Текст книги "Луна, луна, скройся! (СИ)"

Автор книги: Лилит Мазикина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Чёртов ящик стоял на двух табуретках.

Я лежу на роскошной мужской шубе, постеленной прямо на полу мехом кверху. Рядом стоит чашка с чаем и сидит, вытянув ноги, Батори. Брюки на нём уже другие. Меня подмывает спросить, сам ли он их себе гладит – я представляю его себе, такого важного, склонившимся с утюгом над штанами, уложенными прямо на крышку ящика – но мне удаётся удержать себя в руках.

– Вот уж чего я от вас не ожидал, – выговаривает мне кровосос. – Вы всегда были хладнокровной, разумной девушкой! Что вас понесло в парк?

– Просто это было уже невыносимо. Я честная гражданка, не могу же я вечно сидеть, как мышка, в какой-то каморке. У меня, в конце концов, лицензия, я имела право выступать, – вяло огрызаюсь я. Меня всё ещё мутит, и голова тяжёлая.

– Ну предположим. Вы, в конце концов, городская знаменитость, краса улиц, про вас газеты пишут. Но зачем же было петь по-немецки?!

– Хотела и пела.

– Глупость. Ребячество. В городе царят антинемецкие настроения. Если бы я не оказался рядом, вас бы без лишних церемоний растерзали. Не разбираясь в глубоких психологических мотивах родом из детства.

– Так это вы меня за ноги дёрнули?! – я привстаю на локте. – Какого лешего?! У меня теперь сотрясение мозга! Почему стоит мне с вами столкнуться, и я обнаруживаю, что покрываюсь синяками?!

– Осмелюсь заметить, первый удар нанёс не я.

– Но собирались. Вы же мною поужинать хотели, разве нет?

– Вы не можете этого знать. Я к вам пальцем не прикоснулся.

– Да я просто знаю вашу упырскую породу!

– Я не только упырь, я ещё и мужчина. У меня есть свои мужские… потребности.

– Да вы же старый!

– Я что, выгляжу старым? У меня вот уже несколько веков полный расцвет сил, полнее некуда.

– Да я не об этом. Упыри испытывают влечение только к тем, кого любили при жизни. А меня вы никак не могли любить при жизни – в силу разницы в возрасте, да и когда вы ко мне подошли, вы даже не представляли, кто я!

– Откуда вы взяли такую чушь? Мы остаёмся мужчинами и после изменения. Только… да, я понимаю, откуда мог пойти этот миф. Сразу после изменения все чувства обостряются. И не только в физическом плане. А любовь и похоть – очень сильные чувства сами по себе. В результате у изменённого происходит что-то вроде помешательства. Это проходит со временем…

– После смерти супруга, ага?

– В общем, да. А возможность испытывать желание остаётся. Только оно немного изменяется, и всё. Мы не так зависимы от похоти, как обычные люди, но у нас в этом отношении всё в полном порядке. У меня, к вашему сведению, совсем недавно была постоянная любовница.

– Она была из ваших?

– Нет. Я предпочитаю человеческих девушек. Они прекрасны, как бабочки. Хрупкая, недолговечная красота… Меня всегда притягивало подобное.

– Вы их… убиваете?!

– Нет. Я разделяю питание и… отношения.

– Ну, логично. Если ты трахнул свои спагетти, есть их уже как-то не очень интересно.

– Лилиана… У вас нездоровое пристрастие к слову «трахнуть», и доктор Фрейд имел бы много что сказать по этому поводу. Допивайте чай, он почти уже холодный, а вашему желудку сейчас нужно тёплое.

– Да ведь не в желудке дело, – ворчу я, но чай допиваю. – У вас нет подушки?

– Я могу свернуть куртку.

– Не надо. Перебьюсь. И не называйте меня этим дурацким именем. Сократите как-нибудь.

– Как скажете. «Лили» сойдёт?

– Да хоть Лилике. При моих размерах никакое имя не будет слишком уменьшительным.

– Крохотная героиня большого ИхреВидео…

– Чего? В каком смысле? – бормочу я.

– Весь интернет переполнен роликами с вашей песенкой. Под каждым висит длинная борода из комментариев. Одни кричат, что вы – прусская наймитка, другие считают вас живым укором Пруссии, третьи призывают ко всеобщему покаянию и умилению. Ваше имя во всех газетах, а на вашем помостике гора из корзинок с цветами. Если вы хотели славы – то вот она.

– И… как? Это на что-то повлияло? Погромы прекратились?

– Вы себя переоцениваете. Мир во всём мире не наступает от песенки о цыганах и слезливой речи о папе и маме. Конечно, беспорядки утихают, но вряд ли это связано с вашей акцией. Беспорядки всегда со временем утихают. В любом случае, не рекомендую делать попытку номер два. Если вы сейчас покажетесь в парке, вам могут просто кинуть в голову кирпич. А голова у вас и так в печальном состоянии. Мой вам совет – отлежитесь у меня недельку-другую. Вам сейчас нужен покой.

Я согласно мычу. Последние его слова доносятся ко мне уже через дремоту. Мой организм твёрдо настроен дать себе покоя прямо сейчас и как можно больше.

Последующие два дня я почти всё время сплю или лежу в дрёме. Вампир не появляется; где он проводит опасные для себя часы, я не имею понятия. Холодильник под завязку набит готовыми обедами. Я разогреваю их в микроволновке. Без одеяла лежать неуютно: я нахожу в гардеробе отличный летний плащ и укрываюсь им.

Утром третьего дня меня будит прикосновение к плечу. Открыв глаза, я вижу Батори с блюдечком в руках. На красной керамике – непонятная глянцевито блестящая лепёшка. Левое запястье упыря залеплено пластырем.

– Воскресенье, – коротко поясняет он. – Вам надо поесть крови.

– Это что… ваша?

– Вы предпочитаете другой марки в это время суток?

– А она что, сырая, что ли?

– А надо было отварить?

– Отварить, пожарить, что угодно. Я же не дикарь из Папуа Новой Гвинеи! Я обычно жарю.

Батори очевидно удивлён.

– И на чём? Подсолнечное масло, сливочное, сало, маргарин?

– А сало есть?

– Есть немного.

– Ну и отлично.

Батори поднимается с колен:

– Впервые в жизни жарю собственную кровь, да ещё со шкварками!

Через несколько минут с кухни доносится вкусный запах. Я кричу:

– Если можно, с горячим сладким кофе!

Вампир не отзывается, но когда он возвращается, у него в руках поднос, а на нём тарелка с поджаренной кровью и чашка. Батори грациозно опускается на колени и ставит поднос на пол. Возле тарелки лежит изящная мельхиоровая вилочка.

– Ух! Как в лучших домах Вены! – восхищаюсь я, поднимаясь на локте. – Данке шён![6]6
  данке шён (немецкий) – большое спасибо


[Закрыть]

– Ага! Вы мне впервые улыбнулись! – Батори садится по ту сторону подноса, вытягивая ноги.

– Не вам. Кофе, – возражаю я, не прекращая улыбаться. Напиток отлично заварен и восхитительно омывает мои вкусовые сосочки. – У меня к нему очень большое и светлое чувство.

– Ещё бы. У вампиров во время сна сильно понижается давление.

– Если вы забыли, я не вампир. Я «волчица».

– То есть, дочь вампира. И обладаете практически всеми свойствами вампиров в искажённом виде.

– Чего?!

– В лучших домах Вены не «чевокают», а говорят «простите?». Что же касается свойств, то вы отлично о них знаете, просто никогда не задумывались об их природе. Про давление я уже говорил, а вот ещё: любовь к ночному образу жизни, тонкое обоняние, повышенная чувствительность вкуса и осязания – отчего, кстати, боль вы чувствуете сильнее обычных людей – и тут же противовесом умение частично отрешаться от боли одним усилием воли, отличное чувство своего тела, пластичность, выносливость, быстрое заживление ран и ушибов, повышенная чувствительность зрачков к свету, дающая возможность лучше видеть в темноте, быстрая реакция, умение частично контролировать процессы в организме силой воли, быстрый рост ногтей и волос, и, наконец, необходимость в поедании крови.

– Но это совершенно не та же самая необходимость! Мы питаемся как все люди, просто нам вампирская кровь нужна как лекарство, вроде инсулина для диабетиков, и всё.

– Вот и я говорю, наши свойства в вас искажены.

– Вы… вы… вы отвратительны. Я больна – по вашей вине, между прочим – а вы говорите мне мерзости. Ещё и за едой.

– Ну, простите. Ваше невежество меня провоцирует.

Я молча съедаю шкварки и кровь и допиваю кофе. Когда Батори берётся за поднос, я нахожу по-настоящему сильный аргумент:

– В отличие от вас, мы не убийцы. И это главное.

– Неужто? А как вы до сих пор добывали себе кровь? Честно покупали? Принимали в дар? Выменивали? – голос Батори впервые с нашей встречи в отеле свиданий резок.

– Я уничтожала убийц, мертвецов. Это кара, а не убийство!

– И что, вы каждого, как вы выражаетесь, мертвеца лично проверяли на виновность? Может быть, следствие проводили?

– Да идите лесом!

Упырь уносит посуду на кухню. Я слышу, как он её моет, потом проходит по коридору и хлопает входной дверью. В замке проворачивается ключ.

В кои-то веки было хорошее настроение. Взял да испортил.

Не помню, чтобы меня когда-либо прежде упрекали в невежестве. Даже в лицее, где ученики были почти все из более благополучных районов, чем наш. Возможно, я была несильна в физике и химии и не очень прилежна и аккуратна, но отлично понимала термины на латыни, которыми пестрели учебники, бегло – лучше одноклассников! – говорила на немецком, легко постигала французский, недурно разбиралась в литературе, биологии, искусствах и истории. Правда, знания мои были получены не систематично, а мозаично, буквальным образом из секретера. Никто и никогда не возбранял мне копаться в его книжных массивах, при условии, что я буду убирать всё обратно, и я охотно проводила раскопки и изыскания в этих золотоносных пластах. Чего там только не было! Книги и на немецком, и на польском и даже сборники сказок и детских стихов на венгерском, французском и цыганском. Классическая литература и современная научная фантастика, энциклопедические справочники и подшивки тематических журналов («Семья и здоровье», «Мир искусства», «Занимательная техника», «Юный скаут», «Малыши и малышки», «Мир естественных наук»), словари и кулинарные рецепты, географические атласы и песенники, научно-популярные издания и перевод Библии на немецкий с историческими справками и комментариями. Читать я научилась рано, ещё в Кёнигсберге, и с удовольствием залезала сначала в большой, старинный, с резьбой на дверцах книжный шкаф, а потом, в Пшемысле, на полки секретера. Брат поощрял мой интерес к книгам, давая регулярно задания: найти, как называется на латыни морская корова, или сказать, кто разрушил Карфаген, или разузнать, чем короновали английские нищие своего короля. Тут надо было сначала сообразить, в какой книге может оказаться эта информация, потом выбрать одну или несколько подходящих и читать. Что-то Пеко рассказывал мне и сам. Он был очень силён в истории и умел поведать о событиях давно ушедших дней живо и увлекательно, постоянно вставляя в рассказ любимое выражение:

– И вот представь…

Представлять предполагалось то бородатых греков в хитонах, дискутирующих на темы философские и политические, то решительную, вдохновенную девушку в рыцарских латах, ведущую свой народ на освобождение Франции, то горделивых царей-инков, в огромных уборах из цветных перьев, с носами, увеличенными инъекциями парафина. Брат любил в описании исторических эпох прежде всего зримость.

Благодаря его рассказам и старому секретеру, мне даже удалось несколько раз щегольнуть в лицее эрудицией – а уж там хватало эрудитов.

Но, конечно, о «волках» ни в книгах, ни в журналах не было ни слова. Кое-что о моей природе мне рассказал Пеко, но практически все его сведения носили прикладной характер: как охотиться, как убивать упырей, как делать колбасу, как часто её есть. Действительно, в остальном я была невеждой, но именно поэтому не спешила прислушиваться к Батори – под видом сокровенных знаний он мог скормить мне любую удобную лично ему версию. Я подозревала – нет, я была уверена – что упырь пытается мной манипулировать: зачем-то ему нужны мои симпатия, моё доверие, моя лояльность. Называть «волков» вампирами и говорить об их тотально общей природе на почве некоторых схожих качеств было с его стороны нечестно. А уж давить на совесть, выдвигая предположение, что я убиваю невинных! Это Густав, что ли, погубивший двенадцатилетнюю девочку – невинный? Это все те упыри, что потом выкидывают девиц в канаву с разрезанной яремной веной – невинны? Нет, меня не провести демагогией.

Батори не появлялся до следующего воскресенья, и уже ко вторнику я выкинула его из головы. Я ела, дремала, смотрела в окно (оно выходило на тихую улочку, за которой начинался то ли район из частных домиков, то ли уже какой-то посёлок), перебирала книги в шкафу в кабинете – своей библиотекой упырь вполне мог мериться с легендарными еврейскими магами. Большую часть увесистых, добротно переплетённых томов я не могла прочесть: они были записаны еврейскими, кириллическими или арабскими значками, нашлась также пара книг, заполненная письменами деванагари, были книги на латыни, греческом и венгерском. Несколько книг на немецком было очень трудно читать – они были отпечатаны готическим шрифтом. Но и те, что были написаны на немецком, польском и французском самыми обычными буквами, оказались почти невоспринимаемы – это была специализированная литература с социологическими или медицинскими исследованиями. Подивившись интересам хозяина, я поняла, что прочитать могу только пару фантазийных и любовно-исторических романов, невесть каким боком затесавшихся в эту библиотечку интеллектуала-полиглота. Кроме них, моему понимаю были доступны также несколько журналов, посвящённых мужской моде и экономике – они лежали на широком письменном столе. Фэнтези, которое было у Батори, я уже читала, а любовные романы меня не притягивали.

Разочаровавшись в книжном шкафе, я взялась за музыкальный проигрыватель. Когда я его обнаружила, в него уже был вставлен какой-то диск. Я включила последнюю прослушанную песню. Это оказалась стилизация под фламенко. Незнакомый юношеский голос выводил под гитарный перебор:

Луна в жасминовой шали

Спустилась в кузню к цыганам,

И смотрит, смотрит ребёнок,

И смутен взгляд мальчугана.

Луна закинула руки

И дразнит ветер полночный

Своей оловянной грудью,

Бесстыжей и непорочной. [7]7
  Перевод А. Гелескула


[Закрыть]

Не оценить талант певца было невозможно. Песня завораживала и внушала безотчётную тревогу.

– Луна, луна моя, скройся,

Тебя украдут цыгане!

Они возьмут твоё сердце

И серебра начеканят!

– Не бойся, мальчик, не бойся!

Взгляни, хорош ли мой танец?

Когда вернуться цыгане,

Ты будешь спать и не встанешь.

Летит по дороге всадник

И бьёт в барабан округи.

На ледяной наковальне

Сложены детские руки:

– Луна, луна моя, скройся,

Мне конь послышался дальний!

– Не трогай, мальчик, не трогай

Моей прохлады крахмальной!

Где-то сова зарыдала

Так безутешно и тонко!

За ручку в тёмное небо

Луна уводит ребёнка.

Вскрикнули в кузне цыгане,

Эхо откликнулось в чаще,

А ветры всё пели и пели

За упокой уходящих!

Голос певца замедлился, и я почти уже была готова услышать через паузу следующую песню, но юноша вскрикнул с новой, усиленной тревогой:

– Луна, луна моя, скройся!

Тебя украдут цыгане -

Они возьмут твоё сердце

И серебра начеканят!

– Не бойся, мальчик, не бойся!

Взгляни, хорош ли мой танец?

Когда вернутся цыгане,

Ты будешь спать и не встанешь!

– Луна, луна моя, скройся!

Тебя украдут цыгане…

– Не бойся, мальчик, не бойся!

Взгляни, хорош ли мой танец?

От финального крещендо меня пробрал по коже мороз – я даже судорожно передёрнула плечами. Кажется, это был чуть переделанный перевод Лорки. Некоторое время я стояла в тишине, пока не поняла, что на диске только одна песня. Меняя его на какой-то подвернувшийся из стойки, я увидела, что на нём нет никаких надписей, только астрологический знак луны, нарисованный маркером.

Аппарат заиграл словацкий фолк-рок, но мне вдруг расхотелось слушать музыку. Я выключила проигрыватель и снова стала слоняться по апартману, пока не поймала себя на том, что напеваю «Луна, луна моя, скройся!» Мне стало не по себе, и я нашла цыганские мелодии. Я не могла пока танцевать в полную силу, но решила, что немножко поработать руками и бёдрами мне будет неопасно. Собственно, этому занятию я и посвящала время до появления Батори.

Как и в прошлый раз, он будит меня прикосновением к плечу. Ещё не открыв глаза, я чувствую запах кофе и шкварок и невольно улыбаюсь.

– Рад, что вы в хорошем настроении, – бодро говорит Батори, устраиваясь на полу. – Приятного аппетита.

Его голос звучит так, словно мы никогда и не ссорились, но я всё равно немного напрягаюсь.

– Когда вы меня выпустите?

– Когда пожелаете. Я вас, собственно, и не удерживал, всего лишь давал время отлежаться без приключений и внимания толпы.

– Тогда я хочу после завтрака.

– Как скажете.

– Так и скажу.

Батори усмехается и вдруг кладёт мне руку на голову. От ладони идёт сильное приятное тепло, почти жар. Я замираю от неожиданности, но, когда он проводит мне рукой по волосам, осторожно отстраняюсь.

– Вы чего?

– Просто погладил вас по голове. Как и обещал. А то вы больно нахохленная сидите. Что, холодные у меня руки?

– Как вы это делаете?

– Так же, как вы, когда заставляете кровь приливать к губам и носу для повышения их чувствительности. Такая, знаете, вампирская магия, позволяющая контролировать работу сердца и сосудов.

– В моём случае магии никакой нет, обычное самовнушение.

– Если вам так угодно думать…

Я задумчиво откусываю от лепёшки из его крови.

– Раз уж вы решили развеять моё невежество…

– Да?

– Как размножаются вампиры?

– Хм. Ну, видите ли, когда мужчина-вампир и смертная женщина – или наоборот – видят друг друга и понимают, что их взаимно влечёт, они уединяются, раздеваются и…

– Ой, ёж ежович! Я не о том, откуда у вампиров берутся дети, я хочу знать, как появляются вампиры вообще. Ведь вы же не рождаетесь такими, вы как-то делаетесь из мёртвых людей, и я так понимаю, при участии других упырей.

– А, вы об этом… Ну, вампир даёт попить своей крови умирающему человеку. Или сам вливает её ему в рот. После этого человек впадает в состояние, которое можно спутать со смертью – у него не бьётся сердце, нет дыхания, нет мозговой активности. Даже наблюдаются некоторые признаки начинающегося тлена. Но мозг не погибает, просто организм проходит изменение, наполняется магией. Когда изменение завершается, на свет появляется новый вампир. Магия нашей сущности такова, что изменённый становится зависимым от того, чью кровь он проглотил. Более того, он носит на себе его магический отпечаток – примерно как дети носят в себе гены отца.

– А какая корысть изменяющему создавать нового упыря?

– Чем больше у вампира таких «детей», тем больше его сила. Кроме того, любой изменённый тобой – твой союзник. Бывает, что это пригождается.

– Подождите, а те вампиры, что живут вдвоём, они что – «ребёнок» и «родитель», да?

– Как правило. Иногда – семейные пары, любовники.

– Ух ты! А я всегда думала, что это они договариваются так. Ну, из соображений безопасности.

– В некотором роде. Обычно «дети» стремятся жить отдельно, но если на территории есть охотник, им выгоднее оставаться со своими изменяющими.

– А почему почти все упыри – мужчины? Их чаще изменяют?

– Не совсем. Просто мужчины всегда выживают при изменении, а женщины – только если не беременны, а также в зависимости от фазы менструального цикла. Многие вампиры из соображений гуманности вообще стараются не связываться с изменением женщин. Кроме того, никогда не переживают попытки изменения дети и редко это удаётся подросткам.

– А что ж вы, такие гуманные, людей убиваете? Когда могли бы, скажем, покупать их кровь?

– А вы? Не отвечайте. Лили, представьте себе мир, где нет войн, все люди говорят на одном языке и живут в одной огромной, на всю планету, стране. Это утопия. Так же и общество, где вампиры, «волки» и люди живут одинаково легально и ведут совершенно открытый и законный образ жизни, вступая друг с другом во взаимовыгодные отношения, тоже утопия… если пытаться построить это общество разом на всей планете. Но вполне возможный вариант событий, если начать с одной страны. И я, Лили, с вашей помощью собираюсь это устроить.

Я давлюсь кофе.

– Я имею в виду, в том числе и с вашей, – уточняет Батори.

– Это как это?! – хрипло осведомляюсь я.

– Придёт время – узнаете.

– С помощью того ритуала?

– И его тоже. Лили, не торопите события. Я всё скажу в свой час.

– Нет, подождите. Мы собираемся захватить власть в Галиции?

– В Венской Империи, Лили. И я рад этому «мы».

– Да идите вы… нет, я сейчас сама пойду! А вы меня не преследуйте! Вы… вообще сумасшедший, я вас знать не хочу!

Глава III. Песни цыганской скрипки

Почему-то весной у меня всегда осеннее, тоскливое настроение, а осенью – наоборот, приподнятое, и нет-нет, да ловишь себя на мысли: скоро лето! Хотя какое там лето – на деревьях все листья жёлтые.

Но до осени и хорошего настроения сейчас далеко: впереди полгода. Меня гложет глухая хандра. В стылом «Икаруше» пусто, это вызывает тоску, хотя я знаю, что если бы народу было полно, это бы тоже вызывало тоску, да ещё пополам с раздражением. На стекле возле моего места наклеен плакат:

Гражданин и гражданка Галиции!

Говори по-галицийски красиво и правильно!

Не РАТУША, а УПРАВА

Не ХОСПИТАЛЬ, а БОЛЬНИЦА

Не АПАРТМАН, а КВАРТИРА

Не ВЕРБУНКА, а ПРИЗЫВ

Не ФРОЙЛЯЙН, а БАРЫШНЯ

Не ШТРУДЕЛЁК, а ПИРОЖОК

Не ВУРСТИК, а БУЛОЧКА С СОСИСКОЙ

Снизу кто-то дописал маркером:

Не ПРУСС, а ТАРАКАН!!!

Надпись уже немного выцвела. Я прислоняюсь к плакату головой – окно за ним приятно холодит – и закрываю глаза. Ехать мне долго, до конечной, автобус идёт сквозь половину Пшемысля. Стоит подремать – я уже неделю не высыпаюсь. Главное, именно подремать, а не заснуть, потому что в кармане моей куртки – бумажник, и мне некуда его переложить, я сегодня в юбке. Я прижимаю его ладонью, засунутой в карман, и думаю, что снова не рассчитала и оделась слишком легко. Я засыпаю прежде, чем успеваю сделать какой-нибудь вывод – попросту проваливаюсь в сон, как в чёрную яму.

Прикосновение к плечу мне неприятно.

– Идите лесом, Батори, – бормочу я.

– Барышня, конечная…

Ещё не понимая этих слов – но уже осознавая, что голос мне незнаком – я сажусь ровно, встряхиваю головой.

– Барышня…

Лицо перестаёт быть размытым пятном. Оно кажется мне знакомым. Должно быть, один из зрителей… нет, не то.

– Спасибо, – со сна я звучу хрипловато. С ужасом понимаю, что не смогу встать самостоятельно: меня разбило «волчьей» послесонной вялостью.

– Вам нехорошо?

И голос я этот слышала. Где-то я слышала этот голос.

– Да, простите, у меня сильно кружится голова.

Знакомый незнакомец протягивает мне руку, и я с почти нечеловеческим усилием перехожу в вертикальное положение. Он осторожно подводит меня к выходу – под хмурым взглядом пожилого кондуктора – помогает спуститься по ступенькам.

– Купить вам воды?

– Нет, спасибо. Впрочем… можно холодного кофе?

– Да, минуточку.

Мужчина усаживает меня на остановке и отбегает к ларьку. Возвращается с жестяной банкой, вскрывает её. Дрожащей рукой я подношу кофе к губам, чувствуя себя алкоголиком поутру. Водянистая холодная жидкость просто омерзительна, я глотаю её, как лекарство.

– Может быть, вас проводить?

– Нет, спасибо. Мне сейчас станет лучше.

– Вы уверены? Вы очень бледны.

– Да, это так… Давление упало.

– Ладно, – мужчина неуверенно поводит плечами. – Тогда прощайте.

– Прощайте. Спасибо за помощь.

Он разворачивается и идёт прочь от остановки. Высокий, худой, в дешёвой куртке. У него странная походка – как будто волочит обе ноги позади себя. Я непроизвольно делаю несколько шагов следом. Вот он поворачивает голову, взглядывая налево, и я вижу его профиль.

– Сергусь!

Мужчина оборачивается. Я хочу крикнуть ещё раз, но смущаюсь и только молча смотрю на него. Поколебавшись, он идёт назад. Если смотреть внимательно, видно, что он ступает, как все люди: одной ногой, другой ногой. Но стоит чуть отвести глаза, и снова кажется, что ноги волочатся следом.

– Лилянка?

– Я видел, конечно, зимой по телевизору, в газетах. Но думал, что полная тёзка. Фамилия распространённая, да и имя не самое редкое. Нам же Пеко сказал, что ты умерла.

– Как?

– Машиной сбило. Мы тебя уже отпоминали… А куда ты идёшь сейчас?

Сергусю нет и тридцати, я помню. Но его лицо начало идти морщинами, лоб продолжают залысины. Наверное, выпивает.

– К матери. Письмо несу от родственников из Кёнигсберга – они сейчас в гуманитарном лагере. Она ведь всё там же, да?

– Да. А почему не телефоном?

– Да я же не знаю номера. А домашнего просто не помню. Сергусь, ты никому не говори, что я жива, ладно? Пусть уж так будет.

– Ладно.

Некоторое время мы молча идём по слякоти настолько тоскливой, что странно не видеть в ней жёлтых осенних листьев.

– Ну, а ты как? – вспоминаю я о правилах хорошего тона.

– Нормально. Как все… Работаю вот в конторе на фабрике. Жениться собираюсь…

– На ком?

– Да ты не знаешь. Вот… Пришли почти.

Мы стоим у моего бывшего подъезда. Дверь наконец-то заменили. Всё то время, что я жила здесь, в подъезд вела обшарпанная зелёная дверь с дырой возле ручки. Это в неё всадил топор в приступе белой горячки Пишта Ковач, да так потом и не починил.

– Я, наверное, пойду, – соображает, наконец, Сергусь.

– Ага. Спасибо за кофе и… что проводил. Пока.

– Пока.

Он идёт дальше по улице, в сторону своего дома, а я берусь за ручку и, помедлив, тяну на себя. Подъезд вздыхает мне в лицо подвальной сыростью. Я вступаю в его настороженную полутьму. В этом доме нет фойе, только маленькие лестничные клетки, на которые сразу выходят двери апартманов. Лифт такой крохотный, что способен спровоцировать приступ клаустрофобии. Он скрежещет и подрагивает, и я с опаской посматриваю под ноги: однажды пол начал отходить от стен с одной стороны, как раз тогда, когда мы ехали с Пеко. Отверстие увеличивалось у нас на глазах, и мы прижимались к двери, заворожённо глядя на мелькающие в дыре стенки шахты. Но сейчас, кажется, ничего такого не ожидается.

На последнем этаже стоит незнакомый молодой мужик в майке и спортивных штанах и курит, стряхивая пепел в банку из-под оливок. Смотрит на меня настороженно.

– Здрасьте, – хмуро говорю я и подхожу к лесенке. Ажурная, из чёрного чугуна, очень изящная и очень… узенькая. Не больше метра в ширину, перила только с одной стороны. Подумать только, когда-то я бегала по ней, сломя голову (и как только, правда, не сломала?). Четыре года назад, да? А как будто в прошлой жизни. Я поднимаюсь – от шагов чугунные ступени слегка подрагивают – и толкаю дверь на чердак.

У плиты стоит невысокая полная женщина. Она сосредоточенно жарит голубцы. Я здороваюсь, и мать поднимает на меня глаза. На её лице не проступает ни тени какого-либо чувства.

– Проходи в комнату, – кидает она мне.

Тут всё по-другому. Вместо старинных зелёных обоев – какие-то кремовые, крапчатые. Пол ровно покрашен. Лежака больше нет, только диван; гардероб отодвинут к стене. В центре комнаты теперь стоит стол. Я кладу на него конверт с письмом и подхожу к окну. Отсыревшие рамы поддаются с трудом. Осторожно перенося грязные сапоги, я перелезаю через подоконник и иду к краю крыши. Он по прежнему похож на край света. Оглядываюсь: вокруг только пустые крыши. Ни одного человека. Один ветер. Я испытываю краткий и острый приступ счастья.

Иногда, в детстве, мне снилось, что я подхожу к краю крыши, раскидываю руки и прыгаю – вперёд. Меня подхватывает упругий поток, идущий снизу, и переносит на соседнюю крышу. Я отталкиваюсь от неё и лечу дальше. Дальше и дальше, туда, где крыши сливаются с небом.

К высокой серебряной башне…

– Голубцы будешь? – спрашивает за спиной мать. Я вздрагиваю и оборачиваюсь.

– Нет. Спасибо.

Я забираюсь обратно. Конверт вскрыт, письмо лежит рядом.

– Вспомнили, – голос матери полон сарказма. – Когда я в Кёнигсберге жила, знать не желали. Тебя видел кто-нибудь?

– Из знакомых – нет. Да и… Я в капюшоне хожу, лица не видно.

Поджав губы, мать кивает.

– И не надо. Я всем говорю, что однофамилица.

Я не спрашиваю о причинах. Мне всё равно, скажет она правду или солжёт.

Она провожает меня до двери и громко, приветливо – для мужика в майке – говорит:

– До свидания! Спасибо, что занесли!

Он всё ещё курит. Не иначе, как решил разом полпачки скурить.

Домой я возвращаюсь уже практически без сил. Хорошо, что моя смена в гумлаге кончилась – теперь я две недели могу отдыхать. Даже танцевать не пойду – какая радость от танца в этой серой грязи? Отосплюсь, Святая Мать, как же я отосплюсь! Я открываю дверь и застываю на пороге. Похоже, от недосыпа у меня начались галлюцинации: по хатке плывёт запах шкварок, да такой, что в животе начинает бурлить и стонать. С кухни шкворчит. Довольно странно, если учесть, что я живу одна. Осторожно ступая, я подхожу к кухне и заглядываю. Картина чем-то перекликается с той, что я наблюдала меньше часа назад: у моей плиты, держа одной рукой ручку сковородки, а другой – лопаточку, стоит мужчина. На нём повязан мой фартук, а левую кисть защищает моя прихватка. Мне даже не надо видеть его лица, чтобы узнать: тёмные волосы нежданного гостя заплетены в толстую короткую косицу, а я за всю жизнь видела только одного мужчину с такой причёской. И последний раз это было два месяца назад.

– Батори, почему вы в моём апартмане? – с вялой злостью вопрошаю я.

– Готовлю вам ужин. Вон тарелка с драниками стоит, берите. Сметана в холодильнике, – Батори ловко перекидывает свежепожареные картофельные лепёшки на стопку их собратьев и бросает на сковородку кусочки сала.

– Если вы думаете, что я на вас женюсь только потому, что вы хорошо готовите, то вы просчитались.

Я перекладываю несколько драников на тарелочку и поливаю их сметаной. Я действительно голодна, настолько, что мне не хватает сил злиться на вторжение.

– Зря вы так торопитесь с отказом! Я ведь ещё и отличный портной. Могу сшить любой сложности танцевальную юбку.

– Это где вы так выучились?

– В тюрьме.

Я пытаюсь прикинуть, когда появились тюрьмы с трудовым воспитанием. Никак не выходит, чтобы тогда, когда его ещё можно было удержать в заключении. Странно. Хотя – чего нормального ожидать от упыря, который именует себя «Отважным Рыцарем»? Как с верблюдом из анекдота – скажите, что у него не странное?

– Вам от меня уже что-то надо? – спрашиваю я, наевшись и потягивая отлично заваренный чай.

– Напротив. Это вам от меня что-то надо, и поэтому я здесь, – Батори сидит на табуретке с другой стороны стола, прислонившись спиной к стене. Вид у него самый наглый: руки в карманах и улыбка во все зубы.

– И что мне от вас так срочно оказалось нужно?

– Отдых. Послезавтра мы с вами едем в Сегед, на родину великого цыганского скрипача и композитора…

– … Бихари?[8]8
  Янош Бихари (24.10.1764 – 26.04.1827) – реально существовавший цыганский скрипач и композитор, известный и любимый в Венгрии; один из создателей жанра «вербункош»


[Закрыть]

– Стыдно, Лили. Бихари из Надьябоня. Сегед – родина Данко.[9]9
  Пишта Данко (14.06.1858 – 29.03.1903) – реально существовавший цыганский скрипач и композитор, написавший немало песенок, до сих пор популярных в народе и часто воспринимающихся венграми, как народные


[Закрыть] Я думаю, вам, как цыганке, будет интересно.

– Мне, как цыганке, будет интересно хорошенько выспаться.

– Поэтому мы и едем послезавтра, а не сегодня ночью. А на месте, кстати, я забронировал номер с огромной мягчайшей кроватью.

– А моё целомудрие?!

– Будет лежать с вами на этой кровати. У меня другой номер. Дело даже не в Данко, Лили. Вас просто достал этот город. Он у вас ассоциируется с беготнёй по делам и придурками, которые вас время от времени узнают и начинают орать про маму из Пруссии и папу-цыгана. Там вас не знает никто. Тихое, славное местечко, а также единственный город, где поставлен памятник цыганскому музыканту.