Текст книги "Моя жизнь с Чаплином"

Автор книги: Лита Чаплин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Глава 17

Рада бы сказать, что все случившееся между ноябрем 1926 и августом 1927 года происходило без моего участия, поскольку, оглядываясь назад, понимаю, что все выглядит так, словно жестокая, бездушная, корыстолюбивая женщина Лита Грей Чаплин вознамерилась завладеть деньгами Чарли Чаплина и опозорить его. Но не могу сказать этого, так как, безусловно, я должна была знать, что с той минуты, как Эдвину Макмюррею был дан зеленый свет, была запущена тактика погони за выгодой. Я могла бы защищаться, ссылаясь на свою молодость и доверчивость, – что когда люди защищают мои интересы, постоянно повторяя: «Мы знаем, что для тебя лучше», – они действительно знают. Но не могу использовать такое оправдание; я должна была осознавать, что они собираются причинить вред моему мужу, и не остановила их.

Вначале я все же надеялась, что и Чарли, и я сможем вести себя достойно. Одно дело было сообщить о плохом обращении маме, дедушке и адвокату лично, а другое – обнародовать это. К тому же, если честно, я волновалась, что рассерженный Чарли, который действительно был могуществен и способен на безжалостные ответные меры, может реализовать свои угрозы в отношении меня. А что, если бы он, или его адвокат заявили, что я плохая мать, что я пила, что у меня были любовники? Если бы я отрицала эти дикие обвинения, а он повторял их публично, и его слуги и нанятые лжесвидетели подтвердили его слова, то кому из нас поверил бы мир?

Но больше всего я беспокоилась о детях. Сейчас они были еще маленькими, но когда-то должны были повзрослеть, и на всю жизнь им предстояло остаться сыновьями Чарли Чаплина. Публичные скандалы могли нанести им непоправимый вред.

Мой дяди Эдвин приехал из Сан-Франциско и, поскольку ему было выгодно работать от фирмы в Лос-Анджелесе, поступил на работу в компанию Young, Young and Young и вел дело совместно с ней. Предварительные слушания состоялись после того, как адвокаты Чарли сообщили, что тот не намерен платить ни цента, поскольку прав он, а не я. Неожиданно мне захотелось прекратить это, но я не знала, как это сделать. Я была виновата в том, что происходило с Чарли. Я не только дала делу ход, но и в каком-то оцепенении наблюдала, как мой дядя – и умные адвокаты, присоединившиеся к параду защитников Литы Чаплин, строили обвинения в пренебрежении, неуважении и психологической жестокости Чарли. Его сторона отбивалась: мол, я купалась в роскоши, он ни в чем не отказывал мне, а я отвечала на его любовь холодностью и эгоистическим безразличием. Я испытывала одновременно и ужас, и отупение. К тому моменту, как я смогла стряхнуть с себя это состояние и сказать Эдвину, что не хочу быть посторонним наблюдателем, когда речь идет о принятии решений, было уже поздно. Адвокаты полностью взяли все в свои руки. Меня практически игнорировали.

Десятого января 1927 года предполагалось подать заявление о разводе в суд, но я не изучала его заранее, главным образом потому, что Эдвин все реже утруждал себя разговорами со мной, и заверял, что документ написан на юридическом языке, понятном только адвокатам. Я увидела заявление совсем незадолго до того, как оно стало доступным для публики, и была словно громом поражена. Заявление затрагивало вопросы доходов Чарли, сбережений, инвестиций и было направлено не только против него, но и против его студии United Artista, Элфа Ривза, четырех калифорнийских банков, самых разных компаний и даже Коно. Тем не менее главным обвиняемым был Чарли. Заявление состояло из сорока двух страниц обвинений и требований, написанных вовсе не на таком таинственном языке, как меня уверял дядя. Я понимала большую часть того, что прочитала, и была явно не единственным неспециалистом, сделавшим это; двенадцатого января кто-то завладел документом достаточно надолго, чтобы размножить на ротаторе, и теперь тысячи экземпляров продавались на каждом углу города. Во всех газетах сообщалось о заявлении, и приводились – хотя и деликатно – некоторые выдержки из него, что в 1927 году было достаточно пикантно для общественного восприятия.

То, что я прочла, потрясло меня. Здесь были жалобы, которые я доверила моему дяде, и в некоторых местах они были с умом раздуты или искажены. Пренебрежение и крутой нрав Чарли, безразличие и угрозы рассматривались в таких деталях, что теперь, когда все это было беспристрастно изложено на бумаге, я была потрясена.

«…ответчик никогда на протяжении совместной жизни с истицей не поддерживал с ней нормальные семейные и супружеские отношения, обычные между мужем и женой.

В связи с этим истица утверждает касательно сексуальных отношений, существовавших между сторонами, что поведение, проявления и интересы ответчика были ненормальными, противоестественными, извращенными и неприличными, а именно: на протяжении всей супружеской жизни указанных сторон ответчик подстрекал, требовал или настаивал, чтобы истица выполняла действия, потакающие ненормальным, извращенным сексуальным желаниям непристойного и оскорбительного характера, подробно изложенным в данном заявлении. Вышеупомянутые подстрекательства и требования были так отвратительны и оскорбительны для истицы и так унижали ее человеческое достоинство, показывали такое отсутствие уважения к истице как к женщине и жене, что задевали ее чувства и противоречили ее моральным устоям.

Упомянутые выше подстрекательства и домогательства начались вскоре после женитьбы и включали чтение истице книг по данной теме, с целью склонить ее к извращенным действиям, а также изложение деталей отношений с пятью известными киноактрисами.

Вышеупомянутое поведение имело такую длительность и такой характер, что истица имеет основания считать его результатом предумышленного намерения и плана со стороны ответчика с целью подорвать нормальные сексуальные влечения, снизить моральные стандарты истицы, изменить ее представления о приличиях и нарушить нравственные устои для удовлетворения вышеупомянутым ответчиком неестественных желаний и потребностей.

Упомянутые действия, поведение, подстрекательства и домогательства ответчика, кроме вышеупомянутого воздействия на истицу, были причиной постоянных трений, ссор, неудовлетворенности в отношениях упомянутых сторон и привели к пренебрежительному обращению с истицей вследствие ее постоянных отказов уступать упомянутым требованиям и подстрекательствам со стороны ответчика.

В этой связи истица утверждает, что примерно за шесть месяцев до того, как указанные стороны разошлись, ответчик был дома перед ужином и потребовал, чтобы истица согласилась на сексуальное извращение, соответствующее пункту 288а уголовного кодекса Калифорнии. Ответчик пришел в ярость из-за отказа истицы и сказал ей: „Все женатые люди делают это. Ты моя жена и должна делать то, что я хочу. Я могу потребовать развода за отказ делать это“.

Ввиду того, что истица продолжала отказываться, ответчик неожиданно уехал из дома, и истица не видела его до следующего дня.

Примерно за четыре месяца до разъезда упомянутых сторон ответчик назвал имя их знакомой и сказал ответчице, что располагает информацией о вышеупомянутой девушке, позволяющей считать, что она может захотеть участвовать в сексуальных извращениях, и попросил истицу пригласить девушку в дом, сказав истице, что они могут „поразвлечься“ с ней».

По либеральным стандартам 1960 года фразы, подобные этим, могут показаться относительно нейтральными. Но в 1927-м такие слова, как «ненормальные», «извращенные», «неестественные» и «неприличные» – особенно применительно к всемирно любимому Чарли Чаплину, – произвели эффект разорвавшейся бомбы среди нескольких миллионов любителей сенсаций.

И хотя документ был подписан не мной, а моими адвокатами, тем не менее мое имя фигурировало на первой странице в качестве истицы. Я не просто просила поддержки, я опозорила имя Чарли, возможно бесповоротно.

Я нашла Эдвина и сказала ему, что сражена.

– Правда? А что, ты думала, я сделаю с материалом, который ты предоставила мне? – спросил он.

– Но я никогда не думала, что все это получит огласку…

Он издал один из своих укоризненных вздохов.

– Да, Лиллита, если бы этот развод оставался в твоих руках, ты не только ничего не получила бы от Чаплина, но еще и посылала бы ему каждую неделю чеки за право помыть у него пол. Послушай, нет никакого компромисса между детскими перчатками и боксерскими в таком деле, как это, – особенно, когда ясно, как божий день, что Чарли – куда более грубый и испорченный, чем можно себе вообразить. Мы пытались много раз образумить его представителей, договориться на достойных условиях, и каждый раз они были готовы обсуждать лишь смехотворные суммы. Мы настаиваем на алиментах в четыре тысячи долларов в месяц для тебя. Они же не могут понять, почему мы не прыгаем от радости, когда они предлагают двадцать пять долларов в неделю для тебя и детей. Они по-прежнему готовы урегулировать все это, но пытаются договориться за смешные деньги порядка пары тысяч долларов. Мы боремся за миллионы.

– Миллионы!

Опять вздох.

– Лиллита, ты повзрослеешь когда-нибудь? У тебя муж в весьма незавидном положении, и его адвокаты знают это, поскольку им хорошо заплатили за их изобретательность. Если мы решим, что действительно хотим добить это дело, мы можем не только обеспечить тебе и детям более чем приличное содержание, но и засадить увертливого м-ра Чаплина за решетку. Есть в уголовном кодексе Калифорнии такой пункт, очень неприятный для мужчин, даже женатых мужчин, занимающихся оральным сексом в своих собственных домах, и на это мы ссылаемся в заявлении. Если мы захотим, можем отправить его на пятнадцать лет в тюрьму.

– Минуточку…

– Хорошо, может быть, это нелепый закон, и он никогда не исполняется, если на то пошло. Но он существует, и советники знают о нем – и знают, что мы можем воспользоваться этим.

Мне стало дурно.

– Во что я ввязалась? Мне не нужно столько денег. Никогда больше не поднимайте эту тему!

Эдвин Макмюррей пожал плечами.

– Так устроен мир, детка. Немного сантиментов с твоей стороны – это очаровательно, но тебе надо быть готовой к тому, что предстоит. Прежде чем Чаплин сдастся, он сделает все, чтобы уничтожить тебя.

Судья назначил мне три тысячи долларов в качестве временных алиментов и настаивал, чтобы я пользовалась домом Чарли в ожидании окончательного рассмотрения дела. Решение судьи состояло в том, что мальчики и я должны, по его словам, «жить в условиях, к которым привыкли».

«А где должен жить Чарли?» – спросила я. Мне сказали, что он сбежал в Нью-Йорк к своему адвокату Натану Буркану. Суд был готов поддержать управление имуществом. На все имущество Чарли в Калифорнии должны были наложить арест.

Чем больше меня поздравляли с победой на начальном этапе рассмотрения, тем более несчастной я себя чувствовала. Если хорошая жизнь с Чарли была невозможна, то единственное, чего я хотела, это разумная поддержка детей и меня. Я не хотела возвращаться победительницей в дом Чарли – он был пуст без него. Меня передергивало, когда меня называли «истицей», а Чарли «ответчиком». Его приспешники были в негодовании по моему поводу, и, вероятно имели на то основания; если бы не я, закон не позволял отчуждать от Чарли какое-либо имущество.

Чарли вручили заявление о разводе в нью-йоркских апартаментах Натана Буркана, и потом он встретился с репортерами, чтобы обнародовать заявление, которое не было правдивым, но для него было относительно мягким: «Я женился на Лите Грей Чаплин, потому что любил ее, и как многие другие глупцы, любил ее тем больше, чем больше она мне делала зла; боюсь, что и теперь люблю ее. Я был потрясен, когда она сказала мне, что не любит меня, но мы должны пожениться. Мать Литы предлагала мне жениться на Лите, и я сказал ей, что был бы только рад, если бы только мы могли иметь детей. Я думал, что неспособен быть отцом. Миссис Грей намеренно и постоянно подстраивала наши встречи с Литой. Она провоцировала наши отношения».

Казалось, всякий человек, читающий газеты или слушающий сплетни, мог выступить экспертом или судьей в наших отношениях. И либо вы были на стороне Чарли Чаплина, независимо от вытекающих из этого последствий, – либо на стороне Литы Грей, независимо от того, что это значило. Был Чарли – несчастный маленький клоун, сраженный очередным неудачным браком, печальный гений с разбитым сердцем, трогательный мим из лондонских трущоб, достойный обожествления, но вместо этого распятый. И была я – корыстолюбивая, развратная шантажистка, неблагодарная мексиканка, чья невежественная алчная семейка вознамерилась лишить несчастного и обожаемого Чарли его последнего доллара и остатков достоинства. Распутная и жадная до денег и славы, я хитростью соблазнила Чарли.

Но общественное мнение не пощадило и Чарли. В некоторых непримиримых кругах его обличали как развратного иностранца, лишившего невинности непорочную девственницу. Его изображали, как гедониста, убежденного, что деньги и власть дают ему право позволять себе все, что в голову взбредет, и не считаться с нормами морали. Его называли эгоистичным и бездушным сатиром, который неуважительно относится к браку и семейным обязательствам, человеком, равнодушным к благополучию собственных детей. Проповедники метали громы и молнии со своих кафедр. Граждане, никогда не нарушавшие десять заповедей, призывали бойкотировать «оскорбительные для морали» фильмы Чарли, и несколько штатов отказались от их показа.

В стороне от этих крайностей держались менее пылкие наблюдатели, полагавшие, что в неудачном браке редко виноват один из супругов, а потому обвиняли и Чарли, и меня. Многие, особенно европейцы, осуждали критиков, которые не разделяли личную жизнь Чарли и его работу, тех, кто неизменно распространял отношение к Чарли как к человеку, на отношение к нему как к артисту. Не слишком большой почитатель чаплинского кино Генри Менкен так комментировал бракоразводный процесс: «Те идиоты, которые еще шесть недель назад боготворили Чаплина, теперь готовы танцевать вокруг костра, на котором он будет сожжен».

Мама, дети и я вернулись в Коув-Вэй найдя его бесприютным. Коно Чарли забрал с собой в Нью-Йорк, остальных слуг не было. У меня почти не было денег, за исключением мелочи, полученной мной от дедушки, но я связалась с Томи и Тодой, которых Чарли уволил, и убедила их вернуться. Я не беспокоилась по поводу их зарплаты, поскольку, хотя Чарли заявил, что не несет ответственности по моим долгам, и тем самым перекрыл мне все кредитные потоки, вскоре ожидались временные алименты.

По крайней мере, так мне сказали. Несмотря на распоряжение судьи, деньги не поступили, и мне объяснили это тем, что у Чарли нет доступа к своим деньгам: федеральное правительство как раз завело на него дело за неуплату налогов в размере 1 133 000 долларов. Его главный поверенный в Лос-Анджелесе сэр Ллойд Райт напомнил о предложении Чарли посылать мне двадцать пять долларов в неделю, чтобы поддержать меня и детей в ожидании результатов слушаний. Он действительно посылал чеки. Учитывая, сколько всего навалилось и насколько измученной я себя чувствовала, я уже была на грани того, чтобы тратить их, по крайней мере, мы не голодали бы, и возможно, я могла бы обещать Томи и Тоде небольшое жалованье на первое время. Эдвин наотрез отклонил предложение Райта и был раздражен моими рассуждениям: «Достаточно один раз пойти им навстречу, и состоится прецедент. Не волнуйся. Мы добудем деньги для тебя».

Добывая их, Эдвин немедленно проинформировал прессу о том, что адвокаты Чаплина откровенно нарушают распоряжение суда, что я должна получать три тысячи долларов в месяц, и упорно предлагают, чтобы я и дети жили на двадцать пять долларов в неделю. Точно так же он не упускал случая напомнить о лишенной средств к существованию миссис Чаплин и ее голодающих детях, в то время как состояние безжалостного Чарли Чаплина превышает шестнадцать миллионов.

Это был эффектный ход, сделавший меня объектом всеобщей жалости. Женские клубы по всей стране поднялись на мою защиту. Миссис Браунфилд из Клуба «Эбелл» публично заявила: «Если Чаплин думает, что может морить голодом детей и жену, то он плохо знает женщин Голливуда. Тридцать представительниц двадцати клубов уже начали собирать деньги на достойное содержание маленьких сыновей миссис Чаплин. Мы ничего не имеем против Чаплина и не становимся на чью-либо сторону, но мы не желаем, чтобы эта восемнадцатилетняя жена и мать нуждались, в то время как ее муж, чей возраст и опыт должны были, казалось, сделать его более понимающим, нанимает дорогих адвокатов, чтобы лишить ее возможности пользоваться деньгами, назначенными судом». Нью-йоркская Sun после сообщения миссис Браунфилд пришла к выводу: «Это значит, что каждая из тридцати женщин обязуется собрать 100 долларов к концу недели, что даст Лите 3000 долларов на удовлетворение ближайших потребностей. Женщины планируют убедить горожан собрать деньги, пока Чарли не сдастся, или пока деньги на нужды Литы не будут освобождены от ареста».

Заявление миссис Браунфилд произвело в стране фурор, поскольку было очень своевременным, и его язык затрагивал душевные струны, оно представляло Чарли как изверга, которого ничуть не волнует положение собственных детей. Чарли отреагировал на это быстро, так как подобное обвинение, оставленное без ответа, могло навредить ему и его кино в тех частях страны, где люди относились к семейным обязанностям серьезно; его картины перестали смотреть во многих территориальных общинах. Он опубликовал заявление.

«Оказывается, меня обвиняют в том, что я оставил своих детей без куска хлеба. Я слышал эти сплетни и раньше, но теперь вижу, что это обвинение упорно повторяют. Кажется глупым оправдываться, но мне приходится отрицать столько глупых обвинений, что я должен заявить: это обвинение не только несправедливо, но оно сфабриковано с единственной целью причинить мне вред.

Я не верю, что кто-то откажет голодному ребенку в куске хлеба. И если вы поймете, что у меня нет иных интересов в данном споре, чем вернуть своих детей и заботиться о них, вы поймете и абсурдность подобных обвинений. На самом деле адвокаты миссис Чаплин располагают чеками от меня, на которые можно купить еду. Причина, по которой они не обналичивают их, заключается в том, что они хотят больше. Они не хотят еды для детей. Они хотят съесть меня.

Я буду бороться за своих детей. Они никогда не будут ни в чем нуждаться. Но это будет долгая борьба, и вы будете слышать много напраслины и обвинений. Вы можете доверять группе адвокатов, которые изо всех сил пытаются оболгать и запугать меня ради денег.

Все, о чем я прошу, это чтобы люди перестали меня судить, пока рассмотрение дела не закончилось. Я могу опровергнуть несправедливые обвинения, даже если все адвокаты Калифорнии будут стоять за ними. Но не думаю, что справедливо просить меня сражаться со всеми сплетнями, слухами и обвинениями, которые распространяют обо мне люде, единственный интерес которых – получить от меня деньги».

Этот публичный ответ, первый, в котором Чаплин сам выразил негодование по поводу заговора против него, содержал две неточности. Первая – он не упомянул, что необналиченные чеки были каждый по двадцать пять долларов, создавая тем самым впечатление, что суммы гораздо более высокие и щедрые. Вторая погрешность огорчила меня безмерно, так как получалось, что его очень заботят наши мальчики. На самом деле ни разу с нашей последней встречи в его музыкальной комнате он не предпринимал никаких усилий узнать что-нибудь о детях, о том как они живут, здоровы ли.

Я сделала собственное публичное заявление, поблагодарив моих доброжелателей и отказавшись от благотворительности, предупредив, что любые деньги будут немедленно возвращены. К счастью, когда из-за полного безденежья я была почти готова отказаться от совета дяди Эдвина и обналичить двадцатипятидолларовые чеки, поступили первые временные алименты. Чек на три тысячи долларов со всеми его нулями выглядел внушительно, но все оказалось не так просто, поскольку судья указал, что все обязательства по содержанию дома ложатся на меня. Чаплинский особняк был настоящим имением, где требовались: три помощника на участке; человек, который следит за бассейном, органом, и киноаппаратурой, даже если ими всеми не пользоваться; человек для домашней работы; плюс приходящие работники для выполнения кучи разных мелких дел. Это означало, что три четверти из ежемесячных трех тысяч долларов шли на эти расходы. Но я возражала не против этого, а вообще против нашей жизни здесь, в этом доме, где все было не нашим. Я ненавидела этот противоестественно огромный «лимб», и вдобавок ко всему я получала сотни писем и телефонных звонков, по большей части анонимных и явно не дружественных. Покровительственные – выражали соболезнования по поводу моей зависимости от дьявола. Патетические – предлагали замужество. Печальные и иногда ругательные – просили меня, даже приказывали, дать денег. Устрашающие – вызывали у меня панику, так что мне приходилось звонить в полицию. Мне угрожали похитить сыновей или даже убить меня, если я немедленно не прекращу бракоразводный процесс против величайшего из когда-либо живших людей.

Эта жизнь была не для меня. Но какая жизнь была для меня?

Я становилась, как бы это назвать поприличней, знаменитостью.

Поскольку процесс, как и ожидалось, затянулся, обе стороны бесконечно препирались поводу то одной, то другой правовой формальности. Когда их сторона выходила с новыми предложениями по урегулированию, а наша отвергала их, я начинала видеть свое имя в газетных заголовках каждый день – в New York Times и в других.

И это заводило меня. Я уже не была той неуверенной в себе девочкой, которую мама вела за ручку на встречу с потенциальным новым мужем. Я не была тенью всемирно знаменитого человека. Я была Лита Грей Чаплин, индивидуальность, личность, человек. Черт с теми, кто выставлял меня на посмешище. Черт с теми, кто жалел меня. Были люди, которые заботились обо мне, которые верили каждому слову, сказанному моими адвокатами.

Я начала меняться. Я перестала рассматривать Чарли как незаслуженно обиженного, а себя как бессердечную ведьму. Я начала прислушиваться более внимательно к возгласам моего дяди Эдвина: «Он отец твоих сыновей! Какой смысл остаться самой и оставить сыновей ни с чем?» Теперь я прислушивалась к ним, когда они повторяли нелестные характеристики в адрес Чарли и энергично убеждали меня, что я и дети заслуживаем каждый пенни, который имеем шанс получить.

Эта перемена во мне не произошла в одну ночь. С того дня, как дядя Эдвин объявил, что будет ходатайствовать перед судом о временной поддержке, а я не вскочила и не велела ему отправляться восвояси, я догадывалась: дело не только в моей мягкотелости, я хотела отплатить Чарли за его жестокость. Я позволила Эдвину двигаться дальше, составить заявление в той форме, которая ужаснула меня, но не настолько, чтобы отречься от него. В прессе цитировались мои высказывания, которых я никогда не делала. Я негодовала, но не отрицала их публично. Не поговорив с Эдвином и другими начистоту, что было моим правом, я тем самым соглашалась с ними.

Но теперь я уже не просто соглашалась. Если прежде меня бросало – от гнева к жалости к себе, боли, одиночеству и смятению (у меня бывали периоды, когда я чувствовала себя настолько потерянной, что хотелось вернуться к Чарли на любых условиях), то теперь, когда я слышала перепевы этих страшных фактов и воспоминаний, я хотела причинить ему ответную боль.

Чарли и его приспешники способствовали укреплению моей решимости. Когда он, наконец, дал формальный ответ и ответное заявление суду, он всячески изображал себя самым заботливым отцом и мужем. Он отрицал, что пытался избежать брака со мной, узнав, что я беременна. Он отрицал, что требовал аборта; он отрицал, что раздражался или подолгу избегал общения; отрицал, что испытывал по отношению ко мне какие-либо чувства, кроме любви, хотя я не проявляла ни любви, ни преданности; отрицал измены. В заявлении утверждалось, как он и предупреждал, что я плохая мать, предпочитающая безумные вечеринки заботе о детях, что я пью, что любовные увлечения у меня начались, как только мы поженились. Никаких доказательств этих нелепостей не предлагалось, все было представлено как обвинительное заключение. Он не просил о разводе, но требовал опеки над детьми.

С этого момента свершилось окончательное превращение пассивной жены в решительную ответчицу. Я поняла, наконец, что разрыв между Чарли и мной стал реальностью, и восстановить отношения уже невозможно; и ничто в его или моем поведении не говорит даже о слабых признаках тепла или сочувствия. Подогреваемая защитниками моих интересов, я начала впервые за долгое время испытывать, скорее гнев, чем боль.

Однажды дядя Эдвин и Линдол Янг пригласили меня приехать в центр.

– Мы откладывали это много раз, Лита, но давайте теперь поговорим начистоту о вашем характере, – сказал м-р Янг. – Есть что-нибудь такое, что вы хотели бы сказать нам, но, возможно, забыли?

– Я не понимаю.

– По поводу обвинений Чаплина, – сказал Эдвин. – Если его сторона докажет или даже посеет семя подозрения в голову судьи, что ты со слишком большим удовольствием пила, или даже здоровалась с почтальонами, или что ты не была заботливой матерью двадцать четыре часа в сутки, тебя могут ждать неприятности. Чаплин не сдастся просто так. В его интересах доказать, что ты не была тем образцом добродетели, каким должна быть.

– М-р Янг прав, – сказала я не слишком серьезно. – Мы откладывали это много раз. Если бы я была таким человеком, разве я не призналась бы вам в этом раньше? Я не пью, потому что мне не нравится вкус алкоголя, – все, кто знаком со мной, знают это. Я готова поклясться всем святым, что Чарли был единственным мужчиной, с которым я встречалась, а уж тем более с которым была близка. Так, что там еще? Ах да, безумные вечеринки и невыполнение материнских обязанностей. Не знаю, что это за безумные вечеринки, разве что он имеет в виду тот случай, когда я пригласила домой ребят и мы крутили пластинку с чарльстоном. А что касается того, какая я мать… Что я могу сказать? Я обожаю детей. Они для меня все. И я никому не позволю отнять их у меня.

Они напомнили мне слова, сказанные мною дяде Эдвину, как Чарли угрожал подговорить слуг и даже нанять кого-то, чтобы оболгать меня.

– Это маловероятно, – прокомментировал м-р Янг, – поскольку лжесвидетельство ведет к более суровому наказанию, и если ваш муж даже каким-то образом не знает этого, наверняка его адвокаты объяснят ему. Но нельзя пренебрегать тем, что другая сторона постарается откопать все, что можно. Извините, что возвращаюсь к этому, но я должен спросить вас еще раз – есть что-нибудь, что они могут использовать против вас?

– Нет! Если у них есть какие-либо доказательства, пусть предъявят их.

В последующие месяцы они пытались сделать это, но ничего не добились. Я ждала обещанной бомбы, и Эдвин постоянно писал мне. Казалось, из всей японской прислуги Чарли только один – мальчик Иму нервно свидетельствовал, что я приводила в дом мужчин, когда была уверена, что м-р Чаплин на работе. После допроса с пристрастием Линдола Янга, однако, Иму отпал. Он признал, в конце концов, что не видел и даже не слышал ничего такого. Его подговорили прийти и сказать это. Его предупредили, что он потеряет работу, и его родителям в Японии не поздоровится, если он не сделает так.

Некоторое время ходили слухи, что жена сводного брата Чарли Минни Чаплин собиралась свидетельствовать о том, как мои измены и алкоголизм измучили моего мужа. Это казалось возможным, так как Минни обожала Чарли. Но она решила молчать, прежде чем успела помочь стороне ответчика, заявив, что в общем-то ничего существенного предъявить не может.

В одно прекрасное утро в офис Young, Young and Young пришел бывший повар Чарли, и через переводчика, говорившего на английском достаточно, чтобы его можно было понять, сделал выигрышное для нас заявление. М-р Чаплин заплатил ему пять долларов за то, чтобы тот ушел из своей комнаты в подвале, и м-р Чаплин привел туда женщину. Повар назвал дату: 30 марта 1926 года, когда миссис Чаплин наверху рожала Сиднея. Он назвал и ее имя: Мэрион Дэвис! После этого меня уже ничто не могло удивить.

Мистер Янг позвонил мне сообщить, что мы все ближе к тому, чтобы дело против Чарли завершилось в мою пользу. К этому моменту я была не менее настроена на месть и выгоду, чем мои адвокаты были настроены на урегулирование дела и прибыль. Я смутно понимала, что моя жажда победы была не меньше, чем аналогичное желание Чарли, но не хотела пока задумываться об этом. Мой дядя сформулировал заявление о разводе без моей помощи, но теперь я была готова полностью поддержать его.

Адвокаты спорили между собой, кто-то увольнялся, и его тут же заменяли другим, точно так же составлялись и заменялись документы и заявления. Адвокаты мучились с одержимым Эдвином, заявляя, что он слишком многого требует, что ему следует охладить свой пыл, более вежливо прислушиваться к людям Чарли и согласиться на компромисс. Чего он хотел добиться, сделать карьеру с помощью дела Чарли?

– Ни за что! – был ответ.

Дело тянулось месяц за месяцем, тонуло в деталях, заходило в тупик, и каждая сторона не желала уступать ни пяди. Чарли подал прошение – и оно было удовлетворено – на освобождение части его средств от ареста для завершения работы над фильмом «Цирк», который был уже почти готов, когда начался бракоразводный процесс. Его бросало в крайности: в один день он яростно избегал репортеров, на следующий – встречался с ними, чтобы повторить, как оскорбительно для него непонимание, и как он хочет мира и гармонии, но я и банда юристов хотим уничтожить его.

Он был совершенно прав относительно моих намерений. Отныне я не была виноватой Макмюррей; я стала непреклонной, готовой защищать себя и детей, и никто не мог помешать мне. И я очень хотела причинить ему боль.

Люди Чарли исчерпали все свои возможности найти в моей репутации изъяны, которые можно было использовать. Они и не могли их найти. Но приблизиться даже минимально к тем условиям урегулирования конфликта, которых мы требовали, они отказывались. Эдвин проанализировал тактику, которой придерживался с самого начала.

– Что касается тех женщин, которых Чарли упоминал, говоря об интимных отношениях, – сказал он. – Мы хотели назвать их имена, но ты отказалась. Хорошо, это дело нескоро еще закончится, Лиллита. Если ты изменишь свое мнение по этому поводу, дело пойдет быстрее. Даже Чаплин не выдержит перспективы появления имен его знаменитых подруг в газетных заголовках.