Текст книги "И снятся белые снега…"

Автор книги: Лидия Вакуловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Лидия Вакуловская
И снятся белые снега…

Рассказы

Городок провинциальный

1

Старые люди и поныне вспоминают, как когда-то, во времена оны, в нашем провинциальном городке шумели шумные базары и длились они и по два, и по три дня, хотя это были совсем не ярмарки, а просто базары. И будто съезжался на них народ не только из ближних местечек, ну, скажем, из Городни, Седнева, Тупичева или Березного, а даже из солидных городов Чернигова и Гомеля, а то и вовсе из самого Киева.

В те времена оны городок наш был сплошь деревянным, домишки сплошь в один этаж, а улочки, взяв начало у железнодорожного вокзала, лучами разбегались во все стороны, как радиусы в круге. И со всех сторон к городку вплотную подступал вековой сосновый лес. Из сосны рубили дома, сараи, всякие склады и хранилища, ставили заборы, мастерили телеги, сани и даже лодки, наводили кладки через ручьи и заболоченные места. Потому в домах всегда удерживался духмяный запах смол, а летом, в жару, бревенчатые стены обливались клейкими золотистыми слезами. Такие же вязкие слезы закипали снаружи на срубах глубоких колодцев, на сосновых бадьях и воротах, и вода отдавала смолой и хвоей, имела неповторимый запах и вкус, не сравнимый ни с какой другой водой.

Но вернемся все же к тем давним базарам и к этим сегодняшним россказням о них.

Так вот, если верить россказням, то тогда наш городок обрывался своей южной окраиной как раз на том месте, где нынче стоит двухэтажное лупастое здание почты (теперь за нею ого-го на какую длину протянулись улицы!), а за этим местом зеленым ковром расстилалась широченная поляна, с которой открывался вид сразу на три картины: на городок, что припадал к ней с одной стороны, на лес, что подпирал ее с другой стороны, и на реку, что обвивала ее с третьей стороны. И там, на той поляне, шумели-гудели те развеселые базары, напоминавшие собой большие праздничные гулянья. Там вроде бы, не только совершались купля и продажа, не только велся строгий и расчетливый торг, но и шло там великое веселье: и медовуха рекой лилась, и поросята жарились на жаровнях, и салом закусывали такой толщины, какого теперь не водится, и вареными яйцами такой величины, каких теперь куры не несут, и комната «Кривое зеркало» имелась, где народ со смеху падал, и на гигантских «шагах» раскатывались, и качели были такие, что на них выше леса взлетали, и заезжие фокусники-китайцы всякие потешные номера показывали. Тогда на базарах парубки с девчатами знакомились, как теперь, скажем, возле кинотеатра или в Доме культуры, и некоторые тут же уговор вели, когда сватов засылать и когда свадьбу играть. А цыгане не одними лошадьми торговали, но и дрессированных медведей водили. Медведи под бубны танцевали и кланялись публике, снимая лапами шляпы со своих медвежьих голов.

Словом, необыкновенные были тогда базары – такие, что не придумаешь, где взять слова и краски, чтоб описать их неописуемую многолюдность, и тех поросят, коров, гусей, индюков, те гарбузы, окорока и паляницы, те мешки с мукою, просом, гречкой, те бочки с медом и те возы с яблоками и грушами, те рушники с петухами, аксамитовые корсетки, шерстяные плахты, лепты всех цветов, жемчужные мониста и прочий продаваемый товар. И не придумаешь, какими словами передать тот неуемный, беспокойный дух, что витал на тех веселых базарах, и как нарисовать портреты прелестных чернобровых девчат и чубатых парубков в вышитых сорочках и сбитых набекрень смушковых шапках, и степенных усатых дядьков, и проворных, жвавых молодичек, – как все это описать, чтоб вышло так ладно и красиво, как о том рассказывают старые люди.

Возможно, так оно и было. А возможно, и не было, потому что в старости, как и в детстве, все мы очень склонны к преувеличениям.

Вот и мне в детстве казалось, что наш городок непомерно велик, что наш небольшой домик – это что-то ужасно огромное. Казалось, что забор упирается в небо, яблоки в саду оттого и краснеют, что подобрались к самому солнцу, а кусты бузины за сараем представлялись непроходимой чащей, куда можно убежать от наказания в полной уверенности, что никто и никогда тебя там не сыщет. Лес тогда находился на самом краю света – так долго надо было к нему идти, хотя от нашего дома и шагать-то всего до него десять минут, а река у моста, в общем-то совсем неширокая, виделась неизмеримо большой, и было страшно смотреть, как люди кидались в воду и храбро плавали в такой реке.

Говорят, в глубокой старости остро оживают впечатления детства и картины прошлого вновь приобретают, как в детстве, увеличенные размеры: и леса тогда росли под небо, и щуки метровые водились, и травы в лугах по пояс стояли, и базары – ой, какие базары гудели!..

Я таких базаров не помню; с качелями, с медведями, с комнатой «Кривое зеркало», с фокусниками-китайцами. Но базары у нас и по сей день не перевелись. В них есть своя чарующая прелесть, и исчезни они в один прекрасный день, наш городок, ей-богу, утратил бы свой колорит.

Судите сами.

2

Раннее утро, еще нет пяти. Солнце уже поднялось и показывает свой желтый теплый бочок из-за крыши депо. Воздух чуть-чуть туманится, в нем еще удерживается размытая синька ночи. Она легкой дымкой колышется над деревьями и едва приметно уплывает вверх, вверх, теснимая еще не окрепшим, только что проснувшимся, но уже напористым солнышком. А к базарчику, что находится в конце пашей улочки, огороженному редким заборчиком, у которого растут старые липы, уже стекается народ: продавцы и покупатели. И все – женщины, женщины.

Быстро, быстро идут по двум дорогам, что сходятся у базарчика, крестьянки из ближних сел, в длинных, широких «спидницах», в белых платочках, несут в руках или через плечо корзины, покрытые белым. Белые платочки вплывают в распахнутые воротца, растекаются меж двумя длинными базарными столами и лавками при них. Лица у крестьянок свежие, румяные от ходьбы, без тени сонливости: они поднялись в раннюю рань и уже успели пройти по пять-шесть километров от села до города.

Крестьянки подходят и подходят, все гуще белеют над столами платочки. Они простилают на столах газеты, чистые белые тряпицы, выставляют, вынимая из корзинок, свой товар: бутыли с утрешним молоком, сыр, завернутый в марлечки, свежесбитое масло в капустных листьях, огурцы, помидоры, стручки молодого гороха, яблоки, тугие пучки зеленого, облитого росой лука и всякую прочую всячину.

И столь же быстро сбегаются покупательницы. Но у горожанок лица заспанные, они только что проснулись, кое-как причесались, зевают на ходу, ежатся от утреннего холодка, который неприятен им после теплой постели. Но вставать надо и спешить надо, иначе все на свете прозеваешь, ибо базарчик стремительно собирается и так же стремительно разбегается.

На нашей улице без конца хлопают калитки – хозяйкам уже не до сна.

Вот из узкой калитки боком выплыла на улицу Полина Ивановна, женщина сверхполной комплекции, лет пятидесяти пяти. На ней цветастый мятый халат, тапки на босу ногу. На изгибе руки висит пустая корзина, другой рукой она прихватывает гребнем пук рыжих, крашеных волос, бывших недавно седыми, и кричит на всю улицу, увидав соседку:

– Оль, молоко ще есть?

– Есть, есть! Бегите, а то не захватите! – кричит в ответ с противоположной стороны щупленькая Ольга, успевшая уже побывать на базарчике.

– А почем? – на всю улицу осведомляется Полина Ивановна.

– По сорок! – отвечает соседка и проворно исчезает в своей калитке.

– А щоб их черти взяли, тех дачников! Уже понаехали, набили цепу! – возмущается во весь голос Полина Ивановна и делает такое движение, будто собирается бегом припустить по улице. По бежать при ее полноте невозможно, и бег ее, вернее, слабое подобие бега, выглядит довольно смешно: Полина Ивановна семенит мелкими шажками, качаясь с боку на бок и сильно размахивая корзиной.

А базарчик уже вовсю разошелся. Товара на столах прибавилось: тут уже и сметана в баночках, и фасоль в полотняных мешочках, и сало, и битые кролики, и порезанный на большие куски окорок и так далее и так далее, И повсюду слышатся громкие голоса:

– Тетю, скико за чеснок?..

– А ну, дайте вашей сметаны попробовать!

– А зачем вам пробовать? Я сметану забираю.

– Ну и забирайте на здоровьечко…

– Ой, хозяйка, ваше молоко молозевом отдае!

– Та перекреститесь, яке теперь молозево? Коровы давно потелились!

– Ой, хозяйка, не обмануйте. Грех обманывать…

– Тетю, тетю, слухайтэ сюды! Я вас другой раз пытаю: отдастэ молоко по тридцать?

– Не, деточка, не отдам. Я по тридцать сама выпью. У меня жирность така, шо хоть на выставку!

– Так воно ж вчерашне.

– То шо як вчерашне? В нем сметаны на палец.

– Так воно ж скисне.

– То шо як скисне? Скислое ще вкусней.

Покупательницы хотя и торгуются, хотя и бракуют товар, но торговля идет в очень быстром темпе. Корзины у крестьянок пустеют, корзины у горожанок тяжелеют. Переливается из бутылей в бутыли молоко, разрезаются ножом большие кругляши масла, сыплются из мешков в корзины пузатенькие стручья гороха, молодая картошка, огурчики в пупырышках…

Местные ведут себя на базарчике по-хозяйски уверенно, а те, кого Полипа Ивановна назвала дачниками, – стесненно. Дачники – это в основном ленинградцы, они давно любят отдыхать в нашем городке, куда их влекут и лес, и река, и обилие фруктов. Дачников сразу узнаешь на базарчике. Вот молодая женщина в светлых летних брюках (а это первый признак дачницы) стоит возле старушки, продающей молоко.

– Скажите, у вас качественное молоко? – вежливо спрашивает она. – Мне для маленького ребенка.

– Свиженьке, свиженьке молочко. Тико-тико подоила, – отвечает старушка.

– Хорошо, – говорит дачница и ставит на стойку свой пластмассовый бидончик.

Но в это время возле дачницы вырастает Полипа Ивановна.

– А ну, бабка, лынить молока, я попробую! – требует она, отодвигая своей мощной фигурой дачницу в сторону и протягивая старушке сложенную ковшиком ладонь.

Старушка, не жалея, льет ей в довольно-таки вместительную ладонь молоко из бутыли. Полина Ивановна, зажмурив глаза, пьет его из ковша-ладони, причмокивает языком и не видит, с каким удивленьем смотрит на нее молоденькая дачница.

– Почем? – спрашивает Полина Ивановна, вытирая рукой молочные усы вокруг губ.

– По сорок копеечек, – ответствует старушка.

– Бабка, да где ж это такая цена есть? – на весь базар вопрошает Полина Ивановна, хотя прекрасно знает, что такая цена давным-давно сложилась. – Это ж полынь, а не молоко! Кто его у вас купыть? По тридцать выливайте! – заключает она и ставит на стойку свою порожнюю трехлитровую бутыль.

– Ну нехай, ну нехай, – соглашается добрая старушка. – Тико мое молочко сроду не горчило.

– Лейте, лейте, – уже добродушно говорит Полина Ивановна.

Молоденькая дачница, услыхав, что Полина Ивановна признала молоко негодным, уже было отошла от них, но, увидев, что Полина Ивановна все же покупает это самое молоко, разгадала ее хитрость и поспешно вернулась.

– И мне, пожалуйста, два литра налейте, – попросила она старушку.

– Да вы шо? – изумилась Полина Ивановна, выкатывая на нее желтые желудиные глаза. – Я сторговала, а ей – налейте! Да за вами, чертяками, ничого не купишь! Понаезжали з мешками грошей и не торгуются! Сидели б себе дома! У вас там магазины, у вас там только черта лысого не хватает, так нет же – пруть сюда и цены набивають!.. Штаны надела!..

И пошла, пошла строчить языком. От такой ее запальчивой речи бедная дачница сделалась краснее самого красного помидора и готова сквозь землю провалиться. По тут на ее защиту кидается другая женщина, тоже местная, а местные, как известно, очень даже хорошо знают друг друга.

– Полина, Полина! Ты что, не с той ноги встала? – кричит эта женщина едва ли не с другого конца столов. – Не на твои ж гроши едут!

– Нехай дома сидят! – отвечает ей через головы Полипа Ивановна. – А то мешки грошей везуть!

– Куркулька ты! – кричит ей в ответ женщина. – Что ты чужие гроши считаешь? Или тебе своих мало? Твой Василь по триста в месяц на тепловозе выколачивает!

– А ты их видала? Может, тебе мой Василь свои получки показуе?..

Молоденькая дачница уже потихоньку ретировалась, Полина Ивановна забыла о ней и ведет перепалку с ее защитницей. А торговля меж тем идет своим чередом, со всех сторон слышится:

– Тетю, молочко утрешне?..

– А ну, попробую, что у вас за мед…

– Э-э нет, не буду грешить – сыр ваш, как масло…

Часа через два под липами, где шумел базарчик, уже ни души: ни продавцов, ни покупателей. Тот, кто спал до семи утра, может спать дальше – такому соне ходить на базарчик нечего. К тому времени дворничиха – престарелая, хроменькая тетка Ульяна – пройдется по столам и лавкам веником, макая его в ведро с водой, метлой поработает, запихает все до единой бумажки в железную урну, запалит их, подождет, пока влажный, едкий дым выструится за изгородь базарчика, чтоб, не дай бог, не случилось какого лихого пожара на вверенном ей объекте, и похромает домой, унося с собой в корзинке баночку сметаны, или фунтик свежего сыра, или литровку молока – много ли одинокой женщине нужно?.. И все. И будто не было никакого базарчика, будто и не велся здесь подавно торопливый, спешный торг.

А еще часа через два, когда солнце, похожее на кругляшек желтого масла, зависнет над базарчиком, когда оно начисто снимет с листвы остатки ночной росы и досуха высушит вымытые теткой Ульяной столы и лавки, появятся две местные старухи, неразлучные подружки – баба Настя и баба Устя, обе сухонькие, с темными морщинистыми личиками, с темными морщинистыми ручками. Выставят на стол холщовые мешочки с жареными семечками, черными и тыквенными, усядутся на лавку и просидят сторожами под липами до позднего-позднего вечера, торгуя этим не шибко ходовым у нас товаром.

Они и всякими разбалачками себя потешат за этим занятием, и не раз перекусят: то по яблочку сгрызут, то по початку вареной кукурузы склюют, то водички из колонки попьют. Они и подремлют вдоволь, и снов всяких повидают, а когда станет темнеть, одна из них – либо баба Устя, либо баба Настя – сходит к столбу и пощелкает выключателем, приделанным прямо на нем, – чтоб на столбе загорелась, осветив базарчик, лампочка и чтоб каждый с улицы мог видеть, что баба Устя и баба Настя откуда не делись, что они на месте и готовы всякого желающего снабдить жареными семечками.

Но так бывает в будние дни, а будни есть будни. В них мало привлекательного, так что по будет удивительным, если читатель не найдет ничего занимательного в описании вот такого буднишного базара. Но есть еще воскресные базары. О, это совсем иные базары!..

3

Воскресный базар – это уже событие. Это – Большой базар, и, как ко всякому важному событию, к нему готовятся загодя, а точнее, с пятницы.

Еще днем в пятницу хозяйки принимаются полоскать возле колонок мешки и мешочки, драить мыльными щетками корзины, баночки и скляночки и прожаривать их на солнце, чтоб придать им чистоту и блестящий вид, а вечером гладятся платья, кофточки, сарафаны, мужские брюки, сорочки, потому что на Большой базар в чем попало не пойдешь, как не пойдешь в чем попало в кинотеатр «Космос» или в железнодорожный клуб на концерт заезжих артистов.

Среди ночи, этак часа в три, Большой базар начинает подавать о себе голос. Еще и рассвет не проклюнулся, еще в ночи едва-едва наметился перелом света, а на пустынных улицах уже появляются первые грузовики. С гулом и чиханьем они проходят мимо спящих домиков, бесцеремонно заглядывая в окна огненными глазищами. Пройдет одна машина, побудит своим рыком спящий люд – и все стихнет. Потом зарычит другая и опять разгонит твой неверный, шаткий сон. Но это только начало. Где-то через час машины пойдут вереницей, наполняя дома тяжелым гулом, заскрипят под окнами возы, заржут кони, затрещат мотоциклы – и так до самого рассвета будет продолжаться это неугомонное шествие возов, автолавок, колхозных грузовиков и пешего люда, прибывающих на базар.

Первым на нашей улице по обыкновению просыпается дед Евтух по фамилии Пивень. Он выходит со двора в полотняной нательной сорочке, выпущенной по самые колени на темпепькие матерчатые штаны, костлявый и сутулый, со взъерошенными седыми волосенками, и замирает под рябиной. В одной руке у него грабли, в другой – старое погнутое ведро, из которого торчат совок и ошметок веника. Обозрев в полутьме дорогу, по которой идет и едет народ из ближайших и дальних сел и местечек, дед Евтух мигом определяет, за какое дело надлежит браться спервоначалу, и тогда он либо бросает ведро и принимается проворно сгребать рассоренное с возов сено, либо, наоборот, бросает грабли и берется подбирать совком дымящиеся кизяки. Кизяками дед Евтух удобряет огород, а вот с сеном – штука такая. Коровы у деда Евтуха нет, они ее с бабой Маней давным-давно свели в «Заготскот», но привычка запасаться сеном у деда Евтуха так и осталась. В базарный день он его с пуд наберет: и насгребает, и с возов украдкой насмывает, и так выпросит у проезжих. Сарай, где дед Евтух строгает и клепает свои дубовые бочки (между прочим, он великий и единственный в пашем городке бондарь), доверху набит этим дармовым сеном, да еще и завидная копна посреди двора сметана, а он все подчищает дорогу да дергает его с возов. А спроси, зачем это ему нужно, дед Евтух ответит: «А шоб пахнуло у двори».

Соседка его через три дома, бабка Васючиха, возрастом чуть помоложе деда Евтуха, тоже ни свет ни заря появляется на улице, но с иной целью, и цель ее, если можно так выразиться, более благородна. Бабка Васючиха – признанная всеми цветочница-общественница. Благодаря ее агитации и тому, что она бескорыстно снабжает всех семенами и рассадой, наша улица украшена пышными клумбами, и таких клумб нет ни на какой другой улице. И каждый день, до зорьки, бабка Васючиха выбирается с ведрами на улицу и не меньше часа поливает и поливает свои пионы, георгины, петуньи и чернобривцы.

От усердия этих стариков, деда Евтуха и бабки Васючихи, наша улица всегда, даже в день Большого базара, выглядит опрятной, чистенькой и очень красивой.

Дед Евтух с Васючихой покидают свои пост лишь тогда, когда поток машин и подвод заметно уходит на убыль. Тогда бабка Васючиха отправляется досматривать сны, а дед Евтух, снеся предварительна в сарай свою добычу, умывается, надевает пошло штаны, новую вышитую сорочку и садится завтракать горячими блинами со шкварками, испеченными его женой, бабой Маней. Блины он запивает литровой кружкой растворимого кофе, посылаемого ему сыном из Киева. Отзавтракав, дед Евтух водружает на голову соломенный брыль, и вдвоем с бабой Маней они отправляются в сарай, начинают выносить из сарая на улицу бочки и бочоночки всевозможных форм и всевозможных размеров, от совсем крохотных до пузатых великанш. Тут есть и кругленькие, как шарики, есть с приплюснутыми боками, есть с краниками и без краников, с ручками и без ручек, есть для меда, для березового сока, для солений, а есть и жбанчики для вина. Гладенькие, желтенькие, опоясанные железными обручами – не бочки, а произведение искусства!

Расставив их на траве, дед Евтух с бабой Маней ждут, когда на дороге появится какая запоздалая подвода. Тогда дед Евтух останавливает ее, договаривается с хозяином, грузит бочки: сперва самую большую, в нее – поменьше, а в ту – еще поменьше, потом самую малую, а потом и те, что не поместились в большую, и везет их на базар. Бочки, покачиваясь, едут на возу, а дед Евтух вышагивает рядом, не желая садиться на воз, чтоб не помять новые штаны.

К этому времени солнышко поднимается выше, прибывает первый рабочий поезд из Гомеля, прибывают первые автобусы из Чернигова, и приехавшие издалека покупатели, смешавшись с принаряженными жителями нашего городка, пестрым потоком движутся и движутся по тротуарам в сторону старого, ныне закрытого кладбища, к которому вплотную, ограда к ограде, примыкает большая базарная площадь.

Не стану описывать, что там продается и что покупается. Все продается и все покупается. Белые ряды – молочные, красные ряды – помидорные, черные ряды – смородиновые, зеленые ряды – луковые, огуречные, укропные, салатные… Мясные ларьки… Возы, возы – с утками, курами, свиньями, индюками, поросятами… Машины, машины – с картошкой, капустой, яблоками… Сладкие стеклянные петушки на палочках. Пряники-коники, пряники-куколки… Свистульки, пищики, платья, шали, зимние пальто, тюбетейки, босоножки, сапоги на меху, хомуты, деготь, самодельные аппликации… Черная смородина продается корзинами, яйца – сотнями, цыплята – десятками… Кудахчут куры, гогочут индюки, блеют козлята… И стоит такой мощный гуд, такое слитное, неумолчное разноголосье раскачивается в воздухе, что даже крикливые галки испуганно затихают на кладбищенских деревьях, совсем черных от их несметного числа.

И никто не знает, о чем думают в это время птицы, взирая с высоты на людской водоворот и слыша его звучный гул. Может, им видится что-то страшное в этом скоплении людей? Может, их пугает этот рев голосов? Или они хотят попять, отчего в иные дни эта большая площадь земли, обнесенная высоким забором, абсолютно пустует и им, галкам, можно спокойно разгуливать под столами и на лавках, подбирая зерна, крошки, всякие яркие тряпочки или блестящие стеклышки и монетки, которыми можно украсить гнездо, а в другие дни она вот так неузнаваемо преображается? Или они не думают об этом, а просто дивятся безумной храбрости воробьев, что бесстрашно шныряют под ногами у людей и без устали молотят клювами?.. Никто не знает, о чем думают галки. Но что-то тревожит их, коль они черной тучей облепили деревья и не шевелятся? Видать, не так уж глупы эти птицы, как мы полагаем…

А базар гудит, кипит, бушует. Но спешки, той спешки, что присуща малому базарчику, нет и в помине. День длинный, базар долгий – куда торопиться? Можно походить, на людей посмотреть, себя показать. Можно со знакомыми постоять, их новости узнать, своими поделиться. И каких сценок не увидишь здесь, чего не наслушаешься!

Вот ходит меж рядами Демьян Демьянович Грач, корреспондент областной газеты по нашему району. Все местные его хорошо знают, потому что – как не знать человека, который уже тридцать лет корреспондент по району? И все, что надо и не надо, про него знают. Например, что в молодости, то есть тридцать лет назад, был он тощим, каплоухим и длинноносым, а теперь вот сильно раздался фигурой и лицом, отчего пос и уши стали как бы совсем нормальными. Знают, что жена его давно и тяжело болеет, что замужняя дочка живет в алтайском городе Бийске, оттого он сам ходит на базар, сам стирает, варит да еще и пишет в газету. Женщины его жалеют и, встречая на базаре, стараются помочь ему в покупках.

И сейчас, когда Демьян Демьянович Грач остановился возле дидка, прижимавшего к себе здоровенного индюка, и, взяв у него индюка, стал подкидывать его в руках, определяя, на сколько тот потянет, возле него сразу очутились: с левой стороны – уже знакомая нам Полина Ивановна, а с правой – еще незнакомая Нина Антоновна Вернигора, нарядчица лесного склада, миниатюрная женщина с фигурой подростка и лицом старушки. И обе по очереди тоже стали взвешивать на руках индюка, невысоко подбрасывая и ловя его, разглядывать его спутанные бечевкой лапы, дуть ему под разноцветные перья, и стали наперебой отговаривать Демьяна Демьяновича покупать индюка, утверждая, что тот стар и будет долго вариться.

– Да, древний индючок, – согласился Демьян Демьянович, посапывая носом, который все же и теперь был, хоть и толст, но чрезмерно длинен. И сказал, возвращая дидку индюка: – Да я и не собирался покупать. Я для интереса прикинул.

И пошел себе к ягодным рядам, покинув услужливых женщин.

– Ах, бедненький, ах, бедненький! И сколько ж он будет корзины тягать? – запричитала Полина Ивановна, глядя вслед Демьяну Демьяновичу, удалявшемуся от них с тяжелой корзиной в руке. – И надо ж такое: который год лежит параличом разбитая и никак бог не приберет! И в чем там у нее душа держится? Умирала б уже скорей, чи шо.

– И то верно, – закивала маленькой головкой Нина Антоновна. – Себе и ему руки развязала бы.

– А то нет? Я б ему в два счета таку кралю нашла, шо кровь з молочком. Вон моя племянница з мужиком развелась, а какая ж девка! Хлопчик у нее, правда, есть, сынок, так разве ж это препятствие?

– Я слыхала, он жену крепко любит.

– Кого там любить, кого любить? Тьфу на него с такой любовью! – смачно сплюнула себе под ноги Полина Ивановна. – Вот я тебе один пример расскажу… Уйдем с дороги, а то штовхаются, – потянула она в сторону Нину Антоновну.

И принялась рассказывать этот самый пример, зная, что базар никуда от нее не денется. И зная так же то, что сегодня ей придется сделать еще один заход сюда, но уже после обеда, когда приезжие уберутся на автобусы и поезда и цены на базаре спадут…

А вот столкнулись возле корзин с черной смородиной низенький мужчина лет шестидесяти в выгоревшей пляжной кепочке-маломерке с красным прозрачным козыречком и женщина, примерно того же возраста, с серебром в волосах, похожая на старую учительницу, и повели такой разговор:

– Здравствуйте, Лева. Как вы живете? Я вас давно не видела.

– Здравствуйте, Зина, но как я живу? Наша Анька обратно внуков на лето прислала, а это же не внуки, а настоящие шибеники. Я вас, Зина, тоже с прошлого базара не видал.

– Вот видите, Лева, а ведь мы соседи.

– Разве это соседи, когда наши дома на разные улицы выходят? Я только через задний забор ваш голос слышу.

– И я вас, Лева, слышу. Но все-таки у меня к вам претензия.

– Ко мне? А в чем тогда дело?

– Лева, скажите честно: моя курица к вам перелетала?

– Конечно, перелетала! Я ее обратно до вас через забор перекинул.

– Да, но почему на третий день? Разве вы не слышали, как я ее искала? Я ведь всех соседей обошла, кроме вас.

– Клянусь богом, я не слышал! Она с моими курками сидела, а я ее не видел. Вы ж посмотрите, какой у меня курятник, что там можно видеть? Или вы не верите в эту темноту? Если вы не верите, я на вас по-соседски обижусь.

– Нет, Левочка, я вам верю. Все равно спасибо вам. Я ведь думала, что она уже у кого-то в борще плавает.

– Зина, я вас сильно прошу про меня такого не думать. Как хотите, а мы соседи.

– Что вы, Лева, никогда! Вы будете брать смородину? Смотрите, какая хорошая: крупная и сухая. Берите первым, я вам уступаю.

– Нет, сперва я вам уступаю. Вы первая, а после я…

А вот меж рядами, меж возами степенно похаживает Карпо Буряк, который каждому приметен своей могучей фигурой и завидным ростом. Ему за тридцать, он ездит помощником машиниста на тепловозе. Ночью Карпо привел товарняк из Конотопа, хорошенько выспался, пока его жена Люся бегала на базар, и теперь, к полудню, вышел сюда прогуляться. Он выбрит, аккуратно причесан на пробор, от него пахнет «Шипром». Шелковая васильковая тенниска плотно обтягивает его широченные плечи, светлые брюки в черную полоску заглажены спереди острыми складками, желтые сандалеты, хотя и пропылились, но видно, что сегодня чищены.

Никакой корзины или сумки у него нет, свободные руки Карпо держит в карманах брюк. Но тем по менее он часто останавливается, разглядывает то да ее, спрашивает почем.

– Почем яйца? – интересуется Карпо у бровастой молодухи.

– По восемьдесят копеечек, – отвечает та. – Будете богато брать, так по семь рублей сотню отдам.

– Ну и яйца! – хмыкает Карпо. – Что их тебе, голуби несли?.. Почем пепенка? – спрашивает он в другом месте.

– Та два рубля видро, ну их к черту! – отвечает ему дядька, которому, видимо, надоело торговать. – Вы ж глядить, якие яблучки! Это ж мед, а не яблучки. От попробуйте…

– Ну и мед! – кривится Карпо, надкусив крупное, брызнувшее соком яблоко. – Дичок и то вкусней. – И движется дальше, доедая яблоко. – Сколько ты за порося хочешь? – спрашивает он в третьем месте.

– А будешь брать? – говорит ему хозяин. – Если будешь, то мы сговорымся.

– Ну и порося! – крутит головой Карпо. – Вон у него глаза разные: один больше, другой меньше… И сколько такой кожух? – приценивается Карпо, попав на толчок, где торгуют ношеной одеждой, старой обувью, бывшей в употреблении посудой и всякой мелочью далеко не первого сорта.

– Бери, бери, я дешево отдам! – отвечает владелец кожуха, радуясь, что нашелся покупатель.

– А мне он и даром не надо! – презрительно морщится Карпо. – А ну, покажи хомут, – просит он, добравшись до одной из автолавок.

Но продавец, сразу определив, что Карпо не его покупатель, говорит:

– Зачем тебе хомут? Ты ж все одно не купишь.

– А ты думал, куплю? Они ж у тебя бракованные, – отвечает Карпо и удаляется.

Карпо Буряк есть Карпо Буряк. Те, кто его знают, могут засвидетельствовать, что Карпо всех на свете считает дурнями, а себя умным. Он еще долго будет гулять по базару, приметный своим высоким ростом и васильковой тенниской.

4

Точно так же всегда приметен ростом и другой человек на базаре – милиционер Верба. Пожалуй, Верба превзошел в росте Карпа, только вдвое тоньше его, так что их никогда не спутаешь. К тому же голову Вербы украшает синяя милицейская фуражка, какой, безусловно, нет у Карпа. Эта фуражка с утра до вечера маячит на базаре, появляясь то в одном, то в другом конце его. И знает Вербу в нашем городе всяк мал и велик, поскольку, как и Демьян Демьянович Грач на своем посту, Верба служит на своем, в милиции, тоже тридцать лет. Когда-то он был простым рядовым милиционером, а теперь, пожалуйста, – старший лейтенант.

Он ходит и ходит по базару – меж рядами, меж возами, меж ларьками и грузовиками, маяча своей фуражкой, поглядывает по сторонам маленькими серыми глазками, лузгает семечки, вытирает носовым платком пот со лба, потому что… а ну, попробуй-ка целый день потоптаться на солнцепеке в суконном кителе и суконной фуражке! И многие могут спросить: а зачем он ходит, что он тут забыл, что потерял?

Но раз ходит – значит, надо. Иначе зачем Катерина Авдюшко, женщина средних лет с подкрашенными губками, оглянувшись ненароком и заметив подходившего сзади Вербу, Столь проворно смела бы со стойки в корзину свою продукцию, проворно прикрыла бы корзину платком и, облокотись на корзину, которую не успела сунуть под стойку, стала бы с интересом смотреть на небо? Вроде она затем лишь и явилась на базар, чтоб вот так постоять у стойки и полюбоваться белой тучкой, наплывавшей на солнце.

Верба подходит к Катерине Авдюшко, трогает ее сзади за плечо, говорит:

– Здравствуй, Михайловна.

– Ой, здравствуйте! – отвечает она, вроде радуясь, что видит его.

– Ну, так что? – спрашивает Верба, сдвигая со лба фуражку и утирая платком мокрый лоб.

– Так ничего… Ох, и жарит сегодня!.. – говорит Катерина Авдюшко, сочувствуя потению Вербы.