Текст книги "Литературная Газета 6240 (36 2009)"

Автор книги: Литературка Газета

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

;Я – провинциальный идеалист;

РОССИЙСКАЯ ПРОЗА amp;bull; ИНТЕРТЕКСТ amp;bull; ИЗ ГЛУБИНЫ

Продолжаем знакомить читателей "ЛГ" с талантливыми авторами, живущими не в Москве. И даже не в Санкт-Петербурге

Сегодня в гостях у "ЛГ" известный писатель из Кургана Виктор ПОТАНИН.

– Виктор Фёдорович, вся ваша жизнь протекала в русской глубинке. Не пытались ли вы хоть однажды вырваться из провинции в столицу?

– Нет, не пытался. Да и крепко держит нас в своих объятиях эта провинция. Но мы и не страдаем. Под словом «мы» я подразумеваю тех писателей, которые считают себя детьми русской деревни. Помните замечательный ряд – В. Белов, В. Распутин, В. Астафьев, Е. Носов, В. Крупин, В. Лихоносов Всего около десяти имён. Где-то в конце того списка, или, как говорят, обоймы, стояла и моя фамилия, а всю эту обойму относили к «деревенской прозе». Термин этот, на мой взгляд, очень однобокий, поверхностный. Ну и что из того, ведь сами-то писатели остались и книги их тоже

Только вот в последнее время наша мать – родная наша деревня – очень изменилась и согнулась от многих болезней. Но всё равно Да, всё равно мы её уважаем и любим, и любовь эта какая-то особенно печальная и горькая. Я бы даже назвал её мучительной. Помните замечательную строчку у поэта: «Как солдат, обрубленный войной, ненужный, ничей, бережёт свою единственную ногу» Так и мы бережём в своей памяти ту деревню, где прошло наше детство, где написались самые первые страницы. И всё же, всё же какой-нибудь проницательный и думающий человек нет-нет да спросит: ну чем всё-таки держит-то вашу душу эта погибающая от современных реформ деревня? А я так же строго отвечу этому человеку: а ведь в этой деревне осталось наше детство, там же – и родительские могилки. Держит нашу душу и самое главное для писателя – наш живой и бесценный родной язык, который заходит там в дом прямо в створочку. Держит и сама природа, которая сохранила ещё в нашей глубинке свою первозданность. А ещё очаровывают нашу душу монотонные и затяжные дожди и, конечно же, зимние бураны, метели. Ах эти метели!.. И вот под эти мелодии за окном душа наша впадает в такую мечтательность, что впору писать стихи. А потом будет ещё и ранняя весна, и начнётся апрельский ледоход, который нынче можно увидеть только в провинции. Вот за всё это мы и ценим свою провинцию – за тишину, за потаённость, за ожидания каких-то сказок, чудес и внезапных радостей. Одним словом, за тот идеализм, который в наших столицах был осмеян ещё во времена Гончарова. Но всё равно мы и умирать-то собираемся здесь, в наших медвежьих углах. К тому же говорят, что чайки всегда умирают в своей гавани

– Вы считаете, что русская провинция умирает?

– Да, повсюду видишь остовы разрушенных животноводческих ферм и построек, покосившиеся плетни и заборы, заброшенные домишки и хаты под замшелыми крышами – и всюду бурьян, бурьян. О Господи, почему так случилось, ну почему же?.. Но нет ответа, нет утешения. Ведь и люди такие же – уставшие, убитые наповал всеми нашими реформами и повсеместной разрухой. Вроде бы люди, а вроде бы и сухие листья. И среди этих печалей и ты живёшь как писатель, как человек. Ну а где же сам народ, кто же всё-таки работает на бывших колхозных полях, есть ли у нашей деревни хоть какая-то надежда?

Кстати, очень похожие вопросы задала однажды «ЛГ» Виктору Петровичу Астафьеву, а потом опубликовала интервью писателя под заголовком «Русский человек – такая бездна». Это стало одним из последних выступлений писателя. Виктор Астафьев сказал тогда, что народ российский хоть и частично, но всё-таки сохранился, но нации как таковой уже нет. И всё же проживают ещё по городам и весям мужики и бабы, особенно бабы, которые работают в поте лица. И если бы, мол, они не работали, то мы бы сейчас просто вымерли. И ещё много горького и честного сказал тогда писатель. Восемь лет прошло с той поры, и самого писателя уже нет на земле. Но его правда осталась. Больше того, некоторые беды в той же, к примеру, деревне ещё больше обострились. Да что говорить… Многие деревни в наши дни просто исчезают с лица земли, а вместе с ними убывают и наш народ, и наш великий русский язык. Об этом я написал недавно не очень весёлую повесть «Золотой ковчег». Она появилась вначале в журнале «Подъём», а потом вышла отдельным изданием в «Роман-газете». В своей повести я попробовал прикоснуться к самым горячим точкам в нашей глубинной, провинциальной жизни. Но эти темы ждут ещё своих Распутина и Белова. Так что всё впереди. К тому же в провинции всё же сохранились остатки наших стародавних привычек – например, читать книги и размышлять над прочитанным.

– Как вам видится с высоты вашего провинциального одиночества современный литературный процесс? Какие явления и события радуют, а что, наоборот, огорчает?

– Радует главное – что литература по-прежнему жива. Стоит

Девочка хочет к морю

Виктор ПОТАНИН Рассказ Летом в городе тесно и душно. Солнцу трудно дойти до земли, оно запинается о высокие крыши. А низким домам совсем плохо: их сжали каменные стены, ограды, и людям в них грустно.

Этой весной Вере исполнилось шесть лет. Она знала все буквы, писала по клеткам, при виде злого человека хмурилась. При виде доброго – улыбалась.

По утрам открывала окна, хотелось впустить в комнату всё живое, рождённое летом, но к ней приходили только пыль, большие подвижные мухи и сухой звон крана, который носил кирпичи на высокую стену. Вере скоро надоедал этот шум, и она начинала листать книги. Но взгляд быстро уставал от ярких деревьев, от белых слонов и весёлых зайцев, глазам хотелось живого, родного

В эти минуты Вера вспоминала мать, которая уехала к морю, мать к ней приближалась, начинала пахнуть своей одеждой и телом. Отца своего Вера не знала. Он погиб давно при большом несчастье на заводе. От него остался только портрет на стене: отец стоял высокий, в белой рубашке, от которой ещё издали шли свет и нежность. Теперь с ними жил другой человек – Григорий, маленький, молчаливый, он ходил по полу бесшумно, в нём не было веселья, мужского превосходства над миром, и оттого он не мог заменить отца.

Летом к окну прилетали птицы – голуби, воробьи. Вера кормила их крошками и думала, из каких зелёных мест они прилетели, есть ли у них душа, как у человека. Как всякий городской человек, под душой она видела умение думать и разговаривать, не зная, что чаще душа безмолвна и открывается только самой себе.

И Вера грустила: смотрела подолгу в окно, а глаза были неподвижны и узки. Иногда подходила к окну большая собака Дозор. Она была утомлена городским шумом и разучилась лаять. Собака долго искала себе друга, но найти не могла. Шерсть её отвыкла от ласки, от тёплых прикосновений пальцев, ей даже казалось, что такое бывает только во сне.

Собака подошла к окну случайно, и Вера с ней сразу заговорила. С собакой уже давно никто не говорил, она удивилась и подняла уши. И Вера рассказала ей про мать, которая жила на юге, плавала в море, и уж давно забыла свою дочь, и, наверное, среди яблок и винограда, среди хорошей жизни думает об одном море. Ведь там совсем другая жизнь, и все люди там любят друг друга: иначе зачем бы они так стремились к морю. Собака упёрлась лапами о подоконник, Вера потихоньку трогала её уши.

С тех пор собака стала часто приходить к окнам, и она встречала её, гладила ладонью. Но Вере всё равно было плохо – хотелось к доброй, ласковой матери, к морю.

Собака всегда её внимательно слушала, потом начинала лизать в щёки, к обеим приходило спокойствие, и им хотелось спать. Собака покачивалась на ногах – дремала, и у Веры тоже слипались глаза. В это время появлялась старуха-сторож. Дозор вежливо поджимал хвост и уходил. Но он шёл потихоньку, с достоинством и всё время оглядывался.

Григорий на весь день оставлял Веру соседке – толстой старухе. И та не спускала с неё глаз. У неё был опыт по надзору за детьми. Всю жизнь она проработала в детском доме, а своей семьи не имела. Она не говорила с Верой о жизни, потому что боялась воспоминаний, но иногда ворчала на кого-то – все старые потихоньку ворчат. Она пасла Веру, как курицу, позорно выслеживала каждый шаг, сокрушалась: «Эко чучело навязали. Родили да бросили» Но в глубине сердца старуха была очень доброй. Просто ревновала Веру к собаке. За долгую жизнь она не нажила родной внучки и теперь искала утешения в чужой девчонке. Ей нравилось оправлять её платье, ощущать голос, чувствовать запахи её тела. Но больше всего она мечтала поговорить с Верой, но та общалась только с собакой. Старуха стала ненавидеть собаку и прогонять.

Вечером приходил с работы Григорий. Он всегда приносил пирожки и конфеты, две бутылки фруктовой воды.

Суетливо вынимал кулёчки, пряча глаза, на губе дрожал пот – боялся Веры. Повторял тихим голосом одно и то же: «Может, поешь?..»

Она не хотела брать от него подарков, глаза смотрели в упор:

– Зачем отпустил маму?

Григорий начинал курить, шагал по комнате и смотрел в пол. Ей уже хотелось заплакать от злости, но взгляд натыкался на фотографию, и Вера долго всматривалась в весёлые глаза отца, в белую праздничную рубашку. Сзади вставал Григорий, потный, растерянный, и она вздрагивала и начинала плакать.

После слёз ещё нестерпимее хотелось к матери. Она боялась без неё умереть. Стала думать, как вернуть мать. И вдруг ей пришло в голову, что Григорий нарочно отправил мать к морю От этой мысли ещё сильнее его ненавидела, и казалось, что Григорий – самый противный на свете. Когда его не было дома, то всё равно в комнате жили его голос, дыхание, запахи от рубашки. И Вера твёрдо решила: нужно вернуть маму сейчас же.

В то утро она спряталась от старухи, потом пошла на почту. Прошёл дождь, с деревьев капало, они стали светлее и выше. В город с дальних полей пришло много воздуха, и все прохожие радовались друг другу, не зная, что им просто стало легче дышать. Вера часто оглядывалась, но её никто не догонял. Чем дальше уходила от дома, тем больше успокаивалась. Она давно не ходила в город и соскучилась по широким улицам, по троллейбусам и теперь с удивлением осматривала здания и придорожные клёны, как будто пришла сюда в первый раз. На неё часто смотрели люди, думая, уж не заблудилась ли она, но в ответ на их взгляды Вера смеялась, и такая радость показывалась у неё в глазах, что люди, успокоенные, проходили мимо. А город после дождя дышал весело, празднично. И Вера стала прыгать на одной ножке, считать до ста, потом обратно, платье обрызгала грязью, но ей было всё равно хорошо. Навстречу ей шли такие же девчонки, но лица у них были серьёзны и неприступны, потому что за руку их держали матери, и девочки этим гордились. Вера вслед им показывала язык – её мама всё равно добрее и красивее.

Перед высоким серым крыльцом вздрогнула – чуть не прошла почту – и поднялась на ступеньки.

Дверь открылась сама собой, в зале было тихо и безлюдно. Она взяла синий бланк телеграммы и стала долго писать: «Вера заболела. Приезжай скорее. Григорий».

Вера знала все печатные буквы и телеграммы писать умела. По праздникам и так, по желанию, она отправляла их с матерью дяде в Москву и бабушке в Сибирь. Она знала, как они тревожат, заставляя то радоваться, то горевать.

В прошлом году они послали бабушке такую же телеграмму – «Вера заболела. Приезжай скорее. Анна». Им хотелось быстрее вызвать бабушку, они уже не могли жить от тоски. Телеграмму за мать писала Вера, но бабушка всё равно поверила и приехала через день. И теперь мама тоже поверит.

Подошла с телеграммой к окошку, увидела женщину с добрыми усталыми глазами. Она прочитала все слова и, посмотрев прямо на Веру, сказала: «Зачем ты обманываешь, дочка?»

– Я не обманываю. Мне очень плохо Я боюсь умереть с Григорием.

Поняв что-то потаённое своим женским чутьём, та снова спросила:

– В какой город мама уехала? Нужен адрес.

Адрес Вера не знала. Женщина позвонила на завод, где работала мать, там назвали курорт у моря, куда она уехала. Туда и ушла телеграмма.

Вернувшись, Вера легла на кровать – нужно было заболеть, и она вовсю старалась. Болезнь не приходила, и Вера застыдилась, что обманула маму. А в глаза смотрело живое далёкое море, злилось на неё, не отпускало маму. Но потом мелькнуло в голове такое простое – ведь море не уследит за каждым, кто к нему приезжает, потому не заметит, как мать его бросит, – и это успокоило.

Вечером пришёл Григорий, смелый и пьяный, и сразу наклонился над ней. Руки его хватали хрупкие плечи и тянули к себе, не умея ласкать, но он верил, что победит Веру, раз завоевал её мать. Стало жутко – кругом его руки, и запах, и глаза без бровей, и уши. Одежда на нём шуршала, жалила острыми льдинками, от них не спастись.

И Вера отбивалась, толкала его в грудь, но быстро устала и спрятала лицо в подушку. Григорий сел на стул.

– Ну что делать-то, Вера? – Голос был тихий, точно из-под земли. – Исхудала вся, жёрдочка. Что мать-то нам скажет?..

Вера ещё глубже зарылась в подушки. Григорий замолчал, дышал часто и шумно, и вдруг всё стихло. Вера поднялась с подушки – голова Григория лежала на столе, волосы закрыли лоб, одна щека тихо вздрагивала: он спал.

Вера тихо сползла с кровати и бросилась к окну. Резко распахнула створку. Над головой увидела звёзды. Они мигали, сходились друг с другом и снова разбегались. Одни звёзды были большие и красные, другие – маленькие и голубые. Но те и другие двигались, казались живыми. От них стало тихо. От тишины забылась. Потом почувствовала тепло – к ней подошла собака и подала уши.

Веря народной справке

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Время – начало пятого.

Выпить или повеситься?

Месяц – ребро Адамово -

выгнулся тетивой.

Сукровицей рассветною пишет

заря-наперсница

Миг сотворения женщины кистью -

да огневой! Целостности разъятие.

Чёрное. Синее. Красное.

Красное. Белое. Чёрное.

Очередной виток.

Пенистое. Игристое.

Выдумано – напрасное,

Неутолённой повести

выстуженный глоток. Пятый десяток Господи!

Лучше бы внуков дюжина,

Чем этот поиск кровного

под золотым пером -

Вызревший в отрицании,

выгнутый до окружности,

Вновь забродивший замыслом:

чьё я ребро?! * * *

На берёзках яблоки повисли,

И стерня становится стеной.

Никакой художественной мысли

Более не водится за мной.

Дребезжат приспущенные вены,

В хриплой песне слов не распознать.

Господи! Какое Откровенье

Мне сегодня лучше почитать?!

Белый май черкнул штрихом неброским

Образ ветра, льнущего к ногам Яблоко, упавшее с берёзки,

Мы с тобою делим пополам. * * *

Твёрдо веря народной справке,

А молва не всегда слепа, -

Белым утром на Ярославке

Я купила себе раба. Оступившись на бездорожье -

Дуешь на воду из-под век:

Кипячёное – не створожится…

Двадцать первый век. Человек. – За подмогой? – лягнуло с неба,

Знать, – высокий – Работать что?!

– Мне всего передвинуть мебель,

Да покрасить окно одно. Исподлобья насквозь прощупав -

Не намерена ль надурить, -

Буркнул нехотя, буркнул скупо:

– Ну вот этого и бери! Боже милостив! – Чёрный сокол,

Перевязанные крыла, -

Жилы, всохшие в лоб высокий,

Мысли, выгоревшие дотла Солнце лезло в глаза без страха,

Выдав вольную всем ручьям.

– Я молился всю ночь Аллаху!

– Слава Богу! – сказала я. И срослось, и втянулось днище

В раскорёженное ведро.

Мы чинили моё жилище

Не затейливо, не хитро. Время тешилось синей вязью,

Да овечкой заблеял срок.

Обретая в себе хозяина -

Человек глядел на восток. * * *

Сыплю и сыплю крошево дней голубям,

Шумным весельем опровергаю

похмелье

Огненной осью вытянувшись

вдоль тебя -

Я верчу Землю.

Художник и книга

Иллюстрации Дарьи Герасимовой к книге Сергея Георгиева «Пузявочки» (М.: – Издательский дом Мещерякова, 2010).

Вечер короткого рассказа

Дуэль

Одна поэтесса прочитала в рукописи стихи одного поэта. «Что ему передать?» – спросил я у неё. «Передайте, что очень много орфографических ошибок». А вскоре этот поэт прочитал в рукописи стихи поэтессы. «Что ей передать?» – спросил я у него. «Передай, что нет ни одной орфографической ошибки».

Валерий РОНЬШИН, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ Жена и философия Я сидел в кресле и любовался Лидой. Она, студентка философского факультета, расхаживала по комнате и увлечённо рассуждала о концепции бытия Хайдеггера, с упоением толковала о здесь-бытии.

Я предложил пойти в парк. Мы не спеша гуляли по аллеям. Лида горячо рассуждала о философии экзистенциализма.

– Человек для обретения подлинной экзистенции должен совершить прыжок, – далеко вокруг раздавался её звонкий голос.

А я слушал и понимал, что мне не под силу совершить этот самый экзистенциальный прыжок, чтобы предложить ей руку и сердце.

Мы сели на скамейку под ивой. Шумела река. Плыло в чистом небе маленькое светлое облако, а Лида с упоением говорила о вещи в себе. Её зелёные глаза смотрели на облако, а я ловил себя на мысли, что знаменитое выражение Канта как нельзя лучше характеризовало эту умную и гордую девушку, в которую влюбился по-настоящему. Лида, с которой я познакомился четыре месяца назад, поистине была для меня вещью в себе. Её обширные философские знания приводили меня в трепет и проводили между нами незримую черту.

После прогулки я провожал Лиду до дома. «Для Хайдеггера трансценденция – это ничто», – поблёскивая глазами, утверждала она, и я чувствовал себя этим самым ничто.

Вот и подъезд. «У Габриеля Марселя Бог есть абсолютное „Ты“, самый верный и надёжный друг человека», – сказала Лида. А я подумал, как хорошо было бы оказаться на месте этого метафизического бога, чтобы быть её верным другом.

Мы ещё долго стояли у подъезда, а Лида сосредоточенно размышляла о страхе, экзистенциальной тревоге. Меня же не покидал самый обыкновенный страх, что она откажет мне в этих редких встречах

Прошло пять лет. Лида вышла за меня замуж. А я окончил философский факультет, чтобы соответствовать её высокому интеллектуальному уровню. Нигде не работаю. В нашем городке нет для меня достойной работы. Не пойду же я мести дворы, будучи дипломированным философом. Зато работает Лида. Библиотекарем.

Вечер. Сижу на диване и вслух размышляю о трансцендентальных определениях бытия Лида не слушает, она занята домашними делами. Ей некогда. Ей нужно погладить постиранное бельё, а затем приготовить ужин. Два наших сына подрались из-за игрушки. Младший ревёт. Лида нежно успокаивает его.

Садимся ужинать. Я громко восхищаюсь «Археологией знания» Фуко. Старший сын стукнул ложкой младшего по лбу. Малыш горько рыдает. Лида утешает его. А я рассуждаю о дискурсивной формации.

Ночью увлечённо читаю философский трактат. За стеной сладко посапывают дети, крепко спит уставшая от нескончаемой домашней работы Лида. Время от времени отрывая глаза от книги, смотрю в окно и мысленно благодарю судьбу за то, что послала мне замечательную жену, благодаря которой я приобщился к философии.

Салахитдин МУМИНОВ, г. ТАРАЗ, Казахстан Как они болели Однажды Иван Петрович заболел, а Мария Васильевна ждала любимый сериал и тоже сказалась больной, чтобы не идти в аптеку. Пришлось Ивану Петровичу отправляться самому.

Он купил: аспирин, анальгин, ношпу и ещё что-то от насморка.

Принёс домой, надел очки и увидел, что все лекарства просрочены. Второй раз идти не хотелось, но он пошёл, потому что болеть хотелось ещё меньше.

Во второй раз он купил: парацетамол, пирамидон, аскофен и ещё что-то от горла.

Принёс домой, надел очки, а лекарства опять просрочены. Третий раз идти уже совсем не хотелось, но он пошёл. Потом пошёл в четвёртый раз и в пятый. И выздоровел, окреп. А почему? Жили они на 28-м этаже, а лифт на профилактике оказался как раз.

Тут сериал закончился, выздоровела и Мария Васильевна, и они отправились на кухню пить чай с лимоном.

Андрей ПЕТРОВ, ВОЛГОГРАД Разгрузочный день Британский олигарх Ив. Ив. Иванович озарился.

И – возликовал.

И стал петь.

Неумело дирижировал, трогательно вставал на цыпочки.

Приплясывал в такт заоконным снежинкам.

Потом вспомнил Достоевского, достал 1 миллиард из сейфа и бросил в камин.

И сделалось ему хорошо на душе.

Свободно, легко, празднично.

Ведь должны же и олигархи устраивать себе разгрузочные дни.

Николай ЯКИМЧУК, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ Предложение – Предлагаю вам руку и сердце! – сказал врач вновь прибывшей пациентке.

– А как же мои печень и нога? – спросила девушка.

– Их мы пересадим в следующий раз, – заверил доктор.

Ольга КУЗЬМИНА

Ироническая поэзия

МАТЬ И СЫН

Неподвижно сидит обезьяна,

мнёт в мохнатых руках апельсин.

У неё на заре утром рано

вышел в люди единственный сын.

Ты, сказал он, прости меня, мама,

не грусти и не плачь обо мне.

Жизнь сама по себе уже драма,

эволюция – драма вдвойне.

Ты пеклась, чтоб не рос я лентяем.

Я трудился.

И вот результат.

Что там ждёт впереди, мы не знаем,

но пути уже нету назад.

Возвращаться – плохая примета,

не для этого с пальмы я слез.

Я прорвусь, мам.

Я сделаю это!

А иначе – тупик и регресс.

Будут лица у нас, а не морды,

будет каменный, бронзовый век.

Да ты вслушайся только, как гордо,

как почётно звучит – ЧЕЛОВЕК!..

Будешь сыном гордиться ты, мама,

и не слушай кретинок-подруг.

Посмотри, как я прочно и прямо

на ногах стою.

Кстати, на двух!

И ушёл.

Потому что так надо.

На дорожку присел – и адьё

Её мальчик, кровинушка, чадо,

Смысл жизни нелёгкой её. Друг, ты выбился в люди?

Ты нынче крутой?

Ну а матери часто звонишь ты родной? ПРО АРХИМЕДА

(пособие для составителей

тестов по истории для ЕГЭ) Что знаем мы про Архимеда?

Да не сказать чтоб ничего.

Вот при Пёрл-Харборе победа -

заслуга вроде бы его. Непобедимую Армаду

он там из лазера спалил.

Ему Наполеон в награду

ещё полцарства отвалил… Потом с да Винчи мирный атом

они вдвоём изобрели.

Потом он палкой и домкратом

измерил радиус Земли, открыл второй закон Ньютона

и гелий, благородный газ,

нашёл в Крыму истоки Дона,

придумал слово «ватерпас». А за секрет булатной стали

умельцу Нобелевку дали

(хотя потом её секрет

утерян был на много лет). А как-то (дело в ванне было)

он после дождичка в четверг

открыл загадочную силу,

направленную круто вверх. Как не обмыть находку эту!

И он понёсся в магазин,

крича: "Дорогу Архимеду!

Ну, Архик! Ай да сукин сын!" Он голяком по холмам Рима

бежал под гогот, крик и свист.

И значит, он всего помимо

реальный первый был нудист.

Сергей САТИН