Текст книги "К вам обращаюсь, дамы и господа"

Автор книги: Левон Сюрмелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Я вошёл через калитку. На территории миссии толпились мальчики, которых матери привезли и оставили, доверив их защиту американскому флагу, развевающемуся на длинном шесте. Меня поразило, что эти мальчики запускали волчки, играли в шарики и бабки, менялись марками и шоколадными обёртками, как будто ничего и не случилось. Им, казалось, было совершенно невдомёк, почему их привезли туда.

А я был печален и задумчив. В одно мгновение во мне произошли глубокие изменения, которые завершают одну главу в жизни и начинают другую. Мир для меня полностью преобразился. Я смотрел на деревья, стены, окружавшие меня декоративные растения, на небо, но они уже не были теми деревьями, стенами, растениями и небом, какими я их знал. Мне казалось, что я вижу обратную – серую сторону пейзажа, что всё перевёрнуто, а настоящая, прекрасная сторона – скрыта от моих глаз.

Я вдруг осознал, что моё счастливое детство окончилось, и я стою на пороге новой жизни, в изменившемся мире, и я уже не тот мальчик, каким был, а совсем другой человек. Мне показалось, что я вдруг сразу вырос и возмужал. Каким, оказывается, радостным и счастливым был я совсем недавно! Только теперь я стал об этом сожалеть.

Глава седьмая
ПО ДОРОГЕ СМЕРТИ

К вечеру в американскую миссию явилась группа хорошо одетых турок. Это были члены комитета Иттихат. Они сказали, что американцы не имеют права держать у себя армянских детей, и что мы тоже должны быть сосланы. Я хотел перепрыгнуть через забор и убежать, но уже темнело, и я испугался.

Я не знал, что делать. Турки собрали всех мальчиков и несколько девушек, работавших у американцев уборщицами, которые до прихода турок дали нам поесть хлеба с маслинами. Охваченные паникой, девушки пытались спрятаться в комнатах и чуланах. Но турки их нашли. Я тоже хотел как-нибудь спрятаться или убежать и всё поглядывал на виднеющиеся из-за ограды черепичные крыши, которые теперь на закате приобрели зловещий огненно-красный цвет.

Ещё один друг нашей семьи – адвокат-грек, который жил на нашей улице и имел большие связи, добился разрешения удочерить двух моих сестёр. Наши это обсуждали, когда я был ещё у тёти Шогакат. Узнав, что мне нельзя больше оставаться в американской миссии, он и меня решил усыновить и прислал за мной человека, который отвёл меня в его дом, где ждали меня мои сёстры. Оттуда мы все отправились в Сераи – государственное учреждение, и турок-служащий записал наши имена в огромную книгу. После этих формальностей мы уехали на загородную виллу грека, думая, что уже спасены.

Несколько дней мы жили среди друзей в полном достатке, но это вовсе нас не утешало, а скорее усиливало наши страдания. По ночам, когда мы ложились спать, Нвард и Евгине плакали. Евгине не было и семи, но она уже многое понимала.

Но вот и наступил роковой день 1 июля. Нашему народу был вынесен смертный приговор. Через неделю после того, как мы поселились у адвоката, он получил приказ выдать нас обратно правительству. О нас должны были позаботиться приюты, которые правительство великодушно открыло для армянских детей, чьих родителей сослало.

Жандарм отвёл нас в пустующий армянский дом – довольно большое здание – и мы подумали: это западня, нас убьют здесь тайком.

– Не бойтесь, – сказал жандарм, – скоро этот дом будет полон армян.

Жандармы привели туда сорок навзрыд плачущих девочек и пятнадцать угрюмых мальчиков моего возраста. Все они были католиками. Католики традиционно находились под защитой французского и австрийского послов и поддерживали тесные связи с иностранцами. Многие даже дома говорили по-французски, поэтому они надеялись, что их не тронут, но увы!

Через несколько дней жандармы привели группу женщин и детей. Мы были вне себя от радости, когда среди прибывших нашли тётю Азнив, Викторию, Вардануш, младших сыновей дяди Гарника – Микаэла и Симона – и десятилетнюю дочь Зепюр. Тётя Азнив поведала нам, что папу и маму не сослали, что они заперлись в нашем доме, который турки каким-то образом упустили, возможно, потому, что мы жили на греческой улице и были тут единственными армянами. А всех других армян утром первого июля вывели из собственных домов и погнали в Месопотамию.

– А вдруг турки их найдут? – Нвард ахнула. Тётя Азнив глубоко вздохнула, закрыла глаза и перекрестилась.

– Молитесь, чтобы их не нашли. Может, доктор Метаксас спасёт их и отправит в Сумелас к своей семье. Да пощадит нас бог!

Другой обнадёживающей новостью явилось то, что по приказу Ремзи Сами-бея двух наших бабушек устроили в правительственный госпиталь, управляющим которого был он сам. Откуда нам было знать, что и они приговорены и вскоре умрут, выпив отравленного кофе. Во всяком случае, это был менее жестокий способ убийства.

– А ты не знаешь, что с дядей Левоном? – спросил я у тёти Азнив. О нём я беспокоился больше всех.

– Его арестовали и выслали морем. Дорогие мои, я уже не знаю, кого оплакивать больше – мёртвых или живых. Слёзы мои иссякли.

Перед заходом солнца мы увидели нашу бабушку – мать моего отца – у окна третьего этажа госпиталя, недалеко от нашего приюта. Я крикнул: «Нэнé! Нэнé!» и помахал феской, но она не услышала меня. Хотел бы я знать, о чём она задумалась. Сидела неподвижно, будто она не наша дорогая нэне, а какой-то призрак в её обличье. Сидела и смотрела, как заходит летнее солнце, молчаливо и беспомощно выражая свой протест человечеству и богу. Мы были уверены, что она отказывается говорить с Ремзи Сами-беем, да и с любым другим турком из персонала госпиталя. Она была своевольна. А когда солнце зашло за мыс Йорез и стало темно, она растаяла, как видение. Больше мы её никогда не видели.

С нами обращались, как с заключёнными, и не разрешали выходить из здания. Нашими единственными посетителями были местные руководители Иттихата – элегантные, подтянутые турки. Многие из них уже жили на прусский лад, и могло показаться, что их единственной заботой были наши удобства и благополучие. Они пробовали нашу пищу на вкус, справлялись о нашем здоровье и были всегда готовы снабдить нас всем необходимым. По отношению к привлекательным девушкам – а среди нас было несколько со вкусом одетых хорошеньких барышень – они вели себя как галантные кавалеры. Как-то раз одна из девушек, пользовавшихся благосклонностью иттихатовцев, попросила швейную машинку. Очень скоро носильщики принесли с дюжину швейных машинок вместе с полным содержимым армянского магазина тканей. Девушки занялись шитьём новых полотенец и одежды для всех. Мне досталась пара коротких штанов. Те, в которых я до сих пор ходил, уже порвались от лазания по деревьям. Одни брюки служили мне неделю, не больше. Трудно было поверить, что все эти люди, такие обходительные и вежливые, напускающие на себя любезность и благожелательность, – палачи моего народа.

Мы уже недели две жили в нашем приюте, когда вдруг турок принёс нам письмо от отца и одеяло. Письмо, адресованное тёте Азнив, было отправлено из Гюмушхане. Она всё перечитывала его, озадаченная содержанием. «Мы с матерью только что благополучно приехали в Гюмушхане, – писал отец. (Я цитирую письмо по памяти). – В ссылку мы едем на фаэтоне. О нас не беспокойтесь, нам обещана полная безопасность. Проследи, чтобы дети не простужались и не нарушали своей диеты. Не давай им жареной пищи. Я посылаю тебе одеяло, чтобы быть уверенным, что они не простудятся».

Почерк был отцовский, в этом не было сомнения. Позже мы узнали, что отец и мать сдались полиции после трёх недель затворничества. Отец потерял рассудок. Когда жандармы вели их по улицам, как двух пойманных преступников, мама громко рыдала: «Верните мне моих детей! Где мои дети? Куда вы их увели?» Греки, слышавшие её отчаянные вопли, закрывали окна и плакали.

Но мы не плакали, молча перечитывая письмо отца. Бывает горе, которое невозможно передать словами и слезами.

Город Гюмушхане, в шестидесяти милях от моря, славился яблоками и грушами. Позаимствовавший своё название от серебряных копий, город сейчас приобрёл новое ужасное значение как главный пункт на пути в ссылку, где навсегда исчезали сосланные из Трапезунда. Наши родители доехали до Гюмушхане и, очевидно, пользовались определёнными привилегиями, в которых другим было отказано. Им был предоставлен фаэтон, они имели возможность переписываться с нами, но далеко ли они могли уйти из Гюмушхане? Мы сомневались в этом и совершенно не надеялись увидеть их вновь.

Принёсший письмо добродушный с виду турок представился другом отца и хотел взять нас к себе. Он уверял, что добьётся нашего освобождения. Однако он не оставлял впечатления человека влиятельного и богатого; носил он шаровары, а не брюки. Мы не захотели разлучаться с Вардануш и детьми дяди Гарника. Мы разделим их участь, какой бы она ни была. Тётя Азнив чувствовала себя ответственной за наши судьбы. Кроме того, в нас был какой-то инстинктивный страх перед турецкими домами. Мы никогда не могли бы отречься от своей нации и веры и превратиться в турок. Мы решили – если нам суждено умереть, то умрём христианами.

Через несколько дней после прихода того добродушного турка мы с мальчиками сидели на персиковом дереве, когда в саду внезапно появился жандарм и движением штыка приказал нам спуститься вниз. Мы с ужасом повиновались. «Нам даже на деревья нельзя больше лазить», – подумал я. Он выгнал нас из сада.

– Куда вы нас ведёте? – спросил я его. Мне хотелось показать своим друзьям, что я не боюсь жандармов и могу даже с ними говорить.

– Сюргун, – ответил он. – Ссылка.

– Можно я сбегаю за феской? – Я старался казаться весёлым и наивным, будто не понимал, что значит «сюргун».

– Наверх нельзя, ясак дер, – рявкнул жандарм.

Во дворе мы присоединились к перепуганной толпе девушек, женщин и мальчиков. Тётя Азнив, Вардануш, Виктория, Микаэл, Симон стояли группой, дрожа перед наставленными на них штыками. Ни Нвард, ни Евгине, ни Зепюр там не было.

– Где они? – спросил я.

Мне ответили, что их оставили в здании вместе с остальными девушками. Двери были заперты, но изнутри слышались громкие крики девушек.

Жандармы повели нас в здание армянского епархиального управления. После нескольких недель заточения улицы казались нам необычными. Я смотрел на нашу школьную площадку для игр и видел тени своих пропавших школьных товарищей, которые в мёртвой тишине играли в страшные призрачные игры.

Женщин и детей из других новосозданных приютов тоже привели в здание епархии, и мы узнали, что нас отправят в путь утром.

Ночью в ожидании смерти я сидел, свернувшись калачиком в кресле, и боялся дышать. Рядом со мной на столе кроваво-красным огнём светилась лампа. Обуявший всех нас животный страх мог кого угодно свести с ума. Мы были на грани помешательства, размышляя в безумно-напряжённой тишине о своей участи. Даже приникнув друг к другу, как бы ища защиты, мы чувствовали себя страшно одинокими.

Я задремал в кресле, а когда открыл глаза, то увидел, как все остальные сгрудились в комнате, в кровавом свете лампы, скорбные и безмолвные, оцепеневшие от бессонной ночи. Никто не говорил. Никто не двигался. Казалось, мы уже мертвы, и я вижу перед собой только призраки. Они не спали, глаза у них были открыты, но они как бы окаменели. Я протянул руку, тронул тётю Азнив за плечо и вздрогнул, когда она отозвалась. Когда за окнами растаял ночной мрак и в сером свете зари показались деревья, стены и крыши, мы встали и задвигались по комнате, погасили лампы, обменялись парой слов, поразивших меня необычным своим звучанием. Эти обыкновенные жесты, разговор, прикосновение к вещам возвращали нас к прежней, нормальной жизни, это означало, что мы продолжаем жить, и мы слегка успокоились.

Тёте Азнив удалось подкупить жандарма и через него приобрести коробочку английского печенья, заплатив за него целый фунт золотом. Вся коробка досталась мне. Никому не хотелось есть. Печенье было с шоколадной, сливочной и фруктовой начинкой, и я подумал, что оно стоит того, чтобы за него умереть.

– Ничего не может испортить тебе аппетита, обжора, – сказала тётя Азнив с бледной улыбкой.

Нас выстроили на школьной площадке. Прочитали наши имена по списку, после чего комиссар полиции нас снова пересчитал. Затем под конвоем полицейских со штыками наготове мы вышли из здания епархиального управления и медленно двинулись по улицам, как похоронная процессия. Жуя печенье, я оглядывался на знакомые здания, которые теперь, в час последнего расставания, стали для меня такими мучительно дорогими, что к горлу подступил комок. Хотя я совершенно не ощущал голода, однако подумал, что перед смертью, пожалуй, лучше съесть всё печенье в коробке.

Мы проходили мимо американского консульства, и я с тоской посмотрел на звёздно-полосатый флаг. Оттуда дорога спускалась к пляжу и шла зигзагом по всему берегу. Наши ноги утопали в густой пыли, лица обжигал горячий, словно из раскалённой печи, воздух. Ни у кого не было с собой даже узелка, хотя мы, вероятно, тоже направлялись в Месопотамию.

Проходя мимо крепости Ксенофонта, я увидел на холме развалины древнего армянского монастыря и вспомнил проведённые там счастливые дни. Дорога поднималась вверх от узкой долины Мельничной реки; и город, и море уже скрылись из виду. Ужас обуял наши души. Европа и цивилизация остались у нас за спиной, а мы очутились в кровавой пустыне Азии.

Примерно через час нам приказали остановиться. Башчавуш – старший сержант жандармов в голубых мундирах, сопровождавших нас на смерть, – поднялся па скалу и объявил, что нам ежеминутно грозит опасность нападения со стороны бандитов. Он предложил отдать ему наши деньги и другие ценности на хранение, намекнув, что за нашу защиту не помешало бы дать бакшиш – взятку.

Они построили нас вдоль дороги в ряд и ограбили одного за другим. Тёте Азнив пришлось отдать им все деньги: десять или пятнадцать фунтов золотом, шесть пиастров серебром и медью. Они забрали золото, а мелочь оставили ей. Опасаясь, что позже отберут и эти шесть пиастров, она отдала их мне.

Солнце палило обнажённую голову, и после печенья мне очень хотелось пить. Вардануш была в парижских туфлях на высоких каблуках и натёрла себе ноги. Одна полная грузная женщина, сильно вспотевшая, с распущенными по плечам седыми волосами, ковыляла в домашних шлёпанцах. Вдруг она упала на колени.

– Встать! – сердито приказал ей жандарм.

– Нет, уж лучше расстреляйте сейчас, – сказала она.

Тех, кто не могли идти, убивали на месте. Один жандарм остался подле неё, а остальные продолжили путь. После поворота, когда их уже не стало видно, в долине раздался выстрел. Через несколько минут жандарм с кровожадным блеском в глазках-бусинках нагнал караван.

Они дали нам немного отдохнуть в болотистой местности. Но нам не разрешили подойти к реке; воду мы пили из кишащего головастиками пруда со стоячей водой. Я окунал свою коробочку от печенья в грязный пруд и передавал её женщинам и детям.

Не успели мы отойти от места нашего отдыха, как вдруг я увидел в реке тело нагой женщины – река в этом месте была довольно мелкой. Её длинные волосы распустились по течению, вздутый белый живот блестел на солнце. Я заметил, что у неё отрезана одна грудь. Чуть дальше я увидел другое, на этот раз мужское тело, потом застрявшую в корнях дерева человеческую руку. Трупы становились обычным зрелищем, но когда я насчитал четырнадцать, тётя Азнив отругала меня и запретила смотреть на реку. Я никогда прежде не видел взрослых людей нагишом и смотрел на их тела с нездоровым любопытством.

Когда через несколько минут я снова посмотрел на реку, то увидел у берега длинную полосу пенящейся крови. Невозможно передать словами, какое впечатление оставила на меня эта ужасная картина, она и по сей день у меня перед глазами. Обнажившиеся корни деревьев и кустарников свернулись в клубок, как кровожадные красные змеи. Никто из нас не мог говорить, мы плелись молча, и наши лица были отмечены печатью смерти.

Я отчаянно молился, произнося в уме слова: «Боже, избавь нас от зла». Мне казалось, что господь благосклонен ко мне, что между нами возникла близость и взаимопонимание, и что пока я молюсь, со мной ничего не случится. Мне стало легче на сердце, и я даже приобрёл какую-то уверенность в себе, как человек, который получил радостные вести среди отчаявшихся людей, но хитро хранит их про себя.

– Не тревожься, – шепнул я тёте Азнив доверительно. – Я молюсь. Господь спасёт нас.

– Молись, дитя моё, молись. Я тоже молюсь, – вздохнула она.

Мы страшились приближения ночи. Об этом мы не говорили. Слова не были нужны, мы беседовали молча. Когда зашло солнце и долину смерти окутал покров темноты, шум реки стал слышнее. Я не знал, увидим ли мы снова рассвет.

Мы добрались до караван-сарая, примыкающего к мельнице, напились мутной воды, и нас погнали в мрак этой восточной «гостиницы». Тьма была кромешная. Мы жались друг к другу на голом полу, как овцы. В руках у меня была наполненная водой жестянка, и я крепко прижимал её к себе. Мы думали, что жандармы убьют нас здесь, а тела наши выбросят в воду. Река с адским шумом протекала, казалось, прямо под нами. Резню обычно устраивали по ночам. Река ревела, как тысяча диких зверей, изголодавшихся по нашей плоти.

Комната, которую занимали жандармы, была слабо освещена. Мы слышали, как они тихо переговариваются, выходят и заходят. Каждое их движение казалось нам подозрительным, усиливало нашу тревогу. Мы почувствовали запах огурцов, и, пока они ели, в караван-сарае царило спокойствие. Нам еды не давали. Затем мы услышали новые хриплые голоса. Не чете ли это – солдаты нерегулярной армии, освобождённые из тюрем преступники, которых мы боялись больше всего?

Вдруг из соседних комнат до нас дошли вопли, стоны, крики о пощаде, кто-то пробежался лёгким шагом, затем послышались грубые мужские голоса и топот тяжёлых сапог.

– Началось, – сказала тётя Азнив. Она пошарила в своей блузе, разорвала шов и извлекла яд, который в своё время дал ей отец.

– Дай мне воду, быстро!

Я передал ей жестянку. В ней ещё было немного воды. Она размешала порошок.

– Мы выпьем это прежде, чем они до нас доберутся.

Она отпила из жестянки со смертельным раствором, затем передала её Вардануш, которая сделала то же самое. Их примеру последовали Виктория и мои двоюродные братья Микаэл и Симон. Наконец, подошла и моя очередь. Руки мои дрожали, когда я взял жестянку. В ней мало что оставалось, но я знал, что и этого хватит, чтобы убить меня.

– Выпей! – сказала тётя Азнив, увидев, что я не решаюсь. – Боли не почувствуешь, уснёшь и никогда не проснёшься.

Мне стало страшно, когда я представил себя живым, а их лежащими мёртвыми рядом со мной. Я не хотел умирать, но и не хотел показаться им трусом, я, такой смелый мальчик.

Мои двоюродные братья Микаэл и Симон выпили не колеблясь. Я тоже поднёс жестянку к губам и опустошил её, и стал ждать, когда же яд постепенно одолеет нас и мы навеки закроем глаза.

Мне стало казаться, что свирепая река уже рвётся к нам в комнату, чтобы подхватить наши тела. Ну что ж, подумал я, во всех случаях мы достанемся тебе. Мне чудилось, как раздев, нас бросают одного за другим в её пенящуюся пасть. Единственным утешением была мысль, что река унесёт меня в море, и оно будет нежно, как праматерь, качать меня на руках.

Пока мы спокойно дожидались смерти, в дверях нашей комнаты появились два жандарма, один из которых держал маленькую коптящую свечу. Они похотливо-оценивающе оглядели женщин, и один из них внезапно подался вперёд и схватил одну девочку. Она закричала и стала вырываться из его рук, но напрасно. Он выволок её из комнаты, а жандарм с лампой молча последовал за ним.

Никто не осмелился и слова сказать. Мы все продолжали неподвижно лежать на полу.

Жандармы силой уводили понравившихся им женщин и девушек и насиловали в соседних комнатах, а не убивали, как мы вначале думали. И тем не менее, никто из нас не сожалел, что принял яд. Они всё равно убьют нас, если не сейчас, то на следующий день или через несколько дней. Какая разница? Нас было шесть живых мертвецов.

Я ждал признаков приближающейся смерти, но, странное дело, ничего не ощущал. И ни на кого, кроме Вардануш, яд не подействовал. Её стало тошнить, и она прислонилась к плечу тёти Азнив. Очевидно, этой дозы было недостаточно, чтобы убить шестерых. Ведь когда отец давал яд тёте Азнив, он не знал, что ей придётся поделиться ещё с пятерыми.

Виктория заползла за наши спины, чтобы жандармы не увидели её. Она была бы ценной добычей для них. Мы сели на неё. Через несколько минут вошли два жандарма, один из них, как и прежде, нёс свечу. Добравшись до нашего угла, они осветили ею лицо Вардануш, лежавшей почти без сознания.

– Она что, больна? – спросили они.

– Да, – ответила тётя Азнив.

Без дальнейших расспросов жандармы продолжили свой осмотр и, схватив одну стройную девушку, поволокли в комнату, где насиловали и остальных женщин.

Эта оргия длилась всю ночь. Утром они отпустили свои жертвы; две из них с плачем вернулись в нашу комнату, пряча от стыда лица.

Наутро после очередной переклички начался второй день шествия к смерти. Вардануш так исхудала и ослабла, что тёте Азнив и Виктории пришлось тащить её за руки, а она старалась казаться весёлой и здоровой. Она шла в середине, чтобы жандармы не заметили её и не пристрелили.

Днём нас привели в тенистую долину в стороне от дороги.

– Садитесь и отдыхайте! – приказали жандармы.

Мы покорно сели и сразу же стали искать следы предыдущей резни и ждать, когда на нас нападут «бандиты» из засады, а наши жандармы, сделав вид, будто защищают нас, присоединятся к расправе. Через пятнадцать минут после такого отдыха мы вернулись на дорогу.

Нам ни разу не повстречался ни один путешественник с тех пор, как мы покинули Трапезунд. Дорогу закрыли для транспорта, чтобы люди нас не видели.

Мы встретили только греческую солдатскую бригаду, которая работала на военной узкоколейке, соединявшей трапезундский порт с Джевизликом, находившимся в двадцати милях от моря. На этой узкоколейке не было паровозов, и солдатам приходилось самим толкать вагоны, гружённые мешками с армейским продовольствием. Они были в гражданском и смотрели на нас печальными глазами. Как хорошо увидеть снова лица христиан, лица настоящих людей, лица, выражающие человеческие эмоции! Я приветствовал их по-гречески.

– Не смей говорить с ними! – рявкнул на меня жандарм. Он был очень подозрительным и хотел узнать, что я сказал солдатам. – Смотри, а то будешь идти впереди вместе с остальными мальчиками, – пригрозил он мне.

Мальчики, у которых не было сестёр или близких родственников среди женщин, шли впереди колонны. С нами, мальчиками, жандармы обращались особенно бесцеремонно и зорко следили, чтобы мы не пытались бежать. Я всё время искал случая сбежать и был наготове.

В Джевизлик мы добрались уже под вечер. Нас, мальчиков, отделили от женщин и девочек и отправили спать в другой караван-сарай. От генерал-губернатора поступили «новые указания». Мальчиков должны были распределить по мусульманским семьям этой области, а это означало, что мы станем турками.

Какой-то чиновник принёс нам несколько корзин с тёплым чёрным хлебом.

– Не ешьте, он отравлен! – говорили некоторые мальчики.

Но мы были так голодны, и от хлеба исходил такой вкусный аромат, что мы, немного поколебавшись, всё-таки съели его. Я-то хоть поел печенья, а вот другие уже два с половиной дня ничего не ели. В караван-сарае мы влезли на нары. Они предназначались как для людей, так и для лошадей. У ворот сидел жандарм с винтовкой.

Мои двоюродные братья Микаэл и Симон вскоре уснули, но мне было неспокойно; я хотел убежать. С помощью какой-то телепатии я сообщил это мальчикам, у которых были схожие с моими мысли, и мы напряжённым шёпотом посовещались, сидя на корточках на земляном полу, усеянном соломой и лошадиным навозом.

– В той стене – щель.

– Широкая?

– Да.

– Жандармы не услышат…

– Но куда нам бежать?

– В горы, – сказал я. – Можем пожить в горах, пока придут русские.

– Но в лесу волки и медведи.

– А здесь жандармы и чете, так что выбирай.

– Шш-ш!..

Мы встали и выглянули через щель в стене. Снаружи было светло, как днём – так ярко светила луна. Галька на берегу реки отсвечивала серебром. Риск был слишком велик. Нас обязательно увидят, когда мы подойдём к реке. А реку нужно перейти, чтобы подняться в горы, да и турки сразу поймут по нашей европейской одежде, что мы армяне. Мы снова полезли на наши нары, предпочтя верной смерти жизнь в турецких семьях.

Когда утром я проснулся, большинство мальчиков уже были на ногах и казались в хорошем настроении. Это было похоже на радость, которую испытывает выздоравливающий после тяжёлой болезни, когда температура спадает и у него снова пробуждается интерес к жизни.

Мы собрались у караван-сарая в ожидании женщин и девочек, которые должны были пройти мимо нас на пути в Гюмушхане. В тревоге и спешке внезапной разлуки я не смог вернуть тёте Азнив её шесть пиастров, а мне очень хотелось отдать их ей. Вдруг мы увидели, как они идут по дороге, но их уже сопровождало меньше жандармов, чем в предыдущий день. Когда они приблизились, я подбежал к тёте Азнив, несмотря на то, что это было воспрещено. Вардануш посмотрела тусклым взглядом, не узнавая меня. Она умирала на ногах, а тётя Азнив и Виктория тащили её в середине колонны. Я вложил деньги в руку тёте Азнив.

– Мне они не нужны, – сказала она и попыталась их вернуть. – Оставь себе, родной. Они понадобятся вам, мальчикам.

– Тебе они больше нужны. – Я взглянул на дорогое мне некрасивое лицо. Она плакала без слёз, ибо слёз у неё больше не было.

– О боже, что же с вами, мальчиками, будет! – горестно вздохнула она. – Если удастся, не разлучайся с Микаэлом и Симоном.

Жандарм приказал мне вернуться в караван-сарай. По крайней мере, я отдал ей деньги. Я знал, что больше никогда их не увижу, что они идут на неминуемую смерть. В их походке была некая размеренность, словно дарованное нам продление жизни сбросило с их плеч тяжёлое бремя, и теперь они готовы встретить смерть. Я смотрел, как они идут в молчаливом отупении, поражающем людей, когда они так потрясены горем и потерями, что становятся бесчувственными ко всему.