355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лидия Вакуловская » И снятся белые снега… » Текст книги (страница 3)
И снятся белые снега…
  • Текст добавлен: 4 апреля 2017, 04:00

Текст книги "И снятся белые снега…"


Автор книги: Лидия Вакуловская



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Так вот про Нину Александровну я говорила. Приехала она до нас из самой Москвы. А почему из Москвы, тоже скажу. Там она в одном институте училась, и как закончила, прислали ее в наше депо инженером по плановой части. Словом, плановичкой она была, а квартировала у Митрофаненков. И знаете, сразу она мне понравилась: лицо у нее хорошее было – белое-белое, как яечко, волосы красиво укладывала, фигурная была и не какая-нибудь вертихвостка. Идет, бывало, улицей – точно лебедушка плывет, и головку назад откидает – любо-дорого глянуть! Кто не знал ее, мог подумать, что крепко гордая она, крепко высоко несет себя. Но это, если не знали. А я про нее все знала. Знала, что хоть с виду она спокойная, а сердцем сильно кручинится. И, опять же, скажу, отчего кручинилась. Да вы, видать, и сами догадались, что всему причиной любовь была. Любила она одного военного человека, в Москве с ним знакомство свела. Он в таком войске служил, которое на фронта оружие доставляло, так что он часто-густо город Москву посещал. И все меж ними хорошо было, пока он не открылся ей, что женат и ребеночка имеет… Ну, а как она из города Москвы уехала, стал он ей сюда чуть не каждый день письма слать, и все писал, что с женой жить не будет, а беспременно до нее приедет, только б победа скорей наступила. Слал, слал да в одночасье и перестал слать. И месяц и другой прошел, а от него нигугушечки. Тут она, голубка, и стала сердцем маяться. А я про все это от Мани Митрофаненковой знала. Я вам еще не сказала, что мы с Маней из одного села, из нашей Гречихи, так что и в селе подружками были и тут дружбу не втеряли. Вот Инна Александровна своим сердечным делом с Катей поделилась, с Маниной дочкой, она уже взрослая барышня была, а та матери шепнула, – так и до меня дошло. Ну, а теперь слухайте, как дальше обернулось…

Опять ты тут кружишь? Марш под крыльцо! Кто тебя обучил лапами стол скрябать? А ну, где моя хворостина?.. Ну, не смех ли, скажите? Как похвалюсь хворостиной, так она бегом от меня…

Может, вам уже прискучила моя речь? Скажете: «Мелет старая баба Сорока, а что мелет – в толк не возьмешь!..» Ну, если не прискучило, так слухайте, как раз самое интересное починается: отчего все мое гаданье пошло… Вот один раз приходит до меня Инна Александровна за листами для пирогов – Майя пироги лепить взялась, а листов не хватает. Достала я с печи листы, подаю ей, а она мне и скажи: «Устя Ефимовна, вы, наверное, гадать умеете. Погадайте мне, пожалуйста», – и глазами на окошко ведет, где колода старых карт лежала. Карты эти от ребят моих остались – все-то они с ними в дурачка играли. Сядут, бывало, за хатой и шлепают, шлепают об землю тузами да дамами. Это у них называлось «под щелбаны играть». Кто, значит, проигрался, тот щелбаны в лоб получай. И так выходило, что щелбаны эти больш за всех Мише доставались. Бывало, так нащелкают ему, что весь лоб засинеет. «Не играй, – говорю ему, – с ними, дурачок. Они ж байбаки здоровые. Смотри, как тебя расписали», а он отвечает: «Пускай себе щелкают. Это я закаляюсь». Я их, правда, гоняла за это, шумела на них и карты прятала, да разве ж напрячешься?.. Я так и говорю Нине Александровне: «Не умею я, голубка, гадать. Карты эти так лежат, без нужды». А она мне сызнова: «Погадайте, пожалуйста. Чего вам стоит?» А сама меня так уж глазами молит да просит, что я вам и сказать не могу. «Ну, думаю, раскину для блезиру карты, утешу девку». Ну и раскинула, стала ей плести языком все, что знала про нее: про короля военного, про любовь его горячую к бубновой даме, то есть к Нине Александровне, про другую даму, крестовую, с какой он союзом связан. И молола, молола всякое-разное, чего теперь и не вспомнишь. А под конец, конешно, посулила ей известие от него в скором времени получить. Утешила ее, одним словом…

И что ж вы думаете? Не проходит и двух дней, как бежит она до меня и вся насквозь радостью светится. «Все-то вы мне правду сказали, – говорит. – Погадайте еще». А я ужо и сама от Мани знаю, что пришло ей письмо от того военного с обещаньем приехать попроведать ее. Вот я сызнова карты раскинула и в том смысле говорю, что явится до нее с поздней дороги военный король с любовью и сердечной привязанностью. Я вам наперед скажу, что король тот явился, его Олегом Николаевичем звали, а фамилия Коротович была. Тот раз он дня три у нее побыл, а уж после войны насовсем до Нины Александровны явился, И опять же, наперед скажу, что вся ихняя любовь горячая разрывом кончилась, но до того мы с вами еще дойдем… А пока вот что хочу сказать: с этого момента все и почалось. Нина Александровна похвалилась Кате, Катя – своей матери, та – встречному поперечному, поперечный – другим поперечным, и разнеслась такая весть, что ость такая гадалка, Устя Сорока, которая все на свете отгадывает. Хочете верьте, хочете нет, а не прошло и с месяц, как в эту мою хату валом пошли женщины: и пеши идут, и на возах из сел едут, и у каждой-всякой одно дело до меня: погадайте, милости просим! А что их до меня гнало, я вам одним словом объясню – война их гнала. У каждой муж на войне, у каждой сын, а то и двое-трое, как у меня было, и у каждой душа исчернелась об них думаючи…

Отак и стала я безотказно всем гадать. И откуда только слова у меня брались – сама не придумаю! И про дороги военные, и про битвы кровавые, и про плен немецкий – говорю и говорю, и сама остановиться не могу, И беспременно с таким концом, что все удары в ноги уйдут и короли ихние домой вернутся… И знаете, такие совпаденья случались, что не сказать! Вот скажешь, что вернется твой король, не теряй, голубка, надежды, хоть и похоронка получена, а через неделю или там через месяц прибегает какая-либо женщина, плачет да обнимает меня: «Ой, какую ж вы мне правдочку сказали! Не пропал мой муж, домой заявился. Хоть и без руки, да на что нам та рука его!..» И столько таких совпаденьев случалось, что я, на них глядючи, сама уверилась, что это я с рожденья была помечена такой меткой – все наперед отгадывать, только сама об том долго не знала. Я и на своих ребят стала кидать, и на мужа, Ивана Харитоновича, и как бы там карта не ложилась, а я ее так понимала-толковала, что все они живые и что муж мой, Иван Харитонович, и старшенький Антон, – я на них уже тогда похоронки получила, – домой объявятся…

Ох-хо-хох!.. Чего я тогда только не передумала про них!.. И в плену их видала, и во вражеской тюрьме под пытками, и в гошпиталях они лежали, лишенные памяти, потому никто не мог дознаться, чьи они и откудова… И другие страхи представлялись… По правде говоря, как стали до меня люди на гаданье ходить, так и мне полегшало. Они сперва мои слова послухают, после и сами все до ниточки про себя расскажут, а я в ответ про себя. Так вместях погорюем, поплачем, оно и полегчает… И такой слух про меня пошел, что некоторые стали меня за шептуху и мало ль не за ведьму считать. Помню, один раз ведет мать девочку: «Зашепчите ей бородавки на личике», – просит. «Не могу я этого, говорю, не умею я бородавки сводить», А она не верит, думает, я почему-то отказываю ей, и знай своего добивается. Другой раз, было – привозит женщина на подводе из села слепую старушку, чтоб вернула ей зренье. А то заявляется до меня, тоже на подводе, Проня Майборода, из нашего села Гречихи, я ее хорошо знала, и она меня. Стучится в окошко средь ночи, открываю я ей, а она мне: «Устя, скорей собирайся. Я за тобой на коняке приехала, поедем в Гречиху!» – «А что случилось?» – спрашиваю. «А то, отвечает, случилось, что я с Варькой Рябоконихой насмерть полаялась, бо она на моем огороде молодую картошку подкапывала тайно, а я ее застукала. Так она в отместку глаз свой ведьмячий на мою корову положила. Третий день Ласка молока не дает, меня до себя не пускает, копытами, как лошадь, бьется и ревет звериным голосом. Поедем, говорит, Устя, ты с нее Варькин наговор снимешь». Я ей поясняю, что надо ветелинара до коровы звать, а она ни в какую: «Поедем!» – и все. «Ты, говорит, чужим людям делаешь, а своим сельчанам не хочешь? Я, говорит, век тебе того не прощу…»

Вот такие чудеса случались… Ой, дура ж я дурой! Забалакалась и про кабанчика забыла! Хорошо, что сам голос подает… Не кричи, не кричи, сейчас несу!.. А вы пока грушку скушайте или сливок. Это угорочка, очень вкусная сливка… Я скоренько… Иду, иду!.. У меня для тебя все готово, все в сенцах стоит… Вот уж припослал бог кабанчика! Знала б, какой ты есть, ни за что б тебя не приняла!.. Тихо, тихо… Целый чугунок несу, сейчас намнешься!.. Ты хоть не путайся под ногами, марш в будку!.. У тебя своя еда в миске… Вот неслух! Я ему говорю: «В будку», – а он за мной в сарай бежит… Ну, погляди, погляди, как Васька чмокает… Поглядел?.. Теперь ступай на место… Ступай, ступай!.. А сарайчик мы прикроем… вот так… Сейчас, сейчас… Только чугунок ополосну и до вас подсяду. Доскажу вам до конца…

Может, еще чайку?.. Не хочете? Ну, тогда еще грушку скушайте. В этом году моя груша отпуск взяла: видите, где-нигде висит? Она у меня строго через год родит. А в том году так рясно высыпало – листьев не видать было. Но груши всегда вкусней, когда их мало на дереве. Да и яблоки тоже. Они и не падают тогда, как в урожайный год, висят себе и висят… Ото ж кабанчиком меня Наташа наделила, племянница мужа моего, Ивана Харитоновича. Она в Гречихе бригадиршей по совхозным огородам служит, так у них на весне свинка десять штук принесла, Наташа мне одного везет и говорит: «Это вам, тетя Устя, чтоб скучать некогда было». И как в воду глядела: с его концертами никак не заскучаешь. Теперь вот начмокался и притих, а вскоростях опять свою музыку заведет… Так на чем я споткнулась?.. Ага, припомнила… Ну, можно сказать, еще года два после войны все гадала я, потому как многие женщины все еще надеждами жили, все ждали мужьев и сынов погибших. И я той же надеждой жила, сама себя обманывала, их обманывала… И все ж это не обман был, а утешенье души… А после реже да реже в мой двор входили, так что карты мои, случалось, и по месяцу в сундучке отдыхали. А потом и вовсе гаданье мое прекратилось. Когда-никогда явится кто-нибудь, ну да это все пустое. Да вот и недавно случай случился. Все-то в нем спуталось-перепуталось: и ворожба моя, и сон мой с тарелками небесными, как в том кино про шпионов, что я зимой в клубе смотрела. Я про это дело даже Мише с Соней написала. У меня на бумаге не так складно вышло, как я б рассказала им, да они меня поймут… Стойте, что ж это я про тарелки вспомнила, а Инну Александровну бросила? Сперва надо ж про нее досказать…

Ну, это вы уже знаете, что Олег Николаевич приехал до нее после войны. И стал он, приехавши, служить по гражданской части в райисполкоме. Сперва они у Митрофаненков жили, после квартиру им представили и они с нашей улицы съехали. Маня Митрофаненкова их посещала, а уж я от нее знала, как они ладненько живут, в полной любви и согласии. Потом у них мальчик нашелся, Володечка. А уж после услыхала я от Манн, что Олег Николаевич стал погуливать на стороне. И одну мне Маня женщину называла, и другую, с какими он вроде ухажерствовал, но я тех женщин не знала и, честно сказать, не верила ее словам, потому как часто встречала Нину Александровну с Олегом Николаевичем и как-то несхоже было, чтоб что-то у них не ладилось. Очень они былп замечательная пара: и она красивая, и он не хужей. Бывало, завсегда постоят со мною, поговорят, пошуткуют, про Мишу расспросят: как ему в городе Одессе живется да как с ученьем? И в гости меня звали, только я не ходила: какой, думаю, им, молодым, интерес со мной заниматься? А потом один раз пришла до меня Нина Александровна, веселая такая да шутливая. Я ей письмо от Миши прочитала, она про своего Володечку рассказала: какие он уже слова говорит да как смешно их выговаривает. От так посидели мы с ней, побалакали про разное. А после она как бы со смехом и просит: «Бросьте мне, Устя Ефимовна, на карты. Что там меня дальше в жизни ожидает?» Я карты раскинула и давай ей плести, как ее трефовый король любит, да про то, что по службе ему продвижение падает, и все с лучшей стороны ей рисую. Она не дослушала, смешала мои карты и засмеялась: «Ах, Устя Ефимовна, неправда все это!» С тем и ушла.

А потом я опять узнаю от Мани: совсем загулял Олег Николаевич, попивает крепко и по ночам домой не является, Маня все тех женщин виноватила, считала, что сами они ему на шею цепляются, а я – его, потому как выходило, что несамостоятельный он. Так, примером, с год у них такой жизни прошло. И опять как-то заходит до меля Нина Александровна. На этот раз с Володечкой. Он во-он там, за хатой, игрался, а мы с нею на крылечке сидели. Она тогда сильно печальная была и больш молчала. Скажет словечко – и молчок. Я, чтоб развеять ее, сама говорю: «Давайте я вам на карты брошу. Чего они интересного нам посулят?» Она головой покачала и отвечает: «Не нужно, Устя Ефимовна, все я без карт знаю. Я ведь уезжаю завтра, это я проститься пришла». – «Не надо бы уезжать, – говорю я ей. – Вы обое молодые, склеите еще свою жизню». – «Нет, – отвечает, – уже ничего не склеишь. Любила я его, потому все прощала. Но больше не могу…» И предстаньте, уехала она от него с Володечкой, до своих отца с матерью уехала. Сколько-то времени Манина Катя переписку с ней имела, а потом и Катя замуж вышла, в Гомель перебралась, и вся ихняя переписка кончилась. А он, Олег Николаевич, еще года с два тут оставался и очень нехорошую жизню повел: с одной сойдется – разойдется, до другой пристанет – отстанет. И до водки проклятой так прилипнул, что даже под заборами валялся. Его за это с разных служб снимали, а уж как с последней сияли, тут он и подался из города. А куда – бог его знает… Ну да его мне не жалко, а Нину Александровну я сильно жалела тогда. Да и теперь часто ее вспоминаю, даже во снах ее вижу…

Вот вы мне скажите, правда это или нет, что есть такие люди, которые никогда снов не видят?.. Есть, говорите?.. Надо же такое! А я вот ли одной ноченьки не упомню, чтоб снов не повидала. Даже средь дня притулюсь подремать – и враз пойдут всякие картины рисоваться. Так и эти самые тарелки небесные подавно наснились – смех да и только! Я вам сейчас про это дело расскажу, только курятник открою, пускай курочки спать садятся… Тю-тю-тю, цыпоньки!.. Ступайте, ступайте спать! Ишь, разгулялись у меня!.. Совсем стемнело, а они себе гуляют… Киш, киш!.. А ты чего сюда? Марш в свою будку! Хочешь, чтоб тебя петух клюнул?.. Ах ты, неслух! А ну, где моя хворостинка?.. Вот и сиди там, а вас я закрою, спите себе…

Может, и вы в хату зайдете, а то комары разлетались?.. Не хочете?.. Ваша правда, я сама люблю вечерком на дворе посидеть. Воздух сейчас хороший… шелковый да мягкий, не то что днем. Вон уже и звездочка зажглась, видите?.. Эта звездочка, сколько я тут живу, поперед всех зажигается. Я ее всегда ребятам своим показывала, когда маленькими были. Миша и теперь приедет и, как вечер займется, беспременно скажет: «Мама, смотрите, наша звездочка засветилась…»

Так вот про тарелки эти самые. Это с месяц назад приключилось. Воскресный день в аккурат был. Поднялась я утречком, еще роса не сошла, вынесла кабанчику, вернулась в сенцы, слухаю, кто-то калиткой стукает. Смотрю, аж это Проня Майборода заходит, вся корзинами обвешана, – на базар, значит, движется. Помните, я вам про нее говорила: как она требовала наговор с ее коровы снять? Ну да то все давно забылось, и Проня до меня всегда заходит, как в городе бывает. Теперь она совсем свянула, не то, что тогда была. А главное, левую руку у нее отбирать стало. Сперва, бывало, отнимет руку, да и отпустит, а последнее время рука усыхает. И знаете, и мазями она пробовала, и разными кварцами светилась, и не помогает… Ну, я ее в хату ввела, чайком напоила, как вот бы вас, и творит она мне: «Кинь, Устя, карты на Васю. Чует мое сердце, что его в живых уже нету». А я отвечаю: «Где ж у меня карты, Проня? Я их давно в печке спалила, потому что пустое это дело». И спрашиваю ее: почему у нее такие мысли насчет Васи? Потому, объясняет, что уже с полгода нет от него никакого слуху, а посылка, посланная ему, обратным ходом в Гречиху вернулась. А надо вам сказать, что Вася внуком Проне доводится, и сильно он невдачный у них получился. Еще хлопчиком был, так и тогда земля под ним горела: учиться не желал, а на всякую шкоду первый мастер был. На поездах зайцем катался, сады чужие чистил, финку себе завел – и чего только не творил! А получил паспорт – на Донбасс в шахту завербовался и там в тюрьму сел. Побились они там пьяные, он ножиком кого-то подрезал, и его за решетку аж на пять годков. Ну, а Проня, известно, жалела его, посылки в тюрьму слала и все домой его поджидала…

Вот она поплакала тогда, говоривши все это, потом умылась и отправилась со своим грузом на базар, пообещав мне, что зайдет еще с базару. И только она со двора, как во двор новые гости: Яша Назаренко с сыном Леней. Считайте, они мне по мужу моему, Ивану Харитоновичу, родней доводятся. Это ж племянница Ивана Харитоновича, Наташа, что кабанчиком меня наделила, замужем за Яковом, а Леня ихний сынок. А в тот день Яша Леню с поезда встречал, а тот на каникулы прибыл. Он в лесной академии учится, на тот год уже инженером по лесам будет… Так я приняла их, конешно, они свои вещи в сенцы внесли, потом умылись на дворе, а я тем часом завтракать сготовила. И так, пока они автобуса в село Гречиху дожидались, мы тут за столиком и сидели за разговорами. И вот тогда Леник про эти самые тарелки рассказал, а им ученые профессора говорили, да и сам Леник в книжках читал. Я, честно сказать, первый раз про такое слухала, да и Яша, отец его, про это не знал, потому как тоже очень сильно удивлялся…

Обождите меня минуточку, я платок из хаты вынесу, а то плечи холодит… А может, и вам чего дать спину накрыть? У меня куртка Мишина есть, капитанская, или так чего найду… А ты почему не в будке? Опять пришла чужие разговоры слушать? А ну, где моя хворостинка?.. Вот я тебе!.. Совсем ничего не видать в сенцах… Сейчас лампочку на секунду выщелкну… Так-то лучше будет, с платком… И вам курточку несу… Она легкая, хоть и на меху. Маша в ней по рыбу на озера ездит, на нее хоть ведро воды вылей – не промокнет. А сами вы слыхали про эти тарелки, что над землей летают?.. Ну, а я про это диво впервой от Леника узнала. Стал он тогда рассказывать, как они устроены и какие сигналы подают, да то, что их люди и над городом Прагой видали, и под городом Москвой они летали. А то говорил еще, что одна такая тарелка прямо на польскую землю села, близ самой речки. А там одна человек гулял. Так те, что прилетели, выскочили из тарелки, схватили его и забрали с собой на другую планету. Там его вроде бы года два продержали, а после опять на тарелку посадили, отвезли до той самой речки на польской земле, выпустили, а сами скрылись. Он после все это вроде бы в книжке описал и ту книжку в Америке все читают.

Ну, я это все слухала, слухала, дивилась, дивилась, а когда провела Яшу с Леником на автобус да легла подремать, тут и залетали у меня перед очами эти тарелки. Летают они по небу, огнем дышат, на луг садятся, а с них не то люди, не то змеи спрыгивают. И сама я на тарелке летаю, и Проня Майборода летает. А потом и Васю, Прониного внука, увидала: как он с тарелки прямо в речку занырнул. И такого страху мне наснилось, что я спутанная проснулась и обрадовалась, что все это сном было… И только это я, знаете, чуток в сознанье вошла, как опять калиткой стукают и Проня с базару с пустыми корзинами идет. Села она вот на это местечко, где вы сейчас, и колоду карт нераспечатанных на стол кладет. «Как хочешь, Устя, говорит, а погадай мне на Васю». Я свой сон еще в голове держу, карты раскидываю и говорю ей, чтоб радовалась она: летит, мол, Вася на машине и с минуты на минуту к родному дому принырнет. И что ж вы думаете? Сказала, как припечатала. Проня в Гречиху ворочается, а дома внук сидит. Только так дело повернулось, что недолгой радость ихняя была. На той неделе была у меня Проня и жаловалась страшенно. «Ох, Устя, говорит, лучше б соврали твои карты и не воротился он. Совсем он там спортился, нет с ним никакого сладу. На отца замахивается, меня не иначе, как старой кочергой обзывает. Отец заявил, чтоб убирался, куда знает, так он пятьсот рублей требует, а не то стращает хату спалить…» И скажите вы мне, отчего это так бывает, что у одних отца с матерью так дети разнятся? У них двое парией – золото хлопчики, а этот вот какой сорви-голова. Слава богу, что теперь шайки всякие да бандиты лесные перевелись, а то б он у них за атамана стал. Вы про эти шайки только слышать могли, а я помню. После войны они по здешним лесам с год промышляли. По ночам в село заскочат, скотину порежут, хлеб заберут… Бабы в то время страхом страшились на базар в город ходить: встренут по дороге, все из корзинок выгребут, да еще и надглумиться могут. Полицаи и тех шайках скрывались, старосты и другие всякие паскудники. Потом их, конечно, переловили…

Что это вы так вздрогнули?.. Да это яблочко с антоновки упало! Когда тихо кругом, стук громкий получается… Вот и птица моя на крыше забеспокоилась. Видите, как шею на звук вывернула?.. Миша мой одно время сильно настаивал крышу на хате сменить. «Давайте, говорит, мама, солому сбросим и шифером накроем. Я в Чернигов съезжу, достану вам шифера». Так я не согласилась: не хочу, чтоб аисты перевелись. А на шифере какая ж птица гнездо совьет?.. Этот аист у меня уже пятый годок живет. Их тогда двоечко в гнезде вывелось, и буря гнездо во двор скинула. Во-он туда, на погреб упало. Один птенчик ничего, а этот крылышко надломил. На осень тот, молоденький, со своими улетел, а этот так и остался при мне, крылышко у него совсем не действует. Он днем бочком слетит во двор и с курочками моими гуляет. А ест все, чего ни дашь: и зерно, и пшено, и гущу у Жучки с борща вытягивает…

Что ж вы, уходить хочете?.. Приморила я вас своими байками? Старой бабе спать бы с петухами ложиться, а она до ночи лясы языком точит… Ну, пойдемте, я вас до калиточки проведу… Вот и луна з-за тучки во двор выскочила, теперь все видно… Да за что ж мне спасибо? Это вам спасибо, что слухали мои историйки про жизню людскую. Вы как надумаете, так опять до меня приходите, я вам еще чего-нибудь расскажу. У меня этих случаев всяких-разных не сказать сколько в голове ворочается! А я завсегда дома бываю. Разве что в продмаг схожу, так это полчасика всего отберет. А во всяк другой час меня в хате застанете. Наилучше же к вечерку приходите… А ты куда бежишь? Ишь, шагу без нее не ступишь! Ступай, ступай в будку!.. Ну, спокойной вам ночи… До свиданьица… Теперь калиточку прикроем, крючок накинем… Вот так… Теперь и мы с тобой спать пойдем… Не прыгай, не прыгай!.. И об ноги не трись, не подлащивайся. Ишь, какая!.. Враз видать, что кругом виноватая…

А вот и вторая история.

Про Фросю

Не просите и не думайте – про себя больш словечка не скажу! И так прошлый раз чего не наговорила! Вы, должно быть, подумали, что баба Сорока в прежние года обманщицей была и людям головы морочила?.. Не подумали? Вот и спасибо вам. Лучше про Фросю, суседку мою, послухайте. Хотя какая ж она теперь суседка, когда давно съехала от нас? Я вам – помните? – говорила, что на нашей улочке из прошлых жителей ни души не осталось, кроме меня да деда Ермолайчика? Теперешние, знать, все до одного из сел по округе сюда перебрались… Во-он, видите, красненькая черепичка с беленькой трубой з-за тополя виднеется? Это и есть она самая, Фросина хата. Когда Фрося в ней жила, хатку ее тоже соломка прикрывала, как бы вот и мою, черепицу на нее уже новый хозяин надел. А Фрося, поистине сказавши, очень не хотела в Сибирь до дочки выбираться, когда та за ней приехала, – прямо плачем плакала, так не хотела! Но что ж делать, если она до того ослабла, что и грядку вскопать во дворе не могла, чтоб огурчиков посеять или там картошку в землю кинуть? Потому Даша и повезла ее до себя в Сибирь, – а кто ж еще за ней досмотрит, как не дочка родная?.. Нынешний хозяин тоже из села будет, вот только с какого, точно не скажу. И тоже в достатке живут, наподобье Митрофаненков: коровка есть и кабанчик, даже овечек держат, к тому ж индючков разводят. Да и курчатки у дворе бегают…

А вы хорошо сделали, что до меня припожаловали. Я уж совсем без людей заскучалась. Считайте, три дня моя калиточка не работала: никого в себя не впускала, никого назад не выпускала. А тут еще девочка суседская в село до бабушки поехала и Жучку у меня выпросила. Отпустите, говорит, со мной вашу Жучку, она такая красивая собачка. Я ее, говорит, в автобусе на коленки посажу, а в селе у нас речка и лесок, мы с ней купаться и гулять будем. И пустила я. Хорошая она девочка, ласковая, Ниночкой звать. Враз сбегала, веревочку шелковую принесла, чтоб не втерять дорогой Жучку, и бант ей голубенький на лоб поцепила. Мы с ней на этот бант смеялись, смеялись!.. Ах ты господи, самовар бушует, а я не вижу!.. Сидите, сидите, я его сама на стол вздыму!.. Он легонький, полведерка всего-то в себя принимает… Сегодня мы с вами малинового листка на заварку пустим, он нисколько смородине пахучестью не уступит… Вы не смотрите, что медок жиденький, это потому, что с лесного цветка взятый, к тому же первой выкачки он. Я лесной мед лучше гречневого и чисто липового уважаю, в нем все цветы собраны. Это в прошлую субботу дед Ермолайчик на гостинец принес. Он пяток уликов держит, дед Ермолайчик. Как весна возьмется и лесной цветок бутон завяжет, он их в лес везет и сидит там до осени со своими пчелками. Такого меду нипочем не сыщешь. А на базаре я и вовсе не рискую брать. Это ж не доведи бог, как теперь пасечники наловчились людей обставлять! Мне дед Ермолайчик все ихние секреты разъяснил. Иные, по двадцать – тридцать уликов имея, полное лето сахаром пчел кормят. Пчела сахару поест и выпустит из себя тот же сахар, только что в коричневый цвет подкрашен. Какой же это мед? А они выгоду на том имеют. Он кило сахару за восемьдесят копеечек купит, а кило меду на базаре за семь рублей спустит. И того знать не хотят, что при таком обращении сами же пчелу работать отучают: зачем ей по цветкам летать да нектар сыскивать, когда у нее под губой сладость насыпана? А дед Ермолайчик этим никогда не занимается. Если желаете знать, то он крепко-накрепко судьбой обижен. Он при немцах тут оставался. Не поспел тогда в вакуацию выбраться, а был он помощником машиниста на паровозе. Но это если умом раскинуть, то мыслимо ли было всему народищу подчистую выехать? Это ж такого быть не могло, чтоб все до единого города и села пустыми сделались. А кто больной, кто калека или женщина с малыми детками – куда ж тикать от родного порога?.. Он, правда, калекой не был, да вот, видите, не поспел убечь. А после, значит, как немец вошел, так его враз в депо призвали и требуют, чтоб обратно на паровоз садился. Тут он и ни в какую: «Не хочу, – говорит, – и дело с концом!» Так они его за это в лес повели. Тогда, знаете, что ни ночка, в сосновом бору расстрелы шли. Ой, сколько ж людей изничтожили!.. Там земля над мертвыми шевелилась и горьким криком кричала, – разве ж такое забудешь!.. Я на раскопки смотреть ходила, это уже в сорок четвертом годе было, когда немца прогнали. Вы б посмотрели, что тогда в лесе делалось. Со всего району народ стягнулся: и старые, и малые, и слепые, и зрячие… Дней десять ямы с убитыми раскапывали. Запах такой стоял, что я вам передать не могу. А вот же – не расходились люди, жили и спали прямо в лесе. Каждый средь убитых своих шукал, каждый хотел хоть косточки родные домой унесть да схоронить по-людски. Как вспомню, какой плач стоял и какое там страшное горе кипело, так сердце огнем заходится… Архиерей тогда приезжал, молебен по убитым правил…

Ох, не могу я про это вспоминать… не могу, чтоб не поплакать… Сейчас, сейчас… Вы на мои слезы не глядите, вы лучше в сосновый бор сходите, там могилка братская и памятник поставлен… Как за стадион пройдете, так и памятник средь сосен видать… Ох, господи, господи!..

Вы об чем-то спросили?.. А-а, ну, ну!.. Так вот, значит, его наповал не убили, Ермолайчика, а только легкое прострелили и руку. Он из той ямы потемну вылез, да и уполз в чащобину. Там, может, и помер бы, да на него лесник нечайно напоролся. Сперва ховал его в шалашике, пока он трошки не поздоровел, а после в лесное село перебросил. Там он до одной женщины пристал, да так и жил при ней всю войну. Здоровья у него совсем не было, а женщина та, видать, сильно жалела его. У нее двоечко деток было, а муж как ушел на войну, так и сгинул. А вышло все ж таки так, что живым он домой заявился и Ермолайчику пришлось убраться. Что уж там меж них было, про то никто не знает, а только прибыл Ермолайчик назад, в свою хату. Сколько годков уже прошло, а он так-таки и не женился. Как схоронил свою мать, так один-разъединственный живет да пчелами занимается. Они ему какую-никакую подмогу к пенсии дают. Его ж вскоростях после войны в инвалиды определили з-за простреленного легкого и пенсию положили. Но пенсия плохонькая, потому как трудового стажу до полности не хватает. Вот тут пчелы ему и подспорье: он часть медку продаст, другую часть себе оставит. Только сам он считает, что дело не в продаже, а в том, что медок жизню ему продлевает, а то б давно усохли его легкие. У меня вон тоже пенсия невидная, так мне ж Миша крепко подсобляет. Они с Соней шлют и шлют мне деньги: то двадцать рубликов, то тридцаточку почтальонша несет, а было такое, что и две сотни одним махом прислали. У меня, признаюсь вам, уже четыреста рубликов на смерть припасено. Я их в сундучке на самом виду держу, и записочка сверху, что это на похороны. Вот случись мне помереть, – а она уж з-за плеча выглядует, смертушка моя, потому как года такие! – кто ж первый про это узнает, как не суседы? Вот и не будут на меня серчать, что заставлю их в расход войти. Это ж пока еще Миша из города Владивостока прибудет, так ведь нужно и гроб выстругать, и могилку выкопать, а все это денег расход… Ой, какой расход!..

Ну да будет, будет с вас! Все я вам про войну да про смерть плету, а ведь совсем про другое собиралась… Я сейчас сменю эту свою пластиночку и на Фросю перейду. Хотя и ее, Фросю, война посильней всякой крапивы изжалила. Муж ее, Савва Буряк, тоже паровозником был, как бы и Ермолайчик, а к тому ж еще и партиец. Так он снарошки тут оставлен был, чтоб порчу немцу делать. Он тогда паровоз свой кинул и в депо ремонтником подался, чтоб лучше было машины повреждать. Ну да вскоростях немцы про это разнюхали, забрали Савву и повесили его на пожарной каланче, а с ним и трех его сподручных. Тогда такой приказ объявили, чтоб все до единого сошлись глядеть, как их вешать будут. Ну да я на это смотреть не пошла. Мы с Мишей на тот случай в погреб спрятались. Там и спали три ночи, а днем при каганчике сидели. Я и после долго за ворота страшилась выйти. Думала, не сдержу себя, поверну голову на каланчу и увижу их. Их же с месяц не снимали, а дело зимой было, вот они, сыночки мои, и мерзли на морозе на белых веревках да стукались друг о дружку при ветре. Теперь, по слуху, в городе Чернигове такой музей есть, а в нем карточка Саввы Буряка висит и написано, за что он смерть принял. А Фросю тогда тоже в холодную кинули, но после – бог миловал! – выпустили ее до деток. У нее их троечко было, и все – девочки. Даша эта, что теперь ее до себя в Сибирь свезла, только ходить училась, а Светка с Зиной трошки постарше были. И Саввина мать при них жила, совсем уже старушка, но очень большая лекарка она была. Образованьев, конешно, не имела, сама до всего своим разумом дошла. Но сколько она больного народу в войну исцелила, так это и перечислить не могу!..


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю