Текст книги "Петкана"

Автор книги: Лиляна Хабьянович-Джурович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

СИМЕОН БОГОБОЯЗНЕННЫЙ, СТАРЕЦ СТУДИЙСКОЙ ОБИТЕЛИ

Слава Богу, дарующему великую милость любящим Его!

Мне ли, грешному рабу Божию, говорить о Параскеве? Я был ее духовником, а ныне чувствую, что недостоин молвить даже единое слово. И все-таки я дерзну поведать вам о ней, ибо рассказ о сей равноангельной деве христианской поучителен для всех ищущих Господа и стремящихся к Нему. А потому да поможет мне Господь найти верные глаголы, дабы донести слово истины, не исказив ничего. Чтобы, не дай Боже, и малая соринка не замутнила ока и не помрачила славы ее сияния.

В ту пору, когда она пришла в Царьград, ведомая горячим желанием жить только во Христе и только ради Христа, наш Студийский монастырь был одной из многих тамошних обителей. Между тем он становился все известней, и множество христиан стало собираться в его стенах. Братия наша была весьма многочисленна.

Многие иноки подвизались суровейшим образом, ограничивая себя во всем. Христолюбивые души проходили все степени послушания и украшали себя различными добродетелями. Твердо держались правила, усвоенного от старцев, сподобившихся истинного духовного опыта. И никогда не забывали о постоянной молитве. Лежа ли, стоя ли, работая или вкушая пищу, иноки не переставали славить Бога, помня слова Господни: «Дело – спорится в руках, а имя Божие – не смолкает на устах». То был наш неписаный закон.

Был среди нас и иеромонах Евфимий, брат Параскевы. Усердный и достойный юноша, сподобившийся многих даров от Господа. Он быстро постиг мудрость Священного Писания и убедился в бренности и ничтожности всего земного. И часто повторял глаголы Всевышнего: «Будьте и вы совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный». Он так и жил – стремясь достичь той высоты, в которой видел единственный смысл своего существования.

Он и привел ко мне Параскеву. Когда они подошли ко мне после богослужения, сердце мое взыграло и я мысленно возблагодарил Господа, столь мудро и дивно, как это умеет только Он один, соединившего их кровными и духовными узами и даровавшего друг другу.

Едва взглянув на нее, я тотчас ее узнал. Ибо милостивый Господь уже возвестил мне в видениях о ее приходе.

Жизнь свою я провел в вере и посреди верных. Многие приходили ко мне ради духовной пользы и стремились исполнить все, чтобы добиться полного единства с Богом. Между тем за всю мою жизнь я встретил всего лишь одну душу, равную ей. Юношу, который будет прославлен во святых под именем Симеона Нового Богослова. Он станет величайшим поэтом, богословом и ясновидцем византийского мира. Сей дивный юноша также украсил мою жизнь, научаясь Божественным истинам подле меня.

Посему и глаголю аз, недостойный: «Слава Богу, не оставляющему милостью Своей всех любящих Его».

Но вернемся к Параскеве.

Она поселилась в Ираклийском предместье, при храме Покрова Пресвятой Богородицы, и прожила там пять лет. Верная раба Господня, она трудилась в лечебнице для бедняков и помогала им всеми силами и от щедрот своих. Она всецело предала себя службе Божией. Смиренная и стыдливая, говорила всегда тихо и кротко. С людьми она была немногословна. Зато душа ее постоянно беседовала с Богом. Ежедневно и ежечасно обращалась она к Господу, прославляя Его величие. Ей был дан редкий дар: видеть Творца везде и во всем.

Ко мне она приходила регулярно. Ради поучения. К этому побуждала ее любовь к Богу и стремление узнать как можно больше о Нем. Меня радовала разумность ее вопросов и ее рассудительность. В ней чувствовалась подлинная жажда истины. Порой мне казалось, что мне уже нечему ее учить. Что она и так все знает. Ибо знание ее было живым знанием.

Она знала, что путь к Богу ведет через покаяние, пост, молитву, исповедь, милосердие. И она постилась. Молилась – о спасении души своей и о других. На исповеди она говорила мне: «Человек не смеет простить себе прегрешение, чтобы после ему простил Бог. Не смеет оставаться неосужденным. В противном случае Бог осудит его. Ибо кто прощает себе, тому не простит Господь». И со слезами молила меня подсказать ей, как еще можно украсить себя добродетелями.

Ведь добродетели способны умножаться. Но умножаются и грехи. Грех – к греху. Добродетель – к добродетели. Лени и гордости сопутствует гнев. Сребролюбию – зависть. Вору свойственно лгать. Тщеславие склонно к клевете. Добродетели же – как ступени на Лествице святого Иоанна. Они возводят нас на небеса, в Царство Небесное.

Все это знала она. Но не из книг, как большинство. Нет. Она носила в себе это знание как живое чувство. Ей было ведомо и самое главное: «Сила наша – в немощи». Так писал в Послании к Коринфянам святой апостол Павел. Когда человек осознает свое ничтожество и всемогущество Бога и всецело полагается на милость Божию, тогда он действительно силен. Ибо милость Божия хранит его и ведет по жизни.

Знавал я немало дивных душ, подвергавших себя многим мукам ради того, чтобы совладать – в течение всей жизни – с какой-нибудь одной-единственной страстью. Дабы сказать затем с чистым сердцем: «Господи, у меня нет иных желаний, кроме как исполнять Твои желания и Твою волю!» Параскева знала и это.

Несмотря на все, она каждый раз сетовала, что не имеет полной уверенности в том, что достаточно угодила Богу. И вновь и вновь спрашивала меня, что ей еще сделать. Она словно чувствовала, что мне ведом ответ на этот вопрос. «Придет время – узнаешь», – неизменно отвечал я. Я знал, когда настанет сей час и что это будет за час. Но не смел открыть ей. Ибо прежде меня об этом должен был возвестить Тот, Кому она уже давно и полностью предала свою душу со всей верой, надеждой и любовью своею.

Время меняло ее лицо. Лица, постоянно орошаемые слезами бессильной ярости и жалости к себе, быстро старятся. Ее же слезы были слезами покаяния. Слезами любви ко Господу, к Пречистой Его Матери и всем святым Его. Такие слезы проистекают из чистого источника. Они чисты и сами по себе. Поэтому лицо ее неизменно сияло. Становилось прозрачней и тоньше. Она же – еще прекрасней. Это замечал даже я, старик.

Быть может, из-за этой ее необыкновенной красоты многие знатные женщины относились к ней неприязненно. Распространяли о ней разные сплетни. Смотрели на нее то с ненавистью, то с насмешливым злорадством. Тщетно я пытался уверить их, что это – равноангельная душа. Такие разговоры только разжигали их ярость.

Кто не верит в добро, тому никакие беседы не принесут пользы. Сердце, исполненное зависти, глухо ко всему, словно камень. Разум, помраченный злобой и себялюбием, не просветит никакой свет небесный. Посему и труды мои часто оказывались напрасными.

Когда она отправилась на Святую землю, я понял, что в этой жизни мы с ней уже не свидимся. Один Бог ведает, куда лежит ее путь. И какие муки и подвиги ждут ее на этом пути восхождения ко Господу и постоянного приближения к Нему.

Уезжая, она попросила у меня благословения. Я, недостойный, смутился тогда. Так же, как стыжусь и теперь, рассказывая об этой дивной и чистой душе. Дай Боже, чтобы все, о чем я поведал, было по воле Твоей. И да простит мне Господь, если я в чем согрешил при этом.

Она же, преподобная Параскева, пусть помолится обо мне, грешном.

ПАСТУХ ИЗ ОКРЕСТНОСТЕЙ ЦАРЬГРАДА

Отец мой был пастухом. И все свои знания об овцах передал мне. А когда пришло время – передал мне и стадо.

Дни я проводил на пастбище, ночи – в нашей хижине на опушке леса. Я был женат. У нас были дети. Жена заботилась о детях, а я – об овцах.

Овцы мои были довольны своей жизнью. Они всегда вовремя получали пищу и воду. Я стриг их, когда подходил срок. Давал им соль. Оберегал от диких зверей. Особо заботился о тех, что понесли, и всегда знал, когда какая из них принесет ягнят.

Я был привязан к моему стаду. И они ко мне – тоже. Ведь я знал их всех. Всех – поименно. Имена им я давал сам. Белянка. Хромоножка. Ленивица. Красотка. Розочка. Каждая из них оправдывала свое имя.

Я всегда разговаривал с ними. Как с людьми. Человеку нужно с кем-то поговорить, чтобы скоротать время. Да и что мне еще было делать? Целый день лежать на траве и смотреть в небо? Следить за тем, как порхают по кустам птахи? Играть на свирели? Срывать травинки? Во всем этом есть свое удовольствие. Но рано или поздно это наскучит.

Я рассказывал овцам об одной девушке, которая своим взглядом лишила мою душу покоя. А смехом своим – покорила мое сердце.

Когда же девушка эта стала моей женой, я стал описывать им нашу хижину и счастливые ночи под ее кровом. Расскажи я об этом другим пастухам, они бы посмеялись надо мной и потом не давали бы мне проходу. А овцы слушали молча и щипали траву. Они знали всё и о моих детях. Сын мой, говорил я, когда вырастет, тоже будет пастухом. Я рассказывал овцам про моих товарищей и про торговцев мясом и шерстью. Про императора Никифора Фоку, которого мы сперва встречали как спасителя Отечества, а потом изгнали за его злодеяния. И о царице Феофано, которая подбила его на злые дела. Рассказывал о волках. О холодных ветрах и граде, уничтожающем посевы. Обо всем, что взбредет на ум.

Овцы слушали. Они верили мне. И хотя для жизни им было вполне достаточно воды и пищи, в моих историях они тоже не видели ничего дурного.

Я также был доволен своей жизнью и в чем-то походил на собственных овец. Тогда-то и повстречалась мне эта странная девушка.

Алела заря. Овцы уже проснулись, а значит, и мне было не до сна. Мы с ними вышли на сонное еще поле. И тут я увидел ее. Тонкий силуэт на фоне рассветного неба с воздетыми ввысь руками. Она стояла на коленях. «Привидение!» – подумал я. И вся утроба моя сжалась от страха. Однако овцы были на диво спокойны, а уж они-то всегда первые почуют опасность. Это меня ободрило. И, осмелев, я двинулся дальше, чтобы посмотреть, что же это за создание.

То была девушка. Красивая девушка в скромной синей одежде, которая молилась Богу.

Я отошел в сторону, чтобы не мешать ее молитве. Овцы мои тоже притихли.

Потом, после того как уже взошло солнце, она поднялась с колен и направилась в сторону города. Когда она проходила мимо меня, я счел нужным ее предостеречь: «Нехорошо молодой девушке одной гулять ночью в полях. Здесь можно кого угодно встретить. И диких зверей, и злых людей. Будь осторожна!»

А что же она? Посмотрела на меня ласково, словно поблагодарила за заботу, и сказала: «Подобно тому как ты стережешь своих овец, так и меня хранит от всякого зла мой Пастырь. Я иду туда, куда Он меня позовет. И поэтому ничего не боюсь». Она сказала это мягко и серьезно, словно открывая мне некую тайну, стараясь не обидеть меня.

Затем она рассказала мне притчу о другом пастухе. О пастыре из земли Галилейской. Как он потерял одну из своих овец и сильно скорбел о ней. Как искал ее повсюду, а когда овца наконец нашлась, радости его не было предела. Он обнял свою заблудшую овечку и окружил ее еще большей любовью и заботой, чем прежде. «Так и человек, – говорила эта девушка, – если совершил грех, то лучше ему скорее покаяться. И тогда Пастырь наш примет его с еще большей любовью».

Я понял, что она говорит о Иисусе. И подумал, что это, должно быть, та самая девушка, молва о которой докатилась уже и до наших убогих хижин и загонов. Люди рассказывали о ее красоте и доброте. О ее горячей любви к Богу. И о том, что каждую свою притчу она завершала хвалою во имя Г оспода.

После я не раз встречал ее в лугах. Она молилась, стоя на коленях, воздев руки к небу и устремив к нему свой взгляд, полный любви. Или же неподвижно лежала на влажной траве. Но не спала. В глазах же ее блестели слезы. Я тогда заворачивал и отгонял своих овец, чтобы они не потревожили ее покой.

Останавливал и других пастухов, чтобы они не помешали ее беседе с Ангелами небесными. Вы спрашиваете, откуда я знаю, что она разговаривала именно с Ангелами? А с кем же еще? Она ведь и сама была одним из них. Потом, когда она перестала приходить, я часто вспоминал ее. Припоминал ее речи. И, как мог, пересказывал их дома жене и детям. А еще чаще – овцам, коротая с ними долгие часы. Говорили, будто она исчезла совсем. И никто не знал, куда. Не мог этого знать и я. Но чувствовал, что она ушла туда, где так же привольно, как и у нас в лугах. Где одна лишь необъятная ширь до самого небосклона. Так что ничто не стоит на пути ни взору, ни мыслям.

Теперь мне понятно, зачем она приходила сюда. Ее влекла эта ширь, необозримый простор. Сила ветра, не знающего преград. Синие дали. Свод небесный, переходящий в земную твердь. Город был не для нее. Там она, верно, чувствовала себя как в клетке. Стиснутая. Сдавленная. И не только стенами.

Мои овцы никогда бы не смогли жить в городе. А ведь мы все чем-то похожи на них. Все мы – стадо одного-единственного Пастыря. Того, о Котором она рассказывала мне.

ФЕОФАНО, ИМПЕРАТРИЦА

Имя мое – знаменье моей судьбы. Феофано: Богом оглашенная и избранная. Правда, недруги мои поговаривали, что при крещении мне дано было имя Анастаса. Якобы по желанию моего отца, вечно пьяного трактирщика из грязного предместья. Однако я быстро заткнула рты подлым сплетникам. Что-что, а уж заставить замолчать своих врагов я всегда умела! Будь иначе, я вряд ли бы осталась в памяти людей как жена трех и мать двух византийских императоров.

А та девушка? Пришла неизвестно откуда, а потом точно так же исчезла!

Болтали, будто она из знатного рода. И что у нее якобы есть брат-монах, подвизающийся в Студийской обители. Что все свое добро она раздала нищим, а себе оставила ровно столько, чтобы самой не просить подаяния. И будто бы она все время проводит в посте и молитвах. И Бог для нее, мол, единственная цель в жизни. А на Святую землю она отправилась, чтобы посетить места страданий Христовых и молиться там за всех нас.

Как видите, ничего нового. Подобными историями я уже сыта по горло. Все они похожи одна на другую как две капли воды. Я бы и эту тотчас забыла, если б сия девица не объявилась на моем пути именно тогда, когда мне было тяжелее всего в жизни.

Что она мне сделала? Она существовала! И во всем была мне полной противоположностью. И ладно бы только это. Но глупый народ начал нас сравнивать! Такое сравнение, естественно, было не в мою пользу. Где бы я ни появилась, всюду говорили только о ней. Какая она красавица! Как чиста! Как невинна! Как скромна! Сколько в ней духовных добродетелей и самопожертвования! Тошно было слушать. И все эти болтуны, превознося ее до небес, косились при этом в мою сторону. В их подлых взглядах нетрудно было прочесть самое главное: я, мол, совсем не такая, и это – страшный недостаток. А те, кто не смел даже поднять на меня глаз, в душе думали то же самое. Уж я-то знаю!

Сперва из-за нее посходили с ума лучшие юноши в столице. Видимо, оттого, что она ни на кого из них не обращала внимания. Потом – священники и монахи. И наконец – сам патриарх Полиевкт! Но о нем – после.

Следом за ней постоянно бежала толпа нищих. Мои шпионы доносили мне, что полоумные рыбаки и пастухи всерьез спорили о том, кем ее величать: морскою или лесною вилой? Можете себе представить?

А что она такого сделала? Бродила по городу, заходила в храмы и монастыри. И всюду вела разговоры о славе и милости Божией, призывая народ вступить на путь христианских добродетелей. Словно она какой проповедник. «Покайтесь!» – так она постоянно говорила. Как некогда Иоанн Креститель. Но не гремела трубным гласом и никого не пыталась запугать. Нет! Она со всеми разговаривала ласково и умильно. Змея! Однако даже шепот ее разносился по всему Царьграду.

«Омой грехи свои слезами покаяния»,– любила она повторять. И, говорят, плакала при этом.

«Что ты знаешь о грехах?! И о тех, кто их совершает из любви или ради того, чтобы помешать свершиться другим, худшим грехам?» – хотела я спросить у нее. Интересно, что бы она на это ответила? Но нет! Слишком много было бы для нее чести – удостоиться приема во дворце и беседы с царицей. Да у меня на нее и времени-то не было. Более серьезные заботы волновали меня.

Полиевкт постоянно чернил меня за моей спиною. Ему это было не трудно. Он ведь был Патриарх! И всегда, когда хотел, мог сослаться на волю Божию! Нелегко мне было тягаться с таким противником. Ох, как нелегко!

А ведь когда-то мы с ним были в одном лагере. Когда умер мой супруг, необходимо было избрать нового императора и утвердить его власть. Говорили: «Народ хочет Никифора!» Какой народ?! Что он может знать, этот народ?! Народ всегда идет туда, куда его ведут. А вели его Полиевкт и я. Вели навстречу Никифору. Потом Полиевкт провозгласил себя благодетелем Отечества и отцом церкви, а меня объявил блудницей.

Говорили, что я коронованная шлюха, тщеславная интриганка, лживая и вероломная, готовая ради власти на любые преступления. Утверждали, что я всегда была такой. Я, дескать, отравила своего свекра и ближайших родственников моего мужа. Я насильно заключила в монастырь пятерых своих золовок, а свою свекровь Елену раньше времени свела в могилу. Вы только послушайте эту душещипательную историю! Старая императрица на коленях умоляет меня пощадить ее бедных дочурок! А несчастные принцессы, рожденные от благородного отца, коим изначально уготована была лучшая участь, горько рыдают в объятиях друг друга и взывают к милости Божией и к моему милосердию! Но жестокость моя была, оказывается, такова, что через нее даже милость Божия не могла пробиться к ним, бедным.

Так это изображал Полиевкт. И такими россказнями смущал народ. О склонности же юных принцесс к сплетням и тайной дипломатии он деликатно умалчивал. Молчал и о том, до какой степени любили они роскошь и всевозможные наслаждения. И о том, как он собственными руками совершил над ними обряд пострижения. А эти благородные девицы, пока на пол падали их пышные локоны, а Полиевкт звенел ножницами у них над ухом, визжали и сквернословили, как последние девки, вырывались из рук служителей, пытаясь разорвать на себе монашеское облачение, сыпали проклятиями и ужаснейшими богохульствами. В конце концов Патриарх был вынужден уступить им и позволил взять с собой в монастырь все их роскошные одежды, благовония и помады из Египта и Бхараты. Позволил им каждый день есть мясо и пить вино. После чего обвинил меня в том, что они нарушают правила жизни в святой обители и служат соблазном для прочих сестер.

Полиевкт был самым опасным моим противником. Он хотел, чтобы Никифор обул красные сандалии, а я, выходит, должна была отказаться от своего императорского достоинства. Он все-таки согласился нас обвенчать. И какое-то время молчал. Пока еще надеялся, что Никифор, даже будучи императором и моим мужем, все равно останется его духовным чадом.

Но когда Никифор признался ему, причем без всякого покаяния, что страсть ко мне – повелительнице его души и тела – значит для него больше, чем все обеты и обещания Богу и Патриарху, и что он все готов забыть в моих объятиях, Полиевкт решил очернить нас с ним в глазах народа. И во всем обвинил в первую очередь меня. Как будто это я была виновата, что набожность его бывшего любимца проистекала не из любви к Богу, а от отчаяния.

Он, как монах, казалось бы, все должен был знать о жертве! И тем не менее не хотел понять, что брак с Никифором был величайшей жертвой с моей стороны!

Когда умер мой страстный и прекрасный супруг, император Роман, мне было всего двадцать два года. Сердце мое превратилось в кровавую рану. А все нутро мое и чресла буквально выли по нему, как изголодавшаяся собака. Но я не могла предаться скорби по моему возлюбленному. Не могла оставаться неутешной вдовой. Ведь я была царица! А царица не имеет права утратить трон. К тому же я была еще и матерью и должна была сохранить престол для моих сыновей. «Как? Каким образом?» – спрашивала я себя, зная, что мне не на кого опереться ни в армии, ни при дворе. Все, что у меня было, так это моя необыкновенная красота. Да еще необычайное искусство, делавшее меня восхитительной любовницей. «Невелики эти две мои силы», – думала я. Но при этом знала, что они могут оказаться более чем достаточными при столкновении с мужской слабостью.

Двое мужчин представляли реальную угрозу для моих сыновей. И только они могли защитить меня с детьми друг от друга. Иосиф Вринга и Никифор Фока. Вринга был евнух. Стало быть, оставался только Фока. Здесь речь шла не о выборе. Выбора у меня не было.

Да, Никифор был из славного рода великих полководцев! И сам был прославленным византийским военачальником – особенно на фоне нашего трехвекового позора. Все его ценили и осыпали почестями. Но для женщины, привыкшей к ласкам императора, который был прежде всего непревзойденным любовником, вся эта ратная слава ровным счетом ничего не значила.

Фока был на тридцать лет старше меня. Грубый солдафон и урод. Его прикосновение было мне омерзительно, равно как и смрадное дыхание. Тем не менее я заманила его в свою постель. Стала сперва его любовницей, а затем и женой. Отдала свою красоту за его власть. Свое тело – за его душу. Свои страстные ласки – за его неуклюжую грубость и жалкий лепет о том, что он-де ради меня нарушил обет, данный Богу! Ради меня! Жалкий дурень! Да если бы у меня был выбор, он бы снова мог напялить рубаху своего дядюшки!

А Полиевкт называл меня развратницей. И даже сам брак наш объявил гнусным и преступным. Он, видите ли, только после венчания узнал, что Фока, оказывается, был крестным отцом одного из моих сыновей! Полиевкт! И его сплетни! Их распространяли попы и монахи. И прочие мои ненавистники. А народ принимал все это за чистую правду.

Они расхваливали эту безупречную девицу. И говорили, что она именно меня имеет в виду, когда говорит: «Покайтесь!» И когда со слезами повторяет: «Омойте грехи свои, а не только лицо». Она, мол, от Бога послана, чтобы призвать меня и Никифора к покаянию. Подобно тому как призывал к покаянию царя Ирода и его жену Иоанн Креститель. Так я сделалась царьградской Иродиадой! О, моим врагам только этого и надо было! Всё, как в старых сказках. Грех. Грешники. Призыв кпокаянию. Только на этот раз, вместо полудикого отшельника, вестником воли Божией выступала красивая и нежная девица.

«Чистота Параскевы – зеркало царицыной гнусности!» – говорили сторонники Полиевкта. И тысячи слабоумных повторяли это за ними.

О, как я желала разбить это зеркало вдребезги!

Воистину, гневу моему не было предела!

Однако я умела обуздывать многие свои страсти. К тому же история и жития святых недвусмысленно свидетельствовали: жалок и достоин презрения тот правитель, кого потомки помнят только благодаря его жертвам. Что бы ни говорил Полиевкт, я все-таки была не Иродиада. Я не желала убивать эту девушку и делать из нее святую. Хотя, кто знает, может быть, в конце концов и пришлось бы это сделать. Чтобы заставить ее замолчать. Чтобы она больше не появлялась на улицах и в церкви. И чтобы народ больше не глазел на нее. И не смел меня с нею сравнивать.

Не знаю, молилась ли она Богу о том же, о чем и я, но только в итоге Он смиловался над нами обеими. Когда я услышала, что она исчезла из столицы, я долго благодарила Его, стоя на коленях и усердно кладя поклоны, чего давно уже не делала. И обливалась слезами – к собственному немалому удивлению. Я щедро оделила милостыней всех нищих и бедняков, которых удалось застать в тот день в лечебнице при Влахернской церкви. И повелела в течение семи дней возносить в царьградских церквах благодарственные молитвы Господу. Но никому не поведала истинную причину своей радости. И не призналась в этом даже тогда, когда в народе стали поговаривать (я сама это слышала), что всю эту шумиху с милостыней и колокольным трезвоном я самым бесстыдным образом, на позор Никифору, устроила лишь для того, чтобы отпраздновать ратную победу и счастливое возвращение своего любовника, Иоанна Цимисхия.