Текст книги "К вам обращаюсь, дамы и господа"

Автор книги: Левон Сюрмелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Мама была уже на грани слёз, когда отец, высмеивая наших социал-революционеров, напомнил им один случай, связанный со старшим братом мамы, дядей Аветисом, который умер за несколько лет до смерти дяди Арутюна.

В свои семнадцать лет Аветис, артистичный юноша, увлекавшийся живописью, был секретарём местного комитета «Армянской революционной федерации», как после него дядя Арутюн. Желая основать первый в Трапезунде профсоюз, он организовал 1 Мая демонстрацию и водрузил на Сером холме большой красный флаг. Потом со своими товарищами школьниками прошагал в город с «Марсельезой» и армянскими социалистическими песнями.

Турки решили, что армяне опять бунтуют и требуют создать своё государство – их извечное пугало! – и вооружённые до зубов банды головорезов – лазов, дервишей, учеников религиозных школ и прочего «патриотического» сброда собрались на майдане, чтобы подавить это новое восстание «неверных». К счастью, комендант города оказался просвещённее их и уже знал кое-что о праздновании Первомая в странах Европы. Когда руководители нашей общины в тревоге обратились к нему за защитой, он послал войска, чтобы разогнать кровожадную толпу, и резню едва предотвратили.

– Если бы тогда турки напали на нас, мы бы сумели защититься, – сказал дядя Левон, но тут мама поднялась и вышла из комнаты. Эти политические споры в доме делали её очень несчастной.

– Чем бы защищались? – крикнул отец.

– В нашей области было восемьсот членов партии.

– Прекрасно, восемьсот героев против скольких турок? Восьмисот тысяч, а за ними миллионов? Вы ждали, что британский флот, чтобы прийти к вам на помощь, захватит Дарданеллы, да ещё на вершину Арарата поднимется? Или думали, что русский император объявит войну султану из-за того, что Аветис размахивал красным флагом и воспевал социализм?

Я не знал, что означает социализм, не понимал и половины того, что они говорили. И всё же мне казалось, что папа прав – он слишком умён, чтобы ошибаться, – и хотя Геворк и Вртанес соглашались со всем, что он говорил, и всё время возражали Левону, – я всей душой болел за дядю Левона.

В действительности я даже презирал своих двоюродных братьев. Геворк, или братец Геворк, как мы его называли, был в очень натянутых отношениях с дядей Левоном из-за старых партийных дрязг: в своё время он был членом соперничающей революционной фракции «Гнчак» («Колокол») и до сих пор хранил дома револьвер. Из партии он ушёл с чувством горького разочарования и полностью отказался от политической деятельности.

Вртанеса дети любили, по воскресеньям он часто брал нас на фаэтоне в весёлые поездки, но у него даже револьвера не было. Он ни к какой партии не принадлежал. Вртанес был красивым, галантным кавалером, флиртовал с девушками, был всегда замешан в какой-нибудь любовной интрижке. Он увлекался чтением американских детективов, и его любимыми героями были Нат Пинкертон и Ник Картер. Окончив французский университет в Бейруте, он открыл в нашем городе новейшую аптеку, и с полдюжины свах искали ему невесту, потому что ему уже было двадцать семь. Говорили, что он слишком разборчив, и что ему придётся искать невесту в Константинополе.

Они были втроём против одного. Мне так и хотелось спросить у отца: «А почему, когда ты уходишь по ночам, то просишь сопровождать тебя дядю Левона, а не Геворка или Вртанеса?»

Папа смертельно боялся бандитов-турок, которые нападали на улицах, грабили, били, а порой и закалывали насмерть христиан. Дорога из аптеки домой была сравнительно безопасной на главной улице, но была отнюдь не безопасной на кривых, тёмных улочках, прилегающих к центральной. Нам приходилось брать с собой фонарь, когда мы отваживались выйти в эти опасные переулки навестить родственников. Если отцу надо было дежурить ночью в аптеке или просто куда-то выйти после ужина, дядя Левон служил ему телохранителем.

Отец с племянниками вернулись в город. Через неделю за ними последовал дядя Левон. Каникулы наши в деревне продолжались, как вдруг в Европе началась война. Великие христианские державы объявили войну друг другу. И тогда Турция, поддерживаемая Германией, увидела возможность свести старые счёты с Россией и её союзниками – нашими друзьями.

Как бы предвещая нашу близкую гибель, произошло полное затмение солнца. В деревне старушки качали головой и мрачно говорили:

– Плохое предзнаменование. Да защитит нас господь.

В сентябре Трапезунд превратился в настоящий военный лагерь. В гавани с кораблей сгружались войска и боеприпасы, а турецкие солдаты, обученные немецкими офицерами, гусиным шагом шли на войну. Людей и боеприпасы стремительно доставляли в Эрзерум – огромную крепость, форпост против русского Кавказа.

Началась всеобщая мобилизация. Вртанес в форме турецкого лейтенанта пришёл попрощаться с нами. Он тоже ехал в Эрзерум. Он позволил мне поиграть с саблей. Я учился выхватывать длинное острое лезвие из ножен. Если он и был взволнован, то старался этого не показывать. Вртанес знал, что военная форма ему очень идёт. Кончики его усов были нафабрены и закручены вверх, как у Энвера-паши. Его записали на военно-медицинскую службу. Он попросил Нвард сыграть ему ещё разок на пианино и, когда она кончила, он захлопал в ладоши и закричал с присущим ему восторгом:

– Bis! Bis! Répétez! – будто всю жизнь только и делал, что ходил на концерты.

Дяде Левону, как единственному кормильцу вдовы, для освобождения от воинской службы было позволено уплатить налог в сорок золотых фунтов, половину которых ему пришлось занять у отца.

– Скоро и меня заберут, – мрачно сказал отец. – Брать будут всех от семи до семидесяти.

Школы открылись в обычное время, но Трапезунд не был уже прежним.

Глава пятая
МОИ ТУРЕЦКИЕ ДРУЗЬЯ ДЕТСТВА

Сказала лягушка цапле:

– Возьми меня с собой в полёт, сестрица-цапля. Надоело мне жить в мутной воде.

Отвечает ей цапля:

– Хорошо, сестрица-лягушка. Ухватись-ка зубами за тростиночку в моём клюве. Только смотри, не пророни ни слова, пока будем лететь. Всё время молчи.

– Ни слова не скажу, – пообещала лягушка.

Так они и взлетели. Цапля летела над полями и горами, лягушка была в восторге. Но вскоре она забыла о своём обещании и как только раскрыла рот, чтобы заговорить, упала на землю и разбилась насмерть.

На уроке турецкого языка в тот день мы проходили сказку о лягушке, которая слишком много говорила. В нашем турецком учебнике было много поучительных рассказов. Сегодняшний урок напомнил мне слова отца, которые он часто повторял: «Мы, армяне, слишком много говорим, мы не умеем молчать. Мы кричали о своей любви к России, Англии и Франции со всех крыш. Турецкая юмористическая газета „Карагёз“ очень правдиво отмечала: „Если хотите узнать о положении в Дарданеллах, загляните в лицо армянину“».

Турки крайне отличались от нас: никогда не догадаешься, что у них на уме. Они всё держали про себя, а если о чём-нибудь и говорили, то нужно было понимать обратное.

Несколько дней назад мы, ученики армянской школы, устроили овацию трём русским военнопленным, офицерам-казакам с мужественными лицами. Выражая признательность за аплодисменты и крики восторга, они вежливо кланялись и улыбались, а их турецкие охранники, видя это, несомненно, скрежетали зубами, но молчали.

У нашего учителя турецкого языка, господина Оганяна, было аристократическое лицо с седеющими висками. Он носил пенсне и говорил глубоким звучным голосом. Мы все очень гордились им. Когда военный министр Энвер-паша, направляясь в Эрзерум, чтобы изгнать из пределов Кавказа русских, заехал по пути в Трапезунд, господин Оганян превзошёл всех турецких ораторов в изъявлении патриотических чувств на собрании, проводимом на открытом воздухе. Мы тоже принимали участие в собрании и, размахивая маленькими флажками, пели новую турецкую военную песню «Илери! Илери! – Вперёд! Вперёд!».

Энвер-паша поблагодарил и похвалил господина Оганяна. Речь нашего учителя была в высшей степени насыщенной и высокопарной, и это произвело на турок сильнейшее впечатление, поскольку чем меньше слов они понимали, тем больше это им нравилось. Господин Оганян употребил много поэтических персидских и арабских выражений, доведя этим своих турецких слушателей до патриотического экстаза, хотя среди них не нашлось бы и пяти человек, кто бы понимал, что он говорит.

А сейчас в классе он снял очки и протёр их шёлковым платочком. Затем, водрузив их на нос, сказал на своём великолепном турецком:

– Следующим будет упражнение по орфографии.

Мы тотчас же открыли тетрадки и проверили на пальце исправность своих тростниковых перьев. Турецкая орфография очень трудна, в ней, как в стенографии, нужно пропускать большинство гласных, но декоративные завитушки и хвостики арабской вязи были чрезвычайно красивы. Писали по-турецки особыми тростниковыми ручками справа налево. В благоговейной тишине диктовал нам господин Оганян, и в классе было только слышно, как скрипят наши перья.

Вдруг от страшного взрыва задрожали окна. Господин Оганян нахмурился. Он поднялся со стула, сошёл с кафедры и выглянул в окно.

– Боюсь, что в гавани взорвался склад боеприпасов, – сказал он.

Вслед за этими словами раздался более мощный взрыв.

Школьный колокольчик забил пожарную тревогу. Мы сбежали по лестнице во двор, а таинственные взрывы тем временем превратились в непрерывный грохот.

– Русские военные корабли обстреливают город, – взволнованно крикнул наш директор. – В церковь! Все бегите в церковь!

И мы с радостью побежали в церковь. Здесь мы почувствовали себя в полной безопасности, поскольку крест над церковью был виден с моря, а мы представляли себе русских воинов христианами, пришедшими избавить нас от турецкого ига. Может, они уже высадили войска! Мы думали, что под русским господством Трапезунд превратится в современный порт, настоящий европейский город с прямыми улицами и электричеством. Для нас тогда не существовало более волшебного слова, чем «электричество». Оно сочетало в себе все чары Парижа, Лондона и Нью-Йорка.

Я был на седьмом небе, слушая грохот русских орудий. Бомбардировка длилась час, а затем наступила мёртвая тишина, будто взорвался вулкан, подобный Везувию, и город оказался погребённым под стремительным потоком лавы, в котором христиане каким-то чудом уцелели, а все турки погибли.

Вскоре у ворот появилась толпа взволнованных женщин, которые настойчиво требовали своих детей. За мной и Оником пришла тётя Азнив.

– Вы испугались? – спросила она, прижимая нас к груди.

– Ни чуточки, – уверил я её. Я был разочарован, увидев взвод турецких солдат, марширующих по улице. – А я-то думал, что русские уже высадили войска.

– Тихо! Помни, что говорил отец: и у стен есть уши, – предостерегла меня тётя Азнив, поднеся палец к губам.

По дороге домой мы видели, как по главной улице с грохотом неслись военные немецкие грузовики, набитые турецкими солдатами. Война доставила в Трапезунд первые автомобили, и турки считали, что ими правят шайтаны, но я-то знал, что это не так. Автомобили, как и электричество, были продуктом цивилизации, европейской техники.

Проходя мимо французской школы, превращённой в турецкий военный госпиталь, мы увидели немецких медсестёр – молодых розовощёких женщин с решительными подбородками. На белых шапочках и повязках у них были красные кресты. Непонятный союз христианского креста с турецким полумесяцем встревожил меня.

– Неужели немцы приняли магометанство? – спросил я у тёти Азнив.

– Нет, мой милый, я не думаю. Но вполне могут и принять, – добавила она с негодованием.

На следующий день мы, как обычно, пошли в школу. Мальчики принесли осколки русских шрапнелей и дорого за них запрашивали. Я заполучил один осколок, обменяв его на плитку первосортного шоколада Nestle, карманное зеркальце с хорошенькой девушкой на обратной стороне и две редкие марки. Этот чудесный зазубренный кусочек железа стал для меня бесценным сокровищем. Он символизировал мощь христианской России.

На уроке нам не сиделось на месте, мы были до того рассеянны, что господину Оганяну пришлось даже постучать по столу, призывая нас к порядку. Ничего, рано или поздно русские будут в Трапезунде. Туркам их не остановить. Ведь даже один пленный казак может зарубить пятьдесят турок.

Спустя два месяца русская военная флотилия вновь бомбардировала Трапезунд, и в этот раз нам казалось, что русские обязательно высадят войска и захватят город. Бомбардировка длилась пять часов. Вокруг нас рушились здания. Страшное, но тем не менее восхитительное зрелище. К ночи русские корабли отошли, с балкона соседнего дома, в подвале которого мы прятались от обстрела, было видно, как они исчезают вдали.

На следующий день и христиане, и турки бежали в деревни. Мы выехали в Зефаноз, где у бабушки было имение. Стоял холодный дождливый февральский день. Приехав в деревню, мы обнаружили, что оба бабушкиных дома реквизированы влиятельным турецким чиновником Ремзи Сами-беем. Его ординарцы забрали ключи у смотрителя и были заняты уборкой.

Мы стояли под дождём без крова. Это было ужасно. Но что мы могли поделать? Сопротивление правительственной реквизиции каралось смертью. Хотелось бы знать, к какому типу турецких женщин относится жена этого Ремзи Сами-бея – к старому фанатичному или же новому – «просвещённому»?

К счастью, она оказалась из второй категории. Она не носила чадру, а это означало, что она культурная и эмансипированная женщина. Она приехала с двумя сыновьями верхом на лошади в сопровождении солдат. Жена Сами-бея была необычайно привлекательна, бледна, изящна и элегантна. Она рассказала нам, что родилась и училась в Константинополе. Нас это успокоило.

Её звали Сельма-ханум. В утончённых турецких выражениях она извинилась перед нами за причинённое неудобство, оказывается, она не знала, что дома заняты без ведома хозяев, и сожалеет об этом. Но поскольку её мужу необходимо проводить важные совещания с высшими турецкими и немецкими военными чинами, они вынуждены жить в этой деревне – и близко от города, и вне досягаемости огня русских солдат. Может, мы сдадим ей большой дом? Сдадим? Мы не верили своим ушам. Это была истинная дама! Мы обменялись взаимными любезностями и пришли к соглашению.

Она говорила непринуждённо, не закрывая лица, поскольку с нами не было мужчин. Отец остался в городе, потому что аптеку по закону нельзя было закрывать, а дядя Левон должен был присоединиться к нам через несколько недель. Сельма-ханум потрепала меня по голове и выразила пожелание, чтобы я и Оник поиграли с её сыновьями Махмуд-беем и Шукри-беем. Поскольку отец у них был беем, мать и сыновей своих так называла. Оба они были светловолосыми симпатичными ребятами в европейском платье. Раньше мы никогда не играли с турецкими детьми, но сейчас пожали им руки и заговорили как с друзьями.

Нам вернули один из домов – тот, что был поменьше. Несколько дней шёл непрерывный дождь, и нам не позволили выходить из дома. Но я не находил себе места, и мать удивлялась, не черти ли в меня вселились? Я ни минуты не мог усидеть на месте. Тогда бабушка где-то выкопала потрёпанного «Робинзона Крузо» в кожаной обложке и дала мне почитать. Мне было лестно получить такой подарок в девять лет. До того дня я ничего, кроме школьных учебников, не читал. Как и все мальчишки в школе, я знал историю Робинзона Крузо, но теперь я изучил её со всеми волнующими подробностями. Ни одна книга с тех пор не доставляла мне большего удовольствия.

Сельма-ханум нанесла нам визит вежливости, а мы в свою очередь пошли к ней с ответным визитом. После такого дипломатического обмена любезностями мы стали хорошими соседями, а я и Оник подружились с Шукри-беем и Махмуд-беем. Их мать с одобрением следила за нашими играми.

Господин Оганян тоже бежал в нашу деревню, и Сельма-ханум наняла его в учителя турецкого языка для своих сыновей. Я был очень рад за него: господин Оганян был беден и обременён семьёй. Мы и не знали, что турки бывают такими приятными. Сельма-ханум нас полностью покорила.

Через несколько недель кончилась зима. Зацвёл шафран. Приезжающие в деревню на осликах торговцы углем прикрепляли к тюрбанам и фескам пучки этих ярких цветов – предвестников весны. К середине апреля в Зефанозе поспели сливы и вишни. Мы играли с утра до ночи; казалось, дни были слишком короткими.

Однажды утром я проснулся от весёлого гвалта воробьёв под карнизом нашей крыши. Оник бросил в меня подушку, я ответил ему тем же, и мы погнались друг за другом на четвереньках, рыча и лая, как собаки.

– Перестаньте галдеть! – прикрикнула на нас мать. – Берите пример с Шукри и Махмуда. Посмотрите, какие они воспитанные и вежливые.

С этим нам пришлось согласиться. По сравнению с ними мы были необузданны и дики. Они носили длинные брюки, хотя были не старше нас.

– Оник! Завен! – Это Шукри и Махмуд звали нас с лужайки под окнами нашей спальни. – Сабаунуз айир олсун! – Да принесёт вам утро удачу!

– Сабаунуз айир олсун! – отвечали мы им, высовываясь из окна.

Мама улыбнулась. Мальчики были так рады видеть нас. Казалось, они жить без нас не могут.

– Спускайтесь, давайте поиграем в чижи, – попросил нас Шукри. Он ударил лаптой по клюшке и послал её прямо к нам в окно. – Видите, как мастерски я стал играть?

– Да, конечно, – согласились мы. Это мы их научили игре в чижи. Мы были их единственными друзьями в деревне, они не общались с другими детьми, даже с турецкими. Поспешно одевшись, мы сбежали вниз. Какое чудесное утро! В небе ни облачка, бабочки с жёлтыми, синими крылышками парили над кустами ежевики и рододендронами, лавровые кусты покрылись багровыми гроздьями, тут и там пели дрозды. Море было синим, как небо. На востоке высился силуэт хребта Лазистана, а за ним, в туманной дали, виднелись серебристые, как облака, Кавказские горы.

Два дня назад я посадил под акацией бобы и сейчас побежал посмотреть, проросли ли они. Покопавшись немного в земле, я нащупал их пальцами. Они вросли в землю, значит, привились!

– Мои бобы растут! – возбуждённо закричал я и, схватив Махмуда за руки, стал кружиться с ним. Он тоже был этому рад.

– А мы потопили ещё один английский военный корабль, – сказал он. – Отцу сообщили об этом ночью.

– И наши солдаты в Дарданеллах едят английский шоколад, – прибавил, смеясь, его брат Шукри.

Но то, что для них было хорошими новостями, было для нас плохими. Я помрачнел. Махмуд запел «Илери! Илери!» и зашагал по лужайке. Он тоже любил играть в солдаты. Но если я стремился стать вторым Наполеоном, то его кумиром был Энвер-паша. Махмуд-бей утверждал, что Энвер-паша сильнее Наполеона и что он приберёт к рукам Россию, Англию и Францию. Я боялся выдать свои чувства и не спорил с ним.

После завтрака мы играли с ними в чижи, а потом смотрели, как маршируют на нашей лужайке, часть которой Ремзи Сами-бей превратил в плац для военных упражнений, турецкие новобранцы. Солдатам-христианам оружия больше не выдавали, их всех собрали в рабочие батальоны. Жизнь в турецкой армии была для них сущим адом. Но и мусульманам приходилось не сладко. Мне было жаль турок новобранцев. Это был жалкий, покорный народ, уже смирившийся со своей судьбой. Они никогда не шутили, не смеялись. Некоторые даже ходили босыми. Новобранцы жили впроголодь, их держали на чёрном хлебе и бобовой похлёбке, похлёбка эта напоминала больше помои, и счастлив был тот, кому удавалось выловить в ней бобы. Теперь их подразделение готовилось к отправке на фронт. Они, наконец, усвоили, какая сторона левая, а какая правая. Чего стоило сержантам выучить их этому! Я понимал команды намного лучше этих солдат.

Пока мы смотрели, как они маршируют и как на них хрипло покрикивают сержанты, раздался телефонный звонок. Телефоны были только для служебного пользования и один такой телефон Ремзи Сами-бей установил в нашем большом доме. Но это звонили Шукри и Махмуду из другой деревни. Они побежали к телефону, а когда вернулись, то с гордостью объявили нам, что говорили с сыновьями генерал-губернатора, который собирался к ним на неделю в гости. Их отцы были близкими друзьями.

Гости приехали верхом на лошадях со своими ординарцами. Я невзлюбил их с первой же минуты. У всех троих сыновей генерал-губернатора были подлые лица, и все они были крикливыми и избалованными. Шукри и Махмуд включили нас в программу всех своих игр на эту неделю, но гостям с трудом удавалось скрывать своё презрение к нам. Для них мы были обыкновенные собаки-гяуры. Мы боялись с ними враждовать, лучше было вообще с ними не связываться.

Самый младший, мой ровесник, был и самым гадким. Мы играли в шарики и в бабки, и он всякий раз впадал в ярость, когда проигрывал. Когда играли в ловитки, я нарочно давал ему поймать себя, хотя бегал быстрее него. А когда я поймал его, он стал упрямо твердить, что не переходил моей границы. Мы повздорили. Мне следовало ему уступить, поскольку его отец был генерал-губернатором, и наши жизни были в его руках. Следовало быть с ним подипломатичней, потому что времена были опасные, но терпение моё лопнуло.

– Собака, гяур, не смей так со мной говорить! – крикнул он мне в лицо. – Всё равно вам недолго осталось жить, дни ваши сочтены! Мы перережем вам глотки! Мы всех вас зарежем! Ни одного армянина не оставим в живых! – И он провёл рукой по горлу, показывая, как они это сделают.

Нас с Оником словно оглушило. Мы перестали играть и уставились на них широко раскрытыми глазами. Я посмотрел на Шукри и Махмуда, надеясь, что они скажут, что всё это неправда и извинятся. Но они молчали. Они были всегда так вежливы с нами, а сейчас вели себя как чужие. Так значит, это правда. И они все об этом знали. Даже Шукри и Махмуд. Они слышали, как их отцы обсуждали это на своих «совещаниях». Они знали о тайных планах вырезать нас, но ни единым словом не обмолвились! Все эти месяцы мы играли вместе почти как братья, и всё это время они знали, что дни наши сочтены.

– Не говори ни слова, – предупредил меня Оник. – Идём домой.

И не в состоянии дать выход гневу, взбудоражившему мою мятежную душу, не сумев даже вызова им бросить, я понуро поплёлся с братом домой.

Дома взрослые очень серьёзно отнеслись к этой угрозе. Стали говорить о резне двадцатилетней давности, во времена Абдул Гамида. Я сидел на тахте в гостиной и слушал. Перед моими глазами промелькнули фанатики в тюрбанах, с холодными клинками, дервиши и муллы с вытаращенными глазами. Резня превратилась в неизбежную реальность, а не в смутное понятие отдалённого прошлого. Мы были обречены на смерть, на резню, все без исключения. На своих «совещаниях» генерал-губернатор и Ремзи Сами-бей в присутствии Сельмы-ханум, Шукри и Махмуда решили перерезать нам глотки, не оставить в живых ни одного «неверного» армянина. И всё это время наши соседи улыбались нам.

Я вспомнил урок из турецкой хрестоматии о цапле и лягушке.