Текст книги "К вам обращаюсь, дамы и господа"

Автор книги: Левон Сюрмелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Глава одиннадцатая
МОЯ РУССКАЯ ФУРАЖКА

Остерегаясь немецких подводных лодок, рыскавших в водах Чёрного моря, русский пароход держался ближе к изрезанным берегам Лазистана. Когда мы проплывали мимо турецких городков, – кучки сверкающих белизной домов с красными крышами, – за нами вслед мчались дельфины. До этого мне ни разу не доводилось путешествовать на корабле. Вместе с группой армянских сирот я ехал в Батум к бабушкиной сестре.

К вечеру наш пароход вошёл в размытую бухту, занятую русскими эсминцами и боетранспортёрами. Качаясь на волнах как в расплавленном стекле, он подплыл прямо к мощённому булыжником пирсу, вместо того чтобы бросить якорь в полумиле от берега, как это делали корабли в гавани моего родного города Трапезунда. Тотчас же на улицах Батума вспыхнули электрические лампочки. Я никогда прежде не видел электрического света и пришёл в восторг.

Чтобы сойти на берег, нам не нужны были шлюпки; оставалось только спуститься по трапу. Здесь, на русской земле, я почувствовал себя в полнейшей безопасности, почти как дома, хотя оказался в незнакомом мире. То был мир Христианства и Цивилизации, мир смеха, доброты и музыки. С маленьким узелком в руках я уселся на окрашенную в зелёный цвет железную скамью и осмотрелся, взволнованный всем увиденным. По бульвару прогуливались весёлые толпы, пели девушки, играли на балалайках матросы. Девушки были толстощёкие, без чулок, ходили в лёгких летних платьях и с цветастыми платочками на русых головках. Они заигрывали с матросами, и время от времени до меня доносился их пронзительный смех.

– Итак, я в России, это и есть Батум! – говорил я себе.

Ко мне подошла женщина с двумя мальчиками.

– Ты с этого корабля, сынок? – спросила она меня по-армянски.

Я сказал «да», думая, не она ли Мариам-ханум, бабушкина сестра, которую я никогда не видел, и восхищённо посмотрел на русские форменные фуражки мальчиков. Они заговорили со мной на ломаном армянском, произнося армянские слова на русский лад. Сестрой бабушки она не была, но оказалась приятельницей моей мамы. Спросила, живы ли мои родители.

– Их убили турки, – сказал я. – Их сослали и убили. Меня тоже ссылали; дали турецкое имя и пытались сделать из меня мусульманина, но я сбежал.

– Ах, какой красивой была Звард, твоя мать! – вздохнула она, вытирая глаза платком. – Она приезжала сюда однажды с дядей Левоном. Какой это был прекрасный молодой человек! Ты не знаешь, как сложилась его судьба?

– Дядю Левона утопили в море, – сказал я, изо всех сил стараясь не плакать. – Он был революционером.

Она сказала, что бабушкина сестра уехала на месяц в Боржом, летний курорт. Богатой эта женщина не выглядела, и мне не хотелось, чтобы она думала, будто я собираюсь остановиться у неё до возвращения Мариам-ханум.

– Я пойду в приют вместе с остальными мальчиками, – сказал я, хотя от одного этого слова меня передёргивало.

Она уверила меня, что это прекрасное место, а оба мальчика с завистью добавили, что сироты плавают там каждый день. Ей хотелось приютить меня на ночь у себя, поэтому я пошёл с ними в мощённый булыжником двор, где они жили в старом, полуразвалившемся доме. Стали наведываться соседи, расспрашивать о своих родственниках в Трапезунде, а некоторые плакали, отчего я очень смущался.

На следующий день она принесла мне пару новой обуви, в которой я очень нуждался, и повела меня в гости к людям, знавшим мою мать.

– Сын Зварт, подумать только! – говорили они.

Я услышал одну историю о маме, которая произвела на меня большое впечатление. Когда мама была в Батуме, город посетил царь Николай II, и все восхищались красотой некой молодой княжны из царской свиты. Матери было жаль, что она не попала на парад и не видела этой дамы. Друзья говорили ей, что она очень похожа на княжну.

Раз моя мать походила на русскую княжну, я чувствовал себя почти русским, к тому же состоящим в родстве с царской фамилией…

Мальчики показали мне город и научили некоторым русским словам. Затем я поехал на экскурсионном поезде в приют – это было моим первым путешествием на поезде. Приют находился в деревне Кобулети, на второй станции по железной дороге в Тифлис, и походил на фешенебельный пригород Батума. Сироты жили в прекрасной вилле, выходящей на пляж. Это были сильно загорелые, наголо остриженные босоногие мальчишки. Здесь я научился плавать и наконец, после стольких месяцев голода, прибавил в весе. Из соседнего хозяйства нас снабжали вёдрами жирного пенящегося молока. Из близлежащих садов мы воровали фрукты, и я объедался тёмно-красной тутой, мандаринами, хурмой, большими жёлтыми сливами. Мы проводили на пляже весь день, с меня полностью слезла кожа, и я стал выглядеть как истинный представитель смуглого сиротского племени.

Потому-то я не стремился вернуться в Батум, когда бабушкина сестра вернулась с отдыха, и её дочь приехала забрать меня из приюта. Была середина лета. И всё же я гордился тем, что за мной приехала привлекательная, хорошо одетая молодая женщина. Она улыбнулась, увидев меня, и я понял, что выгляжу смешно. Казалось, она была разочарована.

– Ты похож на своего отца, – сказала она.

Я знал, что некрасив.

Мариам-ханум отнеслась ко мне со всей добротой. Жила она в маленьком доме вместе с дочерью и сыном Саркисом – унылым молодым человеком. Это была кроткая женщина с бледным лицом и голубыми глазами. Я каждый день ходил с ней на базар и тащил её провизионную сумку. Базар находился на мощёной площади и состоял из палаточных рядов, разделённых на секции: фрукты и овощи, рыба, мясо и домашняя птица и так далее. Высились горы арбузов и огурцов, стояли огромные бочки с кислой капустой для борща, а в некоторых секциях продавали только целиком зажаренных молочных поросят, олицетворявших грузинское понятие земного рая. Прежде мне ни разу не доводилось видеть поросят, потому что турки свинины не ели и держать свиней в Турции не разрешалось.

Я играл с русскими мальчишками, а они все ходили в русских форменных фуражках и в гимнастёрках с поясами. Мне же ничего, кроме фески, в Турции не носившему, сейчас в России больше всего хотелось иметь именно такую фуражку. Я носил белую панаму Саркиса, которая была мне велика. Мне казалось, все замечают, что панама не моя. В Батуме ни один мальчик такой не имел. Ведь Саркис купил её в Париже. Такую симпатичную панамку впору было носить побывавшему за границей молодому человеку, но это было совсем не то, что русская фуражка.

Я научился говорить по-русски и напевал про себя русские песни, которые мне очень нравились, особенно я любил песню «Волга, Волга, мать родная» из песен Стеньки Разина, знаменитого казацкого разбойника, помогавшего бедным. Я ходил на все военные парады, пил квас, лузгал семечки, как настоящий русский мальчишка. Я стремительно обрусевал, не хватало только фуражки.

Каждый день был праздником в этом самом большом и красивом городе кавказского побережья Чёрного моря, прекрасном месте отдыха для русских. Многие из них, приехавшие из таких городов, как Омск, Москва и Астрахань, никогда прежде не ели апельсинов и хурмы и не видели гор. Им нравился бульвар на набережной с австралийскими пальмами и бамбуковыми деревьями. Бульвар был самым популярным местом встреч влюблённых. В павильоне играл казацкий оркестр. По покрытым гравием дорожкам няни возили детские колясочки, и пухлые белокурые дети рылись лопаточками в песке. В казино продавали квас, мороженое, кавказские минеральные воды. Под большими тентами, разбросанными по пляжу подобно огромным макам, люди читали книги, журналы и газеты. Статные русские блондинки лежали на горячем песке весь день и даже всю ночь, когда пляж был залит лунным светом. Они были крепкие, хорошо сложенные, медово-коричневые от загара с копной пшеничных волос, а их маленькие милые носики были задраны кверху. Пышные бёдра девушек подрагивали, когда они ходили по чистой белой гальке.

Во время вечери из русской церкви разносился перезвон множества колоколов – поистине воздушный концерт громовых бронзовых и нежных серебряных курантов. Мелодичное звучание маленьких колоколов напоминало трепет ангельских крыльев, а большие грузные колокола громыхали, как пушки. Церковь была с высокими куполами сине-фиолетового цвета, луковичной формы, с русскими золотыми крестами на верхушке. Величественная и чуть грубоватая, она представляла всю мощь Святой Руси близ турецкой границы.

Были ещё большие поезда-экспрессы, приходившие со всех концов России через Баку и Тифлис. Я, бывало, ходил на вокзал смотреть на паровозы с огромными колёсами и шипящими поршнями. Нефть качали из Баку в Батум по подземному трубопроводу протяжённостью в тысячу километров, и в нефтяной гавани, пыхтя, ползли, как черепахи, плоскодонные лодки.

По воскресеньям мы навещали одну семью, живущую на даче, и я влюбился в их дочь. Звали её Шушик, что означает по-армянски «маленькая лилия», она и в самом деле была белокожей, как лилия. Шушик посещала русскую гимназию и пленила меня порывистыми манерами и весёлым чарующим голосом. У неё было много поклонников-гимназистов, которые щёлкали каблуками, целуя ей руку. Она не догадывалась о моей тайной страсти и относилась ко мне с презрением и жалостью, ибо я был всего лишь сиротой из Турции. В её присутствии я чувствовал себя таким несчастным, что едва осмеливался заговорить с ней.

У неё была подружка Араксия, гимназистка, которую я любил иной, духовной любовью, поскольку красота её была нежной, тонкой, бесплотной, а глаза мягкие и влажные. Мать её была актрисой. Эти девушки казались мне двумя сказочными принцессами, несмотря на то, что обе состояли со мной в далёком родстве. Говорили они обычно по-русски.

Однажды я похвастался, что умею читать по-французски.

– В самом деле? – спросила удивлённая Шушик с оттенком сарказма в голосе.

– А ну проверим, как он прочитает наш французский учебник, – сказала Араксия.

Я стал читать: «J’ai, tu as, il a, nous avons, vous avez, ils ont»[15]15
  Спряжение глагола «иметь».


[Закрыть].

Это произвело впечатление. Какой-то там сирота, всего лишь одиннадцати лет от роду, а читает по-французски. Я немножко приободрился, но всё ещё сильно робел в их присутствии и что угодно отдал бы за русскую фуражку.

Однажды на базаре я нашёл уже затоптанную прохожими, но зато настоящую русскую фуражку из тех, что носили все школьники в Батуме. Я трепетал от радости, подбирая её с земли, будто сам господь бог бросил мне её с небес. Она была засалена и выпачкана, в ней прожгли одну или две дырочки, но я подумал, что смогу её отстирать и починить. Надел её на голову, и она оказалась мне совсем впору. Я побежал домой и спрятал фуражку в нижнем ящике комода, в надежде, что её там никто не найдёт. Я представил себе, как буду ходить в ней по бульвару во время парадов, играть там со школьниками. Можно прятать шапку под рубашкой перед самым выходом и при возвращении домой, мне не хотелось, чтобы родственники считали меня неблагодарным за то, что я не хочу носить подаренную ими шапку.

Но на следующий же день Саркис, чью поношенную панаму я носил, нашёл мою русскую фуражку. Он приподнял её двумя пальцами, как дохлую крысу, и с любопытством посмотрел на неё печальными чёрными глазами.

– Кто принёс сюда эту гадость? – спросил он Мариам-ханум, а она ответила, что это я, должно быть, где-то её нашёл. В это время я играл во дворе, но видел и слышал, о чём они говорили. Саркис вышел на веранду, держа в руках мою фуражку, и с выражением глубокого отвращения на лице выбросил её в мусорный бак. Он был эксцентричным молодым человеком, всегда хорошо одетым, красиво подстриженным, но он нигде не работал, был угрюм и неразговорчив. Я боялся рассердить его и всегда старался показать, как ценю подаренную им шапку, но этого я уже не смог вынести. Я побежал к мусорному баку, вытащил фуражку, отряхнул её. Саркис ничего не сказал, но сердито посмотрел на меня, словно внушая: «Только посмей принести её обратно!»

– Где ты раздобыл эту шапку? Выбрось её, – сказала мне Мариам-ханум, увидев разыгравшуюся между нами маленькую драму.

Но я не хотел и не мог её выбросить. Она слишком много значила для меня. Чувство большее, чем ярость и унижение, душило меня.

Я убежал со своей фуражкой и бродил по улицам весь день. Я долго обдумывал, что мне делать, и решил вернуться в приют. Пошёл по направлению к Кобулети, находящемуся в десяти-двенадцати километрах от Батума.

К тому времени, как я дошёл до Индустриального пригорода у нефтяной гавани, начало темнеть. Небо было облачным, и в лицо мне ударили большие холодные капли дождя. Я зашагал быстрей через железнодорожное полотно, мимо товарных вагонов и цистерн, складов, огромных резервуаров с водой нефтеочистительного завода, лудильной мастерской. Мне ни разу не доводилось бывать в этой части города, и она одновременно зачаровала и испугала меня. Я вдруг почувствовал себя очень одиноким и потерянным, меня обуял необычный страх. Земля под ногами закачалась от шума далёких городов Баку и Дербента на таинственных берегах Каспия, от звуков других миров, а маячившая передо мной громадная стена Кавказских гор стала ещё более зловещей. В сумерках в сгустившейся духоте деревья приняли причудливые очертания, воздух был насыщен треском и пронзительным хохотом стальных домовых, кружившихся на нелепом карнавале. Они стучали кулаками непонятно обо что и показывали мне свои страшные железные зубы.

Я так испугался, что повернул назад. Более того, я почувствовал себя виноватым. Бабушкина сестра была добра ко мне, и даже Саркис, которого я не любил, в конце концов, приходился маме двоюродным братом. Я представил, как возмутит их моё возвращение в приют. Люди скажут, что я испорченный, неблагодарный мальчишка или же будут во всём винить Мариам-ханум. «Не надо выносить сор из избы», – сказал я себе.

Но сердце моё разрывалось при мысли о том, что я должен выбросить фуражку. Я бросил её в море, посмотрел, как она плывёт, отвернулся и пошёл домой, снова чувствуя себя настоящим сиротой.

– Где ты был? – спросила меня Мариам-ханум, взглянув на мои пыльные башмаки. – Ну ладно, пойди умойся и пообедай.

Они уже поели, и Саркиса не было дома. Я почувствовал острый запах горячих баклажанов и помидоров, начинённых рубленым мясом и специями. Я стоял перед ней, понурив голову отчасти от стыда, отчасти, чтобы скрыть слёзы.

– Глупый ты малыш, – сказала она. – Ведь это была всего лишь жалкая тряпка!

Я молчал. Как ей объяснить, что значила для меня эта фуражка, даже такая потрёпанная! Я уже не был ребёнком. И я не из детского каприза хотел носить русскую фуражку, и не потому, что выглядел смешным и нелепым в шапке Саркиса. Нет, я не мог этого никому объяснить. Она связывала меня с неким волшебным русским городом за горизонтом, по ту сторону гор – моей единственной надеждой в минуты отчаяния и скорби на дорогах смерти во время резни. Шапка была частицей беспредельного восторга от сознания того, что я жив, свободен и нахожусь среди христиан, что обрёл утраченный мир, так горячо любимый всеми фибрами детской души. Она ассоциировалась у меня с песнями, балалайками, электрическим светом, поездами и с некой русской княжной. Она имела отношение к Богу, Европе, Цивилизации и ко всему на свете.

Глава двенадцатая
ВОССОЕДИНЕНИЕ

Шёл шестой месяц моего пребывания в Батуме, когда некий молодой человек, приехавший из Трапезунда, принёс мне письмо от Оника. Да, был у меня когда-то брат, но трудно было поверить, что он и в самом деле есть и вернулся в наш родной город.

«После того, как русские заняли Трапезунд, турки сослали доктора Метаксаса с семьёй в Ардазу, и мы поехали вместе с ними, но сейчас, слава богу, мы здоровы и свободны и уже два месяца как снова в Трапезунде, – читал я. – Возвращайся как можно скорей, потому что вновь открывается мхитаристская школа, и я уже зачислил тебя туда. Позже школа отправит нас в Венецию в Мурат-Рафаэляновское училище». В письмо была вложена банкнота, на которую я должен был купить Онику наручные часы.

Я всё читал и перечитывал это письмо Мариам-ханум и соседям по двору, а своим русским товарищам сказал, что уезжаю в Италию. Я уже считал себя ничуть не хуже Шушик и Араксии.

– Может, я буду учиться в Париже и Лондоне, – сказал я своим друзьям. Представил, как вернусь в Батум и на городском балу ни Шушик, ни Араксии замечать не стану. Они будут стараться привлечь моё внимание, а я окружу себя другими девушками.

Возвращался я в Трапезунд на русском корабле.

Мы отплыли ночью, без огней. Жутким было это путешествие без луны. Маленькие звёздочки, как мерцающие светлячки, слабо светились на бархатно-чёрном небе. Вздымались волны, и сквозь грохот и гул моря появлялись русские эсминцы, словно костлявые серые ищейки с вытянутыми в воздухе носами, охраняя это коварное побережье от немецких подводных лодок.

Я спал на палубе. Утром, когда я проснулся, море уже утихомирилось, и голые крутые горы Сурмене, подобно гигантским розовым гейзерам, прорезали горящее небо. В это солнечное октябрьское утро я был потрясён белым сиянием Трапезунда.

Русские превратили старый римский пирс в современную пристань. Перемены виделись повсюду. В бухте землечерпалки углубляли мелкие места. Пыхтели маленькие паровозы, выдыхая клубы белого дыма и весело свистя, они тащили длинные цепи тех товарных вагончиков, которые когда-то толкали по направлению в Джевизлик бригады голодных солдат-греков. Как и в Батуме, гавань была полна кораблей и заминирована. Какой-то солдат показал мне корпус парохода, потопленного немецкой подводной лодкой до того, как её отогнали русские береговые батареи.

Сойдя на берег, я перекинул узелок через плечо и зашагал по портовой улице, носившей теперь, к моей радости, русское название. В витринах магазинов стояли русские манекены, продавцы газет продавали русские газеты, а уличные торговцы расхваливали свои товары по-русски. На портовой улице образовывались заторы не из-за стад овец, как в прежние дни, а из-за бесконечных верениц грузовиков, водители которых ели апельсины. Кубанские и донские казаки ехали верхом на конях вдвое больше наших, а сибирские казаки с копьями – на лохматых приземистых лошадях. По улице громыхали лафеты в больших упряжках лошадей бельгийской артиллерии. Тяжёлые мохнатые копыта коней стучали, как деревянные башмаки. Это был уже не прежний турецкий Трапезунд, а шумный русифицированный город, в жилах которого пульсировал ритм новой жизни.

На пороге дома доктора Метаксаса я встретил Оника, когда он выходил. Заветный образ из потерянного мира вдруг стал живым и близким. Мы чуть не столкнулись друг с другом и на мгновение потеряли дар речи. Щёки у Оника обросли светло-золотистым пушком, и выглядел он совсем взрослым – ему уже было почти четырнадцать. Одет он был в синий костюм с длинными брюками, а я-то всё ещё ходил в коротких штанишках.

– Ты уже стал выше меня, – сказал он. – Как ты вырос!

Я отдал ему часы. Оник заработал деньги в табачной лавке. Услышав мой голос, Нвард и Евгине кубарем скатились с лестницы. Они, рыдая, повисли у меня на шее.

– Я плачу от радости, – сказала Нвард. – Возблагодарим господа, – она подняла глаза и перекрестилась, – за то, что мы все четверо живы и снова вместе. Ведь так много семей полностью исчезли!

И в самом деле, по сравнению с ними мы казались счастливцами.

Нвард не особенно изменилась, зато Евгине уже не была той крошкой, какой я её помнил. Вдобавок она похорошела. Они сказали, что я выгляжу здоровым и сильным, и что у меня широкие плечи.

– Ты превратился в настоящего хулигана, – засмеялась сквозь слёзы Нвард.

До того, как приветствовать доктора, я поздоровался с мадам Электрой, его супругой, с Хаджи-Мана, его матерью, и с несметным множеством греческих дам, пришедших к ним в гости.

– Он не похож на нас, хулиган эдакий, – сказала им Нвард, извиняясь за мой вид и в то же время гордясь мной, – но не будь он таким, он не был бы жив сейчас.

– Он ни на кого из вас не похож, – заметила мадам Электра, как мне показалось, не особенно одобрительно.

– Я помню Завена в день его рождения, – сказала Хаджи-Мана. – Он был худым, смуглым и некрасивым, а Александро родился розовеньким и толстеньким!

Александро было греческим именем Оника. Нвард они звали Ниобе, а имя Евгине произносили на греческий лад.

– Конечно, ты не такой красивый, как брат, но ты постарайся стать умнее него, – сказала мне Хаджи-Мана. И прибавила вполголоса, чтобы гостьи не слышали: – Это очень трудно! – Оник смущённо покраснел. – Надо было послушать, дорогие мои, как Александро читал евангелие и пел наши церковные гимны в монастыре! Монахи – и те не могли бы лучше. – Затем повернулась вновь ко мне: – Ты поступи в школу, мой мальчик, усердно учись, стань достойным и уважаемым человеком, и тогда, быть может, – она подмигнула мне, – я отдам тебе в жёны Жоржетту.

Жоржетта, вторая дочь доктора, была маленькой прелестницей с безупречно-классическими чертами лица.

Мой брат и сёстры стали членами семьи доктора и выглядели скорее греками, чем армянами, тогда как я к тому времени успел сбросить с себя тот греческий налёт, который приобрёл до отъезда в Батум.

После такой официальной встречи мы вчетвером вышли из гостиной в сад. Нам надо было о стольком поговорить! Я спросил сестёр, сказали ли им Шукри и Махмуд, что видели меня в Джевизлике.

– Да, сказали, – ответила Нвард. – Мы столько плакали, что Сельма-ханум послала в Джевизлик жандарма с поручением привезти тебя обратно. Она и тебя хотела приютить у себя. Жандарм искал тебя, но не нашёл. Позже мы узнали у нашей прачки-гречанки, что тебе удалось бежать в Киреч-хане.

– Махмуд говорил мне, что ты уже удишь рыбу на дне моря, – сказала Евгине.

– Но ведь он же был совсем ребёнком, – удивилась Нвард. – В присутствии своей матери он никогда такого не говорил.

Когда жандармы пришли в мнимый приют и разъединили нас, оставшихся там девочек стали показывать туркам, которые толпами приходили туда выбирать понравившихся. Девушек постарше брали замуж, а маленьких девочек удочеряли. Сельма-ханум, очевидно, знавшая, где мои сёстры, удочерила их. Они вновь переехали в город вместе с семьёй Ремзи Сами-бея. Нвард и Евгине утверждали, что к ним относились хорошо, что бей и его жена были по-настоящему добры к ним.

Ремзи Сами-бей наших бабушек отравил в своей больнице, вместе с прочими лидерами Иттихата руководил депортацией и резнёй. Однако старался быть родным отцом для моих сестёр, даже нанял для Нвард учителя музыки. Бей был к ним добр до тех пор, пока мои сёстры притворялись турчанками.

– Нам у них было хорошо, но мы не хотели там оставаться, потому что не смогли бы отречься от своей нации и религии, – сказала Нвард. – Когда русские оккупировали Эрзерум и двинулись на Трапезунд, Ремзи Сами-бей стал готовиться к переезду в Константинополь, и мы должны были ехать вместе с ними. Однажды утром все турки пошли в гавань, чтобы отпраздновать прибытие турецкого военного корабля. Мы с Евгине тоже шли туда вместе со служанкой-турчанкой и встретили по дороге – кого, ты думаешь? – самого доктора Метаксаса. Я была одета как турчанка, но лицо было непокрыто, и он узнал меня. Мы остановились и заговорили с ним по-гречески, чтобы служанка не поняла, о чём мы говорим.

– Не уезжайте в Константинополь, – сказал он нам, – бегите от бея и сообщите мне о себе из ближайшего греческого дома. Я найду способ отправить вас в Сумелас, в греческий монастырь.

– Мы вернулись домой, и я стала накрывать на стол, когда вдруг подумала, что лучше бежать прямо сейчас, – в доме никого, кроме служанки, нет, а турки всё ещё находятся в гавани.

– А я так испугалась, когда Нвард сказала «давай убежим!», – вставила Евгине.

– Она не хотела, – продолжала Нвард, – но я сумела убедить её, и пока служанка возилась на кухне, мы надели чаршафы и выбежали из дома. Никто нас не видел, когда мы постучались в дверь греческого дома. Мы сказали, что сбежали от Ремзи Сами-бея и просим помочь нам. Они отказались взять нас к себе.

– Мы боимся, – сказали они, – в доме нет мужчин. – Но как только я назвала имя доктора Метаксаса и сказала, что он отправит нас в Сумелас, они согласились.

– Пришёл доктор Метаксас и велел нам оставаться здесь ещё несколько дней, пока он устроит наш переезд в Сумелас, но нам пришлось ждать целых три недели, совсем рядом с домом бея, нас могли обнаружить каждую секунду! Полицейские и шпионы бея разыскивали нас повсюду. Он был очень зол. Заподозрил доктора Метаксаса, ведь служанка донесла ему, что мы говорили с доктором по дороге в гавань. Полиция обыскала дом доктора и привела его к бею на строгий допрос. Бей требовал отчёта о каждом шаге доктора с минуты, когда он повстречал нас.

– Ты скрываешь дочерей Карапета! – кричал он ему в лицо. – Я повешу тебя, если ты не выдашь их мне.

– Доктор убеждал бея, что ничего о нас не знает. У него болела нога, он притворился хромым и сказал, что все последние дни пролежал в постели и что у него и без нас достаточно хлопот.

– Нас разыскивали несколько дней. Когда бей потерял надежду нас найти, он с горечью сказал: «Неблагодарные девчонки!»

Мои сёстры добрались до Сумеласа, переодетые греческими крестьянками. Евгине несла на спине корзину с улитками, будто они ходили в город их продавать, а сейчас возвращаются обратно в деревню. После трёх дней странствий по ухабистым сельским дорогам, без провожатого, попав по дороге в снежную бурю, они добрались до монастыря еле живые. Я никогда не предполагал, что мои сёстры окажутся такими находчивыми и храбрыми.

– Ворота монастыря открыл монах, – сказала Евгине, – и мы поднялись по каменным ступеням в гору. У меня закружилась голова. Монах решил, что мы нищенки.

– И что хотим укрыться от метели, – прибавила Нвард.

Доктор Метаксас укрывал в пещере близ монастыря ещё сорок раненных армян. Впоследствии монахам пришлось заколоть своих мулов, чтобы накормить раненых.

Оник описал мне этих людей – их распухшие, одичавшие лица в пещере, где они жили, месяц за месяцем, не видя солнечного света.

– Ох, как они нас напугали! – воскликнула Евгине.

– Когда мы входили в пещеру, некоторые из них таращились на нас как сумасшедшие, – сказал Оник. – Когда в монастырь пришли жандармы, мы тоже спрятались в пещере.

Ни Оник, ни сёстры не заговаривали о самых болезненных внутренних переживаниях, которые, как и мои, невозможно было передать. Я даже не смог ничего рассказать о себе, да и они не расспрашивали. Они знали, что я сбежал из Джевизлика, и этого было достаточно. По какому-то молчаливому уговору мы старались не упоминать наших родителей и горячо любимых родственников. Их имена и всё, что могло напомнить о них, из беседы исключалось. Если бы, например, кто-либо из нас нечаянно произнёс слово «мама», мы бы все зарыдали, все четверо. Наши невыразимые страдания остались в наших сердцах, как раны, которые никогда не заживут, и мы пытались их забыть в радости воссоединения. Мы с Оником собирались возобновить прерванную учёбу и смотрели в будущее с надеждой.