Текст книги "Все тайны Третьего Рейха"

Автор книги: Лин фон Паль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

События во Вселенной вершатся противоположно тому, что еврейская наука, особенно психоанализ, хотела бы сделать с нами. Боги, Архетипы, не являются проекциями человеческого разума, а, наоборот, по Платону: люди – для снабжения энергией нечистого стабильного ядра, особенно раввинов, которые, большей частью, ни с кем не смешивались, сохраняя, так сказать, „чистоту нечистоты“, характерные черты шеидим, вампиров кровососов, благодаря тому, что они телепатически поглощали энергию, которую их народ крал у арийцев. Поэтому ошибочно полагать, что еврей – это человеческое существо. Как фюрер был сверхчеловеком и аватарой божества, так еврей – это недочеловек, противоположный полюс фюреру…

„Изготовление“ иудея, этого смертоносного оружия Демиурга, было поручено Иегове и осуществлялось таким же образом, как Демиург наложил воплощение Богов Идей. Поэтому Демиург сначала развратил Кроноса – Сатурна, разрушив Сатья-югу, Золотой век. Он закрыл входную „дверь“ и выходное „окно“, чакру Сахашрара, и затемнил тем самым Власть Одина, его Грааль, подчинив ее рациональному мышлению, коре мозга, которая подменила собой древний мозг, как континент, возникший, когда утонула полярная Гиперборея (это синхронные события), где только и действовал древний мозг. Он превратил Сатурна и Сатану в Иегову Яхве, родившегося, когда Сатурн и Рея утратили свой Золотой век, оставшись прикованными к отклонившейся оси Северного полюса.

Поскольку Иегова является проекцией Демиурга или Демона, наложенной на Сатурна, он представляет собой подделку под этот Зон. Это двойник, копия, фальсификация. Потом Демиург научил Иегову создать таким же образом иудея „по своему образу и подобию“, тоже наложив его на иное, существовавшее ранее, но впоследствии развращенное племя, может быть, „евреев“ или „израилитов“, которые не были иудеями. Иудей – это робот, одаренный рациональным мышлением, как и его создатель, и смонтированный из разнородных элементов. Это – искаженная копия другого, высшего существа, на которое наложена чудовищная тварь с чертами тотемических животных (библейские Шеидим), – смесь семитских кочевников бедуинов, авраамитов, эдомитов, сирийцев, хеттов и т. д. Чтобы такая клоака народов могла двигаться, необходима была также примесь крови арийцев аморитов, евреев Давида и Соломона (если они когда-либо существовали). Курьезным образом эта кровь была необходима, чтобы спроецировать Иегову Сатану на Сатурна: иудей был наложен на еврея…

Аналогичным образом рабби Лев изобрел в Праге Голема – искусственную, механическую куклу, а чтобы вдохнуть в нее жизнь, использовал формулы иудаизированной Каббалы и управлял ею на расстоянии. Это была машина, первый робот. В той же Праге Карел Чапек потом придумал других. Картина, наложенная на другое полотно. Больше ничего не надо, может быть, только часовой механизм. Таким должен быть еврей. У Иеговы такое же рациональное мышление, как у Демиурга, он может лишь повторять одни и те же схемы без вдохновения и вариаций.

Еврей – это Голем. Он имеет форму человека, но внутри это рептилия, животное, как в еврейских научно-фантастических фильмах о внеземных существах. Он одет в человеческую кожу и имеет внутренности, как творение еврейского доктора Франкенштейна. Кровь он высасывает у живых существ. Это кибернетическая машина, механический робот, подключенный к огромной батарее, энергетическому источнику, который сам нуждается в питании и который называется Иеговой. Это еще один кибернетический монстр, еще одна машина…

Какой же энергией питается еврей? Что позволяет ему существовать дольше тех пределов, которые биологическая энтропия ставит перед остальными смертными в ускоренном темпе по мере смешения, присущего Кали-юге? Как мы уже указали, он подключен к мощному энергетическому центру: Иегове Сатурну, господину Времени. А чем питается Иегова? Продуктами ферментации, пеплом человеческих жертв. Таким же образом Демиург питается за счет разрушений и преступлений во Вселенной, где более сильный пожирает более слабого; за счет циклов, Сумерек богов, когда он, как волк Фенрир, пожирает все и засыпает, переваривая пищу. В этой Вселенной действует закон Вечного возвращения, поскольку бессмертны Боги, которых он сделал своими пленниками. Все пожирает самое себя.

Евреи запрограммированы на то, чтобы периодически приносить в жертву Иегове человеческие существа, причем предпочтение отдается полубожественным Вирам. В вознаграждение за это Иегова питает их нечеловеческой энергией, которая черпается из недочеловеческой Вселенной. Но даже этого недостаточно для того, чтобы механизм еврея функционировал. Необходимо питаться кровью неевреев таким же образом, как необходим творческий гений арийцев и их труд, чтобы поддерживать и совершенствовать среду обитания евреев на земле. А завтра, во внеземных колониях, евреи будут искать выход для своих притязаний на господство в материальном и видимом космосе».

Таким образом, через Серрано, становится понятнее, что имел в виду Ланц фон Либенфельс, говоря о смешении ариев со звероподобными монстрами. Это совершенно мистическая и метафизическая часть его труда. Либенфельс и не скрывал, что говорит о вещах сокрытых, эзотерических, и что знание, которым он оперирует, к науке – в привычном понимании – отношения не имеет.

За своим знанием он после создания теозологии, то есть первого шага по дороге мистики, обратился к наследникам потаенных текстов – масонам. Именно у них он и собирался обзавестись сведениями, которые в реальном мире как бы не существуют. Он считал, что, хотя у масонов не сохранилось тайных книг, они обладают знаниями, которые заключены в самих ритуалах, передающихся без изменений на протяжении веков. Именно в ритуалах нужно искать тайный смысл и следы истории, некогда реальной.

Скитаясь по масонским ложам, он понял, что некогда секретные документы такого плана вывезли тамплиеры из Святой Земли, а туда эти документы попали из центральной Азии, из Тибета. В Германии он нашел наследников тамплиеров – Новый Орден Тамплиеров (Орден Строгого Повиновения) Готтхельфа фон Хунда, правда, какие тайны ему открыл последний – никому не известно. Зато вскоре Ланц решил и сам основать Орден.

Орден был создан в 1907 году и получил название Орден Нового Храма, то есть Орден Новых Тамплиеров. Великое открытие случилось на Рождество. В этот день над башней замка, где жил «магистр» и куда собрались «тамплиеры», взметнулся флаг с алой свастикой на золотом поле, свастику окружали четыре синих цветка. Так еще раз взошла свастика, теперь в виде флага. Либенфельс выдвинул те же условия для вступления в Орден, что и Лист: его членами могли стать лишь полноценные арийцы. Правила приема в это элитное сообщество были строгими: нужно было пройти процедуру антропологического отбора, то есть принимались лишь светловолосые, желательно синеглазые и хорошо сложенные мужчины. Орден Нового Храма был словно бы продолжением традиции Ордена Храма, то есть тамплиеров.

О последних Ланц имел потрясающие сведения: по его мнению, тамплиеры создали свой храм Чаши, где проводили… первые евгенические опыты, чтобы вернуть арийской расе ее достоинство и силу. Потомки ничего не поняли о тамплиерском Граале, на самом деле – это «духовная» или, как говорил Ланц, «панпсихическая» чаша, в которой содержится «духовная» кровь, несущая черты прежней, не подверженной извращениям арийской расы. И если следовать законам отбора производителей (мужчин и женщин), то можно вернуть утраченные черты и возродить священный немецкий Грааль, то есть чистую расу ариев. Беда лишь, что, как это сделать по магическому образцу, Ланц не знал. Зато он знал, как получить достойное потомство. Условием членам Ордена он поставил женитьбу только по расовому принципу – на настоящих арийках. Пусть не магическое, но возрождение хорошей крови.

Секретных книг, кроме теозологии, новый Орден не имел, так что Ланц собирал по крупицам все, что каким-то образом можно было назвать секретным, – древние тексты, древние артефакты, любые сведения о каких-то древних практиках. Все это осмысливалось и тут же включалось в философию Ланца. На первых порах Гвидо фон Лист сотрудничал с Либенфельсом, он даже предложил идею, что тамплиерский Бафомет был не головой, а магическим знаком, образующимся при наложении двух свастик (правосторонней и левосторонней), и этот знак дает сумевшему его понять власть над миром, а для прочих в виде мальтийского креста служит напоминанием о мученической смерти героев.

Лист писал: «Одно из наиболее важных „зашифрованных“ изображений свастики – это вариант „Мальтийского креста“, который и сам, по всей вероятности, является соединением двух противоположно загнутых крестов, нарисованных линиями. Вариант, о котором идет речь, представляет собой восьмиугольную фигуру, которая рисуется другим цветом на наружной от фона стороне, она имеет вид совершенно самостоятельного изображения, однако, без всякого сомнения, была придумана, чтобы скрыть изображение изогнутого креста. Этот знак получил название Baphomet (или „Говорящая Голова“) и использовался как доказательство ереси тамплиеров на судебном процессе над ними, став одним из оснований для вынесения решения о виновности и конфискации в 1313 году владений Ордена».

В этом плане и сам процесс над тамплиерами рассматривался и Ланцем, и Листом как наступление расы рабов на древнюю немецкую религию и древнее знание, и иначе чем заговором против арийцев этот процесс именовать они не желали. Арийцы тут рассматривались как раз как хранители древнего знания, наследники солнечного бога. Такими наследниками были объявлены знаменитые философы Средневековья Тритхейм Неттенсгеймский, Корнелиус Агриппа, Пико де Мирандола, Иоханн Рейхлин. А их тексты – герметическими. Причем, магические формулы и ритуалы, описанные Агриппой, были тут же поименованы обычными древними арийскими практиками. Так что не удивительно, что и Гитлер, и Гиммлер интересовались магией. В кругу Либенфельса она и признавалась единственной правильной наукой. А поскольку Гитлер «питался» журналами Либенфельса все время пребывания в Вене, до начала Первой мировой войны, то из них он почерпнул немало интересной информации, не только антисемитской, но и совершенно мистической. Стоит ли удивляться, что интерес к мистике он сохранил на всю жизнь, даже тогда, когда уже окончательно повзрослел и добился власти?

Есть вещи, которые нельзя забыть.

В той мере, что Либенфельс, Гитлер вряд ли верил в магию и тайные знания, но сама идея казалась ему красивой. А в этом плане он был большой ценитель прекрасного.

Либенфельс же при помощи магических практик желал переустроить плохой современный мир. Эта магия должна была вернуть арийцам власть, честь и родину.

Будущий мир он видел таким: арийцы создадут свое государство. В этом новом справедливом (для арийцев) государстве власть будет принадлежать только им и все высшие должности – тоже. При назначении на такую должность нужно будет пройти простой обмер черепа. Соответствуешь параметрам – хорошо, не соответствуешь – извини. Никакого снисхождения!

Жизнь арийца будет отличной: ему запретят заниматься наемным трудом или другим унизительным занятием ради денег, ариец будет господином, а работать на него станут рабы, то есть те, кто расового теста не прошел. Соответственно, жениться ариец-господин сможет только на полноценной арийке, никаких побочных связей, дети арийца должны быть полноценными и чистыми по крови. Женщина в мире арийцев будет уважаема и любима, но лишена права голоса, ее роль – вынашивание и воспитание новых арийцев. В этом государстве будет настоящая простота и чистота нравов, как в далекие времена, граждане ее будут соблюдать законы и больше всего заботиться о процветании отечества. Они будут здоровыми, сильными, отважными, красивыми, счастливыми. Управляться государство будет королем-магом, власть будет построена по вертикали, и, по сути, – это государство орденского типа, ориентированное на священные войны со странами низшего сорта, не арийскими. Цель – понемногу занять новые земли, навести надлежащий порядок, указать рабам их место и править долго и счастливо.

Такая вот идеальная картинка.

Понятно, что для австрийского немца Либенфельса картинка имела самодостаточную ценность. Он мечтал дожить до воплощения своей мечты. Увы, он не только дожил, он ее даже пережил. Ланц фон Либенфельс умер в 1954 году, через 9 лет после самоубийства Гитлера, через 21 год после его прихода к власти, через 31 год после появления национал-социалистов на политической сцене Германии и через 40 лет после начала Первой мировой войны.

Великая Война

Идеи Либенфельса не могли не найти в дальнейшем отклика в сердцах немцев – для них, считавших себя неправо ущемленными, вопрос крови стал вопросом чести. К этому мы еще вернемся. Но пока что важнейшим казалось определение политической самостоятельности немецкого государства, то есть присоединения к истинно немецкому обществу всех тех немцев, которые невольно оказались вне его границ. Эти немцы за пределами немецкого мира и «помогли» образоваться кризису 1914 года, который завершился кровопролитной мировой войной. Эта война сразу определила противостоящие стороны: Германия оказалась в одной связке с Австро-Венгрией и Италией, а противной стороной выступил блок Антанты – Англия, Франция, США и Россия. Позиции мелких стран определялись согласно их зависимости от крупных. Страны Антанты имели больше возможностей победить, хотя бы потому, что немцам и их союзникам пришлось вести войну на два фронта – западный (Франция, Англия, США) и восточный (Россия). Страны центра были зажаты в смыкающееся кольцо: таким образом союзники собирались «додавить» Германию и вынудить ее к сдаче с последующим земельным переделом.

Если до войны родилась философия, которая ориентировалась на воина-героя, то война как раз и стала тем горнилом, где родились сами герои. Именно эти люди, прошедшие четыре года ада, смогли развить свое духовное-материальное как нечто неделимое, они научились преодолевать страх смерти. Так что секрет успешности «древней арийской» модели осознания мира лежал как раз в четырех годах войны. Начало этой мировой бойни очень многие немцы восприняли как момент очищения, как благую весть. Гитлер, который был тогда патриотически настроенным молодым человеком, тоже воспринял войну как лучшую из возможных новостей: для него воздух вдруг запах озоном, как после грозы.

«Помилуй Бог, – писал он потом, – разве не ясно, что война 1914 г. отнюдь не была навязана массам, что массы, напротив, жаждали этой борьбы! Массы хотели, наконец, какой-либо развязки. Только это настроение и объясняет тот факт, что два миллиона людей – взрослых и молодежи – поспешили добровольно явиться под знамена в полной готовности отдать свою последнюю каплю крови на защиту родины. Я и сам испытал в эти дни необычайный подъем. Тяжелых настроений как не бывало. Я нисколько не стыжусь сознаться, что, увлеченный волной могучего энтузиазма, я упал на колени и от глубины сердца благодарил Господа Бога за то, что он дал мне счастье жить в такое время».

25-летний Адольф Гитлер среди толпы, собравшейся на Одеонплац в Мюнхене 1 августа 1914 года, радуется объявлению войны

В те дни Гитлер уже перебрался в Мюнхен. Там, на Одеонплац, главной площади города Мюнхена, он стоял в массе других немцев и бурно аплодировал началу войны. Он рвался на фронт, хотя тут возникали некоторые сложности: слабое здоровье и австрийское гражданство. Однако ему удалось-таки добиться определения в баварский полк. Для него наступили лучшие дни, незабываемый период земного существования; душа его пела. Позже он так вспоминал это начало пути: «Дело шло о том, быть или не быть германской нации; дело шло о нашей свободе и нашем будущем. Государству, созданному Бисмарком, теперь приходилось обнажить меч. Молодой Германии приходилось заново доказать, что она достойна тех завоеваний, которые были куплены в геройской борьбе нашими отцами в эпоху битв при Вейсенбурге, Седане и Париже. Если в предстоящих битвах народ наш окажется на высоте положения, тогда Германия окончательно займет самое выдающееся место среди великих держав. Тогда и только тогда Германия сделается несокрушимым оплотом мира, а нашим детям не придется недоедать из-за фантома „вечного мира“».

Эти слова написаны были в ландсбергской тюрьме, после пивного путча, так что упоминание недоедающих детей – позднейшее дополнение. В те дни Гитлер не думал ни о каких детях и их безработных отцах. Тогда он шел по велению сердца путем воина – славный солдат на славную войну ради славы Германии и ее единства. Ученик Листа и Либенфельса желал победить или умереть. Смерти, стоит признать, он вовсе не боялся. Среди других новобранцев, наспех (как и он) обученных в тренировочном лагере, Гитлер разительно выделялся: он точно знал, зачем пошел на войну. Ничего личного или сентиментального не было в его мыслях. Как вспоминали его сослуживцы, Гитлер своими мыслями был очень далеко – наверно, на войнах древних ариев, иногда, точно пробудившись, он вскакивал и начинал говорить о справедливости этой войны и о скорой победе. Тогда в этом он был совершенно уверен. Он не пригибался под обстрелом, он вообще не замечал таких мелочей. Удивительно, но ему везло, пули его боялись. Все, что он раньше читал только в книгах и о чем говорили ему философы, нашло теперь адресата: он почувствовал, что такое война. Тяготы переходов, пот и грязь, кровь – его ничего не могло смутить. Близость смерти сделала его ощущения насыщенными. Это вряд ли могли понять солдаты, призванные на фронт без их желания. Это вряд ли могли понять и командиры, выполняющие свою работу. Для Гитлера эта война была свершением сокровенных надежд. Что будет дальше? Единая сильная Германия. А если смерть? Тогда – по Листу – он умрет и снова возродится в сильной личности, такой как Бисмарк, Колумб или Лютер. Он-то знал, что «будет рожден героем»; начнет «свое следующее существование в человеческом облике более сознательно, чем остальные», обеспечит «себе рождение в более подходящих условиях» – ради такого перерождения смерть всего лишь ступень на пути к высотам.

Не стоит думать, что «приживание» на войне пришло к нему сразу. Как нормальный человек, он не мог не страшиться смерти, о чем честно рассказывал позже: «Ужасы повседневных битв вытеснили романтику первых дней. Первые восторги постепенно остыли. Радостный подъем сменился чувством страха смерти. Наступила пора, когда каждому приходилось колебаться между велениями долга и инстинктом самосохранения. Через эти настроения пришлось пройти и мне. Всегда, когда смерть бродила очень близко, во мне начинало что-то протестовать. Это „что-то“ пыталось внушить слабому телу, будто „разум“ требует бросить борьбу. На деле же это был не разум, а, увы, это была только – трусость. Она-то под разными предлогами и смущала каждого из нас. Иногда колебания были чрезвычайно мучительны, и только с трудом побеждали последние остатки совести. Чем громче становился голос, звавший к осторожности, чем соблазнительнее нашептывал он в уши мысли об отдыхе и покое, тем решительнее приходилось бороться с самим собою, пока наконец голос долга брал верх. Зимою 1915/16 г. мне лично удалось окончательно победить в себе эти настроения. Воля победила. В первые дни я шел в атаку в восторженном настроении, с шутками и смехом. Теперь же я шел в бой со спокойной решимостью. Но именно это последнее настроение только и могло быть прочным. Теперь я в состоянии был идти навстречу самым суровым испытаниям судьбы, не боясь за то, что голова или нервы откажутся служить».

Гитлер научился просто не обращать внимания на этот естественный страх смерти. Он страх преодолел, потому и выжил.

Подобных Гитлеру людей было на самом деле немало. Эти молодые люди исповедовали другую, не общепринятую эстетику. По сути они были футуристами или вышли из футуристов. Эта молодая поросль с упоением внимала сверкающим и острым как клинок строфам и ритмам новой поэзии, сумевшей преодолеть тягомотину старого стихосложения. Строгость, напор, стремительный ритм, отстранение от эмоций и любого сентиментального жеста, видимая холодность и отточенность формы – вот были признаки нового явления. Все, что слабо и мягко, лениво и пустословно, – мусор.

Филипп Маринетти – поэт, давший начало итальянскому фашизму

Недаром, обращаясь к Маринетти, давшему рождение итальянскому фашизму, прекрасному поэту, Бенн некогда сказал: «В эпоху притупившихся, трусливых и перегруженных инстинктов вы основали искусство, которое отражает пламя битв и порыв героя… Вы призываете „полюбить опасность“ и „привыкнуть к отваге“, требуете „мужества“, „бесстрашия“, „бунта“, „точки атаки“, „стремительного шага“, „смертельного прыжка“. Всё это вы называете „прекрасными идеями, за которые умирают“».

Для Маринетти, как и для Гитлера, идеи, за которые умирают, вовсе не были фигурой речи. Гитлер и на самом деле умирал за них – каждый день все дни его мировой войны. Так что дополнением к кабинетной философии, которую он штудировал в мирные довоенные дни, тем самым необходимым толчком, искрой в мозгу, как раз и была не книжная, а реальная война. Одни вынесли из солдатской жизни полное отрицание таковой, кровь и грязь заслонили им лицо бога войны. Другие – и Гитлер в том числе – увидели в войне красоту и обновление души. Они шли через смерть, и это была настоящая жизнь. Если этого не признавать, то вам никогда не понять ни поколения той войны, ни мироощущения Гитлера. А без этого невозможно понять и особенностей того государства, которое он потом создал.

Война никогда не была для него трагедией, трагедией был вечный мир и зажравшийся буржуа, у которого случается инфаркт от падения курса акций. С годами, конечно, он стал спокойнее, получив власть, он рассматривал войны как политик, но если приходилось выбирать между войной и миром, он выбирал войну, даже не потому, что его государство было отлично отлаженной военной машиной и ничего иного не умело, а просто потому, что мир – худшее из зол. Мир не дает движения. Только жизнь на грани, когда перед глазами всегда стоит смерть, дает духовный рост. Этого он требовал от своих сограждан. Этому он научился на Первой мировой. Война для него – не удивляйтесь – была творческим процессом. Его бог, создавший подлунный мир, был воином, и образ и подобие его, богоподобный человек – тоже был воином, иначе он просто не был человеком.

Поколение, которое потом будет жадно внимать Гитлеру, прошло через войну. Это об этом поколении Эрнст Юнгер говорил: «В мире о нас ходит молва, что мы в состоянии разрушить храмы. И это уже кое-что значит во время, когда осознание бесплодности приводит к возникновению одного музея за другим… Мы славно потрудились на ниве нигилизма. Отказавшись от фигового листа сомнений, мы сравняли с землей XIX век (и нас самих!). Лишь в самом конце смутно обозначились лица и вещи XX… Мы, немцы, не дали Европе шанса проиграть».

Это было поколение проигравших войну немцев. То, что начиналось так счастливо и так упоительно, обернулось настоящим кошмаром: немцы подписали тяжелый для страны Версальский договор, по которому лишались своих территорий – Восточной Пруссии, Судет, Эльзаса, Лотарингии. Не то что Австрия не стала частью Германии, даже немецкий Данциг превратился в польский Гданьск. Кроме территориальных потерь были и экономические – на Германию была наложена огромная контрибуция. Но самым обидным и горьким было запрещение содержать армию и флот и иметь в стране военную промышленность. Совершенно справедливо немцы восприняли этот договор как национальный позор. Недаром Юнгер восклицал, что европейцы скорее увидят человека в бушмене, нежели в немце: «Отсюда наш страх (поскольку и насколько мы европейцы) перед самими собою, который нет-нет да и проявится, – и добавлял желчно: – Прекрасно! И не надо нас жалеть. Ведь это превосходная позиция для работы. Снятие мерки с тайного, хранящегося в Париже эталона метра (читай: цивилизации) означает для нас до конца проиграть проигранную войну, означает последовательное доведение нигилистического действия до необходимого пункта. Мы уже давно маршируем по направлению к магическому нулевому пункту, переступить через который сможет лишь тот, кто обладает другими, невидимыми источниками силы… Мы возлагаем наши надежды на молодых, которые страдают от жара потому, что в их душах – зелёный гной отвращения. Мы видим, что носители этих душ, как больные, плетутся вдоль рядов кормушек. Мы возлагаем свои надежды на бунт против господства уюта, для чего требуется оружие разрушения, направленное против мира форм, чтобы жизненное пространство для новой иерархии было выметено подчистую».

На поколение выброшенных из мира в войну и вернувшихся с войны в никуда и оказалось обращенным внимание Гитлера. Сам он был точно таким же – выброшенный в никуда. Война дала ему источник сильных (и чистых, между прочим) чувств, едва не сделала слепым, наградила только железными крестами за храбрость, но не положением в обществе или достатком, то есть получилось, что жертва, которую он собирался принести Германии (себя, жизнь), не принята, даже хуже – отвергнута. Победители всегда судят побежденных. Гитлер (и целое поколение немцев вместе с ним) оказался осужденным. Но все по тому же Листу поражение нужно использовать для победы. Война позволила почувствовать вкус истинной жизни, вкус свободы, который невозможно забыть (но невозможно и применить в мирной жизни).

Прошедшие через смерть образовали негласное тайное братство, они имели нечто общее, что навсегда объединяет, – дни войны. Юнгер назвал это странное чувство, вынесенное фронтовиками из Первой мировой, духовным хлебом жертвы. Национал-социалистическое движение, которое Гитлер собрал в партийную структуру, напрочь отметало мир лавочников и бюргеров, оно было ориентировано на юных, готовых в дни мира приносить свои жертвы, то есть сражаться. Это желание не быть буржуа, идти путем воина, выражено у Юнгера такой фразой: «В часы, когда шевелятся внутренние крылья юности, пока её взгляд скользит по крышам домов лавочников, юность должна смутно осознавать, что где-то в дальней дали, на границе неизведанного, на ничьей земле охраняется каждый сторожевой пост». Для молодого Гитлера этот отказ быть тем, чем должно, потому что так положено, можно обозначить одним словом – борьба. Недаром свою книгу он так и назвал – «Моя борьба».

Борьба предполагала продолжение военного духовного опыта – бесстрашие перед выбором жить или умереть. Смерть в этом контексте стоит усилить эпитетом «красивая». Красивыми, то есть цельными и полными силы, представлялись ему и дни будущего. Он занимался укреплением своей партии, но одновременно не забывал изначального увлечения. Он рисовал. Он рисовал будущее. Будущие дома. Будущих людей. Будущую Германию. Это была свободная страна свободных людей, победившая, хотя ее назвали побежденной. Мы совершенно напрасно считаем, что молодые люди, прошедшие окопы мировой войны, вышли оттуда циниками и психопатами: они, кажется, стали еще большими романтиками и в то же время обрели здоровый прагматизм. Гитлер в этом плане ничем от них не отличался. Просто до войны он успел начитаться Ницше, Шопенгауэра, Листа и Либенфельса. Армин Меллер приводит характерную особенность этого порожденного войной сознания.

Алькасар, крепость испанских фашистов, осажденная «красными»

Когда в 1936 году, 23 июля, во время осады коммунистами испанских фашистов в крепости Алькасара (Толедо) первые позвонили коменданту Алькасара полковнику Москардо и потребовали немедленной сдачи, аргументируя это тем, что расстреляют захваченного ими сына коменданта, между отцом и сыном состоялся такой вот разговор:

«Сын:„Папа!“

Москардо:„Да, сын, в чем дело?“

Сын:„Они говорят, что расстреляют меня, если ты не сдашь крепость“.

Москардо:„Тогда вручи свою душу Господу, крикни: „Да здравствует Испания!“ и умри как патриот“.

Сын:„Я обнимаю тебя, папа“.

Москардо:„И я обнимаю тебя, сын“».

Командир красных, ожидавший иного результата, опешил. Ему Москардо сказал: «Ваш срок ничего не значит. Алькасар не будет сдан». Мальчика, естественно, расстреляли. У красных и испанских фашистов эстетика и принципы были разными. Меллер добавляет: «Героями действия являются две отдельные, четко обозначенные фигуры: полковник и его юный сын (а не подвергшееся военной угрозе население провинции). Все разыгрывается в „холодном стиле“ и с приглушенными эмоциями. Каждый стремится сыграть свою роль (а не выполнить миссию). Все пронизано напряжением юности (сын, говорящий: „Папа“) и смерти (угроза расстрела). И все это происходит на фоне так мало знакомой туристам „черной Испании“ с тусклой, как дождь, глиной, закрытыми лицами и, конечно же, смертью». Таковы были герои тех лет, что нормальному мирному сознанию современного человека их понять трудно. Для него – это сцена из театральной трагедии, для него – живые люди так поступать не могут. В этом-то и весь фокус. Иначе не было смысла задаваться вопросом, а почему вдруг за Гитлером пошло столько людей?

Из-за программы партии?

Из-за того, что было обещано экономическое чудо и социальное равенство?

Из-за обычной модели поведения масс выбирать сторону сильного?

Из-за националистических лозунгов?

Из-за антисемитизма?

Из-за чувства мести союзникам?

Ведь первые успехи партии произошли во вполне демократической стране. Ведь Гитлер пришел к власти тоже демократическим путем. Нельзя насильно выгнать людей на улицы и заставить их кричать от радости, нельзя такое число нормальных людей заставить маршировать по улицам городов и славить своего фюрера. Нельзя, если еще власть не захвачена и люди не стали ходить на подобные мероприятия из-за одного только страха. В этом-то и сложность времени до основания Рейха.

Важно даже не только то, что обещал Гитлер, а то, как он это обещал, как выглядели он и его сторонники, какие слова говорились, какой образ творился, какие действия осуществлялись. Важны мелочи. Именно мелочи создают историю. Простота. Подтянутость. Строгость. Экспрессивность. Справедливость. Ореол мученичества. Отличие от прочих – простоватых или интеллигентных, тощих или лоснящихся от жира, но вялых, произносящих слишком много пустых слов (и не тех), ищущих компромиссов, буржуазных до отвращения или же гегемонистых до такого же – вот лучший способ привлечь внимание и – потом – симпатии. Быть непохожим. Быть напористым до агрессивности. Быть деятельным. Опережать остальных на несколько шагов. Ничего не бояться. Никому не уступать. Знать, о чем говоришь. Последнее труднее всего. Чтобы знать, нужно пережить встречу со смертью. Видите, тут пока нет ни единого слова о мистике или магии или прочей чепухе. Но для того, чтобы образ закрепился и принес успех, нужно верить в свой успех. Только вера дает победу.