Текст книги "Литературная Газета 6256 ( № 52 2010)"
Автор книги: Литературка Газета
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
С другой руки
Библиоман. Книжная дюжина
С другой руки
Эд Райт. Великие левши в истории мира / Пер. с англ. А.А. Батракова. – М.: Издательство «Ниола-Пресс», 2010. – 256 с.: ил.
Однажды философ Уолтер Бенджамин отметил, что «все решающие удары производятся с левой руки». В английском языке есть выражение: «Только левши правы головой». В рассматриваемой книге приводится мнение психологов, что по своей природе левши по сравнению с правшами более склонны к принятию неожиданных решений и совершению рискованных поступков. К отличительным чертам левшей принято относить: интуицию, эмпатию, латеральное мышление (умение обнаруживать неожиданные взаимосвязи), самообучаемость, крутой нрав, экспериментаторство и фантазёрство. Левшами были Александр Македонский, Юлий Цезарь, Микеланджело, Бетховен, Наполеон, Исаак Ньютон, Мария Кюри, королева Виктория, Чарли Чаплин, Льюис Кэрролл, Марк Твен, Фридрих Ницше и многие другие. Из семи последних президентов США – пятеро левшей (Форд, Рейган, Буш-старший, Клинтон и Обама). Каждая биография в книге снабжена комментариями психологов, историков, искусствоведов, а также проиллюстрирована редкими изображениями.
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Скандал или философия?
Библиоман. Книжная дюжина
Скандал или философия?
Андрей Аствацатуров. Генри Миллер и его «парижская трилогия». – М.: Новое литературное обозрение, 2010. – 334 с.
Первая в истории российской филологии научная монография, посвящённая культовому писателю, скандально знаменитому романами «Тропик Рака» и «Тропик Козерога». Автор ставит своей целью опровержение мифов о «порнографическом сочинителе-сексисте», представив свидетельства глубоких интеллектуальных поисков, которыми объясняются странности и сложности в произведениях Миллера. «Миллер, развивая идеи трансценденталистов, а также Ранка и Хоу, размышляет о европейцах и американцах, не способных строить собственную судьбу и потому с облегчением принимающих поддержку извне в виде парадигм мышления и поведения, предложенных культурой-властью». Мировоззрение писателя рассматривается в контексте философских теорий XIX–ХХ вв., анализируются романы «парижской трилогии – «Тропик Рака», «Парижская весна» и «Тропик Козерога».
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Хозяева пространств
Библиоман. Книжная дюжина
Хозяева пространств
Елена Левкиевская. В краю домовых и леших . Персонажи русских мифов. – М.: ОГИ, 2009. – 264 с.: ил.
Книга адресована читателям всех возрастов, но прежде всего детям. В ней рассказывается о традиционном крестьянском укладе жизни, в рамках которого важное место отводилось добрым отношениям со всевозможными сверхъестественными существами, которые населяли различные области окружающего мира. Каждое выделенное пространство имело своего таинственного хозяина или хозяйку. Сходным образом делились сезоны в течение года, а также время суток. Соответственно существовал целый свод обрядов, ритуальных песен, форм поведения, передававшихся из поколения в поколение и являющихся ценным примером русских традиций.
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Тарантелла против яда тарантулова
Искусство
Тарантелла против яда тарантулова
РАЗМЫШЛЕНИЯ...
Читатели самых первых номеров «Литературной газеты», издаваемой бароном Дельвигом, но редактируемой по причине отсутствия оного в Петербурге Александром Пушкиным и Орестом Сомовым, могли не только познакомиться (в соответствии с объявленной целью издания) с новейшими произведениями словесности отечественной и иностранной, но также узнать о ряде прелюбопытнейших фактов.
Как то, к примеру, о том, что французы любят наслаждаться произведениями искусств чинно, вполне и нисколько не меняя своих ощущений, а если что и взманит на смех парижскую публику, то разве забавная ошибка актёра или незнание роли. И то – нахохочутся и снова примутся слушать с прежнею важностию, как ни в чём не бывали. (Русский зритель – напрашивается вывод – вёл себя о ту пору в зале несколько по-иному.)
Или вот ещё одно занимательное известие, особую весомость коему, несомненно, придавала ссылка на знаменитого Гёте: обнаружилось, что в Риме художники, делающие мозаические картины, употребляют 13 000 различных красок, из коих каждая имеет 50 оттенков, от самого тёмного до самого светлого, что составляет 750 000 разных теней – при этом художники, оказывается, ещё имели претензию жаловаться на их, теней, недостаток.
Две столь обильно процитированные нами заметки были напечатаны в разделе «Смесь» второго нумера новоявленного издания, и ими редакция, надо полагать, нынешним журналистским слогом выражаясь, «затыкала дыры» – действие, которого в газетном деле ну никак не избежать, ни в XIX столетии, ни в XXI. И можно было бы не обратить решительно никакого внимания на данный не то чтобы курьёзный даже, а так себе, просто несколько нелепый прецедент (князь Вяземский, заметим в скобках, один из деятельнейших сотрудников молодого органа печати, ещё тогда же, то есть 180 лет назад, попенял в письме к редактору Пушкину на уровень указанных текстов: «Статья Смесь во 2-м листе ужасно слаба»), можно было бы не ворошить далеко не самые блистательные страницы в истории нашего органа в пору его славного юбилея, когда б не одно «но». Вместе с этими своеобразными материалами в «Литературную газету» входило чёткое и отныне навсегда укоренившееся в проводимой ею политике осознание необходимости широкого культурологического охвата, взгляда, вбирающего в себя все роды творчества, а не токмо одно искусство словесности.
Дельвиг с Пушкиным, несомненно, понимали важность поступательного выхода за пределы собственно поэтических кущей, прозаических рощ и библиографических зарослей. Вот почему в публикациях первых номеров, имеющих касательство до драматургии – своего рода связующего звена между литературой и прочими искусствами, – ясно видна тенденция максимально комплексного подхода. С одной стороны, печатаются отрывки из новых пьес: в частности, исторической хроники князя Шаховского «Смольяне в 1611 году» (пускай «шекспировский» опыт «колкого» комедиографа и трудно было отнести к удачам автора, он был важен первым литгазетовцам в качестве союзника по антибулгаринской кампании). С другой стороны, именно здесь редакция всячески демонстрирует свою опору на вполне определённую литературно-идеологическую традицию: и с очерком Петра Вяземского «Введение в жизнеописание Фон-Визина» соседствует архивная публикация фонвизинского драматического фельетона «Разговор у княгини Халдиной», не допущенного в оные годы до печати. С третьей же стороны, в критическом эссе «Мысли о Макбете», присланном из «глубины сибирских руд» «государственным преступником» Вильгельмом Кюхельбекером, третьим лицейским братом-поэтом отцов-основателей (подписи под статьёй, естественно, не было), проводилась, кроме всего прочего, такая мысль: драматическое творение создаётся более для зрителей, нежели для читателей. По нынешним временам это выглядит натуральным общим местом, но для общего состояния умов 180-летней давности фраза имела звучание едва ли не искусствоведческого прорыва.
Вот почему в творческий коллектив газеты ими был с самого начала привлечён Валериан Лангер – кстати, лицеист II выпуска, художник-любитель, отнюдь не чуждый также тяги к рассуждениям на предмет живописи и ваяния (и если принадлежащее, скорее всего, именно его перу соображение относительно 750 тысяч римских теней вышло не особенно казистым, то уже в № 5 начинающий искусствовед всецело искупил «комковатость» своего дебюта, сумев с изрядным слогом, чувством и пониманием «пропиарить» три недавно отпечатанных в типографии г. Гельбаха… рисунка, сделанные с картин Кипренского, в том числе портрет поэта нашего Александра Сергеевича Пушкина, сделанный с весьма похожего оригинала, принадлежащего барону Дельвигу).
Вот почему под знамёна «ЛГ» первого призыва был немедленно призван Пётр Катенин – человек хотя в то время и весьма далёкий по эстетическим взглядам от позиции издателя и редактора, закоренелый «архаист», но зато не только предоставивший в своих «Размышлениях и разборах» (печатавшихся с продолжением в 24 выпусках газеты) фундаментальный обзор поэзии «всех времён и народов», но и решительно взявшийся расставить все имеющиеся искусства изящные по ранжиру, в коем пальма первенства беспрекословно отдавалась поэзии и живописи. Справедливо ли, наравне с сими искусствами, называют изящными архитектуру и музыку? что есть изящного в каком-нибудь строении? – полемически восклицал автор, – почему восхищаться более фасадом дома, удобством лестницы, разрезом двери либо окна, нежели отделкою кареты, фасоном кресел или щёгольством наряда? Что может быть высокого в музыке отдельно от слов? И с этими хлёсткими, куда как ригористичными доводами, защищая равенство всех сестёр на Парнасе, в 1830-м наверняка хотелось спорить, так же как и в 2010-м, когда к сфере изящного уже вполне официально – но вот насколько правомерно? – причислены и искусство дизайна, и искусство моды.
А вот что касается искусства гармонических созвучий – то с ним у отцов-основателей имелись, судя по всему, какие-то свои, особые счёты и отношения (даром что несколько произведений обоих было на тот момент уже счастливым образом положено на музыку, обретя вторую жизнь в качестве первоклассной романсовой основы). Так, в № 12, 13, то есть в последних, по мнению исследователей, вышедших под пушкинской редакцией, но уже, похоже, при вернувшемся в столицу Дельвиге гласности был предан перевод довольно порядочной по размеру статьи Ф.Ж. Фети, профессора контрапункции в Королевско-французском училище музыки, почерпнутой из издаваемого им весьма хорошего журнала по сей части (Revie Musicale). Статья носит название «О физическом действии музыки» и производит несколько своеобразное впечатление даже без учёта того, что опубликована она на страницах «Литературной газеты». Взяв с места в карьер и в первой же фразе ответственно заявив о том, что влияние музыки на ощущения души столь известно, что нет нужды доказывать существенность оного, профессор далее замечает: Но кроме сей нравственной силы, которою неоспоримо обладает музыка, по необходимости должно признать ещё и другую силу, посредством коей она действует на физические органы не только человека, но и бессловесных животных. Мерный стук барабана и вообще всякая музыка с сильно выраженным размером побуждает всех органических тварей к правильным и размеренным движениям… Перечисляются многочисленные, путём естествознательных опытов полученные примеры: собаки, в особенности те, которых держат взаперти, или те, кои живут в уединённых местах, выказывают, как выясняется, чрезмерную чувствительность музыкальную… Кошки тоже иногда мяучат, вслушиваясь в звуки инструментов… Сверхмузыкальные чижи… Лошадь, которая также весьма чувствительна к музыке, другое дело, что труба и вообще медные инструменты, по-видимому, нравятся ей более других… Ту же склонность замечают в животных грызущих, особливо в бобрах и крысах… И так далее, вплоть до пресмыкающихся и насекомых…
– Что все сие означает? – впору, кажется, воскликнуть как минимум читателю современному (реакции на публикацию их пращуров история, увы, не сохранила). Уж не взялись ли поиздеваться над нашей читательской братией почтенные гг. издатели?!
Сегодня непросто сказать со всей очевидностью: может, и впрямь, помещая это исследование – причём в первый, главный раздел газеты, – «редакционная коллегия» имела намерение слегка пошутить? А может быть, сказать нечто – в условиях, как нам всем хорошо известно, жесточайшей николаевской цензуры – между строк, сверх текста? Как в происшедшей несколько позже истории с четверостишием Казимира Делавиня на будущий памятник жертвам очередной французской революции, следствием чего явились жесточайший «разнос» Бенкендорфа, первое, временное, запрещение газеты и снятие Дельвига с поста редактора.
…Добравшись во второй части статьи до изложения целого ряда исторических примеров благотворного и в буквальном смысле живительного воздействия «контрапункции» уже на человека, читатель вслед за Фети и его русскими публикаторами вновь приходит к насекомым. Но вот здесь, в вопросе о целебном свойстве музыки от укушения тарантула, автор и его переводчик О. Сомов кардинально расходятся во взглядах. По мнению первого, сие не более чем странное заблуждение, басня, которую должно приписать обыкновенному… шарлатанизму. Переводчик же не поленился написать специальное примечание, где укоряет сочинителя сей статьи, забывшего ещё об одном весьма важном обстоятельстве, по своей (т.е. музыкальной) части. Он вспоминает тарантеллу – инструмент, который употребляется для излечения от яда тарантулова… равно как и род плясовой песни, играемой на сём инструменте. Ссылается на некие книги (одна из них именуется «Словарь натурального волшебства»), якобы переведённые на русский: в них есть подробные описания как самого инструмента тарантеллы, так и способа лечения оным, с точным означением числа плясовых приёмов, предписываемых больному.
А не есть ли всё это примечание в некотором смысле также «плясовой приём», сиречь аллегория? – зададимся вопросом мы. В юбилейном номере отчего бы и не позволить себе столь смелого предположения! И тогда выходит, что отнюдь не невинной шалости ради была тиснута в «ЛГ» эта статья, но с целью донесения до её читателей своего рода зашифрованного послания. Утверждающего – мы продолжаем нашу гипотезу – мощь волшебной силы искусства, способной победить любой, даже смертоносный яд, неподвластной предательским коварным укусам, стоящей много выше всего подлого, пресмыкающегося, «насекомого»…
И эту «установочную» концепцию, невзирая на всю её наивность прекраснодушия, только усиливающуюся по мере хода нашей истории, мы сегодня глубоко и искренне разделяем.
Александр А. ВИСЛОВ, ведущий редактор отдела «Искусство»
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
«Бывают странные сближения»
Искусство
«Бывают странные сближения»
...И РАЗБОРЫ
Традиция поверять Пушкиным новые страницы, которые вписывает время в энциклопедию русской жизни, существует на театре уже более столетия. Есть в его гармонии нечто такое, что помогает нам вносить хотя бы относительную ясность в запутанную алгебру собственного бытия. Конец декабря уже ушедшего года был щедр на пушкинские премьеры. Пётр Наумович Фоменко открыл Малую сцену нового здания своего театра долгожданным «Триптихом», объединившим «Графа Нулина», «Каменного гостя» и «Сцену из «Фауста»», а Дмитрий Бертман для театрального агентства «Арт-партнёр XXI» сплёл воедино пушкинских «Моцарта и Сальери» с оперой Моцарта «Директор театра». Обе постановки получились столь же яркими, сколь и неоднозначными.
НЕ СИМВОЛЫ, НО ЛЮДИ
Ради соблюдения принципа нарастания драматического напряжения начнём с постановки Бертмана. Обратившись к знаменитому пушкинскому сюжету о гениях и злодеях, провокатор от оперы Дмитрий Бертман решил выйти и за пределы родной «Геликон-оперы», и за рамки любимого жанра. Двум замечательным драматическим артистам – Игорю Костолевскому и Михаилу Филиппову – он вложил в руки смычки и усадил в «оркестровую яму» вместе с камерным ансамблем Petit Opera, одного с виолончелью, другого с альтом. Каждому из них по воле режиссёра предстоял целый ряд перевоплощений из Моцарта в Сальери и обратно, и у каждого получался свой Моцарт и свой Сальери. Отделаться от впечатления, что на сцене не два персонажа, а четыре, было практически невозможно, так увлекательно было следить за «переливами» одного в другого, искать нюансы в интонациях, сравнивать длину пауз, геометрию поз. Ещё одного прекрасного и тоже сугубо драматического артиста – Михаила Янушкевича – он наделил обязанностями директора театра и поместил на «сцене» в обществе двух очаровательных прим своего театра – Инны Звеняцкой и Марины Карпеченко.
Наверху, среди мишурной позолоты (колдуя над костюмами, художник Максим Обресков проявил больше вкуса и чувства юмора, чем конструируя декорации), кипят извечные театральные страсти: оперные дивы, не жалея темперамента, оспаривают друг у друга титул примадонны, изъясняясь исключительно ариями из опер господ Моцарта и Сальери. И ни одного такта из того, что на слух узнают даже те, кто не знает, кто они такие, вроде «Маленькой ночной серенады». Наиболее продвинутая часть публики смогла определить только Lacrimosa. А внизу два умудрённых жизнью человека ведут неспешный вроде бы разговор о музыке, о творчестве, о славе, и, судя по всему, вопрос травил иль не травил Сальери друга своего Моцарта, режиссёра волновал в последнюю очередь.
Однако для чего потребовалось режиссёру синтезировать столь сложную двухуровневую реальность, связующим звеном которой является этот самый директор театра, фигура бытийная и инфернальная в одно и то же время? Зачем снимать с котурнов «двух сыновей гармонии», почти превращая их в людей обычных (сдержанность и вневременность костюмов главных действующих лиц весьма эффектно контрастирует с кружевной рюшевостью остальных персонажей), приближая к ним зрителей на весьма опасное расстояние? Не нарушил ли режиссёр, известный своей страстью к эпатажу, волю автора, сиречь самого Александра Сергеевича?
Отвечая на этот вопрос, торопиться с обличениями не стоит. Пушкин выбрал Моцарта и Сальери в герои истории о зависти (так изначально называлась эта маленькая трагедия) для пущей наглядности. Сей анекдот (в историческом, а не в современном значении этого понятия) был тогда весьма популярен, хотя в виновность Антонио Сальери и тогда верили далеко не все. Но Пушкину важна была не историческая правда, а правда характеров, то есть заключённая в них потенциальная возможность совершения тех или иных поступков. Не музыка и даже не природа творчества, а правила, по которым человек выстраивает свою судьбу, – вот что, по-видимому, волновало его больше всего.
Трагедия Сальери – в невозможности быть самим собой. Он ищет для себя правила, следуя которым можно добиться успеха: не самовыражения он жаждет, но высокого места в некой всеобщей иерархии. Он медленно и мучительно взбирался на вожделенную вершину («я наконец <…> достигнул степени высокой»), и пока окружающие его за это ценили, он чувствовал себя счастливым. Но тут явился «гуляка праздный», которому нет никакого дела до иерархии, он вне её, ибо ему досталось в дар совсем иное счастье. По логике Пушкина Сальери не мог не убить Моцарта, ибо не мог смириться с «несправедливостью» Создателя.
Справедливость – божественная и житейская – вот о чём, вслед за Пушкиным, ведёт разговор Бертман. В каждом человеке есть что-то и от Моцарта, и от Сальери. Вопрос лишь в пропорции. И справедливость для нас часто всего лишь эквивалентный обмен затраченных нами усилий на благодарность со стороны окружающих, в каком бы виде она ни выражалась. И если обмен нам кажется неравноценным, то вслед за несчастным Сальери мы повторяем: «Нет правды на земле». Потому и «приземлил» режиссёр пушкинских героев, чтобы человеческое в них не заслонялось легендой, чтобы на сцене выкристаллизовалась та правда чувств, которой зачастую так не хватает сегодняшнему театру.
«ЕСТЬ РАЗНИЦА МЕЖ НИХ. И ЕСТЬ ЕДИНСТВО»
Фоменко начинает странствие вглубь пушкинской поэзии с обратного – вполне земных (поэт воспользовался для своей «сказки» случаем, имевшим место быть в соседнем уезде) персонажей «Графа Нулина» он в буквальном смысле поднял на почти недосягаемую высоту. Помещик Лидин (Кирилл Пирогов), поразительно похожий на самого Александра Сергеевича, забавы ради сочиняет остроумный анекдот, подсказывая с высоты висящего под самыми колосниками «кабинета» реплики своим героям. В этом очаровательном водевиле, оттенённом и русским романсом, и балладами Дениса Давыдова, и французскими ариями, всё оторвано от земли, всё висит в воздухе и колеблется в такт флюидам, излучаемым темпераментными и такими воистину действующими лицами. У этой истории нет обстоятельств места и времени, она, как это практически всегда случается у Пушкина, всегда происходит здесь и сейчас.
Ну зачем такому бравому барину (Максим Литовченко) красавица жена, когда он всё ещё тоскует по своей гусарской молодости? И что в таком случае прикажете делать обворожительной Наталье Павловне (Галина Тюнина)? И зачем ей, скажите на милость, этот случайный, пусть немного смешной, но такой очаровательный граф (Карен Бадалов), если у неё есть поклонник преданный и постоянный? Женщины и мужчины, сидящие в зале, вовлекаясь в эту затейливую, отточенную до филигранности игру, которая и манит их каждый раз именно в этот театр, не без улыбки примеряют на себя роли тех, за кем наблюдают из мягких кресел.
Но оказавшись после антракта в гулком мраморном Мадрите (исчезнувшая задняя стена Малой сцены открывает такое фантастичное многоярусное пространство, в котором не хочется «видеть» всего лишь фойе, тут равноправным соавтором художника Владимира Максимова стал архитектор Сергей Гнедовский) и повинуясь ритму пушкинского сюжета, расслабившийся было зритель начинает всё больше недоумевать: с какой целью заманили его сюда. К третьему акту (назвать части этого спектакля просто «действиями» как-то язык не поворачивается), разворачивающемуся в недрах мрачного Аида по всем канонам жуткого бурлеска, недоумение у многих сменяется отчаянием от невозможности понять, как и для чего они тут оказались и по какому, собственно, принципу объединено всё то, что они видят на протяжении последних трёх часов. Тем более что, заговорив о Фаусте и его лукавом спутнике, Фоменко не ограничился кратким пушкинским наброском, а использовал не только тексты Гёте, но и не самое известное и не самое легкоусвояемое стихотворение Бродского – «Два часа в резервуаре».
Ужели связь есть лишь эстафета ролей, когда Галина Тюнина меняет чепчик Натальи Павловны сначала на вдовье покрывало Доны Анны, а затем на прялку Гретхен; Кирилл Пирогов, избавившись от пушкинских бакенбардов, надевает шляпу Дон Гуана, под которой затем окажутся седины Фауста, а Карен Бадалов, потеряв в спальне хозяйки графский парик, обзаводится дырявым плащом Лепорелло, а после щеголяет в немыслимо изящном мефистофельском наряде? Нет, слишком просто для Мастера. Может, дело в скуке? Охотою развеивает скуку супруг Натальи Павловны, со скуки за нею волочится граф Нулин, и она сама уж не со скуки влюблена ль в соседа? Скучает в ссылке Дон Гуан, тоскует о нём Лаура, и томится своим затворничеством прекрасная вдова. И, наконец, скучает смертно Фауст, да и мессиру Мефистофелю вкупе со всеми обитателями ада – Пороком, Смертью и всякой мелкой нечистью – не так уж весело. Нет, не подходит. Снова слишком просто. Теперь уже для поэтов такого масштаба.
Да и режиссёр, известный своим непотопляемым жизнелюбием, не стал бы тратить столько сил ради того, чтобы воспеть бессмысленность и порочность человеческой жизни, к финалу погружая всё в чудовищный хаос ритмов, звуков, красок и разновеликих строф и устраивая под занавес столь нарочито спецэффектную «бурю», шёлковые «волны» которой поглощают не только обосновавшихся на сцене обитателей преисподней, но и зрителей. Всё утопить? А дальше?
Вот ради этого дальше Фоменко и сплавляет воедино Пушкина, Гёте и Бродского. Да, там за чертой жизни, к которой приближается каждый живущий, – хаос. Это мы, люди-человеки, стремимся хотя бы в своём воображении этот хаос как-то причесать, упорядочить, чтобы не так страшно было жить в предчувствии неизбежного. И лишь немногие из нас отваживаются приблизиться к краю сей мрачной бездны и, заглянув в неё, рассказать о том, что увидели, остальным. Чтобы они, эти остальные, постарались понять, как и ради чего они живут. После Великого потопа жизнь, как известно, началась с начала. Потому что уцелела любовь. Слишком пафосно? Возможно. Но приносить свои извинения скептичному и трезвомыслящему читателю я не собираюсь, ибо где та грань, где кончается пафос и начинается обычная повседневная жизнь, в которой мы не хотим оставить ни дюйма места для любви?
Не вина Натальи Павловны, что весь её душевный опыт исчерпывается длинными романами «без романтических затей». Не в том дело, что отвесила она оплеуху новоявленному Тарквинию (огромный занавес с репродукцией рубенсовских «Тарквиния и Лукреции» такое же действующее лицо первого акта, как и прочие лица), а в том, что не развлечения она жаждет, а чувства, которого ни у неё к супругу, ни у супруга к ней нет и в помине и, возможно, никогда и не было. И не по режиссёрскому произволу позволил режиссёр своей Доне Анне принадлежать Дон Гуану. Не кокетку и не ханжу играет Галина Тюнина, а женщину, которой так и не довелось в своей жизни узнать, что есть живая страсть. И ложем этой страсти служит вовсе не надгробье мужа, а её постель, которая так же холодна, как могильный мрамор. Глядя на то, как восставший из могилы тщедушный командор (Олег Нирян), таща за собою свой помпезный монумент, как слона на верёвочке, является к дверям родного дома и наблюдает за происходящим как простой обыватель, вместо того чтобы покарать презренного соблазнителя ещё на кладбище, не сходя с постамента, невольно задаёшься вопросом, а любил ли Дон Альвар свою супругу. Да и клокочущая страстью, как расплавленная лава, Лаура у Мадлен Джабраиловой к образу лишь ветреной кокетки не сводится. В свои осьмнадцать эта девушка стремится испить до дна всю чашу наслаждений (что с того, что бездыханный труп только что убитого любовника «разделяет» – так выстроена режиссёром мизансцена – объятия, предназначенные счастливому сопернику), боясь, что так и не встретит мужчину, любовь которого не угаснет, когда её пора пройдёт и будут называть её старухой. Как знать, не разделит ли и она судьбу несчастной Гретхен, в объятиях которой пылкий возлюбленный, едва одержав желанную победу, уже изнывал «тоской и скукой ненавистной»?
Да любовь бывает легкомысленной, запретной, грешной. Но суть не в том, какова она, а в том любовь ли это. «Триптих» – о Любви, зов которой надо постараться расслышать.
От человека, аллес,
ждать напрасно:
«Остановись, мгновенье,
ты прекрасно».
Меж нами дьявол
бродит ежечасно
и поминутно этой фразы ждёт.
Однако человек, майн либе геррен,
настолько в сильных чувствах
не уверен,
что поминутно лжёт,
как сивый мерин.
Может, ещё раз перечтём и Пушкина, и Бродского, и Гёте?
Виктория ПЕШКОВА
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
