Текст книги "Повести"

Автор книги: Лев Рубинштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

При спуске нового корабля состоялась большая церемония. Снова палили из пушек и пускали фейерверк. Пётр сам взял в руки топор и вышиб первую подпорку из-под днища корабля. Когда корабль закачался на волнах, Пётр подвёл к берегу Брандта, который до того состарился, что уже еле передвигал ноги. Всё-таки старик нашёл в себе силы, чтобы по старинке взять в руки пивную кружку.

– Я не забыл, мейнгер Питер, – сказал он, – как ваши молодцы тогда сами впервые поплыли… Поверьте, они так хорошо шли под парусом, что у меня сердце забилось! За здоровье Петра Михайлова! За Якима Воронина, за молодых капитанов российского флота!

Брандт выпил и бросил кружку в озеро.

Пётр обнял его и расцеловал в обе щеки. Потом он обернулся к Лёшке Бакееву, рослому загорелому юноше, который стоял возле него, улыбаясь:

– Дайте ещё кружку! За здоровье Алексея Бакеева, первого матроса российского флота! И за всех адмиралов, капитанов, матросов и мореходов российских – какие были до нас и после нас будут!

Снова грянули пушки, и орудийный гром далеко раскатился над серебряными водами Плещеева озера, над Переяславлем, над его полями, лесами и реками.

– За флот! За флот! – воскликнул Пётр. – За моря российские, отныне и вовек!

4. ФЛОТ

Прошло двадцать два года. Теперь Петру было уже сорок два года, он стал контр-адмиралом.

За это время много боевых кораблей было построено в России, и строили их знаменитые русские мастера. За эти годы вырос грозный русский военно-морской флот. И новый флаг, белый с синим крестом, развернулся в серебристых далях Балтийского моря.

Русские корабли собрались стаей в бухточке, возле западного берега Финляндии, у мыса Гангут. За сутки до этого русские гребные галеры обогнули мыс Гангут и проскочили на запад мимо шведских кораблей, которые сторожили проход мимо мыса. Это было 26 июля 1714 года.

В бухточке стоял шведский отряд: большой корабль «Элефант», на котором находился шведский командующий Эреншельд, и еще несколько мелких кораблей.

Пётр приказал атаковать шведов.

Галеры на вёслах бросились вперёд. Раздались барабанный бой и звуки труб.

Борты шведских кораблей одновременно полыхнули огнём, и длинное низкое облако дыма возникло над самой водой. Окрестные скалы вздрогнули от могучего грохота.

Два раза русские галеры бросались в атаку, и дважды шведские пушки отбивали их огнём.

Наконец двинулись в бой основные силы русского флота. Железные крючья в густом дыму зацепились за борты вражеских кораблей, поднялись штурмовые мостки, и зелёные мундиры повалили на палубу со штыками наперевес. Лязгали штыки, слышались яростные крики, мелькали залитые кровью лица.

Подул ветер, и в разорвавшемся на минуту облаке дыма стал виден Пётр. Стоя на носу галеры, он потрясал шпагой. Он потерял шляпу, и ветер трепал его тёмные волосы. Глаза его сияли.

– Ура! – загремели русские матросы и солдаты, и бой закипел с новой силой.

Пушки били картечью в сплошную массу тел, которая кишела вокруг них; иногда пушки взрывались, и в воздух летели десятки людей в шведских и русских мундирах.

От корабля «Элефант» поднялся к небу высокий столб чёрного дыма: «Элефант» горел. Один за другим сдавались шведские корабли.

К пяти часам вечера ветер погнал тяжёлую тучу дыма по скалам и лесным прогалинам, и в просвете стал виден синий крест русского военно-морского флага, который трепетал на мачте «Элефанта».

К борту корабля подошла лодка. С неё на борт подняли на скрещенных ружьях израненного, бледного человека в разорванном шведском мундире.

Это был шведский командующий Эреншельд. Он думал скрыться на шлюпке, но был захвачен в плен. Его доставил на борт захваченного русскими корабля капитан Бакеев – тот самый Лёшка Бакеев, с которым плавал Пётр по Яузе и Плещееву озеру. Но теперь ему было уже сорок лет; он был рослый, крепкий мужчина с пышными усами.

Навстречу пленному Эреншельду вышел Пётр – худощавый, широкоплечий человек двухметрового роста. Он шёл, опираясь рукой на шпагу. Голова его была высоко поднята, на лице играла улыбка, а походка была всё такая же быстрая, прыгающая.

Ему поднесли шпагу пленного вражеского командующего. Он приказал доставить Эреншельда на берег и помочь ему.

– С победой, молодцы! – сказал Пётр.

Тут взор его встретился со взором капитана Бакеева, и лицо его засияло.

– Бакеев! – сказал он. – Давно мы не виделись! Ты капитан?.. Ну, молодец! А помнишь, как мы с тобой на Плещеевом озере корабли строили? А Фёдора Троекурова нет уже – ещё молодым сложил голову под Азовом. И Яким Воронин тоже… А ты? Ведь я тебе велел стеречь бот! Где он?

– В сарае остался под Переяславлем, ваше величество.

– Как же так – в сарае? Негоже дело! Бот сей есть дедушка российского военного флота. Дай срок, я его опять на воду спущу. Он ещё служить не кончил.

Пётр посмотрел кругом. На всех вражеских кораблях развевались уже русские флаги. Победа была полная.

– А что, Бакеев, – сказал Пётр, – ведь правда, российский флот ныне не мух ловит?

– Правда, ваше величество, – согласился Бакеев. – А всё от единого малого ботика произошло.

Пётр улыбнулся:

– Нет, Бакеев, не от единого ботика. Исстари строила Русь корабли. Мы потомки мореходов. Им и нам с тобой слава!

Пётр не забыл про свой ботик. В 1723 году, проездом из Персии, он посетил берега Плещеева озера. Со скрежетом растворились двери старого сарая. Факелы осветили всякую рухлядь и лежащую на боку среди кучи мусора старую лодку. Снова она пришла в упадок: мачта была сломана, железные части заржавели, краска слезла.

Пётр смотрел на лодку затаив дыхание, и слёзы показались у него на глазах. Тридцать лет не виделись они – бомбардир Пётр Михайлов и его первая лодка. Теперь, когда на Финском заливе строились огромные, стопушечные линейные корабли, странно было Петру смотреть на эту маленькую лодочку, в которой едва помещалось восемь человек.

Пётр посмотрел на Бакеева, который стоял позади него.

– Лёша, друг любезный, – сказал он, – прикажи ботик обновить: мачту поставить, парус натянуть, а днище обшить медью. Сделать в запас бушприт привязной, а к старому рулю надделку приготовить, но не трогать до меня. И пускай перевезут ботик в Парадиз.

«Парадиз» – значит «рай». Так Пётр называл свою новую столицу, город Петербург, который в наши дни зовётся Ленинградом.

Пётр вышел на берег. Когда-то он посадил перед своим домом берёзки. Сейчас это уже были большие деревья; сквозь мелкую их листву видна была движущаяся серебряная равнина Плещеева озера. Петру показалось на один миг, что он слышит звонкое тюканье топора и весёлые голоса давно умерших друзей: Воронина, Лефорта, Троекурова, Буршина, Голицына… Лицо у него дёрнулось. Размахивая шляпой, он зашагал по берегу озера. Бакеев едва догнал его.

– Ботик тебе поручаю, – сказал Пётр Бакееву. – Храни его на память о том, как мы впервой на воду сошли. Помни…

Он не договорил, мотнул головой, сел в карету и уехал.

Осенью того же года в Кронштадте состоялся большой морской парад. Девятнадцать линейных кораблей и четыре фрегата стояли линией. Ботик Петра приехал из Петербурга на большом корабле. Когда «дедушка» был спущен на воду и показался перед флотом, все пушки на кораблях и в кронштадтской гавани загремели салютом. Казалось, воздух разрывается от пушечного грома.

Крошечная лодочка, никогда не видевшая моря, шла теперь перед флотом. Громадные корабли, опутанные снастями, пестревшие флагами, приветствовали её и выбрасывали дым из всех орудийных жерл. Они были похожи на стадо слонов, которые приветствовали муху.

Барабаны били, музыка играла на кораблях, крики «ура» неслись по гавани. Бот шёл на вёслах. Гребцами были четыре адмирала. Пётр то брался за руль, то садился на вёсла и хватал валёк, обитый бархатом.

На боте были установлены две крошечные пушечки. Пётр встал и сам зарядил их. Корабли перестали стрелять, и на минуту в гавани стало тихо.

Тут бот дал ответный салют. В тишине тявканье его пушечек прозвучало, как хлопанье пробки, которая вылетела из бутылки. И снова Кронштадт задрожал от могучего залпа всей корабельной артиллерии.

– Ура, дедушка! – кричали на кораблях. – Слава дедушке! После парада ботик снова погрузили на корабль и перевезли в Петропавловскую крепость. Здесь его поставили под навесом, на площади.

* * *

Бакеев следил за ботиком долгие годы.

Пётр умер в 1725 году, а его ученик жил ещё двадцать лет. Уже глубоким стариком можно было видеть на площади капитана Бакеева. Опираясь на трость, он ходил вокруг лодки, на которой когда-то играл в «казаков-мореходов».

– Я на карауле стою, – говорил он. – Мне адмирал Пётр Михайлов приказал не сходить с караула.

Пришло время умереть и Бакееву. Ботик, однако, не умер. Старик Брандт был прав: дерево оказалось прочное, оно пережило своих строителей.

Не раз ещё плавал ботик. Он участвовал в празднике столетия Петербурга и стоял на Неве напротив памятника Петру. Через тридцать три года он познакомился с пароходом.

На палубе «Геркулеса» он прибыл в Кронштадт и ещё раз встретился со своими внучатами. Перед ним стоял весь Балтийский флот – шестьдесят четыре корабля, вытянутые в линию, которая тянулась на одиннадцать километров.

Ботик обошёл всю линию. На нём подняли флаг, и снова на кораблях загремели пушки, ещё более мощные, чем при Петре. Ботик отвечал семью выстрелами, после которых на мачтах запестрели флаги.

Прошло ещё тридцать шесть лет. Ботик познакомился с железной дорогой. Гвардейский караул доставил его на вокзал. Ему подали две специальные платформы с навесом. Он поехал на родину, в Москву, где не был двести лет. Если бы он был человек, то, вероятно, не узнал бы Москву.

В Преображенском не было уже ни дворца, ни крепости Пресбург, ни плотин, ни мельниц. Даже деревьев не было. Яуза стала мелка и узка и начала одеваться в каменные набережные. Не осталось и следов детских забав Петра. А ботик жив. Теперь он стоит в Ленинграде, на Стрелке Васильевского острова, в просторном зале Военно-Морского музея.

Вокруг него теснятся многочисленные модели русских военных судов – от деревянных линейных кораблей петровского времени до могучих стальных великанов советского Военно-Морского Флота.

В зале музея светло и тихо. Перед ботиком постоянно можно увидеть офицеров, старшин, матросов, пионеров, школьников. Они с интересом рассматривают лодочку, которой уже около двухсот восьмидесяти лет и которая совсем не выглядит дряхлой.

Мальчики, которые учатся в нахимовских училищах, прежде всего знакомятся со шлюпочным и парусным делом и уже с первых месяцев обучения знают, что значит «вёсла на воду», «табань»,[16]16
  Табань – команда на шлюпке, по которой гребцы гребут в обратную сторону с целью быстро затормозить.


[Закрыть] «фок»,[17]17
  Фок – нижний прямой парус на передней мачте корабля.


[Закрыть] «кливер».[18]18
  Кливер – косой треугольный парус, ставящийся впереди передней мачты (фок-мачты).


[Закрыть]

Ленинградские нахимовцы нам рассказывали, как они были в музее. Они остановились перед ботом, сняли бескозырки и постояли тихо минуты три.

После этого они побывали в Кронштадте и посмотрели на тяжёлые серые силуэты боевых кораблей с их башнями, ракетами, пушками, стальными плитами, проводами, тросами. Некоторые из них чуть дымили на рейде,[19]19
  Рейд – часть моря вблизи берега, у входа в порт, удобная для стоянки судов.


[Закрыть] с других доносились команда и звон колокола.

На берегу, под высокими берёзами, стояла медная фигура Петра в парадном мундире. Глаза его были беспокойно устремлены вдаль. Кончиком шпаги он указывал на туманный залив. На памятнике были высечены его же слова:

«Оборону флота и сего места иметь до последней силы и живота, яко наиглавнейшее дело».

АЗБУКА ЕДЕТ ПО РОССИИ

СМОЛЕНСКИЙ ШЛЯХ

Топ-топ-топ… Топ-топ-топ…

Эхо разносит по сосновому бору топот копыт. Синицы на деревьях перестают петь. Длинноухий заяц выглянул из-за кустика, поглядел и побежал. Лошадей-то он видал, а такого всадника ещё никогда не видел. Лучше спрятаться.

Всадник в треугольной шляпе с галуном. На шее у него блестящая бляха, мундир зелёный с красными отворотами, на ногах высокие сапоги-ботфорты. Он скачет галопом, и ветер раздувает его плащ. Плащ этот, как облако чёрного дыма, реет за его спиной. За ним, в нескольких шагах, скачет ещё один всадник, и тоже в треуголке, в мундире, с ружьём за плечами.

Топ-топ-топ… Топ-топ-топ…

Навстречу им бежит Смоленский шлях – дорога то светлая от песка, то коричневая от грязи, то затопленная водой, то проросшая корнями деревьев. По такой дороге ехать быстро можно только зимой.

А сейчас апрель – медлительная белорусская весна, нежная, таинственная, с последними клочьями тающего снега, с туманами, с тёплыми дождями, с криками зверей в лесу, и не сразу разберёшь, то ли медведи рычат, то ли лоси подрались, то ли туры ломают ветви.

Местность безлюдная. Кончается бор, начинаются бурые, мокрые поля, за ними серые луга и пустоши. Деревеньки малые, с чёрными избами, похожими на грибы, под соломенными крышами, а на крышах гнёзда аистов. Сизый дым столбом поднимается кверху.

Топ-топ-топ… Топ-топ-топ…

В сторону от дороги уходит прямая аллея, обсаженная ясенями. В конце аллеи ров, через него мостик ведёт к тяжёлым, наглухо запертым воротам. На башенке дозорный в меховой шапке с пером, в руках у него мушкет. Это панская усадьба.

Дозорный вглядывается в даль и бормочет сквозь пышные усы:

– О! То не швед, то царский курьер скачет до Москвы! Откуда? Может, от Гродна, может, от Вильна. Царь Пётр всегда в походе… Теперь у Петра две столицы: одна в Москве, другая, новая, говорят, где-то на севере, у самого моря. Но курьеры скачут мимо нас, в старую Москву. Москва – она, говорят, из белого камня, город богатый…

Топ-топ-топ…

Вот ещё одна деревня, но в ней ни души. Ни человеческого голоса, ни гомона птицы, ни скрипа колодезных журавлей.

Подъехав поближе, всадники останавливают коней. Вместо изб обгоревшие срубы. Тихо. Чёрные балки уныло торчат на фоне зеленоватого весеннего неба. Пахнет гарью.

– Смотри, Тимоха, каково разоренье, – говорит царский курьер.

– Пожар, что ли? – откликается его спутник.

Курьер качает головой.

– Гляди на землю. Видишь, копыт сколько! Не иначе, конница прошла.

– Однако войны не было в этих местах, господин поручик. Может статься, паны-шляхта меж собою передрались?

– Нет. Это свейские лазутчики.

– Шведы?

– Думаю, что так. Держи мушкет наготове.

– Слушаю, господин капитан.

Всадники едут рысью, тщательно разглядывая дальний горизонт. Но не видать никого, кроме…

– Эй, Тимоха! Кто там, на пригорке?

– Человек, господин поручик.

– Вижу, что человек. Только мал больно.

Второй всадник приложил руку щитком к глазам и вдруг рассмеялся.

– Паренёк! Босой идёт!

– Ишь ты, глаз у тебя остёр, – проворчал поручик, – и пятки-то босые заметил. А ну, за мной! Эй, парень!

Босой мальчик в длинной холщовой рубашке и широких штанах, услышав за своей спиной топот, заметался и с жалобным криком бросился в кусты.

– Пуганый, – сердито сказал поручик. – Послушай, парень, мы тебя не тронем! Мы свои!

Парень, однако, не отвечал. Поручик подъехал к самому кусту.

– Вставай, – сказал он, – не стыдно тебе людей бояться?

Над кустом появилась растрёпанная голова с вихрами золотого цвета. Из-под выгоревших бесцветных бровей угрюмо смотрели два голубых глаза.

– Послушай, парень…

– А я не парень, – произнёс сиплый голосок, – я хлопец.

Поручик улыбнулся.

– Всё едино… Из какой деревни, хлопец?

– Из Смолятичей. Сгорели мы.

Всадники посмотрели назад, на обугленные срубы.

– А люди где?

– Разбежались. Вечером пришли конные, старосту вытащили на правеж. «Куда, говорят, хлеб спрятали? Где у вас ямы?» А староста не сказал. А они его тесаками порешили. Пошли по избам, добро хватают, людей тащат. И всё лопочут не по-нашему. Кафтаны на них синие, с желтыми пасами…

Всадники переглянулись.

– Я говорил – шведы, Тимоха!

– Так и есть, господин поручик. Лазутчики свейские. Стало быть, перешли за Буг и ныне стаями, как волки, рыщут…

– Послушай, хлопец! Вы чьи люди?

– Мы вельможного пана Брагинского, – уныло отвечал мальчик.

– А где пан?

– Сбежал. И правитель его сбежал. И всё добро из усадьбы увезли.

– Почуяли войну… – задумчиво проговорил поручик. – А где же ваши? Отец, мать где?

– Отца убили, а мать давно померла. Братья в пущу побегли и козу увели. А я в лугах был на попасе. Как пришёл – туточки аж всё полыхает. Я целу ночь в орешнике сидел. Потом в лес ходил, искал. Нету никого. Пропала деревня.

– Да, – мрачно подтвердил поручик, понюхав струю гари, – пропали ваши Смолятичи. Ищи людей по лесам. Куда же ты собрался?

– В Москву, – сказал мальчик, шмыгнув носом.

– В Москву?! Вишь каков! Как же ты доберёшься до Москвы?

– Дойду. Я, пане, дошлый. Ты не смотри, что я мал… Я…

– А есть что будешь?

– Что добрые люди дадут.

– Слыхал, Тимоха? А зачем тебе, хлопец, в Москву?

– Москва велика. Там учат.

– Чему учат?

– Азбуке. Я учёный, четыре буквы знаю. Аз, буки, веди, глаголь…

– Много, – вздохнув, сказал поручик. – Что же ты, хлопец… Да как тебя звать?

– Алесь.

– Что же ты, Алесь, захотел в дьячки, что ли?

Алесь оглянулся, как бы проверяя, не слышит ли кто. И потом, поднявшись на цыпочки, сообщил приглушённым голосом:

– Я в воинские хочу…

Тут оба всадника захохотали так оглушительно, что лошади их пугливо навострили уши.

– Что вы смеётеся? – произнёс Алесь, свесив углы своего большого пухлого рта. Его красное, рябоватое лицо всё сморщилось от обиды.

– Не обессудь, любезный, – сказал поручик, отдышавшись. – А лет тебе сколько?

– Не знаю. Я тогда родился, когда у хромого Язэпа лошадь увели.

– Эх ты, – проговорил поручик, – думаешь, весь свет знает, когда у вашего Язэпа лошадь увели? А далеко ли Москва?

– Бают, не так далеко. Ежели под субботу выйдешь, то уж на той неделе придёшь.

– Вот как близко! Ну как, Тимоха, с ним быть? Учёный, в Москву собрался, говорит, недалеко…

Тимоха пожал плечами.

– У вас, господин поручик, дело государево. Дозволено ли с мальчишками забавляться на пути?

– Ну, ну, – добродушно сказал поручик, – не бросать же его, сирого и голодного, волкам на потребу.

– Отдать монахам! – сообразил Тимоха. – До Спасо-Голубинского монастыря довезём, а там…

– Пане военный, – подал голос Алесь, – дозвольте спросить, вы куда скачете?

– В Москву! – отвечал поручик.

– Добре! И я с вами!

На этот раз захохотал один Тимоха. Поручик вяло на него посмотрел.

– Хватит глотку драть, – сказал он, – видишь, парень не из дурачков, голова на месте, только мал ещё… Вот что, Алесь! Полезай ко мне на седло. Удержишься?

– Я и без седла могу, – сказал Алесь и взялся грязной рукой за стремя.

– Ну, ну, потише ты! Сзади меня садись и держись за кушак.

– Ваша воля, господин поручик, – подал голос Тимоха, – а только негоже нам попутчиков брать.

– Ничего, – сказал поручик, – довезём до людей, а там подумаем. Послушай, учёный, ежели спросят на заставе, чей ты, отвечай: государева Преображенского полка поручика Павла Ефремова слуга. Запомнишь? Ну, держись! У нас кони не как у вас – галопом скачут…

Топ-топ-топ… Топ-топ-топ…

Пыль поднялась и медленно осела на траву – первая весенняя пыль на солнечной стороне. Лёгкое облачко, ползущее по зеленоватому небу, остановилось и словно задумалось: доедет ли Алесь до Москвы и что ему в Москве делать? Ничего не известно. Облачко не успело добраться до горизонта, как растаяло в воздушном море. Так же исчезли и две конные фигуры – далеко-далеко, за косогором, на краю синего бора.

КОРЧМА

Смоленский шлях, выйдя за Толочин, сворачивает на Три Корчмы.

Когда-то там, на перекрёстке дорог, и в самом деле стояли три корчмы. Но из них уцелела только одна. Над её крыльцом торчал высокий шест с пуком соломы – знак, что здесь путники могут остановиться, накормить коней, выпить горячительного зелья и даже переночевать, положив рядом с подушкой пистолет, потому что в те неспокойные времена каждый путник должен был сам заботиться о своей защите.

Народа в корчме было немного. Какой-то шляхтич, уже сильно выпивший, дремал за столом, положив голову на руки. У окна сидели двое: один седоватый, с длинным жёлтым лицом, в длинном кафтане с бархатным воротником, беспокойно водил по сторонам длинным же носом. Другой, вероятно из панских слуг, одетый в узкую куртку, расшитую шнурами, тщательно зачёсывал за уши свои тусклые светлые волосы.

Старый корчмарь в ермолке, с длинной седой бородой, поставил перед военными зелёную бутылку с водкой и три стакана.

– Хлопцу не надо, – сказал поручик и отодвинул один стакан, – а поесть чего дашь?

– Если пан военный желает приказать гуся… – начал корчмарь.

– Желаю, – сказал поручик.

Тут вмешался длиннолицый.

– Не во гнев будь сказано пану офицеру, – произнёс он, – справедливо ли есть гуся в постный день?

Ефремов улыбнулся.

– На военной службе постов не соблюдают, – сказал он.

Принесли гуся. Поручик с усмешкой глядел, как Алесь жадно пожирает гусятину, выпачкавшись жиром до ушей. А длиннолицый внимательно изучал сумку, которую капитан положил на лавку рядом с собой.

Это была большая кожаная сумка с пряжками и ремнём, чтоб носить её через плечо. Сумка была хитрой работы, с замком. Из-под крышки свисал кусочек материи с восковой печатью, на которой обозначался орёл с широко расставленными крыльями.

– Господин поручик, – тихо произнёс Тимоха, чокаясь с Ефремовым, – как говорится, на здоровье и долгое житьё… А зачем этот длинный нос нацелился на вашу суму?

Ефремов осторожно глянул через плечо, выпил, крякнул и переложил сумку, на другую сторону.

Длинный нос заметил это движение, отвернулся к окну и слегка кивнул своему соседу.

– М-гм, – едва слышно пробормотал светловолосый, – то царская печать…

Печать эта привлекла внимание и Алеся.

– Пане военный, – сказал он, – что это в сумке?

– Велено в Москву доставить, – отвечал Ефремов.

– Кто вам велел?

– Дело государево, – важно отвечал Ефремов. – А что там, в сумке?

– Не тебе знать. И языком, хлопец, болтать не надобно.

– Это, значит, тайна? – торжественно произнёс Алесь.

– Самая что ни на есть, – сказал Ефремов.

– Знаю, – подтвердил Алесь, – у моего старшего братца Ярмолы тоже была тайна. Это когда он хотел жениться на панской ключнице Анеле. Только не женился он.

– Почему?

– Анелю продали другому пану. Тот пан граф. Ныне Анеля домовая холопка у пани графини. Её выдали замуж за конюха.

– А Ярмола твой холостой?

– Так и остался, пане. Да где он?..

Алесь, вспомнив о брате и о сгоревшей деревне, затосковал. Ефремов это заметил и похлопал Алеся по плечу:

– Не тужи, Алесь. Найдутся родичи твои.

Заночевали в задней комнате. Капитан положил рядом с собой на лавку сумку и пистолет, накрылся плащом и сразу же захрапел. Тимоха расположился на постеленной овчине, а мальчику дали только пук соломы, и он скорчился на полу, подложив руку под голову.

Алесь не спал долго. В узкое окошко заглянул месяц. Недалеко от месяца, на тёмной синеве, блестела какая-то звезда. В тишине слышно было, как в соседней конюшне лошади во сне переступают копытами по дощатому настилу.

Алесю приснилось, что он вернулся в Смолятичи и никакого разорения там нет, но нет и людей. Ходит Алесь по деревне и кричит: «Ярмола! Яр-мола!» – но никто ему не отвечает. Алесю стало страшно среди пустых изб, и он проснулся.

Всё так же светил двурогий месяц в окно. И тут мальчику показалось, что между месяцем и окном легла чёрная тень.

Алесь приподнялся на локте. Тень выдвинулась подальше, и Алесь увидел очертания длинного носа и ещё более длинного подбородка.

Вдруг тень пропала. Через несколько минут створка окна начала тихо отворяться наружу.

Алесь привстал на обеих руках. В отворённой створке мелькнула палка с крючком на конце. И этот крючок стал медленно приближаться к сумке, которая лежала на лавке. Алесь хотел крикнуть, но удержался и проглотил слюну. Крючок бесшумно полз по лавке и нащупывал сумку.

Алесь встал на ноги и вдруг отчаянно ухватился обеими руками за палку. За окном кто-то тихо вскрикнул. Другой голос выругался, и палка с шумом упала на пол.

Капитан вскочил и схватил пистолет. Тимоха поднялся с овчины.

– Воры! – кричал Алесь. – Держи воров!

Ефремов сразу сообразил, в чём дело, распахнул окно и пролез в него с трудом, потому что окно было небольшое.

– Тимоха! – крикнул он снаружи. – Береги суму!

На дворе шла возня. Корчмарь спускался сверху с фонарём в руке и спрашивал, что случилось. Грохнул пистолетный выстрел.

Алесь выбежал на двор. Ефремов шагал из леса с размётанными волосами, держа пистолет дулом вниз.

– Слушай, корчмарь, – сказал он грозно, – кто эти двое, что сидели нынче за столом поодаль?

– Разве я знаю, пан офицер? – жалобно пропел корчмарь. – У меня корчма, а не усадьба. Кто деньги платит, тот и гость…

– Давно они у тебя?

– К обеду прибыли с возком. Возок уехал, а они остались. Говорили, что ждут попутчиков до Орши… Один вроде духовный, должно быть, из униатов. А второй, как вы сами изволили видеть, панский слуга. Похоже, из охотных людей, может быть псарь…

– И ты никогда их не видал?

– Пореши меня бог на этом самом месте, пане офицер, если я их знаю! Сбежали и за обед не заплатили, чтоб им подавиться рыбной костью!

Ефремов вернулся к себе и, внимательно ощупав сумку, положил её под изголовье.

– Пошли вы спать, – скомандовал он, – а я посижу ещё маленько. Поручик сидел, надо полагать, до рассвета. Алесь сквозь сон видел, как тлел огонёк в его трубке, и слышал запах табачного дыма.

Корчма проснулась рано утром. Ефремов и его товарищи кое-как поели и выпили на троих жбан пива. Расплатившись с корчмарем, капитан приказал Тимохе седлать коней, а сам стал заряжать пистолет.

– Что же с парнем-то, господин поручик, – спросил Тимоха, почёсывая затылок, – в монастырь отвезём али как?..

– В Москву, – сухо отвечал Ефремов.

– Вот как! – удивился Тимоха. – А что с ним в Москве будет?

– Я его определю в навигацкую школу.

– Господин поручик, – усомнился Тимоха, – ведь он беглый, крестьянский сын… Кто ж его возьмёт в школу?

– Добьюсь! – твёрдо отвечал Ефремов. – Всякое бывает!

– Ой ли? – смутным голосом сказал Тимоха и пошёл седлать.

Алесь подошёл к Ефремову, встал на колени и пытался поцеловать поручикову руку. Ефремов поднял его с полу.

– Я этого не люблю, парень, – сказал он, – но в Москве не осрами меня. Учиться так учиться! России нынче уменье надобнее всего! Поехали!

Уже сидя в седле позади поручика, Алесь робко спросил:

– Пане военный, это воры были?

– Лазутчики, – отвечал Ефремов, не оборачиваясь. – Свейского короля Карлуса люди. Хотели сумку унесть, приметили царскую печать. Карлус их далеко разослал по всему краю, гляди в оба!

– Да что вы в сумке везёте? Золото?

– Не знаю, – отвечал Ефремов, – я и не спрашивал. Не положено по военной службе.

Ехали свежачком, ещё туман таял в долу. Солнце вставало. Жаворонки заливались в небе. Слушая их, запел Тимоха, как-то ладно приспосабливая свою песню к равномерному цоканью копыт:

 
Уж вы, горы, вы мои горы, Воробьёвские,
Эй, да ну, чего вы, горы, спородили…