены ли мы, готовы ли?

Он указывал, как соблазнительна для великих держав Норвегия с ее хорошо укрытыми портами, лесом, залежами руды и избытком водной энергии. Неужели кто-нибудь верит, что можно уберечься от воров, оставляя двери без запора? Довольно почитать историю или посмотреть, что уже произошло в этой войне, чтобы понять одно: ни на какую мораль в международных отношениях положиться нельзя.

Он приводил ужасающие факты: например, что в начале войны нас можно было бы уморить голодом за несколько недель; что мы не в состоянии выставить и половины того войска, которым должны бы располагать; что внушает серьезное беспокойство нехватка вооружения и прежде всего амуниции; что наш флот слишком слаб для защиты побережья; что в наших укреплениях слишком мало пушек, да и те слишком маломощны и к тому же устарели; что у нас не хватает офицеров, что офицеры и солдаты одинаково слабо подготовлены.

Про нас говорят, писал Нансен далее, что мы политически просвещенный народ. Во внутриполитической жизни это, может, отчасти и правда. Во внешней же политике мы совсем не разбираемся. Мы так долго находились под чужой опекой и привыкли думать только о наших внутренних разногласиях, что, еще в 1905 году став суверенным государством, самостоятельно строящим свои отношения с другими странами, мы до сих пор не сумели понять, какие это налагает на нас обязанности. Все время слышны разговоры о разоружении, но никто не думает о внешнеполитической стороне этого вопроса.

О том, что Нансен в своей борьбе за дело обороны страны не был поборником милитаризма и войны, свидетельствуют его собственные слова и вся его жизнь и все его поступки.

«Неужели где-то светит солнце?»– записано в отцовском дневнике в первый день пасхи 1915 года. Выдалось несколько свободных дней, и он смог наконец подумать о себе самом:

«О, хоть немного отдохнуть с теми, кто уже ушел. Осмунд, мой милый, любимый мальчик, вот уже два года, как тебя нет,– какая пустота в моем сердце! Всегда, до последней минуты, ты думал о других. Не было на свете души чище и благородней! А ты умер. Пусть бы умер я, а ты остался жить и показал миру, каков поистине хороший человек. Но и ты, и Ева ушли, а я, меньше всего созданный для жизни, остался – сколько это еще продлится».

В такие свободные моменты настроение у него бывало не слишком жизнерадостное, но теперь он проявлял, как видно из дневника, больше здорового цинизма и стойкости, чем несколько лет назад. Вот его слова, свидетельствующие об этом:

«Есть два рода женщин и два рода любви. Одни, просыпаясь утром, думают: что бы мне сделать сегодня такое, чтобы ему было хорошо? Таких мало, но они встречаются.

Другие просыпаются по утрам с мыслью: что бы мне сделать сегодня такое, чтобы мне было еще лучше, как бы мне для этого его использовать? Таких много.

О господи, зачем еще сокрушаться. И горести наши – всего лишь тени, пролетающие мимо. Через сто лет уже все будет забыто, и нервы давно успокоятся.

Мы – не пуп земли».

После продажи Сёркье отцу негде стало охотиться на куропаток, и он теперь часто отправлялся в летний домик дяди Александра, что в Халлингдале. Дядя Александр всегда радовался, если отец уходил с ним в горы. В городе их пути все более и более расходились. В горах они вновь становились близки, почти так же, как в детстве в Нурмарке.

Отец записывает в дневнике:

«Как нужны мне горы, одиночество, как нужно мне время, чтобы вновь узреть ценности жизни. Какой покой, какая дивная красота! Взору открываются просторы и высокое небо, и великолепные краски осени. О, неужели эта красота, в которую погружается душа, минет, не оставив следа, как золотистое облачко? Я хочу, чтобы каждая минута превратилась в кристалл, который светился бы во мраке моих воспоминаний. Горы переживают сейчас лучшую пору, и, как все лучшее, она недолговечна. Как жаль, что блистательная осень до сих пор никем не воспета!».

Мне часто бывало жаль, что я больше не ходила на охоту с отцом. Осень в Сёркье вспоминалась мне в праздничном сиянии. Но, как и многое другое, она принадлежала той, «нашей прежней» жизни, когда еще была жива мама и все было иначе. Правда, отец иногда брал нас с собой в горы, но для таких прогулок у него слишком редко находилось время.

В 1915 году он съездил с нами в Йеннесхейм, где снял для нас на все лето избушку у озера Йендина. Как сейчас вижу – вот он шагает в распахнутой на груди рубашке, сдвинув шляпу набекрень, щурится от солнца и показывает на знакомые вершины и кряжи вдали. Когда мы сделали привал у ручейка и разложили снедь, я невольно вспомнила прежние дни. Отец подарил нам кофейник для летних прогулок по горам, и сейчас мы его обновили. Мы набрали хворосту, отец разжег костер, поставил на камнях кофейник. Потом мы положили в кофе масло вместо сливок и помешали его веточками голубики, совсем как прежде. И отец пришел в лирическое настроение и декламировал стихотворение Ибсена «На высотах» и отрывки из «Пера Гюнта».

А вечером он принялся учить Одда, как нужно обращаться с удилищем, которое он ему подарил, и тут идиллия кончилась. Леска запутывалась, и Одду никак не удавалось ее распутать. У отца лопнуло терпение: «Рыбак из тебя никудышный, парень!»– взорвался он. Одд расстроился, а глядя на него, и я.

Потом отцу пришлось взять свои слова обратно. Уже на другой день после его отъезда Одд ушел на реку с новым удилищем. Часы шли, Одд не появлялся. Я бегала по берегу, звала Одда, пока не охрипла, и совсем было отчаялась. Наконец уже в сумерках я заметила далеко впереди точечку. Конечно, это Одд, он раз за разом забрасывал леску, а потом медленно, как учил отец, выбирал ее.

«Одд, где это ты пропадал целый день?»– еле выдохнула я, добежав до него. «Я?– Одд удивленно поднял на меня глаза.– Я просто удил рыбу».—«Ну, и поймал что-нибудь?»—«Нет, даже не клюнуло ни разу!»—«Неужели же ты не проголодался?»—«Ага, а разве уже так поздно?».

Потом, когда я рассказала отцу, как Одд просидел целый день на реке, забыв о времени и о еде, хотя у него даже не клевало, отец довольно улыбнулся: «Ну, что ж, пожалуй, я поторопился. То, что ты говоришь, звучит неплохо. Вот увидишь, из него все-таки получится рыбак». Так и вышло, к великой гордости отца.

Вернувшись домой, отец с первой же почтой прислал мне сборник стихов Ибсена с подписью «Нежно целую, папа». Хоть Ибсен и побывал в горах всего один раз, писал мне отец, его стихи об этой единственной прогулке очень подходят к Йотунхейму. Еще во время сборов отец положил в мой чемоданчик немало книг. Несколько книг Ханса Е. Кинка[168]168
  Кинк, Ханс (1865—1926),– видный норвежский писатель, один из   лучших бытописателей норвежской деревни.


[Закрыть], которым он особенно увлекался в те годы, а также «Викторию» и «Пана» Кнута Гамсуна. Я не знаю, нравились ли отцу другие книги Гамсуна, но от этих двух он был в восторге. Я проглотила их, и не раз, но должна признаться, что книги Кинка так и вернулись домой нечитанными. До них я еще не доросла. Я наказала отцу писать мне обо всем, заранее зная, что он этого не исполнит, но он все-таки написал, что сейчас позирует Вереншельду. Обычно он в этом отказывал художникам. По его словам, это отнимает слишком много времени, а ведь есть куда более важные дела. Но Вереншельд – дело иное: «Мы ведь можем разговаривать, пока я стою». Вереншельду разрешалось рисовать и писать отца, когда бы ему ни вздумалось, а это случалось не раз за все эти годы. Мне кажется, что лучше всего он изобразил отца в облике Улафа Трюгвассона[169]169
   Улаф Трюгвассон (X в.)– норвежский король, изображенный в «Книге королей» Снорри Стурлусона. Снорри Стурлусон (1178—1241) – выдающийся исландский скальд; его «Книга королей» представляет собой эпическое описание истории Норвегии с древнейших времен до  1117 г.


[Закрыть].

Отец писал также о том, какой радостью было для него новое свидание с Йотунхеймом, и сообщал, что он сам приедет за нами. «Здесь свобода и бог. Их обрел я один. Все другие бредут в долине»,– цитировал он Ибсена[170]170
  Из стихотворения «На высотах», 1859—1860. (Прим. перев.)


[Закрыть].

По его дневнику я вижу, что он понимал эти слова буквально. Однажды вечером, отправившись верхом за город, в Клевстуен, он записал:

«Меня влечет лишь в тот лес, куда не ступала нога человека. Там бродил бы я до изнеможения и слышал бы тихое гудение вершин – то дыхание вечности, чье воздушное царство вздымается над сумрачными елями. И там услышал бы я милый голос, трепетный от любви и нежности,– только его я бы слышал. И радостные крики моего Осмунда встретили бы меня, как в последнее мое возвращение с севера. А после уснуть, уснуть непробудным сном.

Какая ночь в лесу! Мрачно и тихо под хмурым ночным небом, но которому несутся тучи. Странный полумрак под сенью безмолвных елей. Воздух после дождя мягок и влажен. Пахнет лесом и одиночеством.

Так ли уж никчемна жизнь, если она дарит такую ночь? Две белые бабочки порхают меж темных елей и странно как будто бы светятся в ночной тиши. Садятся то на одну ветку, то на другую, миг – и уже полетели дальше, все выше и выше – и вот улетают в самое небо, как белые мысли. Но небо так мрачно, все серо от нависших туч».

На этом кончается дневник, летним вечером 1915 года. Остальные белые его листы рассказывают, что с тех пор отец перестал вести дневник. Свои впечатления и мысли, вызванные многочисленными поездками, он записывал всегда, и мы встречаем их позднее в его речах и статьях. Но ни слова нет больше о том сокровенном, что касается его самого. Он как будто сознательно порвал с чем-то.

VIII. НАЕДИНЕ С ПРИРОДОЙ

Встречать Новый год мы любили у тети Малли и дяди Ламмерса, там всегда бывало хорошо и весело. Собирались обычно дядюшки со второго этажа, тетя Андреа и дядя Улаф со своими детьми Ингеборг и Микаэлем, Анна Шёт и профессор Торуп, Майя Миккельсен, а также мы, обитатели Пульхёгды, иногда приходили и другие гости, все, кого хотела порадовать тетя Малли. Она угощала индейкой, гусем или куропатками и всем, что дарили ей на рождество друзья и ученики – хорошим вином и сигарами, огромным количеством леденцов и всяких лакомств. После обеда обязательно затевались игры, хотя дети давно уже стали взрослыми.

Дядя Эрнст очень одряхлел, и общество теперь мало его интересовало. Утонув в своем кресле, отсутствующим взглядом смотрел он куда-то вдаль. Но если отец заводил речь о политике, то дядя Эрнст по-прежнему очень решительно отстаивал свои мнения.

В канун 1916 года отец работал над статьей «О положении скандинавских стран до и после войны» и обсуждал с дядей Эрнстом различные проблемы. Доддо тоже принял участие в спорах и, войдя в азарт, они так расшумелись, что тетя Малли перестала смеяться: как жаль, что отец вечно нападает на правительство. Наш замечательный Нансен вообще-то, как всегда, прав, и мы, конечно, гордимся, что он член нашей семьи. Но самой тете Малли так нравится Гуннар Кнудсен. «Ведь это добрейший человек,– грустно говорила она,– исключительный семьянин, верный друг, всем готовый помочь». Ну разве не может Нансен быть немножечко к нему подобрее?

Отец все это терпеливо выслушивал. Ему, конечно, жаль разочаровывать тетю Малли, но хорошие качества в личной жизни не имеют к политике никакого отношения! К сожалению, во взглядах на управление страной они с Гуннаром Кнудсеном расходятся, и тут все другие соображения отступают на задний план.

В январе 1916 года статья Нансена появилась в журнале «Самтиден». Он писал, что, хотя сейчас рассуждения о том, какое положение сложится в Европе и у нас после войны, и могут показаться досужим занятием, однако как бы то ни было, а перед нами наверняка встанут трудные задачи, независимо от того, попадем или не попадем мы в общий водоворот. Европа будет лежать в руинах, потеряв цвет своей молодежи. История показывает, что после каждой крупной войны требуются усилия многих поколений, чтобы вновь обрести силы и восстановить все, сметенное войной. «Совершенно очевидно, что, когда мы вновь примемся за мирные дела, решающее значение будут иметь нейтральные народы – если таковые найдутся в Европе,– способные справиться с этой задачей».

Нансен писал далее, что, отнюдь не желая умалять значение индустрии и коммерции, сам он, однако, убежден, что величайшее значение для возрождения Европы будет иметь духовная культура. В этом деле нейтральным народам предстоит стать не просто посредниками между враждующими лагерями, но носителями духовного прогресса. Они должны обеспечить непрерывность культурного развития.

«Если взглянуть на обстановку в нашей стране, каждому мало-мальски сведущему человеку станет ясно, что необходимо в корне изменить нынешнее убогое положение вещей».

Нансен берет близкий для него пример: состояние науки. «С полным правом можно говорить о том, что будущее любой нации и ее место в ряду других народов зависят от уровня и интенсивности ее научной мысли. В наш век это играет немаловажную роль. Всякому дальновидному государственному деятелю это понятно. Как же обстоит дело у нас? Государственных деятелей в Норвегии не хватает, зато политиканы у нас есть. Но ни один из них еще ничем не доказал, что понимает всю важность вопроса».

Первое условие успешного развития научных исследований в любой стране – постоянный приток новых сил. Второе – об этих новых силах надо заботиться. Им нужно создать настолько благоприятные условия для работы, чтобы они не выбивались из сил в заботах о хлебе насущном, заботах, которые не приносят им никакой радости, а отечеству – никакой пользы. Понятно, что существующие условия отпугивают молодых, и они более охотно обращаются к практической деятельности. Поэтому ослабевает приток в науку молодых сил. В результате наша наука пришла в упадок, и мы прямым путем приближаемся к застою.

«Правда, ходят слухи, будто бы наши политики собираются кое-где увеличить на несколько сот крон жалование и что это несколько поможет в борьбе с бедностью. Но это никоим образом не разрешит наших основных трудностей и не поможет начать новую эру в развитии нашей науки. Для норвежской науки, как и для всей скандинавской науки, наступает время расцвета. И сумеем ли мы воспользоваться благоприятным моментом – в значительной степени зависит от наших политиков».

Нансен по-прежнему считал очень важным для всех северных стран поддерживать нерушимое единство. Это необходимо как для сохранения нашего нейтралитета, так и для решения наших задач в области культуры. Мы должны крепить наше сотрудничество, а тем самым увеличивать наш вклад в мировое развитие.

«Норвежскому народу сейчас нужнее всего, чтобы во всех областях его руководителями были самые способные люди страны. Необходимо руководство, обладающее должной проницательностью и твердой рукой,– чтобы сначала уверенно провести нас сквозь все грядущие трудности военного времени, а они все возрастают, а затем, по окончании войны, разрешить вставшие перед нами огромные задачи».

Временами и у премьер-министра Кнудсена, и у министра иностранных дел Илена возникало чувство, что Нансен ополчился лично против них. Но это было не так. Нансен боролся открыто и думал прежде всего о стране. Он считал делом чести говорить правду и видел в этом свой долг, хотя и крайне малоприятный. И подлинным облегчением бывала для него всякая возможность вернуться к своей «настоящей жизни»– к науке. Хелланд-Хансен, так же как и отец, купивший сезонный билет для проезда по Бергенской дороге, частенько наведывался к нему, и в эти тяжелые годы было напечатано немало научных работ.

Чтобы им не мешали спокойно работать, отец придумал встречаться с Хелландом на полпути. Иногда они останавливались в Халлингдале, но чаще отправлялись в горы, или в Финсе, или в Хаугастель[171]171
  Финсе и Хаугастель – железнодорожные станции между Бергеном и Осло, примерно в 150—200 км от Бергена.


[Закрыть]. Сразу за дверями начинались горы, и работа великолепно сочеталась с отдыхом на открытом воздухе. Случалось, что им и здесь мешали, но тут уж не иначе, как с их доброго согласия.

Однажды произошел такой случай. В Финсе жили тогда две дамы, знакомые отца, работа была отложена. Каждый день он ходил на лыжах и каждый вечер танцевал. Началась метель, и Хелланд надеялся, что наконец-то Нансен возьмется за работу. Куда там! Дамы все-таки решили кататься на лыжах, и Нансен сослался на то, что непростительно отпустить их одних в такую погоду. Они захватили с собой завтрак и снарядились, точно на Северный полюс. Но в пятидесяти метрах от отеля стоял сарай, который зима превратила в снежную хижину. И, укрывшись там от яростной метели, они в тепле и уюте проболтали полдня. Поневоле Хелланд-Хансен сам взялся за работу. За окном мело все сильнее, и он стал беспокоиться. Гонг позвал обедать, а великих лыжников все нет и нет. Скоро беспокойство охватило весь отель, и стали уже подумывать, не пора ли отправляться на поиски, как вдруг все трое вернулись,  оживленные и хохочущие.  И  ни  от одного не добиться разумного слова. Понятно, что остальные обитатели отеля не разделяли этого веселья. И как только Нансен додумался взять с собой дам в такую опасную погоду! Ему просто незаслуженно повезло, что они вернулись живыми и невредимыми.

«Верно, на дворе непогода, но дома и того хуже»,– отшучивался Нансен, и не думая оправдываться.

В другой раз друзья поселились в Хаугастеле, это было в марте 1916-го, и славно поработали. Ежедневно они ходили на лыжах, ведя дорогой ученые разговоры. Как-то вечером заглянули в Финсе и, пока сидели в гостиной, глядя на открывающийся из окон вид, Нансену пришла в голову одна мысль. В нем уже давно шевелилось желание повторить лыжный переход 1885 года, и теперь он не устоял. Андреас Клем, директор отеля в Хаугастеле, сразу же запросил по телефону прогноз погоды на следующий день. Прогноз для западной части страны был таков: «Весь день ясная погода». Директор Клем и сам непрочь был составить Нансену компанию, если тот надумает отправиться в путь.

На следующее утро, пока все еще спали, они отправились поездом к Халлингскейду, расположенному как раз там, где тридцать один год назад Нансен не мог отыскать под снегом ни одной пастушеской хижины. Опять с ним была собака, наст был такой же, и все тот же поразительный вид открывался с вершины Воссескавлен на освещенные утренним солнцем зубцы гор. Но вот начался спуск. Нансен чувствовал, что тело его уже не так тренированно, как в молодости. Спускаясь к озеру Калдеватн, он не раз падал на крутых поворотах, и все тело у него ломило. От этого озера можно было выбрать более удобный маршрут, чем тот, которым шел Нансен в 1885 году. После постройки Бергенской дороги здесь стало бывать много лыжников, и они нашли более удобные спуски, но отец хотел идти старым путем. И чуть было не раскаялся. Таких трудностей он, казалось, не встречал ни разу в жизни. И невольно с уважением вспомнил собственную молодость. Взяв лыжи под мышку, они вырубали во льду ступеньки и понемногу спускались. Отец нахваливал свою единственную, зато надежную палку, которая глубже врубалась в лед, чем две палки Клема с кольцами. Они, вероятно, хороши на плоскогорье, но в такой местности от них толку мало. Один спуск был настолько крут, что пришлось бросить рюкзаки. Они швырнули их вниз и увидели, как те исчезли в долине. Становилось все труднее, не раз приходилось им карабкаться вверх и искать другой спуск. Нансен припомнил, что и в прошлый раз было то же самое, но теперь это давалось ему куда труднее.

Наконец они спустились и разыскали рюкзаки. Потом лыжня вывела их на дно долины к станции Упсете. Вскоре, пыхтя, подошел паровоз и поднял их в Финсе, где они наелись доотвала и пришли в превосходное расположение духа.

«Подумать только, что он вообще оказался в состоянии повторить   эту   рискованную   прогулку!– писал   об   этом   Йоханнес В. Йенсен.– Хотел бы я быть на его месте и иметь возможность не поминать о подвиге тридцатилетней давности, не пропавшем зря. Подумать только, каким надо обладать верным инстинктом, чтобы сохранить вкус к делу, совершенному из молодого буйства, из простого желания дать волю своим порывам, и суметь повторить его в годы, когда сам уже стал отцом взрослых детей».

Война шла своим ужасным чередом, и будущее Норвегии было мрачным. Усилилась подводная война, все чаще суда подвергались атакам, и вместе с ними погибали наши моряки. Германия угрозами добилась заключения торговых договоров, и Англии все труднее было присылать нам уголь. Вооруженные силы страны были значительно укреплены, но далеко еще недостаточно. Наши политические деятели уверяли также, что заботятся о снабжении страны, что хлеба у нас достаточно, и нет, никакой необходимости вводить хлебные карточки и ограничения.

Нансен был иного мнения. Необходим жесткий контроль, хотя бы для того, чтобы приучить народ к бережливости и укрепить в нем уверенность в руководстве, чего вряд ли можно добиться, пока правительство не желает действовать гласно.

Нансен призывал помнить о том, что, хотя обеспечение страны продовольствием связано с большими трудностями, но, пока истинное положение вещей неясно, не может быть никакой уверенности в будущем. «Может быть, втайне все уже сделано и готово? Мы спрашиваем все более настойчиво, но не получаем ответа».

Доверия к правительству не вызывало и то, что оно всякую критику воспринимало как сведение партийных счетов. «Нужно действительно обладать душой торгаша от политики,– писал Нансен,– чтобы сейчас думать об интересах своей партии». Сейчас перед нами встали вопросы совсем иного масштаба, вопросы, от которых зависит, «быть или не быть» Норвегии ныне и впредь.

Нансен часто бывал у короля и имел с ним продолжительные беседы. Обоих волновали одни и те же проблемы. Если Норвегия окажется втянутой в войну – что тогда? Если же нам повезет и мы останемся в стороне – что будет, если наши гавани заблокируют? Готовы ли мы к такой ситуации?

Имми и Одд отправились со мною на лето в горы. Коре, который собирался стать лесоводом, уехал далеко в леса, к северу от Стейнкьера. Отец остался в Пульхёгде один, но никак не мог сосредоточиться на своих научных занятиях. Никто не мешал ему. Меньше всего политики – они были только рады, что он молчит. Они говорили, что он не разбирается в политике. Легко со стороны указывать, как следовало бы поступить, куда труднее тем, на кого возложена ответственность.

У отца были острые углы, и время не сгладило их. К тому же обтекаемость была вовсе не в его характере. И до того надоела ему эта обтекаемость, встречавшаяся вокруг на каждом шагу, что он не выдержал и отправился в горы глотнуть свежего воздуха. Как-то в июле мы получили от него открытку из Отты, что он в долине Гудбрансдаль[172]172
   Гудбрансдаль – географическая область в центре Южной Норвегии.


[Закрыть]. Он просто сунул в рюкзак работу и захватил с собой удочку.

Через перевал он пошел один, вот и вершина, и у ног расстилается все плоскогорье, то поросшее кустарником, то совсем безлесое, прямо напротив куполами вздымается к нему цепь Рондских гор, позади осталась долина и люди. Здесь дышишь легко, полной грудью. Здесь отдыхаешь и мыслями, и душой. Но всплывают другие картины. Они рисуют окопы, танки, груды изувеченных человеческих тел.

«Нет, нет, от этих ужасов никуда не денешься. Они не оставят в покое. Кошмар безумия, и никто не в силах прекратить его. За что они воюют? За власть! Только за власть, во всяком случае те, кто начал. А разве могло быть иначе? Мы ведем постоянную борьбу, чтобы овладеть силами природы, но в несравненно более ужасных бедах повинен сам человек. И до сих пор мы не можем с ними справиться. Какая страшная, унизительная истина.

Неужели придет конец европейской культуре? Неужели переместится центр мира? Или народы еще найдут в себе силы для обновления? Мир уже видел примеры тому, как народ, сражающийся за свою свободу – а не за власть!– достигал величайшего расцвета, как, например, греки после войн с персами. Но мир видел также, что, если победу одерживало милитаристское государство – будь то Спарта или Рим,– это означало упадок культуры. Да, кто знает, что нас ждет...»

Спускаясь с горы Бьёнхолл, он вышел на пастбище и зашел в избушку отдать найденный на тропинке карманный нож и попросить молока. Он застал там хозяев, разговорился с ними. Хозяин рассказал, что его хутор самый верхний в долине Атнедаль. Они заготовляют сено и зеленые корма, хлеб и картофель не родятся так высоко в горах. Конечно, жизнь тут нелегкая, зимы стоят долгие и суровые. Зато воздух чист и вода вкусна. Они с женой здоровы и душой и телом. Словом, жаловаться им не приходится.

Нансен ответил, что приятно слышать такие слова. Ведь хватает нытиков, особенно жалующихся на крестьянскую долю. Молодежь уезжает в Америку или в города.

«О, в здешней долине с этим не так страшно,– сказал хозяин.– Наоборот, даже новоселы появились. И с какой стати уезжать в эти дрянные города, когда и в горах можно жить привольно и по-человечески? К тому же, сказать не хвастаясь, так в горах и для здоровья лучше. Мать у меня дожила до девяноста двух лет и в восемьдесят девять еще сама пасла скотину на летнем пастбище.»—«Да, такие речи подбадривают»,– ответил Нансен. Он поблагодарил за приятную беседу и отправился дальше по долине.

На пастбище Мусволл было полно городских, эти ему неинтересны. Но чуть дальше на горном склоне по ту сторону озера Атна он наткнулся на хутор новоселов и решил расспросить их поподробнее. В прошлом году двое мужиков объединились и взялись обрабатывать этот участок. Дом уже стоял под крышей, на ветру колыхался хорошо возделанный ячмень, картофель также уродился. Нансен спросил, какие виды на урожай. Ну, по их мнению, здесь их труд себя оправдает. Сено тут сочное, доброе, картофель родится всегда; с хлебами еще неизвестно, но в крайности их можно на корма пустить, если уж иначе нельзя. А в озере рыбы полно. Отца особенно поразило в этих людях их упорство.

На следующий вечер он пришел в хутор Осхейм в долине Итре Рендаль. Он знал, что там в реке Мистре водится крупная форель, и хотел попытать счастья. Но местность вокруг реки была труднопроходимая, и он решил взять провожатого из здешних жителей. Конечно, Улаф Осхейм тут же принялся звонить по телефону.

«Ну вот, нашел тебе хорошего проводника,– сказал он наконец.– Хромого местного портного. И лучшего рыбака здесь не сыскать».

Раз хромой, подумал Нансен, значит, пойдем потихоньку. Но портной на своей негнущейся ноге, которая только и годилась, что подпирать здоровую, так припустил в горку да под горку, да вброд по бурной речке, что Нансен еле за ним угнался.

Вдвоем они провели на рыбалке не один день и сдружились. Нансен побывал в уютном холостяцком жилище портного, тот рассказал ему всю свою жизнь, и о несчастье с ногой тоже. Доктор был уверен, что не ходить ему больше в горы. «Да не тут-то было!»– радостно засмеялся портной.

«Какая воля, должно быть, живет в этом теле!»– подумал Нансен.

От озера Стуршё он двинулся дальше на восток, вверх по течению Мистры и в глубину гор,– навстречу новым рыбалкам и новым размышлениям. По бесконечным сосновым лесам спокойно течет река Клара, местами образуя тихие заводи и черные омуты, в которых водится рыба. Затем она течет вниз к Трусилу и дальше, в Швецию.