Текст книги "Моя коллекция"

Автор книги: Лев Разумовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Референт Фурцевой

Июнь 1964 года. Переславль Залесский.

Мы с Васей находимся на творческой даче имени Кардовского в сборной группе скульпторов из Москвы, Ленинграда и других городов России. Мы ведем замечательную, райскую жизнь. Нас кормят, поят, дают мастерские, оборудованные станками, и натурщиков из Москвы. И все это бесплатно, за счет Союза художников Российской Федерации.

Дача, бывшее имение известного художника Дмитрия Николаевича Кардовского, – несколько деревянных домов, окрашенных в красно-коричневый цвет, – расположена в обширном саду с высокими липами вдоль забора. На верхушках лип – множество гнезд галок, которые поднимают громкий базар с каждым рассветом до полной темноты.

У нас полная свобода действий. Каждый скульптор может работать в натурном зале или заниматься собственными композициями, или отправиться гулять по городу с его многочисленными соборами и церквями – памятниками русской старины.

В свое время Кардовский завещал свое имение в Переславле живописцам, членам Союза художников РСФСР, и облагодетельствованные живописцы привозили на выставки множество этюдов с пейзажами города. Через несколько лет президиум СХ СССР во главе с В. Серовым отобрал дачу у живописцев и передал скульпторам: «эти крестов не принесут». Изображение церквей с крестами – опиума для народа – стало раздражать и беспокоить высшее начальство. На скульпторов в этом отношении можно было положиться – крестов они не несли, а возросшее количество этюдов с обнаженной натурой можно было легко регулировать местными выставкомами.

Директор дома творчества Василий Васильевич Чапаев, по слухам бывший полковник, соответствовал своему знаменитому однофамильцу не только паспортными данными, но и манерой поведения: любил порядок и не уставал учить молодых скульпторов уму-разуму: выговаривал за курение в помещении, за появление на территории дачи лиц в нетрезвом состоянии и особенно (это был его конек) за не заправленные по ниточке кровати. Провинившихся он вызывал на ковер и «имел с ними беседы». Его приказы и разносы все принимали спокойно, как необходимый довесок к вкусному пирогу. В творческий процесс он не встревал – и на том спасибо.

Сразу же по приезде на дачу мы с Васей решили вызвать сюда из Москвы нашего сокурсника по училищу Штиглица Юру Антонова. Юрка, близкий и дорогой нам человек, книгофил и способный график, с которым два мешка соли было съедено, часто писал нам в Ленинград, сетовал, что остался в Москве без друзей.

Позвонили Юрке.

– Привет! Не хочешь ли ты порисовать старинную русскую архитектуру?

– Ты откуда говоришь?

– Мы в Переславле, в доме творчества. Приезжай! Мы тебе организуем койку и трехразовое питание на несколько дней.

– А что, есть свободные места?

– Мест нет, но мы что-нибудь придумаем. Скажем, что приезжает крупный чиновник из министерства культуры. Заодно увидимся, поговорим, помянем Штиглица… Ну, как? Уговорили?

– Почти. Надо подумать.

– А ты не думай много. Ты нас видеть хочешь?

– Хочу! Все понял.

– Ждем! Захвати папку для рисования.

– Обижаешь, начальник!

Через два дня мы встречали Юрку на автобусном кольце Переславля. С первого же взгляда было понятно, что лучшего персонажа на роль крупного московского чиновника мы и не могли придумать. За то время, что мы не виделись, он заметно пополнел, заматерел, вид имел строгий и вальяжный, одет был в добротный костюм, на носу очки в роговой оправе.

– А ну, подать сюда Ляпкина-Тяпкина! – провозгласил Юрка, вступив на переславльскую землю, и пропал в наших объятиях, хлопках по спине и возгласах радости: «Ох, и толстяк же ты стал!» – «От дурака слышу!» – «Сам дурак!» и т. д.

Закончив ритуал встречи, Юрка посерьезнел, нахмурил брови и озабоченно спросил:

– И кто же я? Чтоб я знал. На всякий случай.

– Ты, на всякий случай, референт Фурцевой.

Юрка присвистнул:

– Ни хрена себе!.. А у вас никого пониже рангом не нашлось? Что я должен делать?

– Ничего. Ребята в комнате предупреждены, до остальных слух дойдет. А с начальством мы справимся сами.

Юрка помедлил немного, помолчал, потом расплылся в улыбке:

– Ладно. Валяйте!..

Мы повели его в дом через сад. Несколько человек, работавших в саду на пленэре, повернули головы в нашу сторону с любопытством. Слух о прибытии референта из Москвы расползался все шире, к нашему удовольствию.

Койку для Юрки удалось втиснуть рядом с моей, с помощью друзей. Мы пообедали и пошли показывать ему город. Было что показать!

Город Переславль как нельзя лучше соответствует своему имени. Расположенный на высоких берегах знаменитого Плещеева озера, того самого, где юный Петр начинал создание русского флота, этот славный городок состоит из деревянных домов, а также множества старых монастырей, построенных в 16-м веке на высоких зеленых холмах. Старые архитекторы хорошо знали свое дело!

Первым делом мы повели Юрку к Горицкому белокаменному собору. Он стоял на самой высокой точке Переславля, от которой простиралась вся долина до Плещеева озера и с любой точки открывалась широкая панорама с огромным выбором сюжетов. А впереди еще Юрку ждало знакомство с Даниловым монастырем, с шатровой церковью и другими красотами старорусской архитектуры, устоявшей в основных габаритах от полного разрушения и разорения за последние пятьдесят лет. Облупленные, зашарканные снаружи и заплеванные, загаженные внутри, старые соборы сохранили свои благородные пропорции и память о бывшем величии.

Ни минуты не теряя, Юрка раскрыл папку для рисования и пропал для нас как собеседник. Мы ему не мешали и тоже занялись делом, умножая быстрые наброски в наших рабочих альбомах.

После ужина мы вернулись в комнату и разлеглись на койках. Пора была отдохнуть после насыщенного событиями дня.

– А помнишь, как Иванов влепил тебе двойку за контрольную по математике? Помнишь, как я произнес пламенную речь в твою защиту?

– Конечно, помню! Еще помню, как он в ответ на твою речь сказал: «Разумовский! Я бы прислушался ко всем вашим доводам, если бы у вас за семестр высшей оценкой за математику не стояло три с минусом».

– А помнишь, как ты меня подначил «на слабó» пройтись от училища до Русского музея босиком? Я сказал тогда, что мне не слабó, никто, мол, и не заметит, что я иду по улице босиком, если, конечно, не привлекать внимания граждан. Ты согласился. А что дальше было, помнишь?

– Нет.

– Так я тебе напомню. Как только вышли на Садовую, ты завопил, как сумасшедший: «Граждане! Смотрите, какой большой дурак идет! Босиком идет по центру культуры! По славному городу Ленина! И ботиночки свои за шнурки несет!..»

– А помнишь, как ты незабвенные стихи написал:

 
Я
      не хочу
            играть
                  в искусство!
Если
      не можешь,
            сиди
                  и цыц!
Если
      таланта
            имеешь
                  негусто,
Ямы
      копай!
            А к искусству
                  не вись!
 

В дверь постучали.

Звук удивил нас. Стучать перед входом не было принято в нашей бесшабашной братской вольнице. Поэтому никто не ответил.

Дверь открылась. Вошел Чапаев. И прямо направился к Юркиной койке.

Мы замерли. Нас застали врасплох. Юрка, также как и мы, лежал в одежде, выставив ноги в носках на нижнюю раму кровати. Сейчас начнется крик.

– Ну, как вы тут устроились? – с очаровательной улыбкой спросил Чапаев.

– Нормально, – ответил Юрка, не меняя позы.

– У нас тут все по-простому, – заглядывая Юрке в глаза, заявил Чапаев. – Мы не смогли обеспечить вам отдельную комнату, но уж – он хихикнул, – как говорят, в тесноте да не в обиде! Зато с друзьями рядом… – кивок головой в мою сторону. – Уж извините…

– Я доволен, – процедил Юрка, не моргнув глазом.

– Вот и хорошо! – обрадовался Чапаев. – Мы тут стараемся… Если что, так обращайтесь прямо ко мне. А сейчас отдыхайте.

И вышел на цыпочках.

Не успела дверь закрыться, как вся палата грохнула разом. Задрав ноги кверху, схватившись за голову, ржал Толик Веселов; зарывшись в подушку, трясся Вася; неудержимо хохотал Леонард; мелко смеялся наш йог из республики Коми. Не ржал в палате только один человек – Юрка. Он невозмутимо лежал с каменным лицом, то ли войдя в роль, то ли задумавшись о последствиях.

Утром мы обычно вставали в семь часов – берегли рабочее время. Юрки в палате не было.

Я спросил у Васи:

– Ты не видел Юрку?

– Наверное, сидит где-нибудь уже два часа, рисует. Что ты, Юрку не знаешь? А вот и он, пропащий.

Пропащий, не отвечая, собирал свои вещи из тумбочки и укладывал их в дорожную сумку.

– Юра, ты что?

– Где у вас тут сады-огороды?

– В чем дело?

– Дорожки посыпали песком…

Мы выскочили в сад и ахнули. Все дорожки, а также вытоптанная площадка перед столовой были посыпаны мелким декоративным красным песком!

Такого эффекта мы не ожидали. Сад стал праздничным. Царила необычная для этого времени тишина. Даже галки от удивления смолкли, разглядывая незнакомый пейзаж.

– Юра, ну погоди, ничего не будет…

– Ну вас к едрене фене! – кратко изрек референт, пролез через дырку в заднем заборе и быстрыми шагами направился к автобусной остановке.

Будь здоров, папа!

Есть у меня две доченьки. Одна красавица и умница. Зато вторая – умница и красавица.

И каждая любит меня лечить.

Та красавица, которая умница, мелкими шариками меня потчует. Эти шарики очень быстро от всех болезней вылечивают.

Зато умница, которая красавица, в порядке соревнования принесла мне капсулы со странным названием «тиагамма».

Взял я прочесть аннотацию. Дальше строго по тексту:

Описание: мягкие желатиновые капсулы продолговатой формы без запаха. Фармакологические свойства: липоевая кислота эндогенно присутствует в организме. Токсикологические свойства: острая токсичность в экспериментах на животных низкая. Смертельная доза после внутривенного введения составляет около 400 мг/кг на крысах и 400–500 мг/кг на собаках при приеме внутрь. Высокие дозы препарата вызывают рвоту, слюноотделение и торможение. Смерти предшествуют тонико-клонические конвульсии.

Прочитал я эту бумагу и слегка призадумался.

Радует, конечно, что появился шанс. Все-таки, некоторые отдельные крысы выживают. После бурного слюнотечения и торможения.

Про собак этого, между прочим, не сказано. Собаки в периоде полураспада умирают отдельно в течение 10–20 минут в тонико-клонических конвульсиях.

Не перейти ли мне снова на шарики?

Будь здоров, папа!

Эротический триллер

Утром Лена проснулась в хорошем настроении, сбегала на аэробику и потом с обаятельной улыбкой сообщила мне:

– А у нас сегодня вечером гости!

– Кто же? – почуяв неладное, спросил я.

– Валя Тимофеева, – радостно сияя, сказала Лена, – она такая самоотверженная! Она придет, несмотря на такой мороз!

– Так, – сказал я, – может быть, не стоит надрываться? Особенно в мороз.

– Ее ничего не остановит, – сказала Лена. – Она такая преданная!

Я дождался вечера, оделся потеплее и вышел погулять. Мороз действительно был изрядный, и я с тоской подумал, что больше часа я не выдержу.

Невский был заснежен и красив. Снег приятно скрипел под ногами. Потихоньку, не торопясь, я дошел до кинотеатра «Паризиана», который был когда-то «Октябрем», и вдруг меня осенило – кино! Сто лет в кино не был!

На афише значилось: «Эротический триллер. Детям до восемнадцати вход воспрещен. Начало в девять часов». Я бросил взгляд на часы – без трех минут! Я рванул к кассе.

– Сколько стоит билет?

– Пять тысяч.

– Извините, – отпрянул я от билетной дырки.

– Гражданин! Пенсионерам скидка. Платите две тысячи.

Я очень обрадовался. Все-таки у нас самая гуманная в мире страна. Особенно правительство. Неустанно заботится о ветеранах труда. Каждый российский пенсионер вместо того, чтобы забивать козла или в одиночестве пить горькую, может повышать свой культурный уровень на эротическом триллере.

Пройдя в зал, я с удовлетворением убедился, что в своих патриотическо-социологичких размышлениях был прав. Половину зрителей в зале составляли старички-пенсионеры, если не считать две-три молодые парочки, которые, еще не дождавшись сюжета, начали неорганизованно жаться друг к другу.

Потух свет. На экране сразу появился голый зад в полэкрана, и старички дружно вздохнули. Я тоже вздохнул вместе с ними, чтобы не отставать от коллектива. После чего на экране развернулись захватывающие события. Кто бы мог подумать, что такое творится на этом жутком Западе! Полуголая красавица мерзавка Эдит бурно изменяла своему мужу, положительному профессору университета, красавцу Эдуардо, с его отрицательным отцом Филиппо! И бедный Эдуардо, положительный профессор, вынужден был развлекаться со своими студенткам! От сочувствия и негодования я весь обрыдался…

Талантливый сценарист удачно и очень тонко применил контрапунктический прием, проведя параллельно личной драме Эдуардо, его воспитательную линию: он развлекался только с успевающими студентками, а тем, которые не сдали ему французскую поэзию восемнадцатого века, он отказывал во внимании, тем побуждая их к серьезным и углубленным занятиям.

Все это смотреть мне было очень противно, но я собрал всю свою волю и смотрел, не отрываясь, чтобы потом всем рассказывать, как мне было противно. Правда, иногда, сюжет увлекал меня остроумными режиссерскими находками. Например, мне показался интересным прием, когда на экране каждый последующий студенческий зад отличался от предыдущего по форме. Не говоря уже о содержании.

Триллер закончился хэппи-эндом. Вся семейка пришла к счастливому компромиссу, и я так и не понял, почему этот жанр называется триллером. Зажегся свет. Наша валидольная команда заскрипела костями и стульями, креслами и чреслами, закашляла, засморкалась и зашаркала к выходу. Трое ветеранов труда мирно спали в своих креслах, свернувшись калачиками. Проходя мимо, я вежливо постучал одному из них пальцем по спине.

– Доброе утро! Кино окончилось.

– Не будите их, – сказала билетерша, – они уже третий сеанс здесь спят. Им идти некуда. А на улице мороз.

Умиротворенный фильмом, я вернулся домой в половине двенадцатого, тихо, чтобы не разбудить Лену, открыл дверь и с порога услышал бодрые и повышенно веселые голоса Лены и Вали, горячо обсуждавшие последние новости и сплетни фольклора….

– Эх! – подумал я. – Все-таки сознание и гуманность отдельных граждан России сильно отстает от уровня правительства…

Маэстро

В 1959 году Вася вылепил мой портрет.

Как-то он заканчивал на станке проволочный каркас для новой работы. Дверь неожиданно распахнулась, и в мастерскую влетел Аникушин. Он всегда был быстрый, легкий – не ходил, а летал. Он подскочил к портрету и на секунду задержался.

– Разумовский? – спросил он.

– Да, – ответил Вася.

– Не похож! – сказал маэстро и испарился.

Секреты акварели

Я не знаю, что больше потянуло меня в Игналине к живописи. То ли удивительные ландшафты, то ли чувство полного раскрепощения и свободы от городских забот, то ли сильное желание увезти с собой аромат этого райского места, то ли неумение сидеть сложа руки. Наверное, все вместе. В городе я тратил полдня в толкучке транспорта на то чтобы добраться до природы в поисках интересного сюжета. Здесь, на хуторе, проблемы сюжетов не существовало. Один шаг от веранды – и оказываешься на вершине холма, откуда во все стороны открываются замечательные виды и простор до шести дальних горизонтов.

Очарование щедротами литовской земли было полным. Что же касается воплощения этой красоты в достойных произведениях, – с этим дело обстояло хуже.

Этюды маслом с натуры так или иначе передавали аромат разнотравья, холмистого пейзажа, закатов над озерами и ласковую камерную особенность этих славных мест. Акварель же мне не давалась. Я твердо помнил, что акварель должна быть прозрачной, легкой и светлой. Об этом писал художник начала века Лепикаш, творческий метод которого состоял из нескольких наслоений цвета по тщательно выполненному рисунку. У Лепикаша акварели получались. У меня – нет. Усилив по его методу локальные цветовые пятна, я терял прозрачность, попытки быстрого рисования по мокрой бумаге также не увенчались успехом – мокрые краски растекались и смешивались сами собой без подчинения, сбивая рисунок и вызывая мое огорчение.

Как-то в начале семидесятых годов кто-то из моих друзей посоветовал мне сходить на выставку акварелей Гаврилы Кондратьевича Малыша: «Тебе будет интересно».

Ничего не зная об авторе, я вошел в большой зал Союза и буквально обомлел у первого же стенда с пейзажами. Первое впечатление – это же масло! Причем же здесь акварель? Нет, это не масло… Может быть, темпера? Нет, это настоящая акварель! Только как он это делает?

Я был потрясен яркостью его палитры, звонкостью его пейзажей, цветовой роскошью его натюрмортов с фруктами и цветами, солнечным светом, рвущимся с его полотен. Еще больше я изумился, когда узнал, что все это изобилие пишется дома, по памяти, с оглядкой на быстрые наброски карандашом.

Те же друзья познакомили меня прямо на выставке с автором. Я выразил ему свое искреннее восхищение его работами, набрался храбрости и спросил, в чем секрет его техники. Он заулыбался, поблагодарил и предложил придти к нему в мастерскую. Я с радостью согласился и через пару дней был уже около его мастерской на Васильевском острове.

Двери мне открыл сам хозяин.

В мастерской было много зелени, с первого же взгляда было ясно, что весь интерьер был любовно спроектирован и выстроен им самим. Он начал наше знакомство показом богатого столярного и слесарного инструментария. На многочисленных полках, сверкающих золотистым лаком, стояло множество книг по искусству, коллекция цветного стекла, коллекция гуцульской керамики. В мастерской царили идеальный порядок и чистота, заведенные и поддерживаемые мастером. Посреди комнаты стоял большой стол, накрытый стеклом, слева от него размещались коробки с красками и керамические кружки с кистями, справа стояла ванночка с водой. На стенах висели большие картины, написанные маслом. Автоматически я отметил, что по яркости красок они были на уровне акварельных.

– Ну а теперь я покажу вам «секреты», – с улыбкой сказал Гаврила Кондратьевич. – Нарисую при вас небольшую картинку. Все очень просто…

Из плоского ящика с ватманом он вынул четвертушку листа и несколько раз окунул ее в ванночку. В скобках, вся бумага хранилась у него в разных ящиках в расправленном горизонтальном положении (моя бумага хранилась в рулонах, и приходилось перед работой ее долго расправлять). Потом уложил ее на стекле, сбросил флейцем лишнюю влагу, подождал еще немного, низко наклонился к бумаге, видимо, чтобы убедиться в ее готовности, и не торопясь, начал трогать ее кистями.

Сразу определились два плана: задний ряд деревьев, освещенных контражуром, и передний, более резкий и более холодный, изображавший груду камней, разбросанных по диагонали. Картинка постепенно проявлялась, как фотобумага в проявителе, кисть в руке мастера легко и быстро танцевала по всей плоскости, соседние тона не доводились до слияния друг с другом, почти везде оставлялось некоторое пустое пространство, которое потом само собой заполнялось тончайшим слоем краски, расплывающейся по сырой бумаге.

Все это представление длилось ровно десять минут. Все было очень просто, всего три компонента: вода из крана, краски из тюбиков фабрики «Черная речка» и рука мастера – делов-то! Но какая свежая, какая радостная, какая весенняя картинка оказалась в моих руках! И сколько радости было подарено мне, когда я впервые в Игналине начал применять в своих акварелях приемы и советы Гаврилы Кондратьевича!

Возможно, что в этом состоял один из главных приемов автора: краска наносилась в полную силу за один раз, при этом смежные тона не касались друг друга, сохраняя тем самым рисунок и композицию автора. В этом состояла его технология, его арсенал, который можно было перенять, которому можно было подражать с большим или меньшим успехом. Однако главный секрет его творчества состоял в ином, и перенять его было невозможно, даже если бы он сам хотел его передать. Этот секрет состоял в его свободном владении цветовой гаммой, присущей только ему, его вдохновению и таланту.

Письмо Маше в Игналину

Машуня!

Не успели вы уехать, как на другой день у нас появилась собака!

Дело было так: я сидел на кухне и пил чай. Пришла Танюха и сказала, что в нашей парадной спрятался от холода чудный пёсик, и мы должны его спасти. Я разжалобился, открыл дверь и позвал пёсика.

В дверь ввалилась здоровенная чёрная собачина, немного поменьше овчарки, и забегала по кухне.

Танька сказала:

– Правда, чудный щен? Он же такой молоденький! Лапушка!

Лапушка сел посредине кухни и стал бешено чесать блох. В основном, на меня. Потом лапушка съела миску борща с овсяной кашей. Танька сказала, что она будет с лапушкой гулять, и вообще ей будет очень хорошо у нас жить.

Легли мы спать. Лапушку заперли на кухню, потому что она ужасно чесалась и воняла.

– Слушай, – сказал я Таньке, – по-моему, лапушка немножко сильно пахнет…

– Да, я тоже чувствую. Давай её выкупаем в нашей ванне с шампунем.

Мы обдумали это предложение и отказались, так как щеночек без намордника наверняка бы нас съел, если бы мы засунули его в горячую воду, а кроме того, я не люблю купаться в ванне после собаки.

Ровно в шесть утра щеночек залаял, и я вышел с ним во двор. Он побегал, сделал свои дела посреди двора, и мы вернулись домой. Я сварил овсяную кашу с докторской колбасой, три четверти вывалил ему в миску, остальное взял себе. Он понюхал, и не стал есть. Я свою порцию съел с удовольствием. Потом я ушёл по своим делам, а когда вернулся часа в четыре, то не узнал нашей чистой, предшведовской квартиры.

В коридоре валялись обывки обоев, иллюстраций и… маминых нот!!!

Нижняя полка в коридоре, около ванной, была вся разгромлена и раскидана спасённой собачкой.

В комнате, возле твоего секретера, валялась куча бумаг, разбитые пластинки и разгрызенные «Сказки Андерсена»…

Ни Таньки, ни собачки дома не было.

Я стал разгребать квартиру, в этот момент явилась очень мрачная Танька, с моим брючным ремнём в руках.

– Где ты была?

– Гуляла с Джеком.

– А где Джек?

– Он убежал…

– Совсем?

– Совсем…

– Какое счастье! А когда же он успел устроить такой погром?

– Я была на кухне. А в комнате что-то шуршало. Я думала, что он играет… Он – такая лапушка!..

В этот момент со двора раздался крик дворничихи:

– Безобразие! Опять эта вечесловская собака наделала кучу посреди двора! Думает, если она народная артистка, так ей и кучи можно класть? Они тут гадят во дворе, а я убирай, да? Да я ей сейчас пойду и скажу!..

Я тихонечко закрыл форточку и отошёл от окна…

Целую тебя.

Папа