Текст книги "Луна, луна, скройся! (СИ)"

Автор книги: Лилит Мазикина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Глава II. Кто такой Ловаш Батори?

Кто такой этот Ловаш Батори? Что ему от меня надо? Как он меня отыскивает и как от него скрыться? Насколько он для меня опасен? Если бы карты умели давать ответы на такие вопросы, я бы обязательно попросила тётю Марлену погадать. Но карты знают одно: воздыхатель, да недоброжелатель, да долгая дорога и казённая бумага. Ох уж эти карты, старые друзья…

Первые три года после подписания Шлезвигского договора, возвещавшего смерть Венской Империи и вылупление самостоятельных и бесчисленных королевств и республик из её величественного тела, мы откровенно голодали. И в районной комендатуре, и на фабрике выдавали жалованье «в рассрочку»: чуть-чуть сейчас, а остальное будем вам должны. То, что выдавали матери за уборку двора и подъезда, было жалкими крохами, на которые втроём нельзя было прожить и неделю. На фабрике не давали денег вообще, расплачиваясь результатами хитрых фабричных бартеров: то крупой и молоком, и это было большим везеньем, то какими-то шторами, из которых мать раскроила нам и себе рубашки и платья, то электрическими розетками, которые мы с братом не очень успешно продавали потом с рук, бегая по дворам, а то раз дали огромную катушку первокачественной конопляной бумаги. Мы нарезали и нашили из неё тетрадок, и ещё осталось – долго я рисовала на бумаге с той катушки!

Из-за этой «рассрочки» мы голодали, и голодали отчаянно. Чаще всего дневной рацион состоял из бутерброда с маргарином и стакана сладкого какао утром в школе (бесплатные завтраки были срочно введены правительством, как только оказалось, что страна пока ещё мучительно переносит независимость и многие её маленькие граждане теперь недоедают; какао, мука, маргарин и прочее для обеспечения школ, а также больниц, армии и некоторых иных государственных учреждений были извлечены из стратегического запаса, который в результате оказался истощён как раз за эти три кризисных года) и ломтя дешёвого липкого хлеба с чуть-чуть подслащенным, изжелта-прозрачным чаем – вечером дома. Иногда не было и этого. Случалось, что за всё воскресенье или субботу мы съедали по горстке сваренной только на воде и соли гречки, или тонкую и пресную лепёшку из кукурузной муки. В такие дни мы ничего толком не делали, даже не разговаривали, а просто лежали в постелях, пытаясь согреться. Лицо матери увядало на глазах. У брата совершенно заострились кадык и нос, сквозь коричневую кожу выпирали штакетником рёбра. Иногда он развлекал меня, показывая «йога»: заматывал голову полотенцем, садился по-цыгански в одних трусах и сильно втягивал и без того впалый живот. Грудная клетка при этом раздувалась, и рёбра выступали ещё сильней. Зрелище было страшноватое, но мне очень нравилось, и я сразу начинала смеяться. Как выглядела я сама, я даже не представляю, но помню, что руки у меня казались совсем прозрачными. Я поднимала их перед лицом и рассматривала на просвет – одно из немногих развлечений в те дни, когда даже не можешь встать.

Когда еда заканчивалась совсем-совсем, мать начинала обзванивать каких-то фабричных приятельниц. После получаса обзвонов она собиралась и уходила из дома. Через некоторое время возвращалась – с несколькими картофелинами, с пакетиком макарон, с кочаном капусты – и растапливала плиту. Вскоре по каморке плыли вкусные запахи – да, даже варёные макароны пахли для нас необыкновенно волнительно и вкусно – и мать входила с тарелками, ставила их на табуретки возле наших постелей. Мы смотрели на эти тарелки с вожделением, но взять в руки приборы не было сил. Наконец, мы заставляли себя подцепить по крохотному комку каши или полоску капустной лапши и дрожащими руками подносили их ко рту. Некоторое время мы просто наслаждались ощущением пищи на языке, потом потихоньку прожёвывали кусок, тщательно смешивая его со слюной – чтобы не потерять ни калории и чтобы не заболел с отвычки живот. Мать ела тоже, с равнодушным и усталым лицом глядя в свою тарелку. Можно только представить, чего стоили её шляхетской гордости эти звонки.

По счастью, от недоедания и холода я заболевала то бронхитом, то пневмонией. Тогда за мной приезжала машина с мальтийским крестом на стекле и увозила в хоспиталь. Сначала, конечно, было плохо и больно, а потом ещё раздражали уколы, особенно по утрам, но в целом болеть мне нравилось: четырёхразовое питание, приятные процедуры вроде «солярия» и прогревания каким-то аппаратом с проводочками и тряпочками, телевизор в комнате отдыха, покой от постоянных материнских истерик, которые зачастую сопровождались жестокими пощёчинами. Только очень не хватало прогулок по крыше. Я заменяла их сидением на подоконнике у всегда закрытого окна.

В школе всё это время красовались имперских ещё времён росписи с изречениями. Одна из них гласила:

«Государство, в котором голодают дети, не имеет права называть себя ни цивилизованным, ни, тем более, христианским. Отто Добрый» Глупо – когда я её читала, непроизвольно наворачивались слёзы.

Через три года кризис начал уходить. Мэрия стала выдавать на праздники продуктовые наборы, а в районном приходе были организованы ежедневные бесплатные обеды. Талончики выдавал лично пастор. Не сказать, чтобы моя семья была набожной – крещены мы были больше из традиции и крестики даже не носили, храня их в шкатулке с метриками – но нам с братом тоже выдавали, и к школьному бутерброду (теперь уже с сосиской или сыром) прибавилась, таким образом, ещё миска недурного супа, да и домашние ужины стали посытнее. Брат тем временем закончил школу и, несмотря на отличные оценки по таким предметам, как история и литература, поступил в ремесленное. Вечерами он работал грузчиком. Возвращался очень поздно, неизменно доставал из-за пазухи какое-нибудь лакомство для нас с матерью, наскоро ужинал и без сил валился спать, теперь всегда ничком, крепко хватая подушку и отворачивая лицо к спинке дивана. Бусинами торчали на шее позвонки, белели на руке страшные шрамы собачьих зубов – не повезло однажды в чужом саду. Такие же шрамы были у него на бедре.

Угроза голода отступила, но есть мне хотелось всё равно, всё время. В магазине, в очереди за хлебом, я выворачивала шею, разглядывая витрину с простенькими, как я понимаю теперь, пирожными, и у меня в глазах темнело от желания их жадно пожрать. Ночью мне часто снилось, как я забираюсь в продуктовый магазин, абсолютно пустой, и ем всё, что вижу: булочки, пирожные, овощи, сосиски, тушёнку, творог.

Поэтому, когда моя личная «дурная компания», цыганята с Вишнёвой улицы (только благодаря им я и знала цыганский), угощали меня солёными крендельками, я раз за разом не находила в себе силы отказаться, хотя знала, что многим из моих товарищей живётся ещё хуже. Примерно у половины отцы уехали на заработки в Российскую Империю, да многие так и запропали, не слышно было ни слуху, ни духу; другие присылали жалкие гроши. Почти все семьи на Вишнёвой были многодетные, что только увеличивало их нужду. Дешёвое печенье ребята покупали в складчину, сначала долго выпрашивая копеечки у прохожих, потом внимательно пересчитывая крохотные кренделёчки и распределяя поровну. Всегда оставалось несколько, их разыгрывали монеткой: сначала один кидал монетку, потом другой, и так все, по очереди. Если выпадал «орёл» – счастливчик получал лишний кренделёк. Кидали, пока печенье не кончалось.

Я не попрошайничала, боялась, что мать меня прибьёт, только смотрела со стороны. Тем не менее, цыганята без единого слова выделяли и мне долю месяца два или три. Я мучилась совестью, но ела. Отказаться или просто уходить, пока идёт делёжка, было выше моих сил. Наконец, одна девочка, Богданка, попрекнула:

– Лопать лопаешь, а с нами не просишь.

– Я не могу… не могу просить, – так отчаянно сказала я, что ребята поверили.

– Гадай. Ты же мне гадала по руке?

– Так это же шутка была.

– Ты гадай, как будто не шутишь.

И я стала гадать.

Сначала я робко подходила к людям, предлагая рассказать судьбу по руке. На меня смотрели с недоумением, и я чуть не бросила это дело. Но цыганята, с любопытством наблюдающие за моими попытками, присоветовали: обращайся, мол, так вот и так, и говори понаглей, улыбайся.

И вот я снова бросалась к людям, с улыбкой, от страха похожей на оскал, выбирая женщин позадумчивей, и кричала в лицо, пытаясь сменить прусский акцент цыганским:

– Изумрудная моя радость, всё вижу, хорошая ты женщина, да гнут тебя заботы, остановись, расскажу тебе твою судьбу, небось не век ей печальной дорогой ездить!

Глядя на моё курносое чумазое лицо, белые летучие волосы – и чёрные глаза, веснушчатые щёки – и замызганную, старенькую одежду, женщины начинали смеяться:

– Что за маленькое чудо, то ли немка, то ли цыганка!

И многие, смеясь, подставляли мне ладони – красные, мозолистые ладони фабричных работниц.

Гадать по руке меня научил брат. Объяснил коротко: пригодится. И – пригодилось.

Выслушав и посерьёзнев, удивлённые женщины лезли за мелочью. Некоторые спрашивали – гадаю ли на картах. Я сначала отвечала, что нет, а потом призадумалась и купила себе колоду. Поначалу что-то врала, а потом одна из подружек, Ленка, объяснила мне, как раскладывать по-цыгански. Дело пошло. Цыганята очень любили смотреть из-за плеча, когда я важно раскидывала карты очередной галицианке на подвернувшейся скамейке. Для них это было чем-то вроде телешоу. Со временем женщины стали подходить ко мне сами. Должно быть, у меня хорошо получалось – а может, просто искали они надежды.

Брала я сущую мелочь. Кто бы и дал мне больше? Половину отдавала в общую кассу – эта половина всё равно была больше обычного «вклада». На оставшееся сначала всегда покупала булочки – иногда до пяти-шести разом – и тут же их, торопясь и давясь, съедала. Потом стала поспокойней, начала откладывать деньги и приносить их домой. Мать уже знала про гадание, усмехалась, но слова не говорила против. Деньги шли в общий котёл.

Раз в трапезной при кирхе пастор сделал мне внушение за то, что я обманываю бедных людей. Я слушала, опустив голову, а потом посмотрела ему в глаза и спросила:

– Святой отец, да разве я не беднее этих людей? Я кушать хочу. Мне еда снится!

И это было чистой правдой – у большинства моих клиенток были работающие супруги, кроме того, у многих были родственники в деревне, к которым ездили за картошкой, яйцами и салом. Так отчаянно нище, как мы, жили только цыгане на Вишнёвой и одинокие старики.

Пастор, пожилой человек с добрыми глазами, посмотрел на меня очень серьёзно и сказал, чтобы я вечером приходила в трапезную с кастрюлей – теперь мне каждый день будут давать с собой ещё супа и хлеба. И действительно, теперь мы каждый день имели на ужин суп. Это здорово нас поддержало. Но гадать я не бросила, а пастор мне больше ни слова про это не сказал.

Он жил в нашем подъезде.

Рассталась с картами я только в семнадцать, когда мой организм стал требовать своего, и брат вывел меня на первую охоту. Не представляю, чтобы помогать «волку» решился любой другой человек. Может быть, дело в том, что после Буковины Пеко привык к дыханию смерти. Не знаю, откуда брат узнал про колбасу, но и этому он меня научил. Он охотился со мной два раза, а потом велел уходить. «Волки» живут сами по себе, таков обычай. Нам можно проводить немного времени в гостях, можно общаться с родственниками – хотя я с восемнадцати лет ни с кем из них не виделась и не разговаривала – но живём мы всегда сами по себе.

Дядя Мишка довёз меня до Праги, и я села на поезд до Будапешта. Денег теперь много, и я беру билет в двухместное купе-люкс. Поезд отходит в час ночи. Я еле уговариваю дядю не дожидаться со мной, а возвращаться в Кутна Гору.

Купе оказывается стилизовано под «золотой век» Венской Империи: бархат, красное дерево, кожа, позолота. Проводник, высокий плечистый еврейский парень, споро мне стелет и без звука исчезает за дверью. Поезд трогается, а соседнее место всё ещё пустует. Я скидываю кроссовки и принимаюсь раздеваться, швыряя вещи на пустой диванчик. Когда я уже собираюсь расстегнуть бюстгальтер, дверь скользит в сторону и в купе просачивается никто иной, как сэр Отважный Рыцарь. От неожиданности я так шарахаюсь, что больно ударяюсь бедром о край столика.

– Что вы, многорогий вас сожри, здесь делаете?! – шиплю я, поспешно прижимая к груди майку. Похоже, Батори имеет природное свойство мгновенно приводить меня в состояние тихой истерики.

Упырь поднимает руку, закрывая себе глаза. На его лице – самая светская улыбка.

– У меня билет в это купе. Я еду домой.

– Тогда где вы были раньше?!

– Болтал с проводником. Руку можно убирать?

– Что вы спрашиваете? Вы же подсматриваете.

– Я спрашиваю, потому что хорошо воспитан, – Батори опускает руку и садится на своё место. Мои куртку и свитер он перекладывает на столик. Я забираюсь под одеяло прямо в джинсах и демонстративно закрываю глаза. – Лилиана, вы можете на меня поглядеть?

– Зачем?

– Затем, что я придумал красивый жест, который вы не сможете мне испортить.

– Вы недооцениваете моих талантов.

– А вы недооцениваете моих. Я оплатил ваш апартман и вашу лицензию на год вперёд.

Я буквально подскакиваю.

– Какого лешего вы это сделали?!

– Просто подарок. Вам не нравится?

Чёртов упырь даже не пытается выглядеть расстроенным. Он очевидно забавляется.

– Мне это очень не нравится! Что вам от меня надо?

– Здесь и сейчас? Ничего.

– А потом?

– Я же говорил – несколько ответных услуг. Уверен, они не будут противоречить вашим жизненным принципам.

– То есть трахать вы меня не полезете?

– Вы циничны, и, как я говорил уже, это печально. Нет, на ваше целомудрие я не посягаю. Более того, если я всё-таки ошибся и то, что я вам предложу, входит в разрез с вашими принципами, я не буду настаивать на нашем дальнейшем сотрудничестве.

– Так скажите сразу!

– Хм… Давайте так. Первая услуга, о которой я вас попрошу – сохранять девственность.

– Ну, это… это уже переход на личности! Потом, откуда вы знаете, что я ещё не это самое?

– Я надеюсь. Учитывая ваше происхождение, образ жизни и характер.

– Ну, предположим. И что, долго мне её сохранять?

– Для начала, скажем, ещё два-три года.

– И для чего?

– Вы узнаете, когда придёт время.

– Вы меня хотите принести в жертву?

– Зачем же так сурово? Девственники могут стать участниками очень разных интересных ритуалов. Например, единорога, по легенде, могла изловить только девственница.

Вот тут ему удаётся меня заинтриговать действительно сильно. Я даже сажусь в постели.

– Мы будем ловить единорога?!

– Нет. Я просто привёл пример. Лилиана, я всё равно ничего не скажу, пока не придёт время. Вы, кажется, собирались спать.

Батори демонстративно вынимает из кармана пиджака какую-то книжку и раскрывает её.

– Спокойной ночи, – бурчу я, снова укладываясь. Упырь не считает нужным отвечать.

В Будапеште, к моему облегчению, Батори пропал из виду, то ли отвлекшись на свои вампирские дела, то ли решив меня не нервировать; на всякий случай я покупаю оба места в купе до Пшемысля. Если на венгерской и словацкой границах поезд даже не останавливается, то родные галицийские таможенники проверяют нас очень рьяно. Хотя, может быть, мне просто повезло меньше остальных пассажиров из-за внешности. К австрийцам и пруссам в Галиции до сих пор многие относятся кто с прохладцей, кто с откровенной враждебностью. На мой паспорт таможенник уставился с нескрываемым сомнением, а сумки разбирает до самого дна. Чертыхаясь, я полчаса укладываю вещи обратно и неожиданно жалею, что Батори нет рядом. Вот уж где бы он пришёлся кстати! Без сомнения, у него хватило бы силы внушить этому верзиле в погонах, что здесь всё в порядке. А то, знаете ли, ужасно неприятно, когда посторонние рассматривают твоё бельё.

Перед Пшемыслем в дверь стучатся. Открыв, я обнаруживаю проводника. Он бледен и кажется испуганным. Скользнув в купе, он быстро затворяет за собой дверь.

– Барышня, – его голос взволнован и тих, и это сочетание мне не нравится. – У вас есть какое-нибудь кашне или верхняя одежда с глубоким капюшоном?

Ничего себе вопросы.

– Что случилось?

– Вы не слушаете радио?

– Нет.

– Пруссия депортировала со своей территории всех евреев, цыган, славян и литовцев. Без имущества. Часть из них избиты или стерилизованы. В Пшемысле беспорядки. Избито уже несколько десятков немцев. Барышня, я думаю, вам лучше спрятать лицо и пока не ехать домой. Соседи… Вам есть где переждать? Какие-нибудь надёжные знакомые?

Я качаю головой. Новость меня ошеломила. Конечно, я цыганка по отцу, и симпатии толпы сейчас теоретически на моей стороне, но бить-то будут не по батюшке, а по лицу. Куда мне идти? Я так и не обзавелась близкими друзьями, а где сейчас мой брат, я не представляю.

Проводник вынимает из кармана записную книжку и ручку, быстро пишет адрес.

– Вот, это мой дом. Я позвоню своим, они вас пока укроют. Вам главное туда добраться. Будьте осторожны.

– Я не знаю, как вас благодарить, – с чувством произношу я. Добрый человек качает головой:

– Разве за такое благодарят… Поторопитесь одеться.

Он выходит, и я, путаясь в широченном подоле, надеваю праздничную юбку – ярусная, цветастая, она просто кричит: «цыганка!». Волосы я убираю в хвост и прикалываю его вокруг головы заколками, сверху повязываю пёстрый шарф. Унизываю руки браслетами и кольцами. Надеваю куртку, натягиваю на голову капюшон – лицо утопает в тени, только концы шарфа спускаются на грудь. Маскировка очень ненадёжна – достаточно, чтобы ветром сдуло капюшон, и мой нос, мои скулы выдадут привлекут внимание мгновенно. Надо быть крайне осторожной.

Когда я выхожу на перрон, сердце колотится отчаянно. Глупо, но мне казалось, что там, прямо на вокзале, стоит волнующаяся, злая толпа и высматривает среди пассажиров курносые лица. Конечно, ничего такого нет и в помине.

Я беру такси прямо на вокзальной площади. Стараясь одновременно заикаться и пришепётывать, называю адрес и прошу включить радио. Мне не хочется болтать с шофёром. Мой чёртовы прусские согласные…

– Тысячи депортированных людей всё ещё стоят на нейтральных полосах между границами Пруссии и Австрии. Вена отказывается принимать их или пропускать через свою территорию. Положение критическое, у некоторых депортантов нет тёплой одежды, почти никто не успел взять с собой еду при выселении. Галиция, Польша, Богемия, Моравия, Словакия, Королевство Югославия, Россия и Католическая церковь выражают официальный протест австрийским и прусским властям. Венский архиепископ обратился к пастве с воззванием собрать еду и одежду несчастным. Иудейская община Австрии также начала приём гуманитарной помощи в пользу депортированных. Галиция официально предлагает политическое убежище двум тысячам бывших прусских граждан из числа принятых Польшей и Россией. Богемия, Моравия и Словакия, также готовые принять пострадавших от произвола прусских властей, требуют от Австрии пропустить депортированных через свою территорию, – вещает радио.

Что, многорогий меня сожри, вообще происходит? В голове не укладывается. Какая-то глупость, чушь. Как так можно поступать?

– У вас родственников там нет? – спрашивает таксист.

– Б-б-были в К-кёнигсб-б-берге. Но у н-н-нас т-т-телефонов д-д-друг д-д-друга нет… Н-н-не знаю, г-г-где сейчас.

– Попробуйте отправить запросы в польское и российское посольства. Будем надеяться, не на австрийской границе они застряли.

Я неопределённо мычу.

У меня звонит телефон. Номер не определяется. Я скидываю.

Таксист помогает мне вынести сумки на тротуар, и я оглядываюсь, пытаясь вычислить, какой подъезд дома мне нужен. Но навстречу мне уже спешат полная женщина и долговязый парнишка лет семнадцати.

– Вы с поезда? – вполголоса спрашивает меня фрау. Лицо её напряжено.

– Да, а вы…

– Меня зовут Бина Барац, я его жена. Это наш сын Михась.

«Его» очевидно значит – проводника. Долговязый Михась подхватывает мои сумки, и мы торопливо входим в подъезд.

Уже в уютной, хотя и немного тёмной хатке я скидываю, наконец, капюшон, и представляюсь:

– Лилиана Хорват.

– Хорват? – переспрашивает удивлённо Бина. Она ожидала услышать несколько более немецкую фамилию.

– Я прусская цыганка. Живу в Галиции с шести лет. Но у меня на лице, – я усмехаюсь, – этого не написано. Если бы ваш муж не предупредил меня, я бы так и вышла на улицу. Я же ничего не знала…

– Просто ужасно, – с чувством произносит Бина. – Повсюду бьют немцев, хотя и половина из них не связана с Пруссией или Австрией чем-то, кроме корней. Есть уже смертельные исходы. Я тоже возмущена поведением Кёнигсберга и Вены, но устраивать погромы! Даже некоторые Михасевы друзья… никогда бы не подумала раньше. У вас в Пруссии оставались родственники?

– С материнской стороны, поляки.

– Как они?

– Не знаю. Мы очень давно не общались. Надеюсь, уже в Польше.

– Хоть бы так! Да что же я держу вас в прихожей, пройдёмте в гостиную, выпьем чаю.

Бина оказывается интеллигентной, приятной в общении женщиной и лёгкой беседой быстро развеивает моё напряжение. Она вспоминает, что раз или два видела мой танец:

– Я тогда ещё удивилась, вроде бы не цыганка, а так хорошо танцует!

Сама она работает библиотекарем, а долговязый Михась учится в железнодорожном училище. Мне с некоторым трудом удаётся уговорить их брать у меня деньги за проживание – я размахиваю в воздухе банкнотами и расписываю, какие удачные были в Праге гастроли:

– Вы же сами понимаете, рождественские празднования! Я богата, как Форд! Всё, что мне надо – тихий уютный уголок.

Мне, оказывается, уже освобождена комната Михася. Небольшая спаленка, в которой всё, что помещается – кровать, да комод, да книжные полки на стене. К обоям приколоты постеры с фотографиями популярной словацкой рок-группы. Я присаживаюсь на постель, пытаясь собраться с мыслями и выстроить хоть какой-нибудь план действий. В этот момент телефон снова звонит.

– Да?

– Лилиана, вы где? – голос Батори в трубке напряжён. Неужели он наконец потерял меня из виду?

– Я там, где я хочу быть.

– Вы в безопасности?

– Абсолютной.

– Лилиана, я могу сейчас вывезти вас в Венгрию или Австрию.

– Спасибо, не надо. Тем более в Австрию.

– Что за ребячество! Впрочем, как знаете. У меня есть ещё одно отличное предложение. Вы могли бы пожить у меня в апартмане. Вполне возможно, что это сейчас самое безопасное и защищённое место в Пшемысле. Хотя бы потому, что там присутствую я.

– Благодарю, но мне придётся испортить вам ещё один красивый жест. Если я окажусь в комнате с вампирским ящиком, у меня могут взыграть рефлексы, получится некрасиво: вы мне убежище предоставляете, а я вас на колбасу…

До меня доносится смешок.

– Не правда ли, очень мило: в наших отношениях уже появляются свои традиции.

– У нас нет отношений.

– И вы не хотите?

– Да вы и сами заявляли, что не собираетесь «посягать на моё целомудрие».

– Лилиана, отношения бывают не только любовными. Я мог бы предложить нечто гораздо более вам нужное: отношения семейные. Такие, как бывают между отцом и дочерью, или, если хотите, дядей и племянницей. Никакого больше одиночества. Никакой неопределённости бытия. Взаимопомощь. Совместные ужины и прогулки, задушевные разговоры, день рождения в семейном кругу. Слово дворянина, если вы пожелаете, я готов читать вам на ночь книгу и гладить по голове, чтобы снились хорошие сны.

Я молчу.

– Лилиана?

– У вас руки холодные, – говорю я и обрываю разговор.

Полный бред. Семейные отношения с потенциальной колбасой. С мертвецом и убийцей. Да я его видела три раза в жизни! И увидеть четвёртый не горю желанием.

Следующие две недели я почти всё время сижу в предоставленной мне комнате. Мне нужно время, чтобы переварить такое количество изменений в своей жизни – я всегда очень плохо их переносила. Если бы я не боялась показаться грубой, я бы даже не стала есть с хозяевами за одним столом – они обсуждают новости, и в этих новостях слишком, слишком много перемен. Страны Венской Империи угрожают закрыть границы для Пруссии и Австрии и объявить им экономический бойкот. Личный представитель Папы Римского явился в Австрию и нанял сорок автобусов для перевозки депортантов до Словакии, чьё посольство срочно оформляет для них несколько тысяч паспортов – прусские у людей были отобраны при депортации. Франция и Германия присоединились к протесту против бесчеловечного поступка Пруссии. В Богемии и Моравии на улицах сбивают вывески на немецком, в Галиции и Королевстве Югославия правительство безуспешно пытается остановить погромы – сотни людей вынуждены просить приюта у храмов, церкви забиты этническими немцами, туалеты выходят из строя, еды не хватает. В ответ начинаются погромы в Австрии. Папа Римский выступил с обращением к католикам, призывая разделять преступных чиновников и простых людей и не мстить вторым за поступки первых. Если в первый день я была уверена, что скоро недоразумение разрешится, то к концу второй недели впадаю в полудепрессивное состояние – мне снится, что прошло десять лет, и я, почему-то уже старенькая, сухонькая, морщинистая, скрывая лицо кашне, осторожно выбираюсь на прогулку.

В гостиной моего сайта – сотни вопросов. Люди, которых я знаю хорошо, которых я помню смутно и которых совсем не помню, спрашивают, жива ли я. Я не отвечаю.

Несколько раз звонят знакомые цыганские танцовщицы. Даже не думала, что они вспомнят обо мне – но они, кажется, искренне беспокоятся.

Нервы натянуты, как струны. Сколько мне здесь сидеть? Что происходит? Почему моей жизнью всё время пытаются управлять? Этот Батори, и теперь какая-то Пруссия и какие-то люди, которым не нравятся курносые лица.

– Бина, выпустите меня, пожалуйста.

Бина смотрит на меня испуганно. Я стою перед ней в своей цветастой юбке, в браслетах.

– Куда вам сейчас идти? В городе неспокойно.

– Я иду танцевать.

– Лилиана!

– У меня есть лицензия, и я устала сидеть дома. Бина, откройте, пожалуйста, дверь. Я знаю, что я делаю.

Она колеблется, потом кидается к вешалке и начинает одеваться. Я её не спрашиваю, но она решительно произносит:

– Я иду смотреть ваш танец.

По улице я шагаю в надвинутом капюшоне, хотя мне хочется сорвать его, почувствовать, как ветерок треплет мои волосы. Бина сосредоточена и оттого выглядит величественно. Возле моего помостика стоят люди, пока немного: я написала на своём сайте, назначив моим зрителям встречу. Они смотрят на меня испуганно, но молчат. Расступаются передо мной. Я забираюсь на своё место, снимаю и передаю куртку Бине. Фрау Барац прижимает её к груди, глядя на меня снизу вверх огромными коричневыми глазами.

– Простите, друзья мои, – говорю я в толпу. – Сегодня у меня нет музыки. Пожалуйста, дайте мне ритм.

После секундной паузы кто-то начинает тихо, размеренно хлопать. Ритм подхватывают ещё несколько человек. Я танцую. Сначала мне приходится делать усилие, потом я чувствую, как мои мышцы наливаются энергией, как мои жилки сами сокращаются, выбирая лучшее движение. Танец привычно захватывает меня, я растворяюсь в ритме, в собственных движениях, я выгибаюсь и подскакиваю, кружусь и падаю.

Я танцую

Танцую

Танцую

Танцую

Танцую

Лечу

Я останавливаюсь, поняв, что давно уже не слышу хлопков в ладони. Зрителей теперь намного больше. Я вижу много знакомых лиц, и ещё больше незнакомых. Некоторые снимают меня на мобильный телефон.

Моё дыхание отяжелело. Я перевожу дух, уперев руки в бёдра, и ещё раз оглядываю толпу. Рядом с Биной стоит Батори, он рассматривает меня с любопытством. Я глубоко вздыхаю и завожу песенку, которую не раз пела с однокашниками в детском саду в Кёнигсберге. На немецком.

В нашем городе праздник, в нашем городе весна,

Тир лим тир лир тир лим!

В наш город приехали цыгане со скрипками,

Тар лам тар лар тар лам!

Толпа шумно вздыхает. Откуда-то из середины доносится свист. Батори, кажется, пытается мне что-то сказать, его брови нахмурены. Я начинаю пританцовывать на припеве: два хлопка, два притопа, два хлопка.

Мама, мама, подай мне шляпку из соломки,

Тир лим тир лир тир лим!

Я побегу на площадь смотреть на цыган,

Тар лам тар лар тар лам!

Свистят уже несколько человек. И – несколько человек прихлопывает на припеве.

Цыгане, цыгане, сыграйте мне на скрипках,

Тир лим тир лир тир лим!

Самую весёлую песенку на свете,

Тар лам тар лар тар лам!

Я буду танцевать с вашими детьми,

Тир лим тир лир тир лим!

Потому что сегодня праздник, сегодня весна!

Тар лам тар лар тар лам!

В нашем городе праздник, в нашем городе весна,

Тир лим тир лир тир лим!

В наш город приехали цыгане со скрипками,

Тар лам тар лар тар лам!

Цыгане со скрипками, цыгане со скрипками,

Тир лим тир лир тир лим!

Цыгане со скрипками, цыгане со скрипками,

Тар лам тар лар тар лам!

В толпе какая-то возня. Кажется, кто-то пытается пройти ко мне, и его удерживают другие люди. Разгорается ругань, и я некоторое время стою в растерянности. Тем временем свара переходит в небольшие потасовки, люди кричат на меня и друг на друга.

– Послушайте! – кричу я. – Послушайте! Да что же вы делаете! Бьёте друг друга?! Хорошо, отлично! Побейте меня! А я тоже кого-нибудь побью! Только сначала скажите, кого: мою мать из Пруссии или моего отца-цыгана?! Как вы думаете?!

Кто-то дёргает меня за ноги, и я падаю. Моя голова с размаху ударяется о доски. Я теряю сознание.

Когда я прихожу в себя, я долго не могу понять, где я. Больше всего это похоже на деревянный ящик. И он закрыт. Я упираюсь руками в крышку и силюсь её поднять, но она, кажется, со свинцовой прокладкой – у меня не получается сдвинуть её больше, чем на пару миллиметров.

А может, это не крышка тяжёлая, а то, что на ней? Метра полтора земли, например. Я снова и снова пытаюсь её сдвинуть. Внезапно крышка поддаётся и… взлетает, исчезая из моего поля зрения. Я сажусь и тут же, перегнувшись через бортик, извергаю содержимое желудка прямо на блестящие ботинки и дорогие брюки. И дело даже не в том, что они принадлежат Батори, а просто меня сильно тошнит, и от резкого движения я не сдерживаюсь.

– Добрый вечер, – говорит упырь, брезгливо отступая на шаг. – Как вы?

– Мне очень, очень нужно в туалет, – с чувством отвечаю я, утирая рот рукавом кофты. – Где я вообще?

– У меня дома. Позвольте…

Он осторожно подступает к ящику и протягивает ко мне руки. Я шарахаюсь, и моя странная кровать вдруг опрокидывается на бок, валясь со мной на пол. Каким-то чудом я умудряюсь сгруппироваться, но больно ушибаюсь и о края ящика, и о паркет. В голове темнеет от взрыва боли, и желудок снова сжимается в спазме. По счастью, в нём уже ничего не осталось.

Фразу, которую по-венгерски произносит застывший с протянутыми руками Батори, когда-то в детстве мне строго-настрого запретил повторять за местным алкоголиком Пи штой Ко вачем мой брат.