Текст книги "И снятся белые снега…"
Автор книги: Лидия Вакуловская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Проводница скорого
Софья Гавриловна посидела на дворовом крылечке и отдохнула от стирки ровно столько, чтоб выкурить одну тоненькую папиросу. Потом трудно поднялась и, охая и держась рукой за поясницу, пошла в сени посмотреть, не готова ли вода, гревшаяся в ведре на керогазе. Стирка развезлась у нее на полдня, хотя и белья-то было с гулькин нос. Но в ее возрасте, в полных семьдесят лет, даже этот гулькин нос был для нее малопосилен. Не то, чтобы совсем непосилен, а именно малопосилен, потому что от стояния склоненной над корытом у нее сразу начинала ныть поясница и трудно было сгибаться и разгибаться.
Она ошпарила кипятком уже постиранные раз и вновь намыленные тюлевые занавеси, поклала в корыто остальное белье и попробовала стирать, сидя на табуретке. Но так было совсем несподручно, и от табуретки пришлось отказаться. И когда отставляла ее в сторону, услышала, что на парадное крыльцо кто-то поднимается твердыми шагами, Потом задергалась дверная ручка.
– Кто тут дергает? – спросила через двери Софья Гавриловна.
– К вам можно зайти? – ответил за дверью незнакомый мужской голос. Голос был сочный, но какой-то неуверенный.
– Идите в калитку, бо у меня эти двери гвоздями забитые, – сказала Софья Гавриловна, вытирая мокрые руки. И вышла на крылечко, сбегавшее тремя ступеньками во двор, поглядеть, что за незнакомец явился, ибо все знакомые знали, что парадный вход у них давно заколочен, потому что дверь совсем перекосилась.
Она откинула с калитки крючок, и во двор вошел высокий мужчина в военной одежде, с погонами, на которых лежало по одной крупной звездочке. В руке он держал небольшой чемоданчик.
– Здравствуйте, – поздоровался он и спросил. – Скажите, Софья Гавриловна Конапчук здесь живет?
– Тут живет. Это я буду, – ответила Софья Гавриловна, сильно удпвясь приходу этого военпого, а главное тому, что он назвал ее имя. И, подумав, что, видимо, он к ее племяннику, сказала: – Вы до Игоря, или как? Так он сейчас в Крым поехал, с женой и с мальчиком. Обещали завтра дома быть.
– Нет, я к вам приехал, Софья Гавриловна, – сказал военный. – Зашел сперва в адресный стол и вот нашел вас.
– До меня? – еще больше изумилась Софья Гавриловна, не зная, как все это понимать. И, заподозрив, что здесь что-то не так, настороженно спросила. – А чего вам нужно?
Военный отчего-то смутился и, бросив взгляд на раскрытые сени, где у самого порога стояло на табуретке корыто с парившимся бельем, сказал:
– Может, мы в дом зайдем? Сразу как-то не объяснишь…
Такое предложение показалось Софье Гавриловне совсем уж подозрительным. И она с прежней настороженностью ответила:
– А чего нам заходить? Вы тут говорите.
Он уловил тон, с каким это было сказано, и вновь смутился. Потом сказал:
– Я, Софья Гавриловна, сын Варвары Максимовны. Помните ее?
– Какой Варвары Максимовны? Я такой не знала и по знаю. – Софья Гавриловна поняла, что военный определенно путает ее с кем-то.
– Разве во время войны вы не были с моей мамой в Германии? – спросил он. – На подземном заводе возле Кенигсберга? Маму угнали в сорок втором году.
– Это что ж… Это вы про Варвару Николаенко говорите?.. – поперхнулась словами Софья Гавриловна, чувствуя, как всю ее бросает в жар. – Так вы… вы и есть ее сын Николаенко?..
– Я и есть Николаенко. Значит, вы помните маму? – встрепенулся и, похоже, обрадовался военный.
– А где же она… где ж сама Варвара?.. – не отвечая ему, спросила Софья Гавриловна сдавленным от волнения голосом. И только теперь увидела, как похож этот военный на своего отца. И нос прямой, и брови под фуражкой белесые, и скулы отцовы, и подбородок такой же крепкий… Только губы полные, Варварины, и глаза ее – карие… А у того бесцветные были, вылинялые глаза… в прищуре…
– Мама умерла, – сказал военный. И с неловкостью, как прежде, стал объяснять. – Мы ведь не жили вместе. Она все время болела… Я в интернате рос, потом в Суворовском… Мама и умерла в больнице…
– Так, так… Конешно, конешно… – часто закивала ему Софья Гавриловна. Она так потерялась, узнав, кто перед ней стоит, что голова у нее пошла кругом и она не могла сообразить, что ей делать с этим военным, с Варвариным сыном: вести его в дом или… или что ей делать?..
– А к вам я приехал… – сказал военный и умолк. Потом снова сказал. – Это связано с моим отцом. После мамы осталась тетрадь, и я разобрал одну запись. В ней названа ваша фамилия… Вероятно, вы с сестрой единственные люди, знавшие моего отца. Возможно, он жив я я найду его…
Софья Гавриловна слышала его и не слышала. Она до того испугалась, что вовсе перестала что-либо соображать. И вдруг, не дослушав его речи, стала говорить, сама не сознавая, что говорит:
– Так это конешно… И про отца знаю, и про все… Только мне сейчас некогда, мне на работу спешить… Это я на секундочку домой… А у меня работа срочная…
Она проворно метнулась в сени, забыв про боль и пояснице, ухватила с дверного косяка замок, навесила его на двери. И таким образом, и сама она, и военный с чемоданчиком очутились за калиткой, на которую Софья Гавриловна тут же накинула наружный крючок.
– Вы в своем возрасте еще работаете? – участливо спросил ее Варварин сын.
– А как же не работать? Кто же теперь не работает?.. Да если б я не работала, меня б воши сгрызли от тоски да от нудьги!.. А я все ж таки уборщицей в одной конторе работаю!.. – быстро отвечала Софья Гавриловна, хотя никогда не работала ни в какой «одной конторе», а многие годы работала проводницей скорого поезда. Теперь же находилась на пенсии и жила с родным племянником. Нянчила его сына, когда тот был маленьким, да и теперь присматривала за ним: кормила перед школой и после школы, усаживала за уроки, хотя помочь ему, четверокласснику, с уроками при всем желании не могла.
– Ну, вам туда, а мне сюда!.. – махнула она рукой В разные стороны, желая скорее ускользнуть от него.
– Да мне все равно куда идти, – ответил он. – Я никого и ничего здесь не знаю. Если позволите, я провожу вас.
– Не нужно, не нужно!.. – поспешно отказалась она, уже уходя от него. – Мне еще в одно место забежать… Меня там ждут не дождутся…
– Софья Гавриловна, когда же к вам зайти? – спросил он вдогонку.
– Погуляйте себе, а потом приходите!.. Погуляйте и приходите… Может, я не задержусь… А может, и задержусь!.. – ответила она, не оборачиваясь. И быстро-быстро, потому что была крайне возбуждена, засеменила по улице, совсем не думая, куда идет.
Миновав один, другой и третий дом, она оглянулась и, усмотрев, что военный все еще стоит возле крыльца, пошла быстрее. Достигнув конца улицы, она оказалась возле старого, давно закрытого кладбища. Это кладбище еще на памяти Софьи Гавриловны находилось за чертой города, теперь же его окружали новые дома.
Резная чугунная калитка была открыта. Софья Гавриловна вошла в нее и очутилась в спящем царстве могил, крестов и мраморных плит, придавленных угрюмой тенью могучих деревьев, буйно растущих вокруг и не пропускавших на землю ни неба, ни солнца. Здесь покоились мать, отец, муж и единственная дочь Софьи Гавриловны, умершие еще до войны.
Но сейчас она не пошла в глубь кладбища, к могилкам родных, а присела на круглый пень срезанного подавно дерева, в десяти шагах от сторожки с оконцем, и закурила тоненькую папироску. Софья Гавриловна курила давно, еще с войны, с арбайтенлагеря, где на цигарки шло все, что ни придется, вплоть до сухой травы, завернутой в клочок любой бумажки. И теперь, несмотря на годы и частое недомогание, тоже курила все подряд, не разбирая ни сортов, ни марок.
«Ах ты, господи!.. – думала она, жадно втягивая в себя табачный дым. – Что ж теперь делать?.. Совсем домой не ходить?.. Он походит – меня нету, да и уедет себе… Или сказать ему открыто?.. Или не говорить?..»
Обрывки прошлого, рваные и раздерганные, как тучи под ветром, замаячили в ее памяти.
Она забыла, хотя и помнила тогда, как назывался тот городок в Пруссии, на окраине которого находился подземный завод, а наверху, меж двух крутых холмов, в отдалении от островерхих домов под красной и зеленой черепицей, протягивались обнесенные колючкой бараки, куда их пригнали из эшелона. Пригнали на целых три года… Три года – бирка на груди со словом «ОСТ», работа под землей, свекольная похлебка и соломенный матрас на нарах… И в первые же дни она повстречала своих: Лену Киселеву и Варю Николаенко, – все из одного городка на Гомельщине. Киселева была уже в летах: тоже сорок, как и Софье Гавриловне, а Варя – молоденькая, неполных восемнадцать. Остальные были кто откуда: из Киева, Одессы, Винницы, Минска, Херсона… Были польки, были чешки, была татарочка Белла, тихая, как мышка, девушка, с испуганными глазами, постоянно налитыми слезой…
Варя тоже плакала: из дому их забрали вместе с сестрой, а дорогой разлучили, отправили по разным арбайтенлагерям. Софья Гавриловна, как умела, утешала ее. Но Варя была красива, и ее быстро заметили, назначили старостой барака. Через полгода она свободно говорила с немцами на их языке, жила в отдельной комнате, ее уже звали фрау Варвара и боялись, как огня. У фрау Варвары быстро отяжелела рука, и за малейшую провинность фрау Варвара наотмашь била по лицам, а то и угощала плеткой. Но к двум своим землячкам относилась снисходительно, особенно к Киселевой. До войны Киселева была признанной в их городке портнихой, и в лагере тоже шила. Хоть и много стегала вручную иглой, но жила сытнее других: женщины платили ей, урывая от своих скудных паек. Потом Варвара и Киселевой выделила отдельную каморку, раздобыла швейную машинку, и та стала шить Варваре, а после и женам немцев.
Да и она, Софья Гавриловна, хотя и не была обучена ни рукоделию, ни ремеслам, тоже пользовалась некой благосклонностью старосты-землячки. Лишь одни раз, когда она, сильно простуженная и изнемогавшая от жара, не подхватилась по звонку вместе с другими на работу, Варвара сорвала с нее убогонькое одеяло и с криком: «Вставай, вставай, работать надо! Все должны работать!» – вытолкала ее в спину из барака.
Но такое можно было снести. Это – не то, что тебя ведут расстреливать. А на расстрел ее водили. Водили летом сорок четвертого, когда их почти совсем перестали кормить и она едва волочила ноги. Как-то она тайком сговорилась с верными товарками выбраться ночью за колючку, подойти к домам и подкрепиться хоть чем-нибудь на огородах. Но того не знали, что хозяева устраивают на своих огородах засады. Их заметили, подняли стрельбу и всех переловили в молодом горохе. На шум прибежали двое конвойных из лагеря. Вооруженные владельцы огородов передали им восьмерых женщин, и их тут же повели к лесу расстреливать. На счастье, излетели самолеты, началась бомбежка. Бомбы рвались совсем рядом, и женщины благополучно разбежались в темноте. А потом уж конвойные не могли их опознать в лагере, где было более трех тысяч невольниц.
А у Варвары был ефрейтор Курт – рослый, белобрысый немец из конвойных, с беспалой левой рукой, загубленной на Востоке. Его тоже боялись и ненавидели за собачью лютость. Перед самым приходом наших Курта нашли мертвым в нужнике. В сердце у него торчал острый стальной прут, вынесенный не иначе, как с подземного завода… Но еще до этого Киселева спрашивала Софью Гавриловну, не знает ли она кого из женщин, кто помог бы Варваре с абортом. К немцу-врачу Варвара не смела обратиться, зная, что ни один ихний врач не станет заниматься русской, хотя она и староста. А к тому же Варвара боялась огласки.
Через два года Варвара вернулась домой с сыном на руках. В то время Софья Гавриловна уже была проводницей скорого поезда. О приезде Варвары ей сообщила Киселева. Прибежала, запыхавшись, и выпалила: «Соня, фрау Варька с немецким байстрюком вернулась! Поскрывалась где-то два года – и сюда! Надо заявить на нее, пускай ее судят! Пойдем, Соня, заявим», – «Как это – заявим? – спросила ее Софья Гавриловна. – А дитё с кем останется?» – «При чем тут дитё? – удивилась Киселева. – Не помнишь, сколько мы от нее настрадались?» – «Ты, что ли, настрадалась? Не ты ли фравам платья шила да маргарин с консервой ела?» – прикрикнула на нее Софья Гавриловна, Подошла вплотную к Киселевой и сказала, как приговор вынесла: «Смотри, Ленка, слово кому пикнешь – убью!»
Вот так припугнула Киселеву, и та молчала. Умерла в прошлом году, но никому не обмолвилась. А Варвара что ж… У Варвары все с воды началось. Выйдет с ведрами на улицу и давай их мыть под колонкой. И час моет, и два, пока всю улицу не зальет. Наберет воды, унесет к себе во двор, выльет под яблоню – и опять бежит к колонке ведра мыть. Потом цыганкой решила сделаться. Натянет на себя юбку в сборках, такую, что по земле волочится, волосы распустит, брови сажей намажет, бус на шею навешает и ходит по улицам, показывая, что она цыганка. За ней приехали, увезли на больничной машине в Киев, а мальчика в Чернигов отправили и в интернат поместили. Раза два отпускали Варвару, но как только она опять в цыганку обращалась и с гаданьем к прохожим приставала, ее снова увозили. А потом уж и вовсе не выпускали из больницы.
Прошел и час, и два. Софья Гавриловна сидела на свежесрезанном пне, напротив неухоженной, запавшей могилки с завалившимся набок чугунным крестом, курила папиросу за папиросой и все не могла придумать, как ей быть. Рядом, в кустистой сирени тоненько чирикала какая-то пташка, вверху каркали галки, невидимые в гущине зеленых листьев, и громко молотил костяным носом по сухому дереву дятел.
«И зачем она меня в свое дело впутала? – не могла успокоиться Софья Гавриловна, растревоженная воспоминаниями прошлого. – Кто ее просил про меня в тетрадку писать?.. Хотела, чтоб я ему тайну открыла, как вырастет? Так, может, и открыть? Он человек взрослый… Это ж сколько ему?.. Да уж больше тридцати… Конечно, больше тридцати».
И вдруг оборвала эту свою мысль, испуганно сказав:
– О, господи, керогаз не выключен!.. Да там, может, хата сгорела?!
Подхватилась с пенька и так прытко пошла с кладбища, что и молодому бы не угнаться. Одна ее тревога вытеснилась другой, более острой в эту минуту, потому что оставленный без присмотра керогаз мог причинить страшную беду. Тем более что керогаз ненадежный: часто вспыхивает без причины, ударяя пламенем и копотью в низкий дощатый потолок сеней.
Тревога ушла, как только она отворила двери в сени: в керогазе выгорел керосин, и он сам по себе потух. У Софьи Гавриловны отлегло от души, и как-то сразу по-иному представился ей неожиданный приезд Варвариного сына.
«Да что ж такого в этом? – спокойно подумала она. – Пускай приходит. Расскажу ему, что знаю. Ничего не утаю».
Она наскоро достирала, выполоскала и подкрахмалила белье, вовсе не ощущая прежней ломоты в пояснице, вывесила все на солнышко, подтерла в сенях пол и, заправив керосином керогаз, поставила вариться меленькую молодую картошку, чтоб накормить Варвариного сына, не сомневаясь, что он придет. И когда он действительно вошел в незапертую калитку, Софья Гавриловна, переодетая в парадное шерстяное платье, причесанная и даже окрапленная духами «Сирень», встретила его на крыльце и приветливо сказала:
– А я уж давно вернулась и дожидаюсь вас. Заходите в дом… Не знаю только, как вас звать-величать будет?
– Вадим Максимович. А проще Вадимом, – ответил он и внимательно посмотрел на нее, отмечая, должно быть, про себя происшедшую перемену в ее одежде и в обращении с ним.
Он вытер ноги о влажную тряпку на крыльце и вошел из сеней в комнату, пропуская вперед Софью Гавриловну. Она усадила его в кресло возле полированного стола и сразу стала покрывать стол клеенкой, сказав, что угостит его молодой картошкой со сметаной.
– Нет, нет, не беспокоитесь, – стал отказываться он. – Я только что пообедал в вашем ресторане. Очень вкусно готовят. И городок мне понравился. Я, конечно, его не помню, и улицу, где жили, не помню, но побывал на ней. Правда, так и не определил, где наш дом стоял.
– Да как теперь определишь, когда там сплошь деревянные дома убрали, а каменных наставили, – согласилась с ним Софья Гавриловна. И спросила, что он будет пить, раз уж от еды отказался, – квас или чай?
Он попросил квасу. Пока она ходила за квасом и наливала его в стеклянный кувшин, он достал из чемодана и раскрыл коробку шоколадных конфет.
– Где же вы теперь живете, Вадим Максимович? – спрашивала она его, ставя на стол кувшин с квасом и доставая чашку.
– Живу на Севере, в Заполярье. Служу, как видите, в армии, – просто отвечал он. – Летчик я.
– Лейтенантом, или как? – спросила она, указав на звездочки на его погонах.
– Немного выше, – улыбнулся он. – Майор.
– И семья, должно быть, есть? – дознавалась она, наливая ему в чашку квасу.
– И семья есть. Жена – учительница, и дочь – в школу уже бегает.
Софья Гавриловна опустилась на стул, провела костлявой, высохшей рукой по лицу (лицо у нее тоже было высохшее, переплетенное под кожей тоненькими розовыми жилками, петлявшими среди крупных и мелких морщин), потом положила на стол руки, сцепила шалашиком пальцы и смотрела, как он неторопливо пьет квас. А когда он допил и поставил на стол чашку, тихо спросила:
– Так что же вы, Вадим Максимович, про своего отца знать хотите?
– Все, Софья Гавриловна. Решительно все, – сказал он. – Вы хорошо его знали?
– Знала, как же не знать, – вздохнула Софья Гавриловна. – И все расскажу вам. Вы только слушайте и не перебивайте меня, чтоб я чего важного не пропустила, не забыла.
Она опять вздохнула и не спеша начала:
– Так вот, угнали нас в сорок втором году в Германию, завезли в Пруссию и в арбайтенлагерь засадили. Всего там хватало: и голода, и холода, и собаки овчарки нас стерегли, и колючка за бараки не выпускала. Мама ваша совсем молоденькая девчонка была. Плакала она горько, по дому убивалась, а больше всего – не могла разлуки с сестрой Тамарой перенесть. Выходит, тогда уже что-то такое подсказывало ей, что нет Тамаре назад дороги домой и что будет она застрелена при побеге. Но про это уже после, через несколько лет, дедушка ваш узнал, Тамарин да вашей мамы отец. А мы, как бы там ни было, своих дождались. Когда вошли они, нас сразу на армейский паек поставили и начали к отправке по домам готовить. И главным распорядителем этого дела был при нас лейтенант Максим Нечаев. Парень он был из себя красивый, волосом русый, на гармошке хорошо играл. Он и полюбил Варю, а она его полюбила. Так мы месяцев пять и жили, дожидаясь отправки. А когда пришел срок, стал Нечаев уговаривать Варю домой не ехать, а с ним остаться. А ей и думать долго не нужно было. За нее любовь все решила, Да и мы ей советовали оставаться, зная, что она уже в положении была. А через сколько-то дней посадили нас всех, отъезжавших, в лодки и повезли по реке в другой город на поезда садить. Варя тогда на старом месте осталась Нечаева ждать, а сам он с нами поплыл, потому что отвечал за нас. И вот мы уже с полпути проплыли, как тут немцы из пушки по воде застреляли. Их хотя и разбили уже, но многие еще по лесам с оружием скрывались. Гребцы наши при таком деле скорей лодки к другому берегу погнали, чтоб выскочить и в лесу спрятаться. Мы и спрятались потом, да только перед этим в одну лодку, уже под самым берегом, снаряд попал и всех наповал уложил. В ней и Максим Нечаев был. В лесу их всех и схоронили, в одной могилке. А что то за река была, и что за лес, так я и тогда не знала, а теперь и подавно забыла… А Варя еще долго на старом месте оставалась. Кажись, она поварихой при ихней части сделалась. И ездила долго с ними, там и вы у нее родились. А года через два она с вами домой вернулась. Тогда еще и дедушка ваш жил, Варин отец, Максим Спиридонович… Видите, его тоже Максимом звали, как и Нечаева… А почему так случилось, что отчество она вам отцовское дала, Максима Нечаева, значит, а фамилию свою – этого уж я вам не скажу. Может, потому, что не регистрирована была с Нечаевым – да кто ж тогда об этом думал? А может, уже тогда у нее болезнь началась… Не знаю я этого, не знаю… – Софья Гавриловна снова грустно вздохнула. Ой как сложно все это, как сложно…
Она взяла из пачки тоненькую папироску и стала жадно прикуривать, держа дрожащей рукой спичку. Вадим Максимович молчал, и видно было, что он о чем-то напряженно думает.
– А так ли все, Софья Гавриловна? – негромко спросил он, и в карих глазах его было неверие. – Ведь мама все иначе рассказывала.
– Иначе?.. Да как же иначе?.. – с неподдельным испугом спросила Софья Гавриловна. – Как же иначе, Вадим Максимович?
– Иначе, Софья Гавриловна, – повторил он. – Мне было десять лет, меня возили к маме в больницу, и я хорошо помню ее слова. В то время она иногда рассуждала еще вполне здраво. Вот тогда и сказала мне, что отец ушел от нас и живет один. Что он, действительно, был военный, но не лейтенант, как вы говорите, а ефрейтор. Он потерял на фронте руку, был ранен кинжалом в грудь.
– Да как же можно не верить? При ее болезни?.. – ужаснулась Софья Гавриловна. – У нее ж все, как есть, спуталось!.. Все, как есть!..
Вадим Максимович долго молчал. Наконец сказал с задумчивой болью:
– Возможно и так… – Он расстегнул воротничок кителя, давивший, видимо, на шею. И снова сказал, медленно и через паузы произнося слова. – А я надеялся, что отец жив… Думал, разыщу его… встретимся… Особенно когда обнаружил эту запись в старой тетради и прочел вашу фамилию.
– И что ж там записано? – все еще с опаской спросила Софья Гавриловна.
– Коротенькая запись: «Об отце моего сына знали и знают Елена и Софья Конапчук». И больше ничего. Вот это «знают» в настоящем времени и навело меня на мысль, что он жив, и вы с сестрой, Еленой Гавриловной, что-нибудь и знаете сейчас о нем.
– Елена не сестра мне, – сказала Софья Гавриловна. – Это Варя Киселеву Лену упомянула, она с нами в арбайтенлагере сидела. А сейчас уже и Лены Киселевой нету, тоже померла.
Теперь вздохнул Вадим Максимович. Опять долго молчал, потом спросил:
– Софья Гавриловна, а какой мама была?
– Красивая была, – ответила она. – Глаза красивые были. Как ваши… Только у вас помягче будут. И лицом, и одеждой – вся из себя была…
– И, наверно, очень ранимая?
– Хорошая была, – ответила Софья Гавриловна, не совсем поняв, что означает «очень ранимая».
– А отца, выходит, вы мало знали?
– Мало, – согласилась Софья Гавриловна, но тут же сказала: – Хотя и мало, да я его никогда не забуду, лейтенанта Нечаева. Уж как он вежливо с нами обращался!.. А то еще случай был. Мы когда Пруссию покидали, так многие женщины картошкой семейной разжились. В мешочки ее – и себе на спины приладили. Тогда разговор такой шел, что дома вся земля бурьяном поросла, дома спалены и в землю сажать нечего. Стали мы в лодки садиться, а один солдат ни за что нас с картошкой не пускает. Велит мешки долой сбросить, а тогда уж и лодки лезть.
И тут лейтенант Нечаев подоспел. Узнал, в чем тут дело, солдата этого с берега прогнал, а нам говорит: «Везите, женщины, свою картошку, сажайте ее и пускай она родит вам на здоровье!»
И все верно говорила Софья Гавриловна. Был такой лейтенант, Максим Нечаев: молодой, веселый, на гармошке играл. Взвод, которым он командовал, доставлял продукты освобожденным из арбайтенлагеря женщинам, составлял списки на отъезд, выдавал нужные справки. Нечаев в самом деле прогнал с берега солдата, запретившего везти с собой семенную картошку. И погиб он точно так же: от снаряда, попавшего в лодку. Лишь не было у лейтенанта Максима Нечаева никакой любви с Варварой, да и не знал он Варвару…
Вадим Максимович посидел еще немного, уже ни о чем не спрашивая Софью Гавриловну, а просто посидел в молчаливой задумчивости. Поднялся и стал прощаться.
– Спасибо, Софья Гавриловна, за добрые слова о маме и отце моем, – сказал он ей.
– Так не за что… Что знала, то и вам рассказала, – ответила она. И, огорчившись, что он уходит, предложила. – Вы б, может, переночевали у меня? Что ж вы так наскоро зашли?.. У меня места в доме довольно. И покойно вам будет.
– Нет, поеду я. В поезде уж высплюсь, – сказал он. И улыбнулся ей мягкой улыбкой. – А вам я письма писать буду. Вы отвечайте мне.
– Да какая ж я ответчица, Вадим Максимович? Для ответов мне грамоты не хватает, – с сожаленьем сказала она.
– А вы как сумеете пишите. Я пойму, – ответил он с улыбкой. Но улыбка у него была грустная.
– Я буду ждать. Пишите.
Она проводила его до угла улицы и вернулась к дому. Поднялась на парадное крылечко с козырьком, села на узкую боковую скамеечку, устроила на длинной скамеечке вытянутые ноги и закурила. Ноги сразу заломило в коленях и иголками закололо в подошвах – шутка ли: у корыта с бельем натопталась да еще на кладбище и назад бегом сбегала!
Улица была пуста: никто не шел по ней и не ехал. Лишь рыжая собака лениво брела по самой середке неширокой дороги, помахивая рыжим с белой изнанкой хвостом.
Неожиданно из какой-то шальной тучки сыпанул густой дождик. И лил минут десять. При полном солнце с неба на землю скатывались серебряные, крупные, как горох, капли, шелестели в липе, развалившей над крышей зеленый ворох листьев. И кончился так же внезапно, как и пошел.
– Так-то лучше… – вздохнув, сказала вслух Софья Гавриловна, отвечая каким-то своим мыслям. – Уж, оно, конечно, лучше…
Со стороны паровозного депо послышался дробный стук колес. Деповские ворота стояли распахнутые, и сквозь узкий проем было видно вдалеке мельканье зеленых вагонов убегавшего на Ленинград скорого поезда, на котором она когда-то работала проводницей… Когда же это было…
«Поехал Вадим Максимович», – с грустью подумала она.
И снова сказала вслух:
– Так-то оно лучше…
Докурила и пошла во двор снимать просохшее белье, немного вспрыснутое дождиком и потому хорошее для утюга. У нее снова заныла поясница, заставив ее немного согнуться. Но думать о пояснице сейчас не приходилось: сперва нужно выгладить белье, вымыть в доме полы и развесить на голых окнах накрахмаленные тюлевые гардины, так как завтра из Крыма вернется племянник Игорь, с женой и сыном.
А когда все сделается, тогда уж можно будет поужинать и попить чаю, но не с конфетами, оставленными ей в гостинец Вадимом Максимовичем, конфет она не любит, а любит пустой чай, только чтоб был крепко заваренный. А после можно и прилечь, и тогда уж думать о ноющей пояснице и гуде в нахоженных ногах.
И о Вадиме Максимовиче можно будет спокойно подумать и со всех сторон обсудить мысленно его нежданный приезд.
