Текст книги "Моя коллекция"

Автор книги: Лев Разумовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Посохшие ноги

Дед из Семипалатинска, столяр, 71 г. Ленинградская глазная больница, 1962 г.

Когда я мальчишкой был, ноги у меня посохли. Болят да не ходят – прямо бяда. Батя меня на станцию повез к дохтуру. Дохтур посмотрел, ноги пошшупал и велел мазью натирать. Полягчает, мол.

Стали мазью натирать – ничаво. Никакого толку. Еще пуще ноги похудели, я уж и с печи-то не слезаю. Вот батьке мужики-то и говорят: «В дальней деревне, верст, почитай, за сорок, бабка живет. Макеиха. Ты к ней ребенка и свези. Вылечит».

Запряг батя коня и повез меня к бабке. Цельный день ехали, к темну приехали. Встретила нас бабка. Старая, вся съежилась, сгорбилась. Посмотрела мои ноги, да батю ругать: чаво, мол, раньше не привез.

– Таперечи я ничем помочь не могу. Правда, есть, – грит, – последнее средство. Купи ты, – грит, – три шкалика спирту. Парня на печи посади, зипуном укрой, а ноги на сковородку теплую пущай поставит. И в тую сковородку спирту шкалик налей. И пущай сидит, преет. Ежели начнут ноги спирт сосать, значит, пошло дело. И так три дни делай.

Так и сделали. Посадил меня батя на печь, как бабка велела, спирту шкалик на сковородку вылил. Сижу я под зипуном, прею. Пот с меня льет, а сижу, терплю, а сам пальцем все в сковородку тычу – проверяю, сосут ноги ай нет. А палец все мокрый – хоть ряви. Нету спасенья ногам моим! А тут вдруг чувствую – палец сухой! Я батю звать. Поглядели – и вправду нет спирту! Высосали ноги весь шкалик!

Назавтра другой шкалик высосали ноги, а на третий день только половину. Больше не стали сосать. Значит, не надо им больше, так бабка и сказала. Ну что ж. Стали ноги меньше болеть.

Прошла неделя, к Пасхе слез я с печи. Потом и к окошку дополз – посмотрел, как ребята играют. А потом и во двор пошел. И совсем вроде хорошо мне стало, только хромаю маленько.

Вот мы с батей раз выехали в поле. Я на возу лежу, а он рядом шагает. А навстречу дохтур идет, тот самый.

– Ну как, – грит, – Митрич, поправился у тебя Петька?

– Поправился.

– Вот я говорил – мазь втирай.

А батя осерчал, видно, возьми да и ляпни:

– Не от твоей дурацкой мази он поправился, а от средства бабки Макеихи!

А дохтур спрашивает:

– А что же это за средство?

Батя возьми ему и расскажи. Тут он усмехнулся так и грит:

– Ну, наделал ты, Митрич, делов! Таперича у парнишки ноги пропали. Ведь твоя бабка спиртом ему кости сожгла!

Сказал и пошел. А батя, как стоял, так рот открыл и стоит. А я реветь. Приехали к избе, я не могу идти. Боюсь ходить на сожженных костях…

Обратно он меня на печь усадил. Обратно у меня ноги болеть стали.

Да поболели с недельку да и перестали. И совсем я хорошо пошел. С тех пор уж я и германскую прошел, и финскую протопал, и все с этими сожженными, и все нипочем.

Холодная вода

Федя Алюшин, дед из Колпино. Ленинградская глазная больница, 1962 г.

– Откуда ты, Федя?

– Я смоленский рожок.

Чифом я болел. Долго. Чемпература кажный день тридцать девять, тридцать восемь. А тут в палату одному мужику жельтерской принешли. Ох мне и жахотелось же жельтерской!

А врачи говорят – нельзя! А меня ражобрало – холодного хочу и все тут! А нас все чëплой водой поили. В кружках.

Вот дождался я, как врачи уйдут. Взял кружку и на карачках с лешницы сполз к пожарному крану. Отвернул, нацедил шебе кружку. Уыпил. Так мне хорошо штало! Я вторую уыпил. Ишшо лучче штало. Я третью. Четвертую налил и в палату понес. Туда на карачках полз, а обратно бягом бягу. Прибег, кружку на тунбочку поставил. На койку лег. Шлышу – врачи идут. Я шкорей пить – штоб не отняли. Ишшо полкружки уыпил – напился!

Врачи приходют, шпрашивают:

– Алюшин! У чебя в кружке чего?

– Вода, – говорю.

– Так ты холодную воду пил?

– Ага, пил, – говорю.

– А школько уыпил?

– А вот, – говорю, – три ш половиной кружки.

– Ну, таперича помрешь!

– А и пущай помру! Жато холодной воды напился!

Вот ляжу и жду, когда помирать начну. Шестра приходит. Градусники штавить.

– Мне, – говорю, – не надо. Все равно помру шкоро.

А шестра:

– Мое дело маленькое – штавь да и все!

Потом на градусник шмотрит: тридцать шесть и шесть. Утром – тридцать шесть и шесть! А через неделю выписали.

Вот чебе и холодная вода!

Самогон

Федя Алюшин, дед из Колпино. Ленинградская глазная больница, 1962 г.

Кладовшшиком я работал. Приходит комишшия.

– Алюшин! Шлыхать, у тебя шамогонка в кладовой хранится!

– Ишшите, – говорю.

Пошли они ишкать. И на полкам и под полкам, яшшики усе попереворачивали. Жапарились. Два часа, почитай, шуровали. Сели на яшшики, дышуть чижало.

Председатель говорит:

– Федя! Ну шкажи ты нам от шердца – есть у тебя шамогон ай нет?

Я говорю:

– А вы что, уыпить хочете?

– Да уыпил бы, – говорит. – Жапарился…

– А наливай, – говорю, – из графина. Вишь, графин на штоле штоит?

Он на меня шмотрит дико:

– Шмеешься над нами?

– Нет! Жачем шмеяться? Вы бы шразу шказали: уыпить хочем! Бяри да наливай!

Он графин берет, наливает, понюхал и говорит:

– Верно!

Я говорю:

– Ишшо ба не верно! Шам гнал!

– Ну и Федя! – говорит. – И откуда ты такой, Федя?

– Откуда? Да я шмоленский рожок…

Кирпичи

Вовка-слесарь с Кировского завода. Ленинградская глазная больница. 1962 г.

У нас слесарь один после получки поллитру принял и заснул.

Славка говорит:

– Давай ему на пузо кирпич положим – проснется или нет?

Положили. А он спит-храпит, и пузо у него вверх-вниз ходит. И кирпич ходит.

Славка говорит:

– Тащи еще.

Мы еще пять штук положили. Спит. Потом еще шесть положили, всего двенадцать положили, а он так и не проснулся!

А которые у нас в ящике для стружек металлических любят кемарить. Токарь один. Мы туда рукав провели и тихонько воду пустили. И что ты думаешь? Не просыпается! Во дает! Вода текет, а он только как захлебываться стал, так и проснулся.

А которых просто так – из рукава обдашь, и тоже встают.

А нас не. Не трогают. Потому в монтерке пьем, и если завалимся, то под щитом, а им скажем: «Если вы нас обливать будете, то попадете на щит, и вас через воду убьет».

И ничего. Не трогают. Боятся.

Телеграмма

Филатовский институт. Одесса, 1963 г.

На отделение пришла почта. Передаю полученную телеграмму старичку-грузину. Он плохо говорит по-русски.

– Милинашвили! Вам телеграмма из Тбилиси. Прочитать?

– Да.

Читаю: – «Вызываетесь для телефонного разговора Тбилиси, 17.00, 27 ноября, номер заказа 349». Поняли?

– Нэт!

– Закарзян! Идите сюда! Милинашвили телеграмма. Надо перевести. Грузинский знаете?

– Канэшна, знаем! Читай тэлеграм!

Читаю.

Закарзян: – Сэйчас пиривидом!

Орет в ухо Милинашвили, хотя тот слышит хорошо:

– Милинашвили! Тэбэ тэлеграм пришел. Панымаэш? Тэбэ син Тыбылыси вызывает! Заказ тэбэ пришел! Хадыт тэлэфон нада. Панымаеш?

Милинашвили: – Нэт.

– Нэ панымаеш? У тэбэ башка ест? Пачиму нэ панымаеш? Еще адын раз гаварит буду! Тэбэ заказ Тыбылыси вызываит. Син у тэбэ ест?

Милинашвили: – Нэт.

Закарзян: – Как нэт, как нэт? Гаварыл три син ест, а тэпэр нэт?

Милинашвили: – Да.

Закарзян: – Тэпер да? Уже син радыл? Тэбэ тэлефон хадыт нада, син гаварыт будэш. Завтра гаварит будэш.

Я вмешиваюсь: – Сегодня. В пять часов.

Закарзян: – Сыводня. Пять часов. Панымаеш?

Милинашвили: – Да.

Закарзян: – Я гаварыл – пиривидом!

Урок русского языка

Филатовский институт, Одесса, 1963 г.

Закарзян: Сестра пришель, укол хотэль дэлат, никого нэ нашель и ушель.

Маробьян: Почему, скажи, пожалуйста, говоришь: «сестра пришель, систра ушель?» Надо говорит: «систра пришла, систра ушла»…

Закарзян: Ты молодой, да?

Маробьян: Ну, молодой. Что ты хочэшь этим сказат?

Закарзян: У тэбя зубы ест?

Маробьян: Ест.

Закарзян: А у меня на букву «а» зубов нэ хватает. Понял?

Ладога

Иван Петрович Давыдов, шофер, 51 г. Ленинградская глазная больница, 1962 г.

Я про себе хочу рассказать. Я у Якубовского личный шофер был. Он был начальник ледовой трассы. Три ромба носил. В ноябре трасса открылась, и погнали туда машины. Работали день и ночь, только как ростепель на Ладоге, так стоим.

Я у Якубовского спросил раз: «Чего это мы столько машин гоняем и, день и ночь, возим да возим?» А он: «Сейчас, – говорит, – и суток мало. Если, – говорит, – не будем возить, помрет Ленинград с голоду».

Ну и гоняли. А Ладогу то приморозит, то развезет.

Вот раз выехали мы с ним.

Он говорит: «Гони быстрей. Сводку передавали, что потает».

Поехали. Навстречу машины идут. С того берега. Муку везут. Потом реже пошли. А уже вечер был. Фары я включил, но с защитными колпаками мало свету все равно. Вот едем, а я смотрю – что-то блеснет впереди. Подъехали – вода.

Я говорю: «Как, мол?»

А он: «Валяй, поезжай помаленьку. Это сверху вода, а снизу лед. Мне, – говорит, – на тот берег надо, хоть убейся».

Ну, поехали по воде – помаленьку. А кругом тепло и ветер. Градус нагоняет. Навстречу машина идет.

Я остановил, спрашиваю: «Как там впереди?»

Он говорит: «Еле проехал. Там, – говорит, – ветер лед ломает. Я, – говорит, – последний. Вам не проехать, вертайте назад».

Якубовский спрашивает: «А пешком можно?»

Тот шофер говорит: «Машина не пройдет, а пешком – кое-где лед стоит крепкой».

Якубовский говорит: «Поезжай, покуда можно».

Поехали. Скаты у меня чуть не по оси в воде. Кажну минуту жду – провалюсь. А уж мы далеко уехали. Полдороги, а может быть, еще боле того прошли.

Как раз на прошлой неделе тут случай был. Автоколонна шла, и головная машина провалилась. В пролубь. Недалеко от берегу. Как и не было ее. Колонна встала, шоферы выскочили – куда там! Вода одна. Да круги поверху.

Один вдруг всех растолкал: «Привязывайте меня – нырять буду. Тут неглыбоко».

Капитан говорит: «Отставить! Нельзя».

А тот: «Не привяжете – тáк нырну. Там брат мой, Лешка».

Привязали его. Веревку в руках держут. Так он, – можешь себе представить? – три раза нырял. Обмерз весь. Ледом покрылся, фуфайка вся во льду. Ничего не вытащил. Самого потом в санбат свезли. Выжил. Потом робятам говорил: «Машина близко под водой была, дно – вот оно, рядом, да дверцу заклинило. Не смог открыть, как ни дергал. На третий раз уж стекло в кабине разбил, до брата дотронулся, да пообмер сам».

Да. Мы, значит, едем. И чувствую я, что не доедем – потонем. И впереди вода, и сзаду. Не так, что все время в воде, но по леду с километр проедем, обратно по воде. Тает. И ветер сильный. А уж тут не знаешь, куда лучше ехать. Все же, впереди дороги мéне осталось до берегу. Только я это подумал, как у меня переднее левое колесо провалилось.

Вылезли мы. Сначала он. Он справа сидел, а за ним я.

Он говорит: «Бросай машину, пошли!»

Я говорю: «Вы идите, а я тут жердей поищу, может быть, вытащу колесо-то». – Машина-то хорошая. Не ломанная ни в чем.

Он и пошел один. А я стал рыскать вокруг. Там жердей валялось много, ими дорогу, значит, направление ставили – куда ехать. Набрал жердей, возвернулся, а моя машина уж всем передком в воду ушла, да и не подойти к ней – така трещина стала. Ну, думаю – надо Якубовского догонять, тут уж не до машины.

Пошел. А впереди трещит все – така пальба. Лед ломает. Шел, шел – обратно трещина передо мной. Вода. Черная. А я жердины-то с собой волочу. Ежели где перебираться или подо мной треснет. Но тут вижу – ходу нет. И то обидно, до берегу уж недалеко – километра три или пять. Видать берег. Повернул, пошел обхода искать. Да уж где тот обход! Эта трещина аж по всему берегу дала. А я пошел налево, ну и тут вдруг льдина-то обратно – как переломится! Метрах в четырех от меня. И дыбом встает. Я от нее ходу. А и там уже вода. И не знаю, как я очутился, но со всех сторон вода, а посередке моя льдина плавает. Потом ее к другой поднесло. Та поболе была. Потом и ее переломило. Ветром на меня воду-то так и наливат, так и набрызгиват.

И вот, можешь себе представить, четырнадцать часов так я с льдины на льдину прыгал. А уж днем меня катерок подобрал. Спасательный. Его по трассе пускали в ростепель. Потому много народу, вот как я, оставалось.

Втащили робята меня в катер. Сняли одежу и спирту дали. А у меня кожа ну вся бела, и если пальцем надавить – ямка остается. Это меня холодной водой четырнадцать часов кропило. Ну, на берег свезли. В санбате денек полежал в тепле. И все. И обратно – шоферить. А пошел бы я с Якубовским, и проскочил бы. Он ведь ладно прошел. Только у берега у самого уж вода была, так он метров двадцать по пояс прошел.

Другой раз гнал я машину порожняком. Тожа дело в ростепель было. Ночь. А я с того берега на этот ехал. Навстречу мне машины идут, люди тоже пешком идут. Тогда много из Ленинграду пешком по Ладоге уходили. И кучей идет, и по одному тожа. А дальше уже и нет никого. Один еду, думаю – проскочить бы успеть. Еду, проглядываю вперед-то. Кабы полынья или пролубь какая не оказалась.

Впереди люди. Трое. Рукам машут. Подъехал – офицеры. Один майор, кажись, был.

«Стой!» – командуют. В машину залезли. «Вези», – говорят.

Поехали. Едем не торопко, объезжаю я трещины. Ветер сильный на Ладоге. Холодеть стало. Это лучше – лед крепче.

И вот опять спереду человек. Идет, ковыляет. Подъехал – женщина. Така вся закутана в платок. И очки. Видно, с городу, да заплутала, да обратно пошла.

Мне: «Возьмите меня. С сил, – говорит, – выбилась».

Я говорю: «Лезь».

А теи, офицеры, ни в какую! «Поезжай!» – велят. А ей: «Отойди от машины!»

Я говорю: «Товарищ майор, машина не ваша. Пускай лезет, ведь здесь погибнет. Не дойти, мол, ей».

А он: «Молчать! С кем разговаривашь? Поезжай, и все тут!»

Я говорю: «Это машина Якубовского. Я у него личный шофер».

А он ТТ вынул и на меня: «За невыполнение приказу – расстреляю!»

А я думаю: ах ты, мать твою так! Ну что тут будешь делать? Нажал я на педаль. Так она, можешь себе представить, на подножку прыгнула и висит, с нами едет. Так один взял да дверцу открыл, ее дверцей и сбило. Она в снег и повалилась. Закричала чего-то, а мы дальше поехали.

Ну что будешь делать, когда он ТТ у башки держит! А они, вишь, боялись, что лед тонкой, а нас уж и так четверо было. Ну а пятая – все же вес.

Довез их до берега, там батареи стояли в ельнике. Вот они там и сошли. Мне погрозили: мол, мотри, до тебя доберемся. А я уехал, да Якубовскому рассказал. Да не то время было, чтоб их искать.

Самовар

Иван Петрович Давыдов, шофер, 51 г. Ленинградская глазная больница, 1962 г.

Привез батя самовар с городу.

Тогда самовар был редкость, а у нас в деревне первый.

Самовар был медный, матка его золой начистит – горит он – я тебе дам! К нам с суседних деревень смотреть приходили. Ей бо!

Вот заходит раз сусед. Хомута просит у бати.

– Петр Севастьяныч! Дай ты мне хомута!

А мы как раз из самовару чай пили. Отец и говорит:

– Испей чайку, попробуй!

А тот:

– Да не пил я его сроду. Не хочу!

– Да ты испробуй! Я тебе сахару дам!

– Ну, давай! Што это за баловство городское!

Нацедил ему батя стакан, прямо с самовару. А он только скипел, ешшо уголья краснелись. Сахару отколол, дал два куска.

И мужик этот, можешь себе представить? Сахар в карман положил – робятам, – а стакан двумя руками взял, а руки-то в рукавицах были, да как плеснет в горло, как водку!

Ну тут, можешь себе представить, крычит, по полу катается, выбежал во двор, снег хватает, глотает…

Долго потом болел мужик этот.

Золотишко

Иван Петрович Давыдов, шофер, 51 г. Ленинградская глазная больница, 1962 г.

Вот как НЭП прошел, стали золото у людей искать. Отобрать чтобы. Приказы вывесили, чтобы золото сдать. Ну, у кого было, те попрятали, а у кого и вовсе не было. И вот всех, про кого думали, что у них золото – в Чека.

У меня там брат двоюродный работал. Чалуев ему фамилие. Матрос он был, а потом в Чека, значит. Вот людоед был! Чего он мне рассказывал! Сколько он людей пострелял!

Дом есть на Гороховой. Дом два и дом четыре. Так оттуда кажное утро по две подводы шапок вывозили. А про Чалуева даже в Военно-морском музее документы есть.

Он к нам в деревню еще до НЭПа приезжал. С женой. Так бабы до того напугались – за околицу не выглядывали. Особенно ее. Он в бушлате – и она. Он с наганом – и у ней наган. Сама в брюках, стрижена, глазами зыркат, ну, бабы и попрятались, как от сатаны.

Да. Я хотел про золото рассказать. Значит, соберут всех, кого забрали, и им: «Сдавайте!» Они туда-сюда – нет, мол. – «Нет? Хорошо!» – И их всех в комнату, метров двадцать. Человек пятьдесят запустят, рядами построят, и стой четыре часа. Потом в коридор выгонят. – «Есть золотишко-то?» – Ну, кто послабже, тот и отдает. А у других и вовсе нету! Обратно их в тую комнату. Еще четыре часа постой-ка. Тесно, душно. Которые сердечники, теи падают, а упасть-то негде, потому очень кучно стоят. Через четыре часа обратно в коридор. – «Сдавать будете?» – И вот так всю ночь. Ну, кто припрятал, тот отдаст, а у которых и правда нет…

А Чалуев, тот потом не то спился, не то, люди говорили, с ума сошел. Потому человеческой крови напился – не смог жить.

Картошка

Иван Петрович Давыдов, шофер, 51 г. Ленинградская глазная больница, 1962 г.

Давно это было. Двадцатые годы, што ли. Я мальчишком был.

К нам в школу с Ленинграда учительница приехала. Молодая. Худая такая, все на уроке в платок куталась. Опосля уроков, мы уже уходить стали, она вдруг встала и нам говорит: «Погодьте, робяты, что я вам скажу». А сама смущается, даже голос у ей другой. «Вы, – говорит, – робяты, у отцов ваших испросите продать картошки, кто сколь может. Я, – говорит, – с Ленинграда, нечего есть совсем».

Ну, я домой пришел, батьке сказал. Он сразу пошел в гоубец, картошки в мешок меры три насыпал и говорит: «Завтра в школу отнесешь, а денег не бери. Понял?» Я говорю: «Понял».

На другое утро идем мы с робятами в школу через лес. Они тоже мяшки тащщат, кто две меры, кто пут. А я и говорю робятам: «А чего это без денег картошку отдавать?» Да. Ну, мы и сговорились, чтобы, значит, деньги взять.

Ну, и взяли с ее деньги. А батьке я ничего не сказал, знал, что бить будет.

Как шкерили рыбного мастера

Павел Трофимович Осмиченко, капитан Ленинградская глазная больница, 1962 г.

В 53 году была объявлена амнистия. И вот жулики эти прямо валом на флот подались. Мы бы их рады не брать, но тут политический момент – надо помочь людям встать на честный трудовой путь, туда-сюда – короче, вся эта шпана на корабли пошла. Народ деньгу любит, а у нас заработки большие.

Так что эти братишки там вытворяли! Вот так просто говорят, работают, окуня шкерят, есть ножи специальные шкерочные, широкие, а через секунду уже пошла-поехала! Чуть не вся команда полощет друг друга. Что предпринимаем? А что тут предпринять? Если далеко от берега, то тут одна меня – запрись в каюте и жди, пока само поутихнет, а там уже с основным составом выходишь, кого повяжешь, кого запрешь. Из тех, кто остался.

А у берега то же самое. Милицию по радио запросишь, она отвечает: «Обходитесь собственными силами».

Вот, например, случай был. Поспорили матросы с рыбным мастером. Рыбный мастер, известно, матросов гоняет, когда окунь идет. Да. Ну а тут они где-то напились, и к нему четверо.

«Ты, гад, говорил, мы шкерить не умеем? Сейчас покажем – умеем!» Его в каюту. Раздели догола и на стол. Тут как раз боцман зашел туда. Боцман у меня здоровый, он как вошел и вид видит: лежит рыбный мастер на столе голый, двое держат, а двое с ножами наклонились над ним. Шкерить собираются.

Боцман тут сходу одному ногой в живот, а второму в зубы. А кулак у него – во! Тот свалился, а рыбный мастер соскочил со стола и тоже нож схватил. В общем, отняли у них ножи, и я их в Мурманске списал и передал в милицию. Да это еще чепуха, то ли было…

Барс

Полковник А. В. Шаповалов Военно-медицинская академия, 1986 г.

Ну, ребята, ко мне сегодня соседа-иностранца положили. Сирийца. По-русски – ни бельмеса. Сам в голубой костюм одет, «Адидас» на груди, нашу пижаму не одевает.

Я ему: «Как тебя звать-то?» А он зенки вылупил и улыбается, тыр-тыр чего-то по сирийски, а я-то по-сирийски не могу. Я на себя показываю, говорю: «Шаповалов Александр Васильевич. Полковник в отставке. А ты кто?» Он понял: «Кракс», – говорит, или Фарс, вроде. В общем я его Барс зову, он откликается. Чудной какой-то. В палату вошел, радиолу японскую – во радиола, с чемодан! – на тумбу поставил, штору узлом завязал, чалму себе на голову из полотенца сделал, сел по-турецки на койке, тетрадку развернул и пишет справа налево! Ну чистый Барс!

А может, и не Барс, но я-то туговат на уши стал после операции на мозгах. Мне в Москве в нейрохирургии операцию делали, опухоль удаляли. Ну, с ней вместе немного мозгов прихватили. Профессор говорил, не больше полстакана.

Я Барсу говорю: «Продай костюм, я тебе сто рублей дам». А он чего-то лопочет: Сирия, Сирия… Потом свою тетрадку достал, листы пополам разделил и стал русский учить. Я его учу – называю предметы, а он записывает по-сирийски, как по-ихнему и как по-нашему.

Тут в прошлом году лежали тоже всякие негры-тигры. С Кубы двое и с Йемена Абдулла. Тот весь черный, только ладошки светлые и по-русски тоже не говорил. Ему клизму перед операцией назначили. Сестры повели в туалет. Там баллон с кишкой висит. Ему говорят: «Давай, снимай штаны». А он пальцем на глаз показывает – что, сюда? Ему говорят: «Не сюда, а в другое место». Сестра его за штаны, он перепугался и бежать. Ну а в дверях Нина Владимировна встала, весь проем загородила, не убежишь! Эта баба – будь здоров, ее на койку положить – с каждой стороны еще на треть свесится. Она его хвать на лавку, штаны спустили и давай клизму заправлять. Потом сестры говорили: замучились мы с этим Абдуллой. Тыщу клизм ставили, а там ничего не видать, все черно – темно, как у негра в желудке.

Вот как трудно больному без языка. Он и врачам объяснить не может, что у него…

Я в войну капитан был. В десантных войсках. Потом уже майора получил, а в Берлине подполковника дали. Мы тогда на Бранденбургских воротах расписывались. Кто углем, а кто мелом. Кто фамилию свою писал, кто матюки. Что хотели, то и писали.

Елена Николаевна! Я вам сейчас свою фотокарточку достану, покажу. Это я в парадной форме и при орденах. Восемнадцать правительственных наград. Ну как, влюбиться можно? Ну, вам не нужно, у вас свой есть.

А сейчас я военкомом у себя в Иваново. Призывы осуществляем. Всех мальчишек с шестнадцати лет на учет берем. Шестьдесят процентов – гниль одна: желудок, нервы… Годных получается процентов сорок-пятьдесят. А кто уже призывники, тоже народ разный попадается – то баптисты, то хиппи. Я им лекции по международному положению читаю, беседы проводим.

Вот пришел один такой хиппи на призывной пункт. Волосья грязные до задницы, рубашка американская с наклейками, джинсы синие, к джинсам рыболовные колокольчики пришиты. Идет и звенит. У нас там – красота! Понимаешь – агитпункт! Паркет натертый, зеркало сто пятьдесят на семьдесят в золоченой раме, на стенках присяга, члены политбюро висят в красных рамках, а он идет по натертому паркету и звенит!

Вот подошел к красному столу, где комиссия сидит, и спрашивает по форме, как его научили: «Допризывник Егоров. Товарищ военком! Разрешите задать вопрос председателю призывной комиссии!» Я говорю: «Разрешаю. Спрашивайте.» А он: «А можно вообще не служить в армии?»

Вот гад!

– А вы что отвечаете?

А по мозгам! Первым делом зачитываю Конституцию. Статья тридцать первая: защита отечества есть священный долг гражданина СССР. Потом Уголовный кодекс, статья двести сорок шестая… Помогает.

Родители тоже несознательные бывают. Ну все, как один, спрашивают: «А в Афган не пошлете?»

– А вы что?

А по мозгам! Статью тридцать первую опять зачитываем. Потом разъясняем: мы никого никуда не посылаем. Мы – призывной пункт. Дальше уже комплектовка. Кого куда – это не наше дело.

Вообще, политика нашей партии и ЦК – правильная. Вон как здорово мы нашим Чернобылем этому Рональду дали по мозгам! Может, начнет теперь соображать, что атом – это не шутка!

Да, водочка теперь дороговата стала. Не каждый себе позволит. Но в народе говорят: вода дырочку найдет! Алкаши теперь, говорят, на дихлофос перешли. Не, не так просто, дурных нет, а вот если в кружку пива из баллончика раз прыснуть, ну чуть-чуть, нажал и отпустил, то через пять минут, говорят, полный балдеж и кайф получается. Вот до чего люди додумались!

Тройной одеколон теперь дефицит, вроде бы деликатес, попробуй купи! У меня в Иванове мой бывший водитель живет на пенсии. Так он мне рассказывал: два флакона примешь, и в самый раз! Пить, правда, неприятно, но зато потом в туалет пойдешь, сядешь, дашь и сидишь, как в сиреневом кусту!..

Там в соседнюю палату одну бабу привезли. Молодая, фигуристая. Я познакомился. Говорю: «Я хоть и старый, а ты меня со счетов не сбрасывай». Она говорит: «Вы первый на очереди».

Вот так! А вы, молодые, зеваете. Сама из Челябинска. Работает в исполкоме в отделе культуры. Что она делает в отделе культуры? Кто бы спрашивал, а то Самсоныч! Ты что, не знаешь, что в культуре делают? Вот был 26 съезд партии. Будет 27-й. Вы, художники, плакаты, лозунги разные пишете?

– Пишем.

Вот. Вы краски разные подбирать умеете, буквы рисовать – тоже, а что писать, не знаете. А она знает. И вам задания дает.

Ребята, я вам Барса привел. Барс, скажи ребятам «здрасьте». Вы ему кричите погромче, он же по-нашему ни бельмеса. Балис, скажи ему что-нибудь по-литовски, может, поймет? Вот чертов сириец, неделю учу, а толку нет. Радиолу продать не хочет. Я даю ему двести рублей и в придачу галоши за шесть двадцать пять – не хочет. У них в Сирии таких галош нет. Эти галоши у меня в Иванове с руками оторвут. А он, дурак, не хочет…