Текст книги "Моя жизнь с Чаплином"

Автор книги: Лита Чаплин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Мы вернулись в Лос-Анджелес в воскресенье и должны были явиться в студию в понедельник утром. Воскресный день стал для меня настоящим испытанием. Меня бросало из стороны в сторону – то я думала, что ни за что не смогу пойти на это, то – доживу ли до момента, когда снова увижу его.

Когда в понедельник мы с мамой пришли на студию, мы обнаружили, что декорации уже полностью построены и все в полном порядке. Но во время обеденного перерыва я увидела Чарли с молодой женщиной. Мое сердце екнуло. Она только что прибыла, и Чарли весело приветствовал ее, нежно обняв при этом. Это не была Пола Негри, его предполагаемая невеста, которую я бы узнала. Она была темноволоса и выглядела достаточно экзотично, благодаря длинным, безупречно накрашенным ногтям и тонкой, гибкой фигуре. Она тоже обняла его. Они отправились вместе, под ручку в кафетерий.

Делая вид, что не придаю этому особого значения, я спросила Мака Суэйна, знает ли он, кто это. «Это Тельма Морган Конверс, – сказал он, – сестра-близнец Глории Вандербильт».

Под впечатлением от знаменитого имени Вандербильт мама спросила, есть ли у них романтические отношения.

Большой Мак пожал своими бычьими плечами. «Ну, ходят такие слухи, но кто знает? Говорят, что Чарли и Негри охладели друг к другу, а теперь Чарли воспылал к этой красотке Конверс. Кто-то говорил мне, что пока мы были в Тракки, они переписывались каждый день. Но как я сказал, кто знает? Из Чарли слова не вытянешь, когда речь идет о его любовных делах».

Эта новость опустошила меня. Выходит, после того, как я тогда была в его комнате в отеле Тракки, он уселся за любовное письмо к кому-то еще? Если у него были ко мне хотя бы какие-нибудь чувства, как они могли быть к другой женщине?

После обеда они вернулись к декорации хижины вместе, а Чарли принес для нее стул, чтобы она могла наблюдать с комфортом. Мы снимали сцену, в которой Мак Суэйн просыпается утром и не может понять, что за ночь лачугу сдуло к краю скалы, и она может вот-вот сорваться в пропасть. Чарли идет к той стороне хибары, где Мак все еще лежит на кровати – с того бока, который находится в самом опасном положении. Оба понимают: что-то случилось, но поскольку стекла покрыты инеем, они не могут понять, что именно. Они озадачены, они чувствуют, словно пол опрокидывается. Они подпрыгивают вниз-вверх, проверяя его, потом придумывают десяток блестящих приемов, все более веселых и все более опасных, пока дверь не распахивается, и Чарли не начинает выскальзывать наружу и спасается от падения в пропасть, схватившись в последнюю минуту за дверной порог.

Эта сцена давалась очень трудно, она требовала абсолютной точности и, казалось, что Чарли будет переснимать каждый шаг снова и снова.

Я наблюдала за Тельмой Конверс, ненавидя ее за то, что она так заинтересованно смотрит и так красива, – и ненавидела себя за то, что поверила в его небезразличие ко мне. Он хотел попользоваться моим телом – все так просто. Хорошо, а почему нет? У меня прекрасное тело, а он мужчина, а как говорила Мерна и намекала мама, большинство из них хотят просто секса. Итак, почему я тешила себя мыслью, что он хотел любить меня? С таким же успехом на моем месте могла быть горничная.

Мое настроение снова изменилось, и на этот раз я была намерена твердо придерживаться своего решения. Мне было пятнадцать, но в моей голове кое-что было. С какой стати он должен получить желаемое, а потом забыть меня? Это был несправедливый обмен, и я не собиралась допустить это. Я не собиралась стать его очередной победой.

Позже в тот же день, после того, как Тельма Конверс ушла, а мама с кем-то разговаривала, Чарли отозвал меня в сторонку и сказал, улыбаясь:

– Ты очень мешаешь мне сосредоточиться на работе.

– А может быть, вы имеете в виду Тельму Морган Конверс? – парировала я.

Он был изумлен.

– Боже, что я слышу, уж не ревность ли это? Тельма – мой друг.

– Неужели? Разве вы смотрите на нее не так, как на меня?

Я надулась, как ребенок и была ужасно развязна, вдобавок мне было неприятно, что я выдаю свое неравнодушие. Но мое волнение только забавляло его.

– Можешь думать, как тебе нравится. Но не сомневайся: ты без ума от меня. Нам явно пора поскорее остаться наедине.

Я посмотрела ему в лицо.

– Я поняла кое-что. Между нами ничего не будет Если это значит, что я не буду сниматься в картине, хорошо, еще не поздно найти кого-то еще. Но ничего между нами не будет.

Он встревожился.

– Лита, ты ухитряешься делать из меня жалкого распутника, но уверяю тебя, что я не распутник, и тем более не жалкий. Я – человек, живущий по плану, а Тельма Конверс – часть моего плана.

– Не понимаю.

– Поймешь рано или поздно. Поймешь.

Удовлетворенный тем, что успешно снял большинство сложных сцен с готовой соскользнуть с обрыва лачугой, Чарли начал работать над эпизодами в дансинге, это означало, что теперь основное профессиональное внимание он сосредоточит на мне. Перед поездкой в Тракки и после нашего возвращения они с Уордроубом ломали головы, пытаясь выбрать подходящую одежду для меня – ветреной девчонки из дансинга в салуне на Аляске. На тот момент не придумали ничего лучше, как одеть меня в издевательски короткое и смешное платье, выставляющее напоказ мои ноги и грудь. «Попытаемся сделать наряд смехотворно вызывающим», – сказал он. В другой раз ему пришла в голову противоположная идея, и был заказан совершенно другой костюм. «Оденем ее так, чтобы все было закрыто и можно было смутно угадывать очертания тела. Она будет гораздо больше волновать и вызывать желание, если придется домысливать, видя только ее глаза, рот и руки».

Они пришли, наконец, с Уордроубом к единогласию, выбрав промежуточный вариант, платье, достаточно облегающее, чтобы показать изгибы тела, но достаточно скромное и скрывающее ноги и грудь. Мама была счастлива. Во время работы над эпизодами в дансинге мое имя и фотографии стали часто появляться в газетах и журналах. Об этом позаботился Джим Тулли; хотя это был мрачный человек, не делавший секрета из того, что недолюбливал меня – и по этой причине всех, кто работал в «Золотой лихорадке», – он профессионально делал свое дело.

К этому времени, всячески показывая свое почтение к моей маме, Чарли вышел с предложением: он чувствовал необходимость в интересах картины показываться со мной вместе на людях. «Чем больше ее будут видеть и узнавать, тем лучше это будет не только для фильма, но и для ее собственной карьеры в дальнейшем, – сказал он. – Я не предлагаю Лите ходить на премьеры и приемы вдвоем. С нами всегда будет моя невеста – Тельма Морган Конверс – Тельма Вандербильт. Я намерен представлять Литу как свою протеже. Уверен, от этого будет только польза».

Мама задала множество вопросов. Она посовещалась с дедушкой. Наконец, она сказала Чарли, что не возражает. При условии, что всегда будет какой-то другой сопровождающий взрослый, а я буду возвращаться в разумное время.

Я должна была сказать маме, что она делает большую ошибку.

Но я этого не сделала.

Глава 6

Так все началось.

Началось с приглашения на премьеру фильма Дугласа Фэрбенкса, куда надлежало явиться в вечерних туалетах. За день до премьеры по этому случаю в наш дом было доставлено длинное платье, но не от лица Чарли, чье имя на посылке могло вызвать подозрение, а от лица Charles Chaplin Film Corporation, что превосходно обезличивало подарок. Мама и дедушка были невероятно взволнованны. Дедушка осмотрел платье со всех сторон, сказал, что короткий лиф был бы лучше, и после этого неохотно одобрил.

Перед домом показался локомобиль Чарли, и к нашей двери направился шофер. Чарли не вышел, но предоставил возможность наблюдать его и Тельму Конверс через окно. Увидев Тельму, дедушка был удовлетворен. Меня поцеловали и благословили на мой самый важный первый в жизни прием. Я чувствовала себя совсем взрослой.

Чарли приветствовал меня, подвинувшись так, чтобы я села между ним и девушкой, и представил мне ее. Она улыбалась, хотя и слегка натянуто. Я призналась, что волнуюсь, и это заставило его рассмеяться. «Успокойся, – скомандовал он. – Я сопровождаю двух самых сногсшибательных красавиц сегодняшнего бала».

Возле кинотеатра блистала гламурная публика. Повсюду были кинозвезды, многие приветствовали Чарли. Некоторые – Лайонел Бэрримор, Мэри Майлс Минтер, Жан Хершольт и Мэй Мюррей – заметили, что нет нужды называть мое имя, что они и так уже знают обо мне из газетных публикаций, и были щедры на комплименты. Мэри Пикфорд увидеть никак не удавалось, но Дуглас Фэрбенкс, напомнивший мне красивого и беззаботного артиста цирка, обнял Чарли в переполненном фойе, словно огромный медведь. Чарли представил меня Тому Миксу, от него разило виски, и выглядел он совершенно нелепо в своем белом ковбойском наряде. Чарли был достаточно мил с Миксом, которого называл «соседом по улице», но когда актер оставил нас, и нам показали наши места, проворчал: «Не выношу этого парня. Он не перестает играть роль. Зачем делать это за пределами студии? И с какого, интересно, он Запада? Из западного Голливуда?»

Я не помню ничего о фильме Фэрбенкса, кроме того, что ужасно нервничала и была на седьмом небе от счастья. Мы закончили, когда уже зажглись фонари, и шофер отвез нас в маленький придорожный ресторанчик, тихий и недорогой, где люди кино были нечастыми гостями. Чарли заказал бифштексы для нас троих, и, не спрашивая о наших предпочтениях, проинструктировал официанта, чтобы их прожарили как следует. Лишь после этого он начал комментировать фильм. «Конечно, это пустячный фильм. Из тех, что скоро забываются, – сказал он. – Но ошибочно не воспринимать Дага Фэрбенкса всерьез. Он не очень хороший актер, но у него такое мощное обаяние, что даже самый нудный и безвкусный фильм с его участием не может провалиться. Я считаю, что критики, и вообще кто угодно, зря тратят время, распекая Фэрбенкса и Валентино – и даже Тома Микса – за то, что они плохие актеры. Если, оказываясь на экране в сценах с другими исполнителями, вы можете заставить зрителя смотреть только на вас, это уже искусство. А Фэрбенкс доминирует везде».

Они отвезли меня домой, и шофер проводил до дверей. Домашние ждали меня, чтобы услышать рассказы о вечере. Дедушка через пять минут уже отправился в постель, но, как я потом узнала, наутро в деталях обо всем расспросил маму.

Неделей позже мы вместе с Чарли и Тельмой пошли на званый ужин к мистеру и миссис Голдвин. Я чувствовала себя немного неловко в обществе Фрэнсис, жены Сэма Голдвина и некоторых гостей, но сам м-р Голдвин сразу же мне понравился. Чарли чрезвычайно любил его и всегда со смехом вспоминал, как тот коверкает английский язык. Он говорил мне и Тельме, когда мы шли на ужин: «Если бы Сэм делал эти ошибки умышленно юмор был бы потерян, а вместе с этим и шарм. Именно его простодушная наивность так подкупает».

Потом он припомнил один свой любимый голдвинизм:

– Как-то раз Сэм спросил молодого актера, откуда он приехал, и юноша сказал «Из Айдахо, сэр». Сэм посмотрел на него и сказал: «Прекрасно, молодой человек, но здесь это слово произносят „Огайо“».

Смеясь, Чарли добавил:

– Только не позволяйте его английскому языку вводить вас в заблуждение. У Сэма Голдвина безупречный вкус.

На следующий год мне довелось посетить десятки званых ужинов в доме Голдвина, и я хорошо его узнала, но его простота и теплота поразили меня в первый же вечер. Я очень отдаленно была осведомлена о его порядочности и как продюсера, и как человека, но мне приходилось много слышать об этом в последующие годы. И когда в 1950-е годы Чарли поливали грязью, многие влиятельные люди Голливуда сочувствовали ему молча, Сэм Голдвин был одним из немногих, кто открыто выступил в защиту Чарли.

В течение ужина о кино особенно не говорили, это было необычно, поскольку в 1924 году и фильмы, и кинобизнес были почти единственным предметом разговоров в Голливуде. После десерта нам показали экранизацию книги Джозефа фон Штернберга «Охотники за спасением» (The Salvation Hunters), этот фильм стал дебютом для молодой актрисы Джорджии Хейл. Я сочла этот фильм тяжелым и претенциозным, большую часть времени камера снимала мусорные банки в темных аллеях. Я видела, как пару раз м-р Голдвин едва сдерживал зевоту.

Чарли, с трудом переносивший неумелое искусство с претензией на тонкий вкус, тем не менее, нашел немало добрых слов. «Этот Штернберг теряет время, – сказал он за кофе. – Но ему хочется верить. Он явно серьезно относится к камере. Он видит то, что немногим режиссерам хватает ума и сил видеть: что возможности кинокамеры практически безграничны. Любич – еще один из таких немногих. Он умеет, как никто, без всякой пошлости показать комичность секса».

Я боялась открыть рот, но остальные участвовали в разговоре – включая Тельму Конверс, которая бесила меня тем, что была такая хорошенькая и умела так хорошо говорить. Она выслушивала очередной приговор Чарли – большинство фильмов, выходящих в Европе и Голливуде, он считал подражательными, посредственными, не способными использовать художественные возможности – а потом спокойно называла этих людей и картины достойными уважения и объясняла, почему так считает. Чарли терпеливо слушал ее.

Чувствуя себя с каждой минутой все более ничтожной, в тысячный раз я гадала, что он может находить во мне, когда ему доступны такие сногсшибательные, блестящие и умные женщины, как Тельма Конверс. Я думала: почему, даже почтительно выслушивая ее рассуждения, он снова обращает ко мне этот свой особый взгляд.

Ужин и неразрешенный спор закончились рано, как и большинство вечеров в будние дни, когда назавтра предстояла работа над картиной. Дворецкий готов был подать мне жакет, но Чарли, видя, что Тельма болтает с Голдвином, взял жакет из его рук и сам выполнил его работу. Он сказал мне вкрадчиво:

– Ты мешаешь мне работать. Я не могу сосредоточиться из-за того, что думаю о тебе. Наше время пришло, Лита. То, чему суждено случиться, должно случиться скорее.

В дверях м-р Голдвин, широко улыбаясь, взял мою руку в свои:

– Работая с Чарли Чаплином, ты учишься у большого мастера. То, чего он не знает о кино, всем остальным можно благополучно игнорировать. Но и ему повезло с тобой. Ты – восхитительная девочка, Лена.

– Лита! – вскричал Чарли и рассмеялся так, что оступился и сел мимо стула.

Чарли очень напряженно работал сам и высмеивал псевдоартистов, которые заявляли, что им необходимо вдохновение. Но он был достаточно умен, чтобы понимать, насколько бесполезно подстегивать себя в те дни, когда он чувствовал себя совершенно опустошенным. Тогда он звонил в студию и приказывал распустить всех по домам.

В такие дни и в уик-энды он часто отдыхал в плавательном клубе «Санта-Моника». Иногда он брал с собой меня и Тельму, хотя независимая Тельма Конверс явно начала чувствовать, что Чарли использует ее как ширму. Она никогда не показывала мне этой осведомленности, но, хотя и продолжала видеться с ним, даже если при этом была я, постепенно становилась все менее общительной.

Этот плавательный клуб в моем представлении был пределом изыска. Здесь радостно резвились звезды в счастливом сознании собственного избранничества в Америке XX века. Здесь был Джон Гилберт, дружелюбный и общительный, всерьез заявивший о себе как актер после выхода фильма «Большой парад» (The Big Parade). Здесь была Глория Свенсон, яркая звезда, хотя и немного высокомерная, которая, как оказалось, что-то слышала обо мне. Здесь была Грета Гарбо, немного отстраненная, но тогда она была гораздо более общительной, чем стала потом (спустя год я время от времени встречала ее в Сан-Симеоне, в имении Уильяма Рэндольфа Херста, и с каждым разом ее отчужденность все больше довлела над всем остальным в ее облике). Здесь была Клара Боу, веселая девушка чуть старше меня, настоящая знаменитость, но прошедшая долгий путь, прежде чем стать признанной красавицей.

И всегда был Чарли, переменчивый в своих настроениях, то оживленный, то отчужденный, но неизменно в центре внимания. Он обладал редким даром оказаться в какой-то момент в гуще событий, а в другой – внезапно исчезнуть. Пару раз он исчезал вместе со мной, и мы блуждали по тихим закоулкам вокруг клуба, обсуждая сложные сцены, которые он пытался снять для «Золотой лихорадки». Мы оба знали, что я служила просто отражателем звука, но он уверял меня, что это тоже искусство, и ему хорошо, когда я с ним.

Мы неизбежно заканчивали тем, что сидели вместе на уединенном пляже. Иногда Чарли говорил без умолкла, а в другие разы мы могли не произнести ни слова. Тем не менее я остро сознавала, как что-то, пока еще не ясное, неуклонно нарастает между нами. Поэтому, когда как-то раз в сумерки он предложил мне пойти на наше местечко на побережье, я прекрасно знала, что все происходящее теперь – просто подготовка к дальнейшему.

Каким-то образом я поняла, что тревожное ожидание близится к концу, и я иду навстречу неизбежности без колебаний.

Я стояла у кромки воды, наблюдая, как океанские волны набегают на песок. Он подошел ко мне сзади, обнял за талию и сказал: «Как красиво в это время дня, правда?» Он поцеловал меня в плечо: «А ты прекрасна в любое время суток». Я не двигалась. Страх был не таким неуправляемым здесь и сейчас, в сравнении с тем, что было в Тракки. Не потому что теперь я знала его лучше – на самом деле это было не так – а потому что сам его подход радикально отличался от того ужасного нападения в отеле. Он был мягче, он еще не прикоснулся ко мне, а я уже знала, что не буду сопротивляться, что он будет нежным, чутким и добрым. Он слегка прижимался ко мне, и я чувствовала его возбуждение, но не уклонялась и не паниковала при мысли о том, что сейчас произойдет.

– Тебе нравится?

– Да, – выдохнула я.

Слово «нравится» едва ли передавало то, что я испытывала, когда он начал медленно, ритмично двигаться мне навстречу. Я была напугана, я трепетала, я задыхалась, слово «нравится» было бледным подобием того, что я испытывала, но я не смела сказать ему.

– С тобой уже было такое?

– Однажды… с вами.

– Да, со мной, – прошептал он. – Мне так приятно, что у тебя не было до меня мужчин, Лита. Я разбужу тебя. Теперь не будет так, как в прошлый раз, когда мы были вместе.

Его пальцы скользнули вверх от моей талии к округлостям груди.

– Тебе нечего больше бояться. Ты должна доверять мне. Я никогда не обижу тебя. Ты должна знать это. Ты всегда должна знать это.

Его губы щекотали мое ухо и шею, а пальцы тем временем спускали лямки купального костюма с плеч. Он заключил в ладони мои груди, и мне стало трудно дышать. Ноги перестали держать меня, и я едва не потеряла равновесие. Потом он нежно развернул меня, и я увидела, с каким обожанием он смотрит на мою грудь.

Мы опустились на песок. Я отметила с благодарностью, что прежде чем целовать грудь, он поцеловал меня в губы, это говорило мне о том, что я нужна ему вся, а не только мое тело. Парадоксально, но мое физическое желание к нему шло от сознания, что он целует меня целомудренно, чуть ли не почтительно, а не с животной страстью. Я стеснялась своей наготы, и все же решительно обвила его руками и прижималась к нему все сильнее.

После все более пылких объятий он почувствовал себя свободнее. Проворно, хотя и неторопливо он стянул с меня купальник и присел на коленях, чтобы рассмотреть меня обнаженной. Я инстинктивно стала прикрывать руками те части тела, которые прежде ни один мужчина не видел, но, взглянув на него, я увидела полное отсутствие похоти в его глазах, и внезапно стыд исчез. Мои руки опустились вдоль тела.

Я наслаждалась его восхищенным взглядом, обращенным на мое распростертое тело, и его почти неслышным бормотанием: «Прекрасная, невероятно прекрасная…» – и любила этого человека, который освободил меня от стыда и сомнений. Это было чудное время дня, смеркалось, но еще было достаточно светло, чтобы мы могли смотреть друг на друга, не испытывая стыда. Он оставался в той же позе, разглядывая меня так, словно изучал картину. Предвкушая, что он снова притронется ко мне, я почувствовала головокружение. Чтобы отвлечься, я не сводила глаз с его пальцев, таких неподвижных, что они казались вырезанными из коричневого дерева. Их покой не выдавал ни стремления доказать свою силу, ни желания обладать.

– Ты – Жозефина, правда? – спросил он. – Дева и самка, невинная и искушенная.

Он встал и начал снимать свой полосатый купальный костюм.

– Ты шокирована моим видом, юная Жозефина?

Я отрицательно помотала головой.

– Тебя это возбуждает? – спросил он, стоя во всей красе.

Я кивнула, не потому что это было так, а просто потому, что он явно хотел возбудить меня своим видом. Конечно, любопытство мое было очень острым, но еще больше было мое желание обнять его, человека, который любил меня, человека, которого я боготворила. Он встал на колени надо мной, и я с изумлением обнаружила, что не испытываю страха. Как все это произойдет – с легкостью, или этот акт любви будет нарушен чем-то, не имеющим к ней отношения? Одна из девочек в школе – не Мерна – предупреждала, что в первый раз бывает кровь и боль. Я не знала ничего – кроме того, что боль не может быть связана с таким совершенным существом, как Чарли.

Он опустился ко мне, и у меня сжалось горло от сознания, что это и значит заниматься любовью. Конечно, Мерна рассказывала мне об этом, но меня так захватывала мысль о сексе – не о посягательстве на мое тело, а о том, кто-то будет держать меня в объятиях и любить, – что до этой минуты я не понимала их рассказов. И меня сковал страх.

«Мы с тобой… оба…» – бормотал он, постепенно двигаясь все сильнее. Я схватилась за его спину. Я знала, он не хочет сделать мне больно, но сейчас он делалмне больно, и меня пронзил ужас. Но еще было не слишком поздно. Я не могла пойти на это. Я не могла дать ему войти в меня. Мне хотелось снова быть ребенком. Это было не для меня. Это для животных. Это для взрослых.

– Нет, – скулила я и дико крутила головой, перестав обнимать его и пытаясь сжать ноги. – Я не могу, не могу!

Я почувствовала, как его тело, давившее на меня своей тяжестью, приподнялось. Возможно, он хотел выругаться или даже ударить меня, мне было все равно. Я повернулась на бок, и хотела дать волю слезам. Было чувство вины, жгучего стыда, и я хотела умереть.

«Ну, ладно, ладно, – шептал он, нежно обнимая меня. Он покачивал меня, целовал глаза и утешал: „Ну, все, Лита, все. Больше ничего не будет, успокойся…“

Наконец, я смогла взять себя в руки, но почувствовала, что мне нужна его помощь, чтобы встать на ноги и даже надеть купальник.

– Я пыталась сказать вам…

– Сказать мне что?

– Что я не просто девственница, но еще и напугана, и ничего не понимаю в этом.

Он засмеялся, без тени упрека. Мы вернулись к прерванной прогулке.

– Ты словно извиняешься, – сказал он, нежно беря меня за руку.

Я кивнула.

– Что-то в этом роде. Я хотела, чтобы вам было хорошо. А я вела себя, как наивная девственница.

– Прекрати употреблять это слово так, словно девственность это что-то страшное, – сказал он. – Ты думаешь, меня так неудержимо влекло бы к тебе, если бы ты была подружкой какого-нибудь моряка? В тебе есть много привлекательного, Лита, но самое волнующее – это твоя невинность. И еще долго после того, как ты перестанешь быть девственной, ты останешься невинной. Это тебя и отличает от кучи девиц вокруг.

Особенно стыдно мне было из-за моего полного неведения о самом любовном акте, и чем больше я старалась не признавать это, тем больше теперь чувствовала потребность высказаться.

– Хотите посмеяться? Хотите, расскажу, какая я была глупая? Можете верить, или нет, но пока вы не отодвинулись, я, честно, не знала, насколько глубоко вы могли поместить эту вашу, – я запнулась, – „штуку“.

Унылое детское слово, но те названия, которые давала этому Мерна, внушали омерзение, а слово „пенис“, как мне казалось, звучало бы слишком книжно.

Он был добродушно изумлен – не признанием, а самим словом.

– Разрыв девственной плевы действительно немного болезнен, – признал он, – но не мучителен. Насколько я знаю, ни одна женщина пока еще не умерла от боли. Если бы мы продолжили, сейчас уже все было бы хорошо, и всякий дискомфорт был бы забыт. После этого маленького дискомфорта, Лита, остается чистое удовольствие.

– Почему же тогда вы не продолжили?

– Ты была так напугана.

– Но вы говорите, что первая часть быстро проходит, – настаивала я. Зачем я опять сделала этот разворот? Зачем я винила его? Ведь он не сделал именно то, что я умоляла его не делать!

Он терпеливо объяснил:

– По очень простой причине. Я не насильник. Хотя, надо признать, иногда меня заносит и приходится сдерживать себя усилием воли. Но я не хочу просто использовать тебя, Лита. Если бы это был просто вопрос быстрого секса, у меня предостаточно возможностей в этом городишке… Это для свиней. Бесконечно радостнее строить такие отношения, которые будут у нас с тобой. И они у нас будут – самые прекрасные и самые запоминающиеся.

Мы вернулись в клуб, чего я очень страшилась. Я была уверена, что все немедленно обо всем догадаются, но насколько я могла заметить, никто не приветствовал нас со скабрезной улыбкой. Тельма казалась не слишком довольной, видя, что мы вернулись вместе с Чарли, но, похоже, она ничего не сказала ему об этом.

На студии мы успешно делали вид, что нас двоих связывает исключительно общее дело, работа над фильмом. Когда Чарли заговаривал со мной, казалось, он обращается со мной точно так же, как и с другими актерами, такими как Мак Суэйн или Том Мюррей, игравшими золотоискателей, – в прямой, профессиональной манере. Его тайные взгляды, обращенные ко мне, были не менее многозначительными, чем прежде, но теперь он больше следил за тем, чтобы люди не подумали, что он рассматривает меня иначе, чем актрису, играющую главную роль в его картине. Чем меньше дружеского участия он выказывал мне на съемочной площадке, тем более тепло держался с мамой. Их разговоры были короткими, но он явно очаровывал ее так, чтобы она считала его полностью благонадежным в отношении ее дочери. И судя по тому, как она говорила о нем мне, пока мы шли из дома в студию, он в этом преуспел. Он так тонко и умно манипулировал ею, что она была убеждена в его совершенной безопасности для меня.

Этому способствовали и газеты. Раз или два в неделю трио из Чарли Чаплина, Тельмы Морган Конверс и Литы Грей фотографировали во время посещения кинопремьеры, концерта и ресторана – мастер, его невеста и его протеже. На фото мы всегда были улыбающимися, а в подписях неизменно упоминались две женщины в жизни Чаплина: одна – девушка-подруга, а другая – просто девушка. Даже дедушка, который поначалу с неодобрением относился к моим съемкам в „Золотой лихорадке“ – мол, ей нужна нормальная жизнь подростка, а не вся эта мишура, – признавал, что на фотографиях я выгляжу очень мило и что мне хватает ума не выпендриваться.

Единственным человеком, кроме Чарли и меня, понимавшим, что все это – обман, была Тельма. Однажды вечером за ужином она понаблюдала и послушала, как Чарли нежно разговаривал со мной, отодвинула от себя тарелку, откинула свои черные волосы и резко бросила: „С меня хватит!“ И зашагала прочь из ресторана. Чарли кинулся за ней, но ее уже и след простыл.

– Бедная Тельма, думаю, она раздражена, – отметил он, как всегда, явно что-то не договаривая.

– Я бы хотела, чтобы вы ее догнали и вернули.

– Ты хочешь, чтобы она вернулась?

– Ну, не совсем, – призналась я.

– Но она выглядела ужасно рассерженной. Я не хочу никому причинять неприятности.

– Разве? – спросил он с дьявольской ухмылкой.

– Я хочу сказать, она же важна для вас.

Он кивнул.

– Ты права, Лита. Тельма была важна – для нас. Если она не ответит на мои телефонные звонки, а у меня есть подозрение, что она может не ответить, – ее глаза горели, – у нас будет небольшая проблема с появлением на публике. Уверен, что газетчики с их грязными мыслями прекратят публикации, если хотя бы на минуту заподозрят, что я люблю тебя. Или кого угодно твоего возраста.

– Я правильно расслышала вас? – спросила я. – Вы сказали, что любите меня?

– Боже правый, ты же и так знаешь!

Еда осталась на столе нетронутой. Мы едва прикоснулись к ней. Когда мы вышли из ресторана, локомобиль ждал нас. Пока швейцар открывал заднюю дверь, Чарли воспользовался моментом и что-то сказал Фрэнку, чего я не могла слышать. Потом он присоединился ко мне, и как только дверь закрылась, и машина тронулась, он потянулся вперед и повернул кронштейн, фиксирующий черную штору, отделяющую нас от Фрэнка.

– Фрэнк знает, где ты живешь, и мы отвезем тебя домой, – сказал он, – но пока еще рано, а вечер такой прекрасный. Поедем длинной дорогой.

Я бывала в этой большой машине и раньше, но никогда не знала, что можно задвигать шторы.

– Вы обо всем подумали, – сказала я.

– Абсолютно обо всем, – усмехнулся он и откинулся назад.

Я считала, что знаю Голливуд хорошо, но не прошло и двух минут, как мы оказались на таких неосвещенных улицах без названий, словно были далеко за городом. Я смутно догадывалась, что произойдет дальше: когда Чарли решит, что наступил подходящий момент, он затащит меня на свое широкое мягкое заднее сиденье. Меня не слишком волновало, что подумает обо мне Фрэнк. У этого человека не было возраста и лица, все, что я знала о нем, это то, что он умел водить машину, и что у него есть загривок.

Над задним сиденьем был светильник, но Чарли не включил его. Наоборот, он занялся тем, что задернул занавески на своем окне, а потом потянулся, чтобы проделать то же самое с моим. Мы оказались почти в кромешной тьме.

– Ну, как, уютно, почти как дома? – спросил он, играя моими волосами.

Я не могла ему сказать, что чувствую себя, будто еду в катафалке.

– Мне хорошо, потому что я с вами, – ответила я.

На этот раз, когда он поцеловал меня, я ответила сразу же и со всей полнотой чувства. Страх и тоска из-за того, что он собирался делать со мной, все еще не отступали, но теперь я знала, что люблю его и нуждаюсь в нем. И он сказал, что любит меня… Я не только позволила ему поцеловать меня, я прильнула к нему, а мои губы приготовились к поцелую.

Его мягкая рука проникла за корсаж платья и угодила в капкан лифчика. Я слегка застонала и еще сильнее прижалась к нему.

– Как снять всю эту проклятую сбрую? – спросил он неожиданно хриплым голосом.

– Это вроде не так просто. Тут все надо расстегивать как бы вместе.

У него вырвался звук отчаяния. Другая его рука трудилась над моей юбкой и плясала над моим бедром, пока не нащупала ткань моих трусов. „А это еще что такое? Это часть ансамбля?“