Текст книги "Моя жизнь с Чаплином"

Автор книги: Лита Чаплин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Лита Грей Чаплин
Моя жизнь с Чаплином
Интимные воспоминания

Во время съемок фильма «Золотая лихорадка» я вторично женился. Поскольку от этого брака у нас два взрослых сына, которых я обожаю, не стану вдаваться в детали. В течение двух лет мы были женаты и пытались быть счастливыми, но дело оказалось безнадежным и не принесло нам в конечном счете ничего, кроме горечи.

Чарльз Чаплин

«Моя Автобиография»

За окном спального вагона чернела ночь, и свистел ветер. Я лежала в постели, уставившись в потолок тускло освещенного салона, и остро ощущала каждый звук – колеса, отбивающие ритм на стыках рельс, хищное завывание ветра, смех в соседнем купе, звук воды в ванной в трех шагах от меня.

Я тихо лежала, охраняя дитя внутри себя, когда пронзительный свисток паровоза заставил меня в ужасе сесть. Страх сжимал горло. Я так хотела, чтобы Чарли почувствовал мой страх и вышел из ванной обнять и успокоить меня.

Но он не шел. Дверь по-прежнему была приоткрыта, и вода по-прежнему текла и текла.

Ритмичные звуки льющейся воды продолжались. Я откинулась, уже менее напуганная, но теперь меня мутило, как это было все время, пока мы находились в Мексике.

Все было продумано так хорошо. Когда тайное бракосочетание и секретное пребывание в Эмпальме были завершены, казалось должно пройти и чувство горечи. Мама говорила мне: «Не надо винить его в том, что он бесится, дорогая. Ни один мужчина, когда его заставляют жениться, не прыгает от радости. Наберись терпения и дай ему немного времени. Он успокоится. Он поймет то, что и так всегда знал в глубине души: даже если бы у него была волшебная палочка, он не смог бы отыскать такую чудесную девочку, как ты».

«В том-то и дело, – рыдала я, – что он не искал меня! Ох, мама, я чувствую себя такой – низкой!»

«Никогда не произноси при мне этого слова! – предостерегла меня мать. – У тебя достойная родословная. У нас в семье не было и не будет низких людей. То, что вы оба сделали, было роковой ошибкой, но низость тут ни при чем. Теперь это в прошлом, и хватит об этом, дорогая».

Качка в поезде отнюдь не успокаивала мой растревоженный желудок. Внезапно я почувствовала отчаянную жажду. Я начала с трудом вылезать из постели, чувствуя, словно руки и ноги скованы цепями. Ничего не получалось. Сдавленным до неузнаваемости голосом я прокричала: «Дай мне воды, пожалуйста!»

Краны закрылись, и из ванной выглянул мой муж, вытирая свои выразительные руки полотенцем. Я смотрела на человека, который уже тогда, в ноябре 1924 года, был – и еще долго оставался – самым обожаемым и знаменитым человеком в мире. Еще несколько месяцев назад он говорил мне: «Я известен в таких уголках на земле, где люди не слышали даже об Иисусе Христе». Трудно было усомниться в этом. На всех континентах и в каждой стране был кинопроектор и экран, и его знали и смеялись над ним. Он был маленький человек, неудачник, безмолвный бродяга в драных, неуклюжих, неподходящих по размеру башмаках с видавшей виды, но по-своему элегантной бамбуковой тростью. Он был маленьким человеком со щеточкой усов и с временами беззаботной, временами развязной походкой. Он был символом неотвратимой победы добра над злом.

Здесь, в этом салоне вагона, несущегося в Лос-Анджелес, это был безукоризненно аккуратный, преждевременно седеющий тридцатипятилетний кокни-самоучка, единственный обладатель созданной им пятнадцатимиллионной империи, с безупречными манерами и любовью ко всему человечеству.

И это был человек, вынужденный жениться на мне, испуганной шестнадцатилетней девочке по имени Лиллита Макмюррей, из-за того, что я была беременна от него.

– Ты действительно хочешь, чтобы я дал тебе воды? – спросил он.

Я кивком подтвердила, что да.

– А ты не боишься, что я могу попытаться отравить тебя?

Тошнота опять подступила к горлу, и я уткнулась носом в подушку.

Сменив рубашку, он предложил:

– А почему бы тебе не встать? Надень что-нибудь на себя, выйди и подыши воздухом. Давай – экскурсионный вагон как раз идет следом за нашим. Я провожу тебя.

С тревогой и недоверием, но все же надеясь, что он смягчится, я оделась, пока он молча облачался в пиджак и пальто. Он открыл для меня дверь, и я поплелась за ним на своих отечных ногах к экскурсионному вагону.

Ноябрьская ночь была холодной, но мне стало немного лучше. Хватаясь пальцами за перила, наблюдая, как стремительно уносятся в темноту обрывки пейзажа, чувствуя, как ветер треплет мои волосы, я молилась, чтобы он смягчился. Пока мы ехали в Мексику, он избегал меня. Во время брачной церемонии, он был угрюм, и потребовалось попросить его повторить «да», поскольку приглашенный впопыхах судья не расслышал его с первого раза. В течение долгих трех дней и ночей он старательно избегал меня, и всего один раз за все это время я услышала от него хоть что-то. Это были его слова, обращенные к одному из его помощников: «Ну, я догадываюсь, конечно, что это лучше, чем тюрьма, но это не надолго».

Сколько раз я видела его милым и нежным, когда он был первым мужчиной в мире, сказавшим: «Я люблю тебя», а я была первой женщиной в мире, которая услышала это. Он сделал меня женщиной, несмотря на мои годы, нежно и бережно. Были моменты, когда любовь заставляла умирать нас всякий раз, когда мы расставались больше, чем на один день.

Я мысленно умоляла его проявить хоть немного былой нежности.

Я скорее ощущала, чем видела его на платформе.

– Как ты? – спросил он, не касаясь меня.

– Уже лучше, – ответила я.

– Но по-прежнему несчастна, так ведь? И ты знаешь не хуже меня, что собираешься и дальше быть несчастной.

– Нет, я не знаю этого, – я трясла головой, все еще не смея повернуть лицо к своему мужу. – Все будет хорошо.

– Все будет хорошо – усмехнулся он. – Если ты не в состоянии совладать с жалостью к себе, остается три раза повторить «Все будет хорошо», и облака рассеются над нашими головами.

Он приблизился ко мне.

– Прекрасный момент положить конец твоим несчастьям. Почему бы тебе не прыгнуть? – произнес он.

В ужасе я отступила назад от защитной дверцы, доходящей мне до пояса, и взглянула на него. Он стоял в тени, и я не могла видеть выражение его лица, но знала: он не шутит Его спокойный, сухой и почти сочувственный тон испугал меня гораздо больше, чем если бы в его голосе был гнев. Его не было. Он сказал «Почему бы тебе не прыгнуть?» так, словно это предположение было вполне здравым.

Глава 1

Впервые я увидела Чарли Чаплина 15 апреля 1914 года. Это был мой шестой день рождения, и чтобы отпраздновать его, мама взяла меня в Голливуд. Для этого нужно было проехать на троллейбусе совсем недалеко от нашего дома в центре Лос-Анджелеса. Если повезет, сказала она, мы сможем увидеть кинозвезд.

Он и еще один человек сидели в глубине ресторана, куда мы вошли. Мама мгновенно вычислила его и спросила хозяина: «Как вы думаете, можно побеспокоить м-ра Чаплина и представить ему мою дочь? Она смотрит все его фильмы». И обернувшись ко мне, сказала: «Ты же хочешь рассказать своим друзьям, что познакомилась с Чарли Чаплином, Лиллита?»

Я беспокойно заерзала. Как-то раз бабушка водила меня смотреть фильм «Зарабатывая на жизнь» (Making а Living) с этим смешным человеком в черных усах и больших башмаках, но он не был живым человеком, это было что-то нереальное – прыгающая картинка на белой стене в темной комнате. А теперь он со своими усами и гримом на лице сидел и обедал в своем потрепанном костюме. Он был здесь, а значит, был живой. Но он не походил ни на кого из тех, кого мне приходилось видеть прежде, и я холодела при мысли о необходимости подойти к нему ближе.

«Я спрошу у него, но уверен, что все будет в порядке, – сказал хозяин, провожая нас к столику неподалеку от входа. – Ему лестно, когда дети хотят видеть его, но он стесняется взрослых». Он удалился и через несколько секунд вернулся обратно. «Пойдем, милая», – пригласил он меня, одобрительно улыбаясь и протягивая мне руку.

Я взглянула на маму с мольбой: «Это обязательно?» Она кивнула. Сделав глубокий вдох, я поднялась и, держась за руку хозяина, отправилась к столику в глубине ресторана.

Человек с усами и гримом на лице, подавшись вперед, собрался было взять меня на руки, но остановился, похоже, почувствовав, что маленький ребенок может испугаться взрослого незнакомца, который слишком бурно приветствует его.

– Ну, а как, интересно, зовут юную леди?

– Лиллита Макмюррей.

Своему другу он сказал: «Какие чудные темные глаза и волосы, правда?» – и пригласил меня жестом сесть подле него. Я стояла, словно аршин проглотив. Он усмехнулся и предложил: «Я знаю отличный фокус со спичками. Хочешь посмотреть?» Он вынул из кармана несколько спичек и разложил их на белой скатерти: «Так, эта спичка идет сюда, и…»

Тут я услышала собственный крик: «Я хочу к маме!» – и побежала к ней, чувствуя себя сбитой с толку и несчастной.

Мама все видела, и надо признать, мое поведение не доставило ей удовольствия. Хозяин ресторана шел за мной следом, бормоча: «Это же дети. Что они могут сказать такому человеку, как Чарли Чаплин? Как им вести себя? Она, наверное, испугалась его грима и этого костюма бродяги, да всего… Конечно, в этом-то и дело. М-р Чаплин снимает свои картины здесь за углом, и прямо в таком виде приходит сюда обедать».

«Может быть, ты извинишься?» – мама чеканила слова, нахмурив брови. Огорчить ее для меня было настоящим бедствием. А я очень расстроила ее в тот день, ведь ни она, ни папа не учили меня таким плохим манерам.

Мы ели в молчании, и ни разу я не осмелилась взглянуть в сторону дальнего столика. Мы все еще ели, когда человек по имени Чарли Чаплин и его друг проходили мимо нас к двери. Чарли Чаплин просто вышел из ресторана, болтая со своим другом. Это должно было означать, что он зол на меня.

Мама показала мне несколько достопримечательностей Голливуда, как и обещала. Но день был безнадежно испорчен.

В отличие от детства Чарли в трущобах рабочего района в Англии, мое собственное – в Лос-Анджелесе – было относительно благополучным. Лишения были скорее эмоциональные, чем материальные, поскольку всегда был дедушка Уильям Эдвард Карри, который мог предоставить кров и пищу, когда очередной брак моей мамы расстраивался.

Пока я не встретила Чарли снова – шестью годами позже и совершенно при других обстоятельствах – дедушка был единственным мужчиной, которого я видела постоянно. Он родился на море, на корабле с британским флагом. Получив образование в Королевском колледже в Лондоне, он отправился в Америку, в 1885 году стал гражданином Соединенных Штатов и в тот же год женился на моей испанской бабушке, Луизе Сеймурфине Карильо, принадлежавшей к известному роду Дона Антонио Луго, одного из первых, испанских поселенцев в Калифорнии. Они обосновались в Лос-Анджелесе, где он с партнером открыл салун «The Barrel House». Благодаря этому заведению и другим вложениям в недвижимость он всегда мог обеспечить семье достойную жизнь.

Их семья состояла из Лиллиан, моей мамы, и ее брата Фрэнка. Лиллиан походила на отца с его британскими, уэльскими и ирландскими корнями, а Фрэнк – на маму-испанку, хотя у обоих были мамины темно-коричневые волосы и глаза. Когда Лиллиан было четырнадцать, ее послали на год во Францию, в монастырь в Фонтенбло. По ее возвращении дедушка, ставший к тому времени диабетиком, ушел из бизнеса и переехал со всей семьей в Голливуд, где купил семь акров земли в холмистой местности, известной как Уайтли-Хейтс. Он первым построил дом в этих окрестностях – здание в испанском стиле, а бабушка посадила вокруг пальмы и другую зелень.

Лиллиан, живой и прелестной девочке с большими выразительными глазами, было восемнадцать, когда она встретила моего отца, Роберта Эрла Макмюррея, на год старше себя, – и влюбилась. Дедушка не был от него в восторге, но после года ухаживаний, происходивших преимущественно в гостиной под неусыпным дедушкиным оком, – они поженились. А через год, в 1908-м, родилась я.

Брак продлился два года в бесконечных ссорах и пререканиях, и по приглашению дедушки, чье недовольство маминым браком еще более накаляло атмосферу, мама, прихватив меня, вернулась жить в Уайтли-Хейтс.

Бабушка никак не выражала своего отношения к маминому браку, это была маленькая, неунывающая женщина, которая, насколько я знаю, не настаивала особенно на соблюдении приличий. Дедушка, напротив, был суровым пуританином и был потрясен, когда услышал, что он и Чарли (которого он в какой-то момент стал презирать, а однажды угрожал убить) – в некоторых отношениях похожи друг на друга. Оба были воплощенными британцами, считавшими, что одежда должна быть вычищена к определенному времени дня, а машина должна быть отполирована к определенному дню недели. Оба, если это удавалось, ели ежедневно одно и то же на завтрак и на ужин. Оба, каждый на свой лад, почитали науки. Когда я стала старше, дедушка начал заставлять меня читать замусоленные экземпляры Диккенса, Теккерея и, насколько я могла осилить, – Шекспира. Хотя мой дед формально не был религиозным, он требовал, чтобы я читала Старый и Новый Заветы, наставляя меня: «Никто не может считать себя образованным человеком, пока не прочтет Библию».

Помимо внимания к моему чтению и убежденности, что я должна освоить хорошие манеры, ничем другим в отношении меня он не интересовался. Очевидно, я для него что-то значила, поскольку время от времени он обнаруживал признаки гордости за меня – он научил меня читать, когда мне было четыре. А однажды он сказал маме: «Эта девочка умна не по годам, схватывает все на лету, не всякий из моих взрослых знакомых так соображает». Но в целом его отношение ко мне исчерпывалось ролью наставника и учителя.

Мама, все еще молодая и хорошенькая, часто оставляла меня вечерами и уходила на свидания. Ей вечно звонили молодые люди, а в глазах светилось какое-то особое кокетство. Мама всегда старалась познакомить меня с очередным поклонником, а тот непременно говорил, какая я хорошенькая, брал меня за подбородок и изображал огромный интерес. Но было ясно, что интерес этот мимолетный, и что тот ждет не дождется, когда останется наедине с мамой. Ни в ком из них я не чувствовала заботы, в которой так отчаянно нуждалась.

Один из маминых кавалеров был привлекательный, добродушный человек по имени Хэл Паркер. Он приглашал ее чаще других, и при виде него мамины глаза просто светились. А еще он отличался от других тем, что разговаривал со мной с некоторой искренностью в голосе.

Помню вечер – как раз вскоре после того, как мы встретили Чарли Чаплина, и я удрала от него – когда меня разбудили громкие, сердитые голоса, идущие с нижнего этажа. Я встала с кровати, которую мы делили с мамой, и прокралась на лестницу. Мама с дедушкой спорили.

«У тебя уже был один неудачный брак, какого черта ты торопишься опять?» – ревел дедушка.

Мама, обычно мягкая и уважительная с дедушкой, была в ярости: «Я не потерплю, чтобы ты говорил о Хэле в таком тоне!» – кричала она.

«Не потерпишь? А как еще мне говорить об этом лоботрясе? Я сразу раскусил твоего прекрасного м-ра Макмюррея, разве нет? А ты готова была на все и вышла за него. Вот и получила кукиш с маслом!»

«У меня есть дочь!»

«Да, дочь у тебя есть, – признал дедушка, но сразу же опять возвысил голос и заявил саркастически: – Прекрасная причина связаться еще с одним бездельником – и завести еще одного ребенка. Лучше не придумаешь!»

«Не смей называть его бездельником! Хэл любит меня и хочет жениться. Ты не знаешь его. Ты ничего о нем не знаешь!»

«Как и ты, Лиллиан! Ты вечно настаиваешь на своем. Ладно, я тебя предупреждаю: на этот раз я не собираюсь стоять и смотреть, как ты разобьешь свое сердце. Если этот молокосос покажется здесь, Я…»

Дедушка увидел, что я стою на лестнице, и велел мне вернуться в постель. Я подчинилась и юркнула под одеяло. Собирается ли мама замуж за Хэла Паркера? Даже несмотря на то, что дедушка против? У всех моих знакомых детей, с которыми я играла, были отцы. Я тоже хотела иметь отца, пусть даже не настоящего. Но если это будет ненадолго, а потом он уйдет?

Когда наконец мама вошла в комнату, я притворилась спящей. Она скользнула в постель и прижалась ко мне. Нам было тепло и уютно вместе.

В тот год Голливуд всерьез вознамерился стать киностолицей Америки. Совсем недавно тихая и ухоженная часть Лос-Анджелеса теперь являла собой бурно растущий город, где, казалось, царил круглосуточный карнавал, и куда отовсюду стекались сотни людей, чтобы, вложив немного денег на одной неделе, сделать фильм и продать его с фантастической прибылью на следующей. Вокруг было изобилие дешевой земли, идеально подходящей для киносъемок. В свежем воздухе Южной Калифорнии было растворено ощущение, что достаточно иметь несколько долларов и пару извилин в мозгу, чтобы выпустить пару короткометражек и уйти на покой.

Это было не совсем так, но в 1914 году множество людей, обладавших скорее решимостью, чем художественным мастерством, обогатились в Голливуде. Зрители выстраивались в очереди, чтобы посмотреть любой фильм, и владельцы кинотеатров по всей стране расхватывали все фильмы подряд, хорошие или (что было еще чаще) плохие. Были такие фильмы, как «Муж индианки» (Squaw Man), сделанный на Вайн-стрит Сэмюэлем Голдвином, Сесилом Де Миллем и Джесси Ласки. Бывали такие картины, как комедии и погони с ковбоями и индейцами, которые пачками выпускали по всему Голливуду. Каждый день поезда выгружали взбудораженных пассажиров, приехавших на волне повального увлечения кино, – клерков, удравших от прилавков универмагов, или актеров – из сидящих на мели репертуарных театров. Если вам было решительно нечего предложить, кроме своего присутствия, всегда можно было заработать хотя бы три доллара в день. Это значило, что вы актер. И это значило, что отныне ничто не мешает вам стать звездой.

Без всякого предупреждения город оккупировал оглушительный шум.

Вся эта кипучая деятельность приводила дедушку в ярость. «Что они делают с моей деревней?» – возмущался дедушка, наблюдая за ужасными изменениями в городе. Название «Голливуд» придумала миссис Деида Хартелл Уилкокс, благородная дама со Среднего Запада, приехавшая сюда несколькими годами ранее с намерением превратить эту землю в то, что она называла «сообществом служения господу». За несколько десятилетий она преуспела в своих планах, превратив свой рай в сообщество служения сдержанности и благочестию. Вероятно, Деида Хартелл Уилкокс не дожила до того времени, когда могла увидеть, как ее рай на земле превратился в излюбленное место размалеванных леди, куривших прямо на улице, и актеров, которые среди ночи разгуливали по Голливудскому бульвару, беззастенчиво выпивая и грязно ругаясь.

Мой дедушка, однако, был жив-здоров и пребывал в постоянном негодовании по поводу того, что видел. Он не задумывался о том, что многие из людей, занятых в кинобизнесе в 1914 году изо всех сил трудились, были счастливы в браке и, возможно, были даже вполне сдержанны. Он отказывался верить, что состояния, заработанные новыми горожанами, законны. И, даже при своем здоровом уважении к благам, даруемым деньгами, он не допускал мысли, что новое богатство способствует укреплению экономики обожаемого им Лос-Анджелеса.

Не впечатляли его и фантастические возможности внезапного успеха. Это все надувательство, брюзжал он, слыша истории о неопытных девушках, приехавших без гроша в кармане и сумевших вскоре подписать контракты на тысячи долларов в неделю.

Среди множества раздражавших его в новом Голливуде вещей были матери, штурмовавшие бастионы студии, жаждущие предложить своих детей, талантливых или нет, хорошеньких или обыкновенных, для съемок. «Если взрослые хотят продавать свои души за деньги, это их дело, – ворчал он, – но этих женщин, которые мечтают превратить своих юных девочек в потаскух, я бы порол».

В такие моменты мама обычно улыбалась и кивала – а после, когда мы оставались наедине, выражала несогласие.

– Твой дедушка хочет добра, но он старомоден, Лиллита. Нет ничего дурного в том, чтобы сниматься в кино, и в том, чтобы тебя обожали. Ты хотела бы сниматься?

– Думаю, да.

– Конечно, хотела бы, все хотели бы. И, может быть, когда-нибудь ты будешь сниматься, а мы все будем гордиться тобой!

Дедушку подобные разговоры вывели бы из себя, но не думаю, что для меня это значило больше, чем если бы мама сказала: «Ты хотела бы быть прекрасной принцессой?» У меня было смутное ощущение, что суета вокруг кино затрагивает мой дом, но это не было частью моего мира.

Презрение моего дедушки к актерам имело одно исключение – Чарли Чаплина. Однажды вечером он отправился смотреть «Мейбл за рулем» (Mabel at the Wheel) и, вернувшись домой, был в таком восторге от комика – «Знаете, он ведь тоже англичанин?», – что стал его поклонником. «Помяните мое слово, этот парень будет знаменитым», – предсказывал дедушка, не понимая, что предрекает великое будущее человеку, который и без того уже знаменит. В следующие годы наша семья не пропускала ни одной картины с Чаплином.

Уже через девять лет, мой дед размахивал оружием с криком: «Я убью этого сукиного сына за то, что он сделал с этим ребенком!»

В тот год, когда я впервые увидела Чарли Чаплина, дедушка построил новый многоквартирный дом «Наварро» и вместе с бабушкой переехал в одну из квартир. Мы с мамой переехали в квартиру поменьше в том же здании, и она продолжала видеться с Хэлом под присмотром своего отца. Хэл обычно приходил к ужину, иногда каждый день в течение недели. Мне он нравился, и было непонятно, чем он не угодил дедушке. Хэл был высокий, красивый мужчина, он много смеялся и никогда не забывал принести мне подарок. Он уделял мне внимание – порой, казалось, даже большее, чем маме, – он сажал меня на колени и говорил: «Если твоя мама выйдет за меня замуж, мы все втроем будем вместе навсегда, и ты будешь моей маленькой дочкой». Эта идея казалась мне прекрасной, я рисовала себе картины, как мы втроем сидим на пикнике, или, взявшись за руки, гуляем по улицам, а другие дети наконец могут лицезреть моего отца. Если он въедет к нам, он будет спать с нами в одной постели, и это вполне нормально.

Но чем больше я спрашивала маму о том, собирается ли она выйти замуж за Хэла Паркера, тем уклончивее были ее ответы. О ее решении я узнала совершенно неожиданно.

Однажды ночью я легла спать в нашу с мамой постель. Потом помню, как проснулась на кушетке в гостиной и услышала голоса, идущие из спальни. Мамин и мужской.

«Мама…» – позвала я, по какой-то причине боясь встать.

«Все в порядке, Лиллита, – отозвалась она. – Оставайся там и спи. Все нормально».

«Мама, кто там с тобой?»

Вместо мамы мне ответил Хэл Паркер: «Это я, милая. Твой новый папа. Постарайся заснуть».

На следующее утро я была в квартире у дедушки, когда мама спокойно и с достоинством, сообщила, что она и Хэл накануне поженились. Я ожидала, что дедушка рассвирепеет. Но этого не произошло. «Ты сделала ошибку, – сказал он. – Но дело сделано. Когда все пойдет под откос, не приходи ко мне в слезах».

Некоторое время я была под впечатлением, что меня выселили из спальни. А поскольку стена между гостиной и спальней была очень тонкая, ночью, когда везде уже был выключен свет, мне не давал уснуть скрип кроватных пружин.

Тем не менее вскоре я привыкла к этому, ведь со мной случилось кое-что волнующее: у меня был папа, и притом любящий. В свои выходные дни Хэл выводил меня куда-нибудь – именно меня, – и он не позволял маме никому говорить, что я не его дочь. Он работал заместителем директора Сесила Де Милля на Вайн-стрит, и ему доставляло удовольствие приводить меня в киностудию и представлять всем как свою дочь. Однажды, шутки ради, он устроил меня и маму статистами на съемки фильма с Джеральдин Фаррар и Уоллис Рейд. Я была в восторге от внимания, которое это повлекло за собой.

Хэл был добрый и внимательный человек, и совершенно очевидно, что он и мама любили друг друга. Но со временем он стал все чаще оставаться дома, и я слышала, как мама подкалывает его за лень и нежелание ходить на работу. Позже я поняла, как поняла и мама, что дело не в лени, а в болезни. Хэл очень много курил, несмотря на тяжелую аллергию на никотин. Хотя все врачи его предостерегали, он продолжал курить, утверждая, что не в силах бросить. Наконец он настолько ослабел, что не мог даже по утрам выползти из постели. После нескольких предупреждений его уволили из студии. А мама начала работать.

Мало-помалу ее любовь к нему уменьшалась, а моя – становилась все сильнее. Живо вспоминаю одну глупую игру, в которую я часта играла. В «Наварро» был лифт, стены которого были сделаны из широко расставленных металлических пластин. Я входила внутрь, нажимала все кнопки от первого до последнего этажа и ложилась на пол кабины, так что ноги между пластинами «ходили» вверх и вниз. Однажды мои ноги перекрестились и застряли в металлическом каркасе. Лифт продолжал ездить. Всякий раз, когда он доезжал до низа, мои ноги больно царапало, а я не могла высвободить их.

Я вопила от ужаса. Я слышала, как зовут меня мама и Хэл, не зная, где я, и бегая в безумии то вниз, то вверх. А я настолько была парализована страхом, что не в силах была ничего сказать им. Хэл добрался до меня первый и держал меня на руках, пока мама была в истерике.

«Ну все, детка, все, – успокаивал он, – теперь все позади».

Я изо всей силы впилась в него и не отпускала всю дорогу до квартиры. Мама хотела взять меня на руки, но я ни в какую не хотела оставить Хэла. Пригласили врача, а я продолжала цепляться за Хэла, хотя мама была рядом. Даже после того как доктор сказал, что никаких повреждений, кроме ссадин и синяков, у меня нет, я умоляла Хэла оставаться со мной, пока не заснула.

Я помню этот инцидент так отчетливо, потому, что он помог мне понять не только, как много значил для меня отчим, но и как много я значила для него. Еще долго после того, как я оправилась, Хэл продолжал спрашивать меня, все ли в порядке, и говорил, какое облегчение испытал, узнав, что я не пострадала.

Это была одна из причин моего уныния, когда мама сказала мне – а мне тогда было девять, – что дедушка прав, и ее брак с Хэлом Паркером оказался неудачным. «Он очень славный и нравится мне, дорогая, но дело в том, что он просто не в состоянии содержать нас. Я зарабатываю недостаточно денег, чтобы заботиться обо всех троих, а дедушка не хочет помогать, так что…»

«Нет! – кричала я. – Нет, мама, я его не брошу! Давайте останемся вместе навсегда, как мы говорили! О, мама, пожалуйста, не делай этого…»

Отчим умолял ее передумать, но мама умела быть решительной. Я винила ее, но должна признать, что вина не была целиком на ней. Мама старалась сохранить брак, но нереалистичные представления Хэла, что он найдет хорошую работу в любой момент, и безрассудное курение, несмотря на постоянные заверения врачей, что сигареты убьют его, были непереносимы для нее. Так мы вместе с ней вернулись к бабушке и дедушке.

Больше я никогда не видела Хэла Паркера. Тем не менее я о нем слышала. Несколько лет назад он слег в больницу из-за болезни кровообращения. Почти слепой, он зажег сигарету, несмотря на запрет. Ко времени, когда к нему подоспела медсестра, его матрас был объят пламенем, и он умер. Курение, как и предсказывали доктора, убило его.

Будучи разведенной и имея теперь (когда заботу о нас взял на себя дедушка) больше времени на меня, мама перестала быть такой снисходительной и терпимой, какой я ее знала. Когда мне было десять, она записала меня в школу при церкви Святых Даров – не из религиозных соображений, а потому что в строгой католической школе легче было контролировать меня. Время от времени она продолжала ходить на романтические свидания – позже она вышла замуж в третий раз, – и когда ее собственная жизнь была заполненной, она становилась беззаботной, жизнерадостной и счастливой, как обычно. Если же была увлечена я, она становилась тревожной и даже подозрительной.

Даже дедушка не так беспокоился за меня, как мама. Когда я возвращалась домой с улицы, она обрушивалась на меня с вопросами: «Почему так поздно? С кем ты играла? Разве я не говорила тебе, чтобы ты не играла с этим Джонсоном?» Чем больше она задавала мне подобных вопросов, тем больше я переживала, что делаю что-то огорчающее ее.

Я никак не могла взять в толк, в чем дело, и пыталась понять. Но все, что мама говорила, это:

– Будь хорошей девочкой. Никогда не заставляй меня стыдиться тебя.

– Ты же знаешь, я ничего плохого не делаю, мама. Почему ты всегда задаешь мне эти странные вопросы?

– Я просто хочу, чтобы ты играла с хорошими соседскими девочками, – отвечала она и тут же посылала меня в продовольственный магазин, что опровергало только что сказанное.

Почему она никогда не отвечала на мои вопросы? Почему моя мама, которую я так любила, оставляла мои вопросы витать в воздухе? Я не знала слово «секс», но постепенно мне стало ясно, что мамино беспокойство по поводу моих товарищей по играм было связано с чем-то в этом роде. Я знала, откуда появляются дети. Мама не говорила об этом, но кое-что мне рассказала одна девочка моего возраста, другая девочка, постарше, рассказала больше, а остальное я домыслила сама. Я боялась пойти к маме и поделиться тем, что узнала, или думала, что знаю.

Когда мне было одиннадцать, у меня начались месячные, к чему мама меня не подготовила. Однажды утром я проснулась и увидела кровь на простыне и ночной рубашке. В ужасе я позвала маму, она взглянула и объяснила.

Теперь это не имело смысла.

– Ты говоришь, что это бывает у всех девочек, – допытывалась я. – Почему же ты не предупредила меня заранее?

Мама сказала, что ей жаль, но есть такие вещи, о которых мамы стесняются говорить.

– Почему? – настаивала я.

– Потому что неизвестно, – вздохнула мама, – какой вопрос приведет к сотне других.

У меня была сотня вопросов. И больше. Я стала искать кого-то, кто ответит, кого-то, кому можно доверять, кто будет честен со мной.