Текст книги "Литературная Газета 6259 ( № 55 2010)"

Доктор Петров

Портфель «ЛГ»

Доктор Петров

Егор МОЛДАНОВ

Рассказ

Когда в редакцию районной газеты «Северный вестник» первый раз зашёл доктор Петров и прямиком направился к молодому журналисту Алексею Плаксину, тот от его напора даже опешил.

– Вы готовы уделить мне внимание? – властно потребовал доктор.

– А в чём дело?

– Я читал ваши статьи, и мне показалось, что вы толковый молодой человек, с которым можно поболтать о жизни. Выньте-ка вашу записную книжку, – внезапно скомандовал доктор Петров. – Вы ведь носите в кармане маленький блокнот? Я так и знал. Так вот, запишите. Я подумал об этом на днях. Возьмём, к примеру, гниение. Что такое гниение? Это же огонь! Оно сжигает дерево и многое другое. Вы никогда не думали об этом? Ну конечно! Вот этот деревянный тротуар и деревья вдоль улицы – всё это в огне. Всё это горит. Гниение, видите ли, происходит всегда. Оно не прекращается. Вода и краска его не остановят. Если даже вещь из железа – ну так что? Она же ржавеет, понимаете? Это тоже огонь. Весь мир горит. Начинайте с этого ваши статьи в газете. Напечатайте крупным шрифтом: «Мир в огне». Читатели не пройдут мимо такой статьи. Они скажут, что вы молодец. Мне-то что! Я вам не завидую. Я взял эту идею просто с потолка.

Молодой журналист слушал, не перебивая собеседника. Странно: как только доктор начал говорить, между ними произошло незримое душевное короткое замыкание, связавшее их вместе. Круто развернувшись, доктор быстро зашагал прочь. Но сейчас же остановился и оглянулся.

– Я от вас не отстану, – сказал он. – Я сделаю из вас настоящего журналиста.

Алексей пожал плечами, смущённо промолчал.

В посёлке к доктору Петрову относились настороженно, одни старушки любили ходить к нему на приём. Он их потчевал чаем и мог часами выслушивать жалобы не только на их болячки, но и поговорить с ними за жизнь.

Доктор приехал в середине семидесятых годах в северный районный посёлок с красивым и звучным названием Новый мир, считавшийся некогда перспективным. Местная звероферма содержала свой павильон на ВДНХ и гремела на весь СССР. После девяностых всё пришло в запустение и упадок. Звероферма приказала долго жить, леспромхоз также остановил свою производственную деятельность, рыбозавод вмиг обанкротился, налоговые поступления в районную казну из многоводной реки превратились в жалкий ручеёк, и посёлок постепенно хирел и хирел вместе со своими жителями. Молодёжь после школы уезжала с мыслью больше не возвращаться. С каждым годом посёлок всё больше становился похожим на призрак. Целые двухэтажные дома становились пустынными, безлюдными и одичавшими. Возвращались только те, которые не сумели зацепиться в городах и им некуда было возвращаться, кроме как в свой посёлок, и, вернувшись, они медленно спивались от безысходности и безработицы. Таких посёлков в России пруд пруди, и все они одинаковы, как братья-близнецы. Перекошенная и продуваемая всеми ветрами двухэтажная деревянная школа, недалеко такой же деревянный вытянутый почерневший барак – районная больница, в которой и трудился доктор Петров, совмещая три должности одновременно – терапевта, невропатолога и лора – ввиду отсутствия специалистов.

Доктор Петров был крупный мужчина, жёлто-рыжие усы скрывали опущенные уголки его рта. В часы приёма он надевал пепельного цвета медицинский халат (когда-то в той жизни халат был белоснежным) с большими карманами, куда постоянно засовывал обрывки разных бумаг. Через несколько недель эти бумажки превращались в небольшие твёрдые катышки, и, когда их становилось много, доктор вытряхивал их на пол. Эта привычка образовалась у него, когда он трясся по сельским дорогам на проржавелом медицинском уазике. На этих бумажках доктор записывал свои мысли, иногда – только начало или конец мысли.

К шестидесяти годам суждения доктора о событиях жизни приобрели философскую окраску. «Я достиг такого этапа в жизни, когда возникает потребность в молитве, и тогда я придумал себе богов и молился им, – объяснял он Алексею. – Я не молился словесно и не преклонял колен, а совершенно спокойно сидел на стуле. Под вечер, когда на улице бывало жарко и тихо, или зимой, когда стояли пасмурные дни, боги входили в мой кабинет, и я полагал, что никто о них не знает. Потом я открыл, что моя жена Люся знает о них, что она поклоняется тем же богам. Мне кажется, она приходила в мой кабинет, надеясь найти там своих богов, но всё же радовалась, видя, что она в комнате не одна. Мы оба переживали нечто такое, чего не объяснишь, хотя, думается мне, подобное бывает с мужчинами и женщинами в самых различных местах».

После смерти жены доктор целыми днями сидел в своём пустом кабинете у сплошь затянутого паутиной окна, которого никогда не открывал. Как-то в душный августовский день ему захотелось распахнуть это окно, но оказалось, что раму крепко заело, а потом доктор и не вспомнил о своём намерении.

Доктор сблизился со сторожем больницы стариком Митрофановым, которого в посёлке считали сумасшедшим. Часто поздними вечерами они попивали чаёк в кабинете доктора, по большей части молчали, и им было хорошо в этой тишине. Иногда на доктора находило весёлое настроение, он запускал руку в карман и, вынув пригоршню бумажных катышков, бросал ими в старика Митрофанова.

– Вот тебе! – восклицал он, сотрясаясь от смеха.

Здание больницы, не ремонтированное больше двадцати лет, обветшало, медицинское оборудование до неприличия состарилось и стало в век информатизации допотопным, словно рудимент. Иногда, проходя вечерами мимо больницы и глядя на её закопчённые, вросшие в землю окна, доктор останавливался.

– К чертям такую жизнь, будь она проклята! – безнадёжно бормотал он и направлялся в свою квартирку на втором этаже старого деревянного дома, в котором протекала крыша, удобства находились на улице, воду привозила по вторникам и пятницам заляпанная водовозка. Там его дожидалась морщинистая старуха-мать. Ей было за восемьдесят, и она всё не умирала, хотя каждый день молила об этом Бога.

Вечерами, когда сын сиживал в комнате у матери, они молчали, и от этого оба чувствовали себя неловко. Надвигалась темнота, и к посёлку подходил вечерний поезд. Внизу на деревянном тротуаре раздавались грузные шаги. На станции после ухода вечернего поезда воцарялась тяжёлая тишина. По вторникам и четвергам почтальонша Вика выкатывала на перрон свою тележку, ожидая вечерний почтово-багажный поезд, и потом весь посёлок, наблюдал, как она гордо катила её в свою каморку – по-другому почтовое отделение язык никак не поворачивался назвать.

По вечерам в Новом мире жизнь вымирала. Изредка под окнами звучали мужской голос, смех, иногда сосед Женька от души хлопал входной дверью на первом этаже, и все в подъезде уже понимали, Тонька снова отведала тумаков от пьяного мужа.

Доктор любил сидеть у окна, из которого открывалась панорама от кирпичного двухэтажного клуба до магазина Кепки, Чепчика, Киндера – так жители называли местного предпринимателя, потому что тот ростом был с вершок, и безмолвно наблюдал за тем, что происходит на улице. Из магазина Киндера вышла Дуся Ляпунова, продавщица, с кочергой. Уже давно шла вражда между необъятной Дусей и Чангой, красивой чёрной овчаркой, принадлежавшей учительнице рисования Эльвире Тарасовой.

Не раз наблюдал доктор, как Чанга проникал в дверь магазина, а через минуту выскакивал оттуда с куском окорочка в зубах, преследуемый Дусей или самим Кепкой, который, ругаясь как сапожник, нервно размахивал руками, бросал собаке вдогонку палку. Однажды дошло до того, что Кепка чуть не побился с мужем Эльвиры, пожарным Виктором, который просто взял Кепку за шиворот и как нашкодившего кота выкинул из своего подворья, а радостный Чанга позади хозяина лаял и довольно вилял хвостом.

Доктору стало скучно смотреть в окно, там ничего интересного не происходило. Он встал и, наткнувшись в сумерках на стул, тихо ругнулся. Больная старушка-мать лежала на кровати, неподвижная, безразличная. Её длинные руки, худые и бескровные, лежали поверх одеяла, сморщенные губы шептали очередную молитву к Богу.

– Шёл бы прогуляться! Сидишь пеньком дома, – проговорила старушка, стараясь облегчить сыну уход.

– Да я сам думал немного пройтись, – отвечал доктор, испытывая неловкость и смущение.

Единственной достопримечательностью Нового мира был бар «У Евы». Жители, мнившие из себя интеллигенцию, пренебрежительно называли его кабаком. Доктор любил засидеться допоздна «У Евы», бар находился недалеко, от его дома.

Завсегдаем бара был пожилой и потрёпанный жизнью главный редактор «Северного вестника» Степан Иванович Сидоров. Он проникал в бар через чёрную дверь, чтобы его вдруг не увидела жена, которая из окна напротив нетерпеливо дожидалась возвращения мужа с работы. Как большинство чувственных людей, Степан Иванович любил поговорить о женщинах, особенно с Леонидовичем, как уважительно называли мужское население посёлка хозяина бара. Это был широкоплечий коренастый человек. Разговаривая с главным редактором газеты у стойки бара, Леонидович всё время потирал руки. И по мере того, как он всё больше и больше возбуждался, его пальцы становились всё краснее. Казалось, будто его руки недавно погружались в кровь, которая успела высохнуть и потускнеть. Пока редактор стоял в баре, разглядывая эти красные руки и болтая о женщинах, его молодой журналист Алексей Плаксин сидел в редакции газеты и слушал доктора Петрова, появившегося сразу же после ухода Степана Ивановича.

Доктор сначала хотел посидеть в баре и пропустить кружку пива, но внезапно изменил планы и направился по проулкам к одноэтажному кирпичному дому с вывеской «Редакция районной газеты «Северный вестник». Тяжело ступая, он прошёлся по пустынному коридору, остановился возле двери, обитой дерматином, дёрнул за ручку, вошёл.

– Вы не против, что я вас снова посетил? – поинтересовался доктор у задержавшегося в редакции Алексея Плаксина.

– Проходите, – вежливо выдавил молодой журналист.

У пожилого доктора, как у всех людей его возраста, накопилось множество наблюдений. Когда-то доктор Петров был очень даже ничего, и многие женщины влюблялись в него. Кроме того, разумеется, он встречался с множеством людей и знал их самые глубокие и сокровенные свойства; он знал людей совсем не так, как мы с вами их знаем. По крайней мере так думал доктор, и эта мысль была ему приятна.

Иногда доктор принимался рассказывать длинные истории о себе. Алексею Плаксину эти истории казались правдивыми и полными значения. Он начал восхищаться этим тучным неряшливым человеком и под конец дня, когда главный редактор уходил, с живым интересом ожидал прихода доктора.

Странности доктора новомировцы обожали смаковать, как смакуют хорошее вино.

Обедать доктор любил в забегаловке напротив больницы, куда ни один уважающий себя гражданин посёлка не заходил.

– Подавайте что хотите, – говорил он хозяйке заведения, посмеиваясь. – Мне это безразлично. Я, видите ли, избранная натура. Может ли меня интересовать, что я ем?

Люди наблюдали за ним с усмешкой в глазах, но в то же время и с тревогой.

Алексея рассказы доктора иногда утомляли, но его научили уважать старость, и он не мог прогнать назойливого рассказчика из кабинета, не хватало смелости, может, наглости, а может, это была воспитанность журналиста, которая поражала даже главного редактора Сидорова. Хотя однажды, когда редактор чересчур сильно достал своими наставлениями Алексея, тот неожиданно взял и резко его осадил:

– Пожалуйста, давайте без амикошонства.

Когда Плаксин ушёл из кабинета, главный редактор взял с полки толковый словарь иностранных слов и прочитал значение слова «амикошонство». Больше он не приставал с нравоучениями к своему журналисту.

Меж тем доктор возобновил свой рассказ.

– Я собирался рассказать вам о своём брате. Он был железнодорожным маляром, красил дорожные сооружения – стрелки, переходы, мосты и вокзалы. На нём всегда была мерзкая оранжевая роба. Как я ненавидел эту краску! В дни получек брат напивался, приходил домой в одежде, выпачканной краской, и приносил деньги. Но он не отдавал их матери, а выкладывал стопкой на кухонный стол. Так и расхаживал он по дому в костюме, покрытом отвратительной оранжевой краской. Мать, маленькая, с покрасневшими грустными глазами, приходила из сарайчика, находившегося за домом. Там она проводила целые дни после работы, кормя то мелких цыплят, то свиней, потом появились бычки. Она войдёт, бывало, станет возле стола и смотрит на деньги.

«Не трогай! Не смей трогать мои деньги!» – рычал брат, а потом сам брал часть денег и отправлялся их тратить на выпивку и женщин. Истратив то, что было при нём, он возвращался, чтобы взять ещё. Он никогда не давал матери ни гроша и оставался дома, пока не израсходует всю получку, после чего возвращался на работу, к своей малярной бригаде.

Правда, странно? Мать любила брата гораздо больше, чем меня, хотя он ни разу не сказал ласкового слова ей или мне и только бушевал, требуя, чтобы мы не смели прикасаться к деньгам, которые иной раз лежали на столе по три дня.

В общем, мы жили неплохо. Отец мой долго лечился от рака в больнице, и, когда он умер, я отправился за ним туда. Меня приняли, словно я был король. Пока отец болел, там, видите ли, была допущена врачебная небрежность, халатность. И они решили, что я могу пожаловаться, поднять шум. А у меня и мысли такой не было.

И вот вхожу я в морг, где лежал покойный отец, и благословляю мёртвое тело. Удивляюсь, откуда мне пришло в голову такое намерение. Воображаю, как посмеялся бы мой брат-маляр! Я стал над трупом и простёр руки. В общем, было очень занятно. Я простёр руки и сказал: «Да придёт мир на этот труп!» Так и сказал.

Прервав свой рассказ, доктор вскочил и принялся расхаживать по периметру комнаты, он был неуклюж и беспрестанно натыкался на мебель.

– Как глупо, что я разболтался! – продолжал он. – Не для этого я прихожу сюда и навязываю вам своё общество. – У меня другое на уме. Я хочу напитать вас ненавистью и презрением, для того чтобы вы стали высшим существом, – заявил он. – Посмотрите на моего брата: разве он не молодец? Поймите, он презирал всех и каждого. Вы не представляете себе, с каким презрением смотрел он на мать и на меня. И разве он не стоял выше нас? Вы сами понимаете, что это правда. И хотя вы его не видели, я дал вам это почувствовать. Я показал вам самую суть. Он умер. Однажды, будучи пьяным, он лёг на рельсы, и вагон, в котором он жил с другими малярами, переехал его.

Хмурое лицо доктора вмиг просияло, складки разгладились, невидимый ток пробежал по нервам, мускулы расслабились, вся его грузная фигура ожила, глаза заблестели.

– Когда его не стало, я почувствовал невыразимое облегчение.

Доктор умолк, он иссяк, это чувствовалось в его дыхании, взгляде. Молодой журналист также почувствовал себя уставшим, словно из него высосали всю энергию. Они оба молчали, и это молчание угнетало обоих, между ними осталась невысказанность, каждый остался при своём мнении. Доктор – что так и не переубедил молодого журналиста, Алексей – что доктор действительно со странностями.

В один сентябрьский день с доктором случилось нечто необычное. Вот уже месяц Алексей выкраивал время и каждый день на часок приходил к нему в кабинет больницы. Посёлок не понимал, что может объединять пожилого доктора и молодого журналиста. Предположения сыпались самые невероятные, даже что Плаксин, возможно, побочный сын доктора и тот на старости лет признал родную кровиночку. На самом деле посещения были вызваны желанием доктора читать юноше страницы из книги, над которой он работал.

В одно сентябрьское утро в посёлке произошёл несчастный случай: машина задавила ребёнка насмерть. Доктора Петрова в больнице не было, он сидел напротив, в забегаловке, и не торопясь потягивал пиво. Когда ему кто-то сказал, что привезли погибшего ребёнка, он не сразу сдвинулся с места. Допил пиво и только после этого направился в больницу. Его отсутствия никто особо не заметил, да и нужды особой в докторе не было, ребёнка доставили в больницу уже мёртвым, но Петрову показалось, что все вокруг смотрят на него с осуждением.

Алексей, придя в кабинет Петрова, застал его дрожащим от страха.

– Мой поступок возмутит жителей посёлка, – взволнованно заявил доктор. – Разве я не знаю человеческой природы? Разве я не знаю, что будет? Сперва начнут перешёптываться о моём отсутствии на рабочем месте, потом люди соберутся в кучки и станут говорить обо мне. Они придут сюда, мы начнём ссориться, выяснять отношения. Меня с позором выгонят с работы.

Доктор содрогался от ужаса.

– У меня дурное предчувствие, – с ударением произнёс он. – Быть может, то, о чем я говорю, и не случится сейчас, но это случится. Это злой посёлок, посёлок неудовлетворённых и одиноких. Это самые страшные люди! И всё потому, что мы разучились радоваться, смеяться. Все угрюмые, недовольные, раздражённые.

Доктор перевёл дыхание.

– Тебе придётся познать жизнь, – сказал он, и голос его дрожал от возбуждения. Он взял за плечи молодого журналиста и повернул к себе так, что мог глядеть ему в глаза. Со стороны можно было подумать, что они собираются обниматься. – Я не успею тебе стать опорой, меня раздавят. Я это чувствую.

Подойдя к дверям своего тесного и грязного кабинета, доктор робко выглянул в коридор. Когда он вернулся, страх в его глазах постепенно уступил место сомнению. Перейдя на цыпочках кабинет, он нервно потрепал Алексея по плечу.

– Если не теперь, то когда-нибудь… – прошептал, качая головой. – В конце концов я буду уволен, бессмысленно уволен.

И доктор начал уговаривать Алексея.

– Вы должны исполнить одну мою просьбу, – настаивал он. – Если со мной что-нибудь случится, быть может, вы сумеете дописать эту книгу, которую, возможно, я никогда не напишу. Её идея очень проста: каждый в этом мире – Христос и всех распинают. Это и есть то, что я хочу выразить. Так не забудьте! И что бы ни случилось, не смейте забывать!

С минуту доктор молчал, словно сам переваривал то, что сказал молодому журналисту.

– Я вам вот что ещё скажу, Алексей, – повелительно произнёс доктор. – Если, занимаясь газетной работой, вы надумаете стать писателем – что ж, это неплохо. Только, мне кажется, для этого вы должны проснуться. Пришло время познать вам жизнь. – Голос его дрожал от возбуждения. – Пришло время взросления.

И доктор ушёл, оставив Алексея в полном смятении. Подавленный молодой журналист осторожно двинулся вперёд по переулку. На него напала собака, пришлось отгонять её камнями. На пороге одного из домов показался человек и прикрикнул на пса.