Текст книги "И снятся белые снега…"
Автор книги: Лидия Вакуловская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Юрий молча слушал, хмуро сдвинув брови.
– Глядя со стороны, может, это и так, – сказал он. – А на самом деле все не так.
– Тогда рассказывай, как на самом деле.
– Длинно рассказывать, Федор Фомич. И неинтересно. Лучше я рапорт о переводе подам и уеду отсюда.
– Нет, брат, о рапорте пока помолчи. Мы договорились мужской разговор вести, так что давай начистоту. Как на исповеди.
– Не получится исповеди, Федор Фомич. Нет у меня грехов, кроме одного. А грех этот вот в чем: не сказал девушке, которая ко мне приезжала, что был женат. И каюсь теперь.
– Почему же «был женат»? Насколько я знаю, ты не разведен. Правда, кое-что из твоей истории я слышал. У нас не столица – устное радио по улицам вовсю работает, – усмехнулся Бобров.
Юра поднялся, угрюмо сказал:
– Все-таки разрешите мне подать рапорт о переводе.
Майор тоже поднялся, подошел к нему, успокоительно положив ему на плечо грубую квадратную ладонь:
– Сядь, сядь… Посиди и послушай.
Он обошел вокруг стола, покрутил короткой шеей.
– Правда, что она уходила от тебя с другим? – вздохнув, спросил майор.
– Да.
– С дочкой?
– Нет, дочку оставила у своей матери.
– Три года назад?
– Да. Я как раз юридический кончал… Она на втором курсе медицинского была. И бросила.
– Значит, ты мог за это время оформить развод?
– Не мог. Не знал ее адреса. Узнал недавно, когда сама написала.
– Но деньги ты куда-то посылал?
– Посылал ее матери. Знал, что жена на Севере, но Север большой.
– Да-а… выходит, у нее там не получилось?
– Меня это не интересует.
Майор грузно опустился на стул.
– Послушай, Юрий Петрович… Ну, а если она в самом деле наломала дров? По молодости, по глупости? И все поняла, прозрела. Поняла, что есть у нее один человек – ты. Может такое быть?.. Так вот тебе мой совет: живи ты с ней, наладь свою жизнь. У тебя – ребенок, дочь, ты с этим делом должен считаться. И с другим надо считаться. Я тебе уже говорил: мы не в гранд-городе, не в столице живем. Здесь каждый человек на виду, вокруг каждой истории общественное мнение пухнет. Пятно не пятно, а тень на тебя уже легла. Слухи, разговоры, имя твое треплют… Вот представь себе: вдруг завтра подобные разговоры пойдут обо мне? Могу я после этого на авторитет среди людей рассчитывать?
– А представьте, Федор Фомич, что завтра ваша жена бросит дом и укатит с другим этак годика на три в неизвестном направлении? – едко спросил Юрий. – Потом вернется и скажет: «Здравствуй, милый. Это я по глупости уехала. Ну, как ты жил-поживал без меня, что новенького?»
Бобров захохотал!
– Моя жена? Да куда она уедет? Не смеши ты меня, ради бога!
– Разрешите мне подать рапорт? – снова поднялся Юра.
Майор перестал смеяться, тоже встал.
– Ну, знаешь, Воронков… Если уж ты напрочь отметаешь мой совет… По совести говоря, я тебя понимаю. Но и ты меня пойми. Пойми в том смысле, что наш авторитет со всех сторон должен быть чистым. Репутация каждого нашего работника – это репутация всего нашего райотдела милиции. Согласен со мной?
– Да, конечно…
– Раз согласен, значит, хорошо, – повеселел Бобров. – Значит, подумай и все реши как следует. И не пори горячку с рапортом. Договорились?
– Договорились, – нехотя кивнул Юрий.
Он вышел из райотдела, потом долго и бесцельно бродил по улицам, дожидаясь ночи. И когда настала пора, побрел на вокзал.
Осенняя ночь была темной, и над темным, слабо освещенным вокзалом висел блеклый молоденький месяц. Экспресс медленно подходил к платформе. Двери всех вагонов были открыты, в тамбурах стояли проводницы, молча провожали глазами идущего по перрону Юрия.
Тетя Маша тоже стояла у распахнутой двери. Но она даже не подняла металлической плиты, закрывавшей ступени, и войти к ней в тамбур было невозможно.
– Здравствуйте, тетя Маша, – подошел к вагону Юрий. – Вы передали Соне мое письмо?
– Не будет тебе никакого ответа, – с усмешкой сказала тетя Маша.
– Почему?.. Она его прочла?
– Отчего ж не прочитать? – двинула плечами тетя Маша.
– Но все-таки, что она сказала? – настаивал он. – Что-то же она сказала?
– А что ей говорить? – опять передернула плечом тетя Маша. – Она замуж вышла. В ту субботу свадьбу гуляли. Любил ее один парень – и вышла. И какой еще парень! Не чета тебе, соблазнителю чертовому!..
Юра повернулся и зашагал прочь от вагона.
Присвечивая себе в темноте фонариком, он взошел на крыльцо тыльной половины дома, где теперь жил, уступив Люсе и дочери переднюю половину. Отпер дверь, включил свет в коридоре, снял пальто. Прошел в комнату, сел на диван, стал стягивать с себя сапоги. Под окном кто-то пробежал, стукнула входная дверь. В комнату, слабо освещенную светом из коридора, вбежала Люся – растрепанная, в накинутом на плечи пальто.
– Юра. Маринка вдруг заболела, – сказала она. – Страшный жар, просто горит вся. Посиди с ней, я сбегаю в больницу за пенициллином…
– Как это – «вдруг заболела»? – хмуро спросил он.
– Не знаю… Утром была здорова – и вдруг…
– И ты ждала меня до двух ночи, чтоб сообщить это «вдруг»?
– Юра, я не вру… Посиди, пожалуйста, – сказала она и выбежала.
Минуту он пребывал в нерешительности. Потом натянул сапоги, набросил на себя висевшую в коридоре стеганку, взял фонарик и вышел.
В комнате, где он прежде жил, ничего не изменилось: стол, тахта, шкаф, приемник, торшер… На тахте лежит Маринка, повязанная пуховым платком, накрытая двумя одеялами. Люся торопливо надевает пальто, что-то ищет глазами по комнате и находит свою косынку на стуле, где сложена Маринкина одежда.
– Все-таки что с ней? Простуда? – спросил он.
– Боюсь, хуже… Наверное, воспаление легких. – У Люси задрожал голос и задрожали губы.
Он подошел ближе к тахте. Глаза у Маринки были полузакрыты, она жадно, с хрипом ловила ртом воздух. Он обернулся к Люсе и грубо сказал:
– И ты говоришь: «вдруг заболела»? Да у тебя здесь ледник! – Он хукнул, выдыхая изо рта струю пара. – Лень в сарай за дровами сходить? Смотри, стена мокрая, мхом зарастаешь!..
– Не кричи, – ответила дрожащим голосом Люся. – Кричать легко… Ты прекрасно знаешь мою работу, мои дневные и ночные дежурства. А Маринка пока не умеет топить печь, стирать, готовить. А ведь ты отец… Ах, да что с тобой говорить!..
Люся запахнула пальто, пошла к дверям.
– Подожди, – остановил он ее. – Я сам схожу… Пенициллин и что еще?
– Только пенициллин… в ампулах, – ответила она. – Я пока вскипячу шприцы.
16
Днем и ночью, ночью и днем тысячи поездов бежали по стране. Через степи и леса, среди гор и тундры бежали, спешили поезда, и был среди них и Сонин экспресс. Менялись за окнами экспресса времена года. Изменилась и Соня.
Однажды выпрыгнул из вагона на трехминутной остановке симпатичный парень в гимнастерке со споротыми погонами и вскочил потом на ходу в тамбур, держа под мышкой бутылку молока, а в руке – букетик подснежников. Расплываясь в улыбке, он протянул букетик Соне, а сам ушел в вагон. Взглянув на цветы, Соня швырнула их за дверь – под колеса поезда.
А поезд несся, мчался дальше – скорый, быстрый, удивительно быстрый поезд-экспресс. Он пересекал четыре союзных республики, а в них – восемь территориальных областей, пробегал через десятки малых и больших городов и лишь на конечных пунктах задерживался на несколько часов.
Конечными пунктами экспресса были два совершенно непохожих города. Один – город прохладного лета и крутых морозных зим, другой – жаркий город у теплого моря, с ранними веснами и шумными базарами, где можно было задохнуться от обильных запахов сказочно-прекрасных цветов.
На этих пестрых и шумных базарах Соня оптом закупала мимозы, гвоздики, тюльпаны и розы, набивала ими чемоданы, везла цветы в город прохладного лета, крутых морозов и снежных зим, где любые цветы, особенно в канун праздников, которых у нас слава богу предостаточно, идут нарасхват, где бы их не продавали с рук: у входа в любой магазин, ресторан, гостиницу, у вокзала, у кинотеатра, на людном перекрестке и, словом, в любом месте города.
Цветы приносили ей выручку, намного превышавшую зарплату, но Соне всегда не хватало денег, потому что, сколько бы денег ни было, она, не жалея, транжирила их на сына Вовку. Она безумно любила сына, покупала ему дорогие игрушки, которые он успешно и быстро ломал, покупала дорогие импортные костюмчики, сапожки и туфельки, шубки, из которых он моментально вырастал, и баловала его как могла.
Жила она с Вовкой, как и прежде, в общежитии, за вьетнамской ширмой в общей комнате, в соседстве с такими же, как сама, проводницами, – молоденькой, кудрявой от природы Наташкой и тридцатилетней Маней, костлявой и худой, как жердь, – и шансы на получение в скором времени отдельной квартиры были минимальными, хотя в очереди на жилье она стояла, да уж слишком медленно двигалась очередь.
Конечно, жить с ребенком и общей комнате общежития не разрешалось, но часто сменявшиеся коменданты закрывали на это глаза, поскольку предоставить Соне отдельную комнату не могли, а выселить ее из общей с ребенком не решались, так что Вовка жил на белом свете, пребывая как бы на нелегальном положении. Вовке исполнилось четыре года, и был Вовка не по годам рассудительный, самостоятельный мальчишка.
Вернувшись из последней поездки, Соня неплохо заработала на цветах, купила Вовке новую цигейковую шубку, хотя и прежняя еще вполне была годна, накупила ему колготок, трусиков и маечек, каких у него и без того было предостаточно, накупила всяких-разных материй, хорошо зная, что подруги ее по комнате, Маня и Наташка, большие любительницы шить, кроить и перекраивать, охотно засядут портняжничать: им только дай из чего шить.
Следующий день выпал такой, что Маня и Наташка, обе вместе, оказались в отгуле (такое случалось редко, чаще бывало, что все они по неделе и по две не виделись друг с другом, находясь в поездках), и вскоре после завтрака в их комнате застрекотала швейная машинка. Из соседних комнат подошло еще несколько любительниц «пошива на дому», и вовсю пошла работа: кто кроил, кто строчил, кто сметывал, а кто просто глядел да разговоры разговаривал.
Наташка, расстелив на полу новую Вовкину шубку, прикидывала, как ее укоротить, Соня строчила на машинке, а худая Маня снимала мерку с Вовки, которого она поставила прямо на стол.
– Стой, Вовочка, не вертись, – говорила ему Маня.
– Я стою, – отвечал Вовка.
– Сонь, может, не надо укорачивать? – повернулась к Соне кудрявая Наташка. – Он через год вырастет.
– Режь, режь, – ответила Соня. – Через год новую купим… Вовчик, давай рубашонку прикинем, – встала она от машинки.
– Все, отрезала! – поднялась с пола Наташка. – Сонь, подожди с рубашкой, давай шубку… Ну, Вов, забирайся в нее… Ай да кавалер ты у нас!.. Как длина?
– Теперь другое дело, – одобрила Соня. – А то до пят была… Снимай, Вовчик, надо еще рукавчики подчекрыжить.
– Я на пол хочу, – заявил Вовка, норовя слезть со стола.
– Сейчас, сейчас, – удержала его Соня. – Только рубашенцию примерим. А ну, тетя Маня, помоги нам с рубашенцией…
В комнату вошла женщина лет сорока, басом сказала:
– Так и знала! Раз Соня из поездки вернулась – ателье заработало.
– Смотри, Андреевна, какую я шубку купила, – похвасталась Соня, показывая ей Вовкину шубку. – Полдня в ЦУМе простояла. Пятьдесят рублей.
– Дура-дура! – покачала головой кареокая, симпатичная Андреевна, – лучше б себе пальто справила. Все Вовке да Вовке, а сама в шинельке бегаешь.
– Мне, Андреевна, не надо, – весело ответила Соня.
– Покупай, покупай. Завтра на молоко занимать будешь.
– Я ей сто раз говорила, – махнула рукой Маня. – Бесполезно.
– По-вашему, пусть он в чем попало ходит? – улыбнулась Соня.
– Все равно ума нет, – сказала Андреевна. – Тянешься, тянешься, а я бы на алименты подала. Хотя и не расписаны, а присудят. У тебя свидетелей вон сколько.
– Каких еще свидетелей? – нахмурилась Соня.
– Простых, – сказала худая Маня. – Все кондукторские бригады знают, как он тебя обхаживал.
– Ну уж нет. Пусть он своей дочке покупает, мы сами проживем. Правда, Вовчик?
– Я на пол хочу, – решительно потребовал Вова.
– Пойдешь, пойдешь… Давай шубку еще раз наденем, – Наташка стала снова надевать на Вову шубку, теперь уже с подрезанными рукавами.
– Пусть так, пусть по-твоему будет: не хочешь алиментов – не надо, – гнула свое Андреевна. – Тогда хоть бы как мать-одиночка оформилась. Зачем же ты свои деньги теряешь?
– Да что я, нищая, – подачки брать? – возмутилась Соня. – Срам какой!
– Почему же срам? – не унималась Андреевна. – Тебе государство дает, по закону.
– А я за Соню, – сказала Наташка. – Я бы тоже не брала, гордость надо иметь.
– Ну, если вы такие гордые принцессы – ваше дело, – обиженно хмыкнула Андреевна. – Только подсчитали бы: Вовке четыре года, по двадцатке в месяц – сколько получится? То-то и оно. Когда раньше пятерку платили – бог с ней, а теперь как-никак двадцать рублей. Уже почти тыщу потеряла. А ему до восемнадцати лет получать бы. Вот вам и арифметика.
– Да будет тебе с твоей арифметикой, – сказала Андреевне Маня. – Раз она не хочет, значит, не хочет. Чего ты к ней пристала?
Разговор их прервала старушка-вахтерша. Заглянув в дверь, она страшным шепотом сообщила:
– Девчата, ужасти, комиссия бытовая!.. Сам Коновалов!.. Ох, боже ж ты, сюда идут!..
Старушка исчезла. В комнате переполошились:
– Вовку, Вовку прячьте!..
– Делать им нечего! Второй раз за месяц приходят…
– Вовочка, миленький, посиди в шкафу!.. Вот так… Садись… На тебе конфет…
– Проверяльщики!.. Выкройки убирайте!..
– Вовчик, не боишься?
– Не-е…
– Сиди, сынок, а то дядя страшный идет, Бармалей. – Соня закрыла шкаф, повернула в замке ключ.
Девчонки из соседних комнат предпочли побыстрее удалиться.
Когда комиссия появилась в комнате, Соня и задержавшаяся у них Андреевна сидели за столом и читали журналы. Худая Маня и кудрявая Наташка играли в шахматы. Посреди стола лежали костяшки домино, динамик во всю мощь горланил какую-то дурацкую песню из одних и тех же слов:
Не спеши – подумай,
Подумай – не спеши,
Я прошу: подумай
И не спеши.
Потому что, потому что
Я и сам не знаю.
Отчего так мучаюсь,
Отчего страдаю…
Первым вошел мужчина в железнодорожной форме с серебристыми нашивками на рукавах шинели – Николай Семенович Коновалов, один на заместителей начальника управления железной дороги. Его сопровождали лысоватый комендант общежития Еремчик, старушка-вахтерша, моложавая женщина руководящего вида и двое мужчин-железнодорожников. Другие члены комиссии остались в коридоре и заглядывали в открытую дверь.
– Где женщины, там чистота и порядок. Сразу видно, кто живет, – сказал Коновалов. – Здравствуйте, товарищи.
– Здравствуйте… – вразнобой ответили ему, а худая Маня даже встала перед начальством.
– Сидите, сидите, мы ненадолго, – сказал ей Коновалов и поморщился, бросив выразительный взгляд на динамик.
Еремчик перехватил взгляд, прошел к столу и выключил динамик с дурацкой песней.
– Вот так спокойнее, – сказал Коновалов. – Ну, так как вы живете, девушки? Кто из вас хозяйки, кто в гостях?
– Мы втроем хозяйки, – худая Маня показала на Соню и Наташку.
– А вы тоже в общежитии живете? – спросил он Андреевну.
– Здесь живу, – ответила она. – По соседству комната.
– И давно на железной дороге работаете?
– Кто год, кто два, а кто и все десять, – сказала Андреевна. – Я, к примеру, с семидесятого на московском езжу.
– Солидно, – одобрил Коновалов и спросил: – Ну, а какие у вас, товарищи женщины, претензии к нашей комиссии по части быта? Говорите, не стесняйтесь, здесь все свои.
Поскольку ему не отвечали, Коновалов сказал:
– Вот двор у вас, прямо скажем, запущен. А можно теннисную площадку оборудовать, в баскетбол играть. Это все в руках коменданта. И средства есть.
– Учтем, Николай Семенович, – живо отозвался Еремчик. – Как только вы намекнули, я на ходу в разрезе финансов прикинул, – он раскрыл блокнот, собираясь, видимо, поделиться своими подсчетами. Но в это время в шкафу засопел Вовка, потом сказал:
– Мам, я конфеты поел!
Соня обмерла. Женщины испуганно переглянулись. Старушка-вахтерша прикрыла от страха глаза. Коновалов удивленно оглянулся по сторонам.
– Мам, я конфеты поел! – снова сообщил Вовка и застучал в шкаф.
– Ой, господи, да это ж наш Вовочка в шихваньере играется! – всплеснула руками старушка-вахтерша и метнулась к шкафу. – Ах ты ж, баловник такой!.. Ну, вылазь, вылазь!.. – открыла она дверцу.
Вовка выкатился из шкафа в своей подрезанной шубке и радостно сообщил:
– А я от комиссии прячусь! Там дядя страшный Бармалей, всех детей поел: ам, ам, ам!.. – И подбежал к Соне.
– Гм-м… – Коновалов выразительно посмотрел на коменданта.
Еремчик сник, виновато вздохнул.
– Так это ваш сын? – спросила Соню женщина руководящего вида.
– Мой сын, – напряженно ответила Соня.
– И вы с ним в общежитии живете?.. А где же ваш муж?
– А вам зачем? – ответила Андреевна. – Мы у вас про вашего мужа не спрашиваем.
– Вы лучше с детсадиком помогите, – храбро сказала Наташка. – Сколько можно его с собой в поездки брать? А оставить не с кем.
– Вот именно! – поддержала ее худая Маня. – И квартирный вопрос заострить надо. Я два года замужем, а как живем? Он в мужском общежитии, я в женском. Раз средства есть, вы жилой дом стройте!
– Вы пишите, пишите, что говорим! – подступала Андреевна к женщине руководящего вида.
– Не надо, товарищи, не надо, – остановил ее Коновалов. – Все ясно… Пойдемте… До свидания.
Когда за комиссией закрылась дверь, Соня схватила на руки Вовку и, задыхаясь, сказала:
– Пусть выселяют, пусть, раз нельзя в общежитии с ребенком!.. Не пропадем!.. Подумаешь, запугали!.. На квартиру уйдем… Ты не бойся, Вовчик, не бойся!..
Вовка заревел. А Соня все прижимала его к себе, приговаривая:
– Пусть выселяют, пусть!.. Пусть что хотят делают!..
– Ну, я им покажу!.. Пошли, девчата! – агрессивно сказала Андреевна, направляясь к двери.
За ней двинулись все, кроме Сони. Но в дверях вдруг появилась старушка-вахтерша.
– Куда?.. Не пущу! Всю картину мне спортите! – замахала на них руками и прикрикнула на Соню: – А ты не реви! Комиссия пришла да ушла, а мы как жили, так и будем. Я тебе своей властью комнату одиночную выдам, в какой инвентарь спортивный свален. Поняла? Ты не комиссию, меня, старуху, слухай.
– А комендант? – сразу притихла Соня.
– Тю! – весело сказала старушка. – Я их двадцать штук перевидала, и этого Еремчика сымут. И чтоб тихо мне! – приказала она и пояснила: – Я сопровождать побегу.
17
Снег на тротуарах раскис, с крыш по-весеннему капало. Был конец рабочего дня, и мимо гостиницы «Центральная» потоком шли люди.
Соня остановилась на углу гостиницы, рядом с парадным входом. Один чемодан она поставила на ребро, другой – плашмя сверху, открыла крышку.
– Ой, тюльпаны!.. Продаете? – тут же подошли к ней девушка и парень.
– Сейчас, подождите, – ответила Соня, устраивая получше чемоданы.
И вдруг рядом кто-то вскрикнул:
– Смотрите, Соня!.. Наша Соня!..
Человек десять окружили Соню, наперебой заговорили:
– Здравствуй, Сонечка!.. Ого, краля – не узнать!.. Ой, чемоданы, едешь куда-?.. Девчата, цветы!.. Гляньте, тюльпаны!
Соня сперва растерялась, увидев своих односельчан. Потом обрадовалась, заулыбалась, снова смешалась. И вдруг выхватила из чемодана охапку тюльпанов.
– Девчата, берите! – раздавала она тюльпаны. – Саша, Иван Петрович… Это кавказские… Знакомым везла… Прасковья Ивановна… А чемодан старенький, раскрылся… Берите, берите! – толкала она цветы в руки парню и девушке, которые хотели купить тюльпаны, но нежданно очутились в окружении большой компании. – Да откуда вы, Саша?..
– Ордена получали! – захлебываясь от счастья, сказала круглолицая Саша и скомандовала: – Не отпускать ее! К нам забирайте!..
Соню подхватили под руки, и все толпой двинулись в гостиницу.
Потом они убрали тюльпанами двухместный номер в гостинице, и в этом номере Сонины односельчане отмечали получение наград.
– Дорогие мои! – сказала Прасковья Ивановна, поднимая свой бокал с шампанским. – Сегодня у нас такой день-денечек… такой он у нас с вами денечек… Одним словом, выпьемте, да и все! Сегодня не грех пригубить.
Все выпили понемногу и в обеих комнатах стало шумно от разговоров.
Соня сидела на кровати в окружении девчат, и круглолицая Саша, та самая девчонка махонького росточка, которую провожал когда-то с танцев Сонин брат Миша, провожал в ту самую злополучную ночь, когда судьба столкнула его с воровавшим зерно Толиком, – эта Саша прикладывала Соне к платью свои орден.
– Ой, Соня, как идет! – говорила Саша. – Девчата, Прасковья Ивановна, гляньте, как Соне мой орден идет!
– Очень даже подходит, – сказала, приближаясь к ним, Прасковья Ивановна.
– Если хочешь знать, так это – твоя половина, а это – моя. – Саша ребром ладошки разделила орден, забрала его от Сони и, привинчивая его себе на кофточку, возбужденно продолжала: – Помнишь, у тебя телочка была, Белка, дохленькая такая? Ты ее еще всю зиму в кожух кутала, помнишь? Так я ее после тебя себе забрала. Она теперь по пять тысяч литров дает, всю мою группу вытянула. Помнишь Белочку?
– Где уж ей помнить, – усмехнулась Прасковья Ивановна, но усмехнулась по-доброму. – Забыла небось. И какие они такие коровушки, забыла.
– А зачем ей, правда, Соня? – сказала другая девушка с толстой косой, обнимая Соню. – Мы, Прасковья Ивановна, уже все про нее знаем. У нее муж инженером на стройке и сыну четыре года.
– А красивый муж, признайся? – спросила Прасковья Ивановна.
– Хороший, – ответила Соня, стараясь казаться веселой. – И квартира у нас хорошая, с удобствами… А Вовчик в садик ходит… И вообще мы хорошо живем… Я себе столько туфель накупила: и английские, и чешские, и сапожки импортные. И пальто у меня кожаное есть, и дубленка с оторочкой. Вы не думайте – это я на работу в шинели и таких ботинках хожу, – показала она на свои простенькие ботинки. – У нас ведь, у проводниц, форменная одежда…
Саша провожала Соню. Они спускались по ковровой лестнице.
– А как у нас в селе, Саша? Как вы там? – тихо спросила Соня.
– Я ж тебе говорила, – отвечала Саша, поправляя свой орден. – Домов понастроили, коровников шесть штук, завод кирпичный ставим…
– А как моя мама? Ты ее видишь?
– Редко. Сама знаешь, как на ферме – голову поднять некогда. Да еще Костик дом себе ставит, тоже подмочь надо. Помнишь, брата моего, Костика? Так он уже женился, двое детей бегает. А мама твоя, говорят, хорошо живет. Говорят, вы ей деньги шлете: и ты, и Мишка. Ты б сама приехала.
– Приеду. Вот отпуск возьму и приеду. Увидишь маму, скажи, чтоб ждала.
– Скажу.
– А еще что у вас новенького?
– Да ничего больше. – Саша опять поправила свой орден. – Сперва, как ты уехала, ко мне Толька Котович приходил, адрес твой выспрашивал. Пьяный был, плакаться стал. Это не я, мол, виноват, мать моя виновата. А Соня, мол, хорошая, жалею ее.
– Себя пусть жалеет, – сказала Соня. – Все шофером ездит?
– Что ты, турнули его давно. Теперь скотником на ферме. А жадюга – снегу зимой ее выпросишь. – Она умолкла на секундочку. Потом шумно вдохнула, шумно выдохнула и быстро проговорила: – Сонь, чего скажу тебе… Мне ваш Миша два письма из Сибири прислал. Сперва я ему написала, у мамы его адрес выпросила. Думала, промолчит, а он – пишет… Вернуться в Сосновку собирается.
– Я знаю, он и мне написал, что домой его тянет, – сказала Соня и обняла Сашу. – Ну, побегу я, засиделась у вас… До свидания. – И пошла вниз по лестнице.
– Сонь, а чемоданы? – крикнула он сверху Саша. – Подожди, я снесу!
– Ну их! Выбрось куда-нибудь это старье!.. – махнула рукой Соня и побежала вниз, решив, что больше она цветами заниматься не будет: вдруг опять знакомые встретятся – сгоришь от стыда.
На другой день Соня, взбудораженная встречей с односельчанами, не спавшая после этого едва ли не всю ночь, отправилась восстанавливаться в сельскохозяйственный институт, давно покинутый ею. Да и как было его не покинуть, когда родился Вовка и на нее навалилась масса всяких сложнейших житейских забот, заставивших забыть об учении и оттеснивших от нее светлые, радужные помыслы, связанные с институтом и с его окончанием.
Ее принял в большом кабинете проректор – довольно молодой мужчина в ослепительно белой рубашке и темном костюме. На стене, за его спиной, висел портрет Тимирязева. Сидя за столом, проректор листал тонкую папку, принесенную ему секретаршей, и, шевеля бумажками, говорил Соне:
– Видите ли, мы ничем не сможем вам помочь. Во-первых, вы не оформили академический отпуск, во-вторых, четыре года – большой перерыв. Вы все науки забыли.
– Я помню, я повторяла, – робко сказала Соня.
– Сомневаюсь, – ответил он, продолжая листать папку. – Но главное, зачем вам институт не по профилю?
– Я уеду, – тихо сказала Соня. – В село уеду.
– Все обещают, когда поступают. А потом агрономы и зоотехники идут приемщиками в «Химчистку» или в обувное ателье.
– Оно мне снится, – сказала Соня.
– Снится? – не понял проректор и лишь теперь посмотрел на Соню.
– И речка, и туманы на лугу, и как на дойку идут…
– Сниться может все, – усмехнулся он. – Особенно в ваши годы. И все-таки – почему вы бросили институт? Два курса, хорошая успеваемость. – Он поворошил бумажки в папке. – И так просто бросить? Не понимаю.
– У меня сын родился, – сказала Соня.
– Сын – это хорошо, но… Ваш муж тоже железнодорожник?
– У меня нет мужа, – ответила Соня.
– А-а… Да-а-а… И все-таки выход у вас один: поступать снова на первый курс на общих основаниях. Но конкурс нынче возрос: в прошлом году было три абитуриента на место.
– Я буду поступать, – упавшим голосом ответила Соня.
И, поняв, что разговор закончен и время пребывания ее в этом кабинете истекло, она поднялась и пошла к дверям, испытывая какую-то великую вину перед собой.
18
– Парень, парень, ты куда? Посторонним нельзя! – встала из-за столика старушка-вахтерша, когда Миша уже прошел мимо нее.
– Мне в справочном сказали: здесь Соня Быховец живет, – вернулся к ней Миша.
– Живет, в тридцать первой. Только я не пущу… – Начала было старушка, но в это время в дверь ввалилась толпа парней и девушек, и старушка переключилась на них: – А вы куда?
– На танцы! Бабуся, здесь танцы?..
– За угол, за угол ступайте. Там наш клуб железнодорожный, – выпроваживала их вахтерша и, оглянувшись, крикнула Мише: – Куда пошел, ее дома нету!
Но Миша уже был на лестнице и сделал вид, что не слышит.
Когда в дверь постучали, Вовкин «поезд», составленный из стульев и табуретки, был у самой двери. Вовка толкнул стул, и «паровоз» врезался в дверь, открыл ее.
– Ты к нам? – спросил Вовка Мишу и сказал: – А меня нет дома, я в поездке, видишь?
– Вижу, – ответил Миша. – Это какая комната, тридцать первая?
– Ага, – кивнул Вовка.
– А Соня где живет? Тетя Соня Быховец.
– Мамка? Здесь! Она сейчас в свой институт поехала, – деловито объяснил Вовка. – Она уже все экзамены сдала, только узнать надо: прошла или провалилась.
– Постой, постой… Ты что же, сын ее? – растерялся Миша.
– Сын, – ответил Вовка, возясь с «вагонами». – А ты думал!
– Вот как… – с прежним изумлением сказал Миша.
Он перешагнул через табуретку, вошел в просторную, солнечную комнату. Хорошая мебель была в комнате, красивые шторы висели на окнах.
– Значит, ты один дома? – Миша с интересом оглядывал Сонино жилье.
– Один.
– И не боишься?
– Я ничего не боюсь, я Гагарин, – серьезно ответил Вовка и предложил: – Хочешь покататься?
– Я тяжелый, поезд не пойдет, – улыбнулся Миша.
– Да ты понарошку садись, а сам стул толкай, – объяснил Вовка.
– Ну, давай, – согласился Миша, берясь за ножку стула.
Они потащили «поезд» по комнате.
– Чух-чух, пых-пых!.. Ту-ту!.. – усердно выкрикивал Вовка, затем объявил: – Стоп, выходи, Горловка! – Он вскочил на ноги и стал раскланиваться по сторонам: – Здравствуйте… Привет, привет!.. Аллочка, какой загар!.. Как мы рады, как мы рады!..
– Ну, здравствуй, – засмеялся Миша. – Тебя как зовут?
– Вовка, – ответил тот и спросил: – Знаешь, куда мы ездили?
– Знаю, в Горловку.
– А вот и нет, мы в Сосновку ездили, – хмыкнул Вовка. – Это село такое, больше города.
– Точно, – подтвердил Миша. – Я сам в Сосновке живу.
– Так ты приехал? – удивился Вовка.
– Приехал.
– А где твои вещи?
– На вокзале оставил, в камере хранения.
– Из самой-самой Сосновки приехал? – слова спросил Вовка, как-то странно поглядывая на Мишу.
– Нет, братка, сейчас не из Сосновки. Я немножко в Сибири жил, работал там, деньги зарабатывал.
– А-а, – разочарованно протянул Вовка, потом спросил: – А у тебя много денег?
– Много, целая куча, – улыбнулся Миша.
– А у нас мало, – сообщил Вовка. – Видишь, мы какую мебель купили? Всю мамкину заначку бухнули. Теперь всегда до получки стреляем.
– Это плохо, – сказал Миша, поражаясь недетской речи Вовки. Достал папиросу и спросил: – У вас можно курить?
– Можно, – разрешил Вовка. – Я окошко открою.
Он внимательно смотрел, как прикуривает Миша, вдруг спросил:
– Ты водку тоже пьешь?
– А почему ты спрашиваешь?
– А зачем тогда куришь?
– Ну, как тебе сказать? Курю, и все.
– А мамка не курит, – похвастался Вовка. – Она у меня чудачка.
– Почему же?
– А-а, ей каждый день похожий сон снится.
– Да ну?
– Ага, – кивнул Вовка. – Как поспит, сразу говорит: «Опять мне, Вовочка, наша речка снилась. И петухи снились, и папка твой снился», – пискливо проговорил Вовка.
– А где твой папка? – осторожно спросил Миша.
– Он в Сосновке живет, его Юра зовут, – похвастался Вовка. – Он разные задания делает, потом поделает и скоро приедет.
– Да?.. – задумался Миша.
– Да, – хвастливо ответил Вовка. – А ты думал!
– А вот и я! – сказала Соня, входя в комнату, и замерла на пороге. – Господи!.. Откуда ты взялся?! – бросилась она к Мише.
Они обнялись и расцеловались. Вовка во все глаза смотрел на них.
– Ну, дай я на тебя погляжу!.. – взволнованно говорила Соня. – Вот не думала, не ждала тебя!..
– Неправда, еще как ждала! – крикнул Вовка. – Это же папа! Это папа Юра из Сосновки, он немножко в Сибири жил. Сама говорила, а теперь не помнит! – Вовка подбежал к Мише, обнял его за колени.
– Глупый ты мой, глупый! Это твой дядя! – Соня подняла Вовку на руки. – Смотри, какой у тебя дядя… Дядя Миша.
– А зачем тогда целуетесь, если не папа? – насупился Вовка.
– Дурачок, ничего-то ты еще не понимаешь. Ну, погуляй в сторонке, погуляй… – Все тем же прерывистым, взволнованным голосом говорила Соня, опуская Вовку на пол. И спросила Мишу: – Ты насовсем?
– Насовсем, – ответил тот. – Надоело в стороне от дома, как Млечный путь, болтаться. И договор по вербовке как раз кончился.
– А мы… мы вот так и живем… С Вовкой живем. Комната теперь у нас своя. Комиссия как-то была, потом официально от работы комнату выделяли. Я и не надеялась. Теперь, знаешь, типы встречаются – и не поймешь, с добром он к тебе или притворяется, правду говорит или обман все это. Я прямо уже совсем какому не верила. А этого Коновалова, что в бытовой комиссии, жуть как ненавидела. Меня комендант Еремчик им пугал: узнает, мол, про Вовку, выселит в два счета. А он узнал и комнату нам выделил. Еще и с садиком, сказал, поможет. Был бы садик у Вовки, жили б, не тужили мы, – улыбнулась она. И вдруг голос у нее дрогнул: – А в село я не езжу… стыдно… Ох, Миша!.. – тяжело выдохнула она и припала к его плечу.
