Текст книги "Петкана"

Автор книги: Лиляна Хабьянович-Джурович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

Сразу после нашего разговора я медленно приблизилась к иконе моей святой. Теперь я смотрела на нее иначе, чем раньше. И видела ее совсем иной. Она уже не была для меня больше картинкой на стене. Но превратилась в святой лик угодницы Божией. Посланницы иного мира. Такой далекой от меня. И вместе с тем такой близкой. Моей святой.

«Спасибо Тебе! – сказала я, обращаясь одновременно и к ней, и к Господу. – Спасибо. И прошу Тебя, не отнимай у меня жизнь!»

С той поры я все чаще проводила время с ней. Пыталась разговаривать. Спрашивала ее о чем-то. Поверяла ей свои надежды. И верила, что они часто ею же и подсказаны. Иногда же страшилась, что это не ее голос, но лишь эхо моих собственных желаний. И вот час настал...

Давно уже известна старая истина: с тех пор как Бог сотворил землю и дал нам ее, чтобы мы трудились на ней в поте лица своего, громче всех всегда звучали и звучат по сей день голоса тех, кто не хочет смириться с установленным порядком вещей, желает «изменить историю» и «исправить все ошибки». При этом такие люди неизменно прикрываются заботой о благе народа или даже всего человечества, взывают к славному прошлому и обещают счастливое будущее.

Народ с радостью приветствует подобных вождей. Что это? Глухота? Слепота? Зомбированность? Как будто не известно, что всякое выпячивание «общечеловеческой» правды несет много горя, страдания и неправды отдельно взятым людям. Неужто они и вправду этого не понимают. Или каждый втайне надеется, что его минуют сии испытания. Выходит, он равнодушен к страданию других? Не знаю. И сейчас, когда все уже осталось позади, как страшный сон, я не могу дать ясный ответ на этот вопрос. А ведь я столько размышляла об этом.

«Легко любить человечество. И как тяжело любить человека!» – говорила я. Пока еще было кому говорить.

Мир, в котором мы жили, исчезал со стремительной быстротой. Все наши привычки, привычный уклад – все это рушилось. Даже страна, которую мы привыкли считать своей.

Тогда я впервые осознала, что наш городок – всего лишь православный анклав во враждебном католическом окружении. Что новое государство, возникшее у нас на глазах, называется именем уже не нашего, а чужого народа. Что мы живем на своей исконной земле. И в то же время вроде бы как уже и не на своей.

«Мы защитим свое!» – раздавались призывы и с той, и с другой стороны. А самозваные борцы за права человека брались в очередной раз осчастливить наши народы. На сей раз – демократией.

Началась мобилизация.

Страх стал повседневным явлением.

Кого заберут следующими? Вернутся ли они назад? А если да, то когда?

Я чувствовала, что скоро наступит очередь и моего мужа.

«Ты знаешь, если он уйдет, я не смогу жить без него. Не сумею», – говорила я моей святой.

«Вера заключается в том, чтобы принимать все, что посылает нам Господь, и уметь видеть в этом духовную пользу. Даже в тех случаях, когда милость Его сурова, – пытался успокоить меня священник, – вера заключается в том, чтобы сказать, как некогда сказал Христос: "Да будет воля Твоя!"»

Но я не могла произнести этих слов. Не могла.

И молилась. Молила. Просила Преподобную умолить Бога смиловаться над нами. Пощадить моего мужа. Моего ребенка. И меня.

«Ведь я не прославленная угодница Божия! – взывала я. – Я всего лишь обычная женщина, которая любит своего супруга и свое дитя. И хочет жить».

«Ты вступила на стезю Господню. Помнишь, как Христос сказал: "Кто хочет идти за Мной, пусть возьмет крест свой и идет! – вновь напоминал мне священник. А может, она?»

«В чем я согрешила, что Бог так суров ко мне? Или Он меня испытует? Проверяет мою готовность к жертве?»

О, если б у меня было еще что-то, кроме семьи, что я могла бы предложить Богу как залог своей веры! Но что вообще может предложить человек своему Создателю, когда всё и так Его?

Может быть, я слишком люблю своего мужа? Больше, чем Бога? Больше, чем свою святую? Или же я была слишком счастлива? Можно ли так любить? Быть настолько привязанной к единственному человеческому существу? И быть столь любимой им?

«От чего мне отказаться? Какую жертву принести, чтобы избавить его от страдания?» – мучительно размышляла я.

Наконец я, казалось, пришла к «верному» решению.

«Мать и заступница наша, – взмолилась я к Преподобной, – если уж должно так быть, раз уж мне надо обязательно чем-то пожертвовать, пусть он тогда полюбит другую и уезжает с ней отсюда. Ведь сейчас многие уезжают. Даже Гордана уехала. К сестре, во Францию. А нам некуда податься. У нас никого нет. Мы не можем. Вместе. Но, быть может, он бы смог без нас. Если бы только Бог позволил! Пускай бы он тогда ехал – куда угодно! Лишь бы подальше от войны! Где его могут убить. И где он вынужден будет убивать людей».

«Нет! – сказал мой муж, когда я поделилась с ним своими мыслями. – Если меня призовут, я должен буду пойти. Может быть, я и вернусь. И тогда мы снова будем вместе».

Я плакала.

И он тоже не мог сдержать слез.

В молитве Преподобной я искала уже не помощи, но утешения. Она смотрела на меня сочувственным взором, словно желая подготовить к неизбежному. Она уже ничего не обещала. Это я сразу поняла.

Но не хотела принять сию неизбежность. Не могла.

Я опять стала придумывать разные игры, только теперь уже не «интеллектуальные».

В вазе перед иконой у меня теперь постоянно стоял свежий цветок. Его свежесть, решила я, будет залогом. Как символ. Показатель силы моей молитвы Преподобной. Если он не увянет, моего мужа не заберут.

Но наутро цветок завял. Теперь я знала, что страшный час совсем близок.

Молох требовал свежего мяса и крови. И мужчин забирали на фронт. Чтобы защитить теперь уже наше, только что образованное государство и сербский народ. Но я не хотела тогда этого понимать. Я видела и с той, и с другой стороны только «псов войны».

Я уже ни о чем не могла думать спокойно. Не могла ни спать, ни дышать. Ту, первую иконку преподобной Параскевы я держала в постели, под подушкой. Или же судорожно прижимала к груди.

Я вздрагивала от каждого шума. Меня пугал звук мотора возле нашего дома, свет фар, любые шаги на улице под окном, собачий лай за забором.

«Они придут и заберут его, – содрогалась я. Просыпалась в страхе. И спешила коснуться руки мужа. Чтобы убедиться, что он еще тут, со мной. Пока еще со мной.

Ему позвонили по телефону. Это было воскресным утром, когда мы по обыкновению пили наш первый кофе. Такие минуты всегда сближали нас. Прежде они были особенно дороги мне. Как мгновения нежности и самых светлых мыслей.

Ему позвонили – и он пошел. Мы наскоро поцеловались. Словно он уходил на работу. Как будто это не было расставанием на долгий срок. Быть может, навсегда. То был наш обоюдный негласный договор. Такое прощание, как нам казалось, оставляло больше надежды.

Я вернулась в наши опустевшие комнаты. В свою разом опустевшую жизнь. Чтобы сказать дочке, что забрали папу. И попытаться защитить ее от той боли, с которой сама не могла совладать. Укрепить ее, не имея на то сил.

«Что-то я не вижу, чтоб ты молилась», – сказала она мне на следующий день. С обидой.

И какой-то недетской насмешкой. Словно хотела убедить меня в тщетности моей веры.

А я и вправду не молилась. Проходила мимо икон, даже не глядя на них. Для меня в тот миг существовала только моя рана. Мое окровавленное сердце. Я могла бы просить у Бога вернуть его. Или даровать мне хоть какое-то облегчение в моих мыслях и постоянных терзаниях. Но тогда любое обращение к Нему казалось мне бессмысленным. После стольких неуслышанных молитв. После стольких напрасно пролитых слез. Я ощущала также и некий стыд. Как будто стоишь перед запертой дверью. А хозяева не открывают, несмотря на твой стук и звонки. Хотя ты точно знаешь, что они дома.

«Господь глух к моим воплям. И моя святая – тоже. Быть может, я просто недостойна их внимания. Но к чему тогда молиться? Зачем призывать Того, Кто тебя все равно не услышит», – размышляла я.

А когда моя девочка, не выдержав моего горя и плача, бежала играть на улицу, я слонялась, как проклятая, по пустым комнатам. И не знала, что делать. Куда деваться от невыносимой тоски. И вот я снова пришла к Преподобной. Подошла к ее иконе на стене.

«Как ты допустила?! Как ты можешь спокойно смотреть на меня, такую? Сломленную горем. Обезумевшую от боли. Разве тебе не жаль меня? Неужели это и есть Божия любовь к нам, людям? Где же милость?!» – почти кричала я.

Я лежала перед ее иконой. И ударяла кулаками по полу. Билась об него головой.

Но лик ее был по-прежнему непроницаем.

Я постоянно думала о муже. Спрашивала себя, как он там сейчас. Он, такой добрый и нежный к нам. Ко мне. И к нашему ребенку. Теперь рядом с ним, верно, жестокие и грубые люди, которые пошли на фронт с радостью. Чтобы убивать себе подобных и находить в этом удовольствие. Мне было так больно за него! Боль эта разъедала мне сердце.

Я не готова была принять любую волю Всевышнего.

Сейчас, когда прошло уже какое-то время, я начинаю думать, что, раскрой я тогда для Бога свое сердце, многое могло бы быть иначе. Если бы все мы сразу принимали горе, как раньше принимали счастье, возможно, нас и обошли бы стороной худшие беды. Тогда и остатки моей жизни не были бы так безжалостно сметены страшной бурей.

То был ураган, срывавший не крыши с домов, но головы с плеч. Ливень, хлеставший свинцом. Реки, вздувшиеся от крови, уносившие, словно сухие листья, человеческие жизни и судьбы.

Операция «Буря» за одну ночь лишила нас всего, что мы наживали годами. Мы вынуждены были бежать с собственной земли. От родных очагов. Из домов, которые хранили память о наших отцах и дедах. Вынуждены были покидать свою, такую привычную жизнь. И становиться беженцами без крова над головой, часто даже без куска хлеба. Единственное, что нам оставалось, были воспоминания. И оттого прошлое казалось еще прекрасней. Мы уносили нашу память с собой. Туда, куда испокон веков бежал наш народ с южных и западных окраин. В Сербию.

Наше отступление прикрывала армия. Наши мужчины. Теперь уже никто из этих людей не казался мне жестоким и грубым. Наоборот. Мы чувствовали, что это наши защитники. Готовые принять свой последний бой и ценой собственных жизней задержать наседающего врага. Но моего мужа среди них не было! И никто не мог мне сказать, что с ним. Погиб ли он, лежит ли где-то раненый, истекая кровью. Или попал в плен. И эта неизвестность когтями разрывала мне сердце.

В Белграде мне посчастливилось кое-как устроиться. Я стала домработницей. Это был еще не самый плохой вариант. Кроме того, такая работа позволяла оставаться наедине со своими мыслями. А я уже привыкла утешаться воспоминаниями. Единственным, что мне оставалось.

Я снимала крохотную комнатушку. Мы с дочерью спали на одной кровати. С нами были дорогие мне фотографии, несколько любимых книг и засушенных цветов. Все наши пожитки вмещались в чемодан, ставший для нас походным алтарем. «Ведь алтарь – всюду, где есть святые иконы и искренняя молитва, – рассуждала я, – моя святая молилась даже в безводной пустыне, поставив икону на камень. Она молилась Господу со слезами. Как и я сейчас».

Я плакала, когда засыпала дочка. Она – когда думала, что я сплю. Так мы обе старались скрыть друг от друга нашу боль. Обе мы были безутешны. И одинаково несчастны.

«Кто хочет идти за Мной, пусть отречется себя и возьмет крест свой, и да идет за Мной», – сказал Господь наш Иисус Христос.

«Потому ли я терплю такие мучения, что говорила когда-то моей святой: "Поведи меня путем Господа, очисти мою душу, очисти мое сердце"? – спрашивала я себя. – Но разве принять крест свой обязательно означает быть распятым на нем? Разве не достаточно распять страсти и желания, а сердце – пощадить? Неужели нельзя иначе приблизиться к Богу, кроме как через боль? Разве нельзя это сделать только через любовь? Неужто и вовсе не бывает любви без страдания?»

Терзаясь подобными мыслями, я тем не менее твердо знала, что не хочу свернуть с духовного пути. Ибо уже не могла себе представить, как можно идти другой дорогой, имея иного проводника вместо Бога.

Мне не с кем было разговаривать теперь. Поэтому я все чаще беседовала с ней. Моей святой. Сев на пол и глядя ей прямо в глаза, я говорила и говорила, будучи абсолютно уверена, что сейчас-то она меня прекрасно слышит. И понимает. И потому я изо всех сил старалась постичь сердцем ее ответы и советы. То, что было прежде игрой любопытного ума и воображения, стало ныне вопросом жизни и смерти.

Я потеряла всё. Страшная слабость непрестанно овладевала мною. Кроме нее, некому было укрепить меня и замолвить за меня слово пред Господом. «Преподобная мать Параскева! – взывала я, – ты знаешь мое сердце, мою душу, мой ум. Знаешь и мои немощи. Умоли Бога, чтобы Он не попустил мне пасть под непосильной ношей. Да дарует Он мне силы вынести то, что я должна понести».

Так я вручила ее предстательству свою судьбу. Только теперь. И промолвила: «Да будет воля Твоя, Господи!»

А ведь мне нелегко было это произнести.

Чтобы вымолвить сии слова, надо было совершенным доверием и любовью к Богу побороть страх, гнездившийся у меня в душе. Особенно одно, абсолютно новое, но очень сильное и мрачное чувство, что регулярно одолевало меня в последнее время. Ощущение того, что я жестоко обманута. Что со мной обошлись несправедливо.

Другие люди вокруг меня продолжали жить по-старому. Так же, как и много лет назад, выходили из дому и возвращались потом с работы. Смеялись. Шутили. Любили. И в жизни их не было никаких перемен. Никакого насилия.

А мой ребенок спал с папиной фотографией у изголовья. И подушка часто была мокрая от слез.

Все вокруг – жили. А я не жила. Я ждала. Когда же наконец вернется муж. Чтобы мы тоже смогли – жить. И не была уверена, что это когда-нибудь произойдет.

Мне казалось, что все кругом счастливее меня. Женщины, чьи мужья не были призваны в армию. Те, кто дождался своего супруга, целым и невредимым вернувшегося с фронта. Наконец, даже те, кого их мужья, погибшие на этой войне, никогда не любили по-настоящему. Или же они не любили своих мужей.

Здесь, в Белграде, мне случалось встретить и тех, кто произносил громкие патриотические речи, когда все только начиналось, а потом первым сбежал и всю войну отсиживался в тылу. И я чувствовала, как в сердце моем начинают пробиваться ростки ненависти к этим людям. Почти такой же жгучей и лютой, как и по отношению к заокеанским организаторам операции «Буря».

О, я, конечно же, знала, что те, кому повезло, ни в чем не виноваты передо мной. Часто это были честные и достойные люди. Их счастье не было основано на моей беде, подобно тому как и мое былое счастье не строилось на чужом горе. Я знала, что они ничего не забрали у меня. Не владеют ничем из того, что прежде было мое. Знала. Но не могла подавить в себе зависть. Ненависть. И тоску. Одно дело – знать. Другое – принимать сердцем.

К счастью, она всегда была со мною. Это она не позволила мне погрузиться в пучину отчаяния, во мрак недостойных и пагубных мыслей и чувств, которые столь мерзки пред лицом Бога.

Она – в этом у меня теперь нет ни малейшего сомнения! – отвела меня и в свою церковь на Калемегдане.

Как-то под вечер, пытаясь успокоить себя прогулкой по берегу Савы, я вышла к Дунаю. И потом долго бродила среди развалин Нижнего града. Хотя и не думала заходить сюда.

А потом стала подниматься на холм, где в лучах жаркого солнца утопали остатки старинной крепости. Я взошла по выщербленным ступеням каменной лестницы. И оказалась на небольшой площадке. Здесь, прямо под крепостной стеной, приютилась крохотная церквушка. Она словно вросла в скалу. У входа, на мозаичном панно, я увидела ее. Мою святую! В одежде цвета морской волны, смиренно преклонив главу, она стояла и листала какую-то книгу.

Наконец-то я попала туда, куда она меня позвала однажды, явившись мне во сне!

Меня охватил трепет. Я поняла, что не случайно оказалась здесь. Что день этот, быть может, еще более важен для моего дальнейшего пути, чем тот, когда я повстречала Гордану.

Я приложилась к святой иконе над ее источником. И к иконе святого Онисима, покровителя источников. И непрестанно молилась только об одном. А затем подумала, что надо бы купить свечи. И направилась к общей очереди.

Две женщины позади меня переговаривались вполголоса, решая, что им приобрести в церковной лавке. И я внезапно услышала, как одна из них сказала другой: «Я в церкви первым делом молюсь за моих врагов. Знакомых и незнакомых. И каждый раз ставлю свечку, чтобы Бог простил тем, кто причинил мне зло».

О, как устыдилась я, услышав эти слова, произнесенные таким спокойным и мирным тоном! И подумала, сколь чиста сердцем должна быть та женщина, что так поступает. Я захотела взглянуть на ее лицо. И обернулась. Первое, что я увидела, был маленький образок у нее на шее. Образок с ликом преподобной Параскевы. Преподобная ласково улыбалась мне. И я тотчас подумала, что это, конечно же, она говорила со мной голосом незнакомой женщины.

Я бы хотела ее послушать. И в самом деле хотела. Но как мне было молиться о прощении тех, кто сам не желал прощать людям обид? И легко ли простить причинивших тебе самую страшную в твоей жизни боль?

Кое-как выдавливала я из себя слова молитвы. С огромным трудом произносила их. И чувствовала, что они идут не от сердца. А значит, немногого стоят. И вряд ли достигнут Того, к Кому обращены.

Я чувствовала: только она может мне помочь. «Мать и заступница наша, – молила я Преподобную, – без тебя у меня ничего не выходит. С тобой же – получится все, о чем ты попросишь Господа. Яви же милость: помоги мне победить то самое худшее, что таится во мне. В каждом из нас. Прошу тебя, научи меня своей любимой молитве».

Я стояла пред ней. И смотрела на ее лик. Долго. Очень долго. Последние верующие давно уже разошлись, Уже и священник покинул церковь. А я все стояла на площадке перед мозаичной иконой. И не переставала молиться сердцем. Сердцем, которое жаждало очиститься.

Стояла так, пока не почувствовала, как сердце мое переполняет любовь. А душа исполняется крепости и решимости.

«Заступница наша! – взмолилась я. – Будь матерью всем нам. И врагам нашим – тоже».

И заплакала. Чистыми слезами. Которые постепенно смывали заскорузлую грязь моего горя.

И тогда лик ее преобразился. А я впервые после семи лет страха начала жить надеждой. И только ею.

Как я чувствовала тогда надвигающуюся бурю и ощущала сгущающийся мрак, так почувствовала я сейчас приближение скорой радости и счастливых перемен. Я снова стала загадывать, как когда-то: приходила в незнакомые храмы и пыталась отгадать будущее по цвету ее одежд. Однажды – это было в церкви святого царя Константина и царицы Елены – я увидела ее в розовой накидке. И расценила это как некий знак мне.

Я вся затрепетала. В ожидании самого невозможного.

В тот день я впервые дерзнула искать подтверждение своим надеждам в Священном Писании. Я пыталась сделать это и раньше. Но прежде – всякий раз, когда я хотела взять Библию – меня останавливал взгляд на ее руку, которая, казалось, грозила мне пальцем. Она словно говорила мне: «Не смей!»

Сейчас же я чувствовала как будто некий призыв, исходящий от нее. Словно она одобряла мои намерения. «Тебя ли я слышу или голос моей несчастной души, коей не терпится вкусить радости?» – спросила я неуверенно.

Я зажмурилась. Потом снова открыла глаза. Ее рука не изменила своего положения.

Я раскрыла Евангелие. Наугад. А затем, опять же не глядя, накрыла пальцем стих, который должен был сообщить мне сегодня что-то очень важное.

«Блаженны плачущие, ибо они утешатся», – прочла я открывшиеся строки. И заплакала. От шевельнувшейся в сердце надежды и благодарности Господу...

«Если папа не вернется до моего дня рождения, я перестану верить в Бога», – сказала мне дочка. Она сидела у меня на коленях. Слишком серьезная и решительная для своих десяти лет. Возможно, горе действительно способно заставить повзрослеть раньше срока.

«Не смей так говорить! – строго сказала я, целуя ее в мокрую щеку». – Бог не золотая рыбка, которая исполняет три желания. Любить Бога не значит быть защищенным от бед и утрат. Богу надо верить. Так же, как ты веришь мне, когда я говорю тебе, что нужно принимать лекарство, чтобы выздороветь. Потому мы и верующие, то есть верные, что исходит от него».

Так я ответила моей дочурке. А знала, что говорю не только для нее.

«Хорошо, я буду Ему верить во всем. Только пусть папа скорей возвращается!»

Мы обе верили. И было нам дано по вере нашей...

Долгожданную весть принес доброволец из «Красного Креста». Он позвонил мне и пригласил зайти завтра к ним в офис, поскольку поступили сведения о солдате, считавшемся ранее пропавшим без вести. Не исключено, что речь идет о моем муже.

То была ночь страха, радости и ожидания! Не знаю, как я ее только пережила.

То была ночь ожидания и надежды. Я провела ее на коленях. Перед ее иконой. А она – все время ласково смотрела на меня. И улыбалась. Улыбалась!

...С чем можно сравнить ту неизмеримую радость, когда мы снова оказались вместе?

Сказать, что она была несравнима со всем, что мне прежде пришлось пережить? Что я буквально задыхалась от нее – так же, как совсем еще недавно задыхалась от боли и горя? Что готова была умереть от счастья? Все, что могли произнести уста, любые слова – бессильны были выразить мою радость! А потому лучше и не говорить об этом...

Мы сидели в нашей каморке. И муж рассказывал и рассказывал. О, чего только не довелось ему пережить! Когда страшная буря разметала последние надежды и оторвала его от товарищей, он, в одиночку, через бушующий ад, пытался пробраться к нам, чтобы вывести нас из этого пекла. Он сбился с пути. Скитался месяцами. На территории, уже захваченной врагом. Скрывался от неприятельских дозоров и патрулей. Обходил стороной даже сербские дома, в которых теперь появились новые хозяева. Наконец удалось ему выйти к своим, крестившимся, как и он, тремя перстами. Но и здесь шла война. Ему пришлось снова взять в руки оружие. Этот кошмар продолжался до тех пор, пока он не потерял последние силы от чрезмерного перенапряжения. Тогда – по возрасту и состоянию здоровья – его признали негодным к строевой службе. Война уже подходила к концу.

«Это она меня спасла. Преподобная Параскева», – сказал мой муж, заканчивая свою страшную повесть.

Из нагрудного кармана он бережно достал старую фотографию и маленькую иконку. На фото были мы втроем. На иконке – она.

«Мне подарил это один наш доброволец, когда я вышел к своим. "Молись ей, она тебя спасет!" – так он сказал. Знаешь, я почему-то думаю, что без нее я бы никогда не нашел вас».

«Я тоже так думаю», – прошептала я голосом, прерывающимся от слез и сердечного волнения.

«Я постоянно носил ее с собой, на груди. Видишь, местами, к сожалению, помялась. Но в другом месте хранить не мог. Почему-то она была для меня необычайно дорога.: Словно тонкая ниточка, связующая меня с вами. Как будто вас у меня стало трое».

Я взяла иконку из рук мужа. Затем запустила его руку под подушку и, когда убедилась, что он нащупал то, что там лежало, осторожно потянула ее обратно. Пусть видит.

Это была еще одна иконка Преподобной. Точь-в-точь такая же, как и у него. Я тоже все это время носила ее на груди, а на ночь клала в изголовье. И помята она была точно в тех же местах, что и у него. Совпадали все тонкие линии и изломы. Но что удивительнее всего – они словно изменили ее лик. Мы ясно видели, как она, такая сдержанная и недостижимая в своем небесном спокойствии, открыто выражала сейчас свою радость. Радовалась вместе с нами, как дитя! И обещала самое главное! Обещала никогда не покидать отныне нашу семью.

О, сколь много значило для меня это ее обещание! Ее любовь к нам! Ее вера, часть которой она сумела передать мне!

Мой муж был теперь со мною. Он был измучен скитаниями. Изнурен болезнью. Порою его страшило и прошлое, и будущее; и я знала, что мне предстоит еще тяжелейшая борьба за него. Но я не боялась. Я знала, что сумею теперь собрать по частям лучшие мгновения нашей прежней жизни. И соединить их в новую жизнь, которая будет еще лучше.

«Я свяжу их надеждой. Сглажу все неровности верою. Оживлю любовью то, что пока еще мертво. Так, как она учила меня», – думала я.

Что бы ни произошло, впереди нас ждало счастье. Ведь мы были все вместе. Вместе с нею. Она теперь тоже была с нами. Как была и всегда. Со всеми, кто призывает ее святое имя. Мать и заступница наша. Преподобная Параскева.

Белград, пятница, 18/31 августа 2001 года от Рождества Христова