Текст книги "Моя коллекция"

Автор книги: Лев Разумовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Письмо сестре из Игналины

Я сижу в раю среди зелени, свежести, озона, слушаю тишину и стрекотание кузнечиков и вспоминаю вчерашний день.

Он начался после полубессонной ночи, в 9.00, когда я сел в зубоврачебное кресло для того, чтобы быстро поставить пломбу и мчаться на Песочную набережную уговаривать худсовет приехать к нам в Лавру принимать работу, так как в этот четверг поездка к нам не планировалась. Одна пломба неожиданно для меня превратилась в три, а пятнадцать минут обернулись полутора часами, поскольку пломбы оказались сложными, с удалением нервов. Мне сделали укол новокаина, который связал мне губы и язык, и выйдя от врача в 10.30 (худсовет начинается в десять часов, когда намечается план поездок по городу), я поехал к сильным мира сего уговаривать, не будучи в состоянии разговаривать, однако по дороге новокаин немного рассосался, и я обрел возможность слегка шевелить губами, ярко накрашенными каким-то лекарством.

На худсовет я попал в 11.30, с трудом уговорив очередь пропустить меня для переговоров.

Высокий синклит проявил явное недовольство. «График составлен, где вы были раньше? Нет, мы не поедем, и так много заявок, мы не лошади…». Но в конце концов, члены совета посовещались и согласились приехать между пятью и семью часами. Окрыленный, кинулся домой, чтобы захватить в мастерскую книги и еду.

Дома застал такую картину: вся квартира завалена миллионом тряпок из а) кучи Машкиных вещей, привезенных из детского сада б) кучи Лениных вещей из экспедиции и в) кучи наших общих вещей, подготовленных для упаковки в Игналину, при условии разбора и подбора их из куч «а» и «б».

Посреди всего этого хаоса стояла Лена в состоянии полной прострации, с Машкиными трусами в одной руке и иконой, привезенной из экспедиции, в другой и слушала, раскрыв рот и очи, богословскую лекцию какого-то странного молодого человека, с бородкой, длинными волосами и глазами, глядящими в разные углы комнаты. На столе лежали бронзовые складни, оклады, иконы и иконки – трофеи экспедиции.

Я поздоровался. Молодой человек назвал себя Виктором и представился первым секретарем митрополита Никодима. Сам он в чине монаха, и его задачей, как он пояснил, является уговорить Лену пожертвовать икону ленинградскому владыке.

Тут уж и я обалдел. Много было у нас дома всяких пьяных и несчастных женщин, приведенных ночевать на мой диван, бывали и музыкальные шизики, неврастеники, душескрёбы и истерики, но живого монаха ещё не было. Привёл его какой-то Ленин студент, недавно вышедший из Бехтеревки. Они о чём-то бурно спорили, монах Витя и бехтеревский студент. Витя, вроде бы, должен был купить какую-то икону для передачи в Церковище взамен той, которую привезла Лена.

Дальше мне слушать было некогда. Я бестактно прервал жизнеописание святого Луки, житие которого в данный момент обсуждалось, в связи с изображением оного в окружении шестнадцати серафимов, и сказал Лене:

– Я в мастерскую на худсовет. Приду часов в девять. Напоминаю тебе, что шестнадцать серафимов – цифра абстрактная, а вагон номер 12, отправляющийся в Игналину в 0 часов 8 минут – цифра вполне конкретная.

Лена посмотрела на меня, как через стекло, и ничего не ответила.

В мастерской я развернул работу, первый раз за день поел и растянулся на диване. Через пятнадцать минут пришёл Вася, удравший из «Самоцветов», и мы начали наводить марафет в мастерской к худсовету и поправлять работу. В четыре я выскочил на площадь позвонить из автомата Лене, так как мне не давал покоя вчерашний хулиганский инцидент во дворе. Было занято. Для страховки я решил вернуться в мастерскую – взглянуть, не приехал ли худсовет, что в принципе было невероятно, так как они обещали прибыть между пятью и семью… и уже издали увидел голубой зад худфондовского автобуса около мастерской!..

Вбежал в мастерскую я как раз, когда председатель худсовета Стамов Василий Гаврилович возмущенно допрашивал Васю:

– А где же Разумовский? Ведь мы же ему любезность сделали…

Тут я выскочил из-за спин и, переведя дух, выпалил:

– Разумовский здесь, за любезность спасибо. Давайте, мы вам покрутим работу.

Работу (портрет Калинина) приняли сразу, с мелкими замечаниями. Мы с Васей поздравили друг друга, я попрощался и ринулся домой, чтобы узнать, как идёт подготовка к отъезду.

В 16.30 я уже был дома. Монаха и студента из Бехтеревки не было. Один рюкзак был уже собран. Мы с Машей побежали в химчистку сдать зимние вещи, а заодно и в детскую поликлинику, где ей выдрали три молочных зуба.

Вернувшись домой, я застал ещё один собранный рюкзак, кучу Лениных студентов и Лену, названивающую по телефону:

– Вероничка, приходи! Будет очень интересный человек! Леночка! Приходи! Будет священнослужитель!..

Гость пошёл косяком, среди узлов и чемоданов носились какие-то малоизвестные мне дети, Лена продолжала паковаться и искать периодически пропадавшие нужные вещи, бепрерывно звонил телефон, хлопали двери, пришли Оля с Алёной, Вероничка, с Таирой и Леночкой, гости сели за стол в напряжённом ожидании обещанного священнослужителя, было уже десять часов, а монах всё не приходил с купленной на обмен иконой. Пока что Лена предложила послушать привезённые ею из экспедиции записи песен цыганского табора.

Грянул хор цыган. Мы с Машкой пошли примерять Сюркиса в чемодан. Он туда сам запрыгнул и сидел в чемодане как миленький – единственное нормальное существо в этом сумасшедшем доме.

Раздался телефонный звонок. Лена ринулась к трубке, и по обрывкам тревожных и расстроенных вопросов-ответов, я понял, что монах Витька на взятые у Лены двадцать рублей напился до положения риз и придти не может, а об иконе и вообще нет речи…

Было уже около одиннадцати, когда наиболее трезвые гости выключили магнитофон и начали, под моим нажимом, перетаскивать вещи к выходу. Быстро свернули стол. Оля и Алёна вымыли посуду.

В 23.15 пропал Сюркис.

Машка взвыла.

Я поймал беглеца на лестнице, посадил в чемодан и сказал: «Выходим!»

Лена сказала:

– Подожди. Сейчас должна придти Леночка Беленькая. Она принесёт двухтомник Томаса Манна, без которого ехать совершенно немыслимо!

В 23.25 я молча начал выкидывать вещи во двор, с помощью Оли, Алёны и студентов. Во дворе мы наткнулись в темноте на Леночку Беленькую в обнимку с Томасом Манном.

Двинулись к автобусу. Из чемодана вдруг понеслось дикое мяуканье и утробное верещание. Машка снова взвыла:

– Папа! Он там задыхается!

Я опустился на асфальт на колени и прорезал ножом две дырки под вопли: «Осторожней! ты его зарежешь!», – и мы сели в автобус.

Приехали вовремя.

Ночь в поезде я проспал без таблеток.

Сюркис спал с Машей.

На хуторе тишина и благодать.

Целую вас.

Л.

Поездка в Пено

Приезжайте к нам в Пено! – позвонили наши друзья из Тверской области, где они купили старый дом с большим участком. У нас Волга рядом, комнат в доме пустых навалом. Поживите, отдохните, воздухом подышите.

Обрадовались мы – соскучились в Питере без воздуха.

Пошел я на другой день на Московский вокзал билеты брать на себя, Лену и Даньку.

Кассирша буркнула из окошка:

– Боковые полки возьмете? Других нету.

Я согласился.

Собрали мы три рюкзака и поехали на вокзал. В вагоне выяснилось, что полки наши не только боковые, но и верхние. На просьбу поменяться со мной местами никто из соседей не среагировал. На мою полку мне было не залезть. Сидеть мне было тоже негде, так как народ уже улегся и ноги протянул во всю длину плацкартной полки. В вагоне была духота, и я пошел в тамбур дышать свежим воздухом. Так я там и простоял с восьми вечера до часу ночи вместе с Леной, которая самоотверженно стояла рядом со мной до того момента, когда на одной из попутных станций освободилась нижняя полка. Мне удалось даже подремать на ней до пяти утра.

В Пено я тут же пошел на вокзал покупать обратные билеты. Выстоял небольшую очередь к кассовому окошечку и попросил три билета на поезд через десять дней.

– Плацкарты нет, купе нет, есть только места в общем сидячем вагоне.

Опять ночь не спать! Отказался я брать такие билеты, потом походил с полчасика вокруг кассы и решил все-таки взять их на всякий случай и, если повезет, поменять за час до отхода поезда. Кассирша сказала, что шанс есть, хотя она ничего не гарантирует.

В Пено мы купались в Волге, поднимали целину под грядки, корчевали пни, сжигали на большом костре мусор и скошенные заросли иван-чая, лопухов и крапивы. Отдохнули хорошо. Пришел день отъезда.

Утром я сказал, что пойду в кассу за три часа до открытия, что вызвало бурный протест Лены и осуждение моего невозможного беспокойного характера.

– Зачем тебе идти в такую рань! Мы прекрасно возьмем билеты за полчаса до поезда!

Зал ожидания был пуст, чему я очень обрадовался – значит, я первый. Сел на лавку рядом с кассой, поставил рюкзак в ноги и стал спокойно ждать.

Минут через десять пришли две женщины, заняли за мной. Постепенно зал заполнился людьми. За десять минут до открытия кассы народ заволновался и построился в очередь. Я встал первым к окошку. Тут же возник конфликт с неожиданно появившимся конкурентом, который заявил, что он пришел раньше меня на полчаса. Я возмутился:

– Я вас не видел! Зал был пуст, когда я вошел!

– А я сидел на скамейке перед входом. И за мной еще три человека заняли.

Скамеечники стали жать на очередь, началась перебранка и толкотня. Однако очередников в зале было больше, они меня решительно поддержали, вытеснив часть скамеечников в хвост очереди; другая же часть продолжала бороться за второе и третье места. В это крикливое противостояние вдруг с истеричными воплями врезалась скандальная тетка с ребенком на руках, заявившая свое внеочередное право, поскольку ребенок у нее инвалид. Базар и выкрики достигли своего апогея. Я твердо стоял у самой кассы, вцепившись в окошко, когда кто-то постучал меня по спине. Я обернулся.

Передо мной покачивался пьяный вдробадан мужик. Одной рукой он схватился за меня, чтобы не упасть, а второй размахивал перед лицами граждан.

– Вот этот в белой кепке, – тычок мне пальцем под ребра, – пусть стоит! Он первый. А мне, бляха-муха, билета не надо! Мне внука надо отправить. Вот эта баба пусть тоже стоит. А мое место третье. Это уж как хотите. А кто чего скажет – я, бляха-муха, за себя не ручаюсь!

Тут он качнулся и чуть не упал, но был поддержан своим корешем, здоровенным парнем в рваной тельняшке.

– Дядя Федя, ты место забил? Теперь пойдем отдохнем.

Он вытянул дядю Федю из очереди и прислонил к стенке. Тот сполз на корточки.

В этот момент раскрылось окошко, и к моей радости на наш поезд оказались купейные места. Кассирша предупредила, что места не нумерованы.

Привокзальную платформу заполнила толпа счастливых обладателей билетов. Никто не знал, где остановится их вагон, поэтому все взволнованно бегали по платформе, ориентируясь на противоречивые советы тех, кто уже ездил по этой дороге. Поперек платформы лежал дядя Федя. Над ним стоял растерянный внук лет семи.

Издали послышался шум подходящего поезда. Волнение на платформе усилилось. Громкоговоритель зашипел, потрещал и возвестил:

– Нумерация вагонов начинается с хвоста. Стоянка три минуты.

Толпа рассыпалась на единицы, люди с вытаращенными глазами ринулись навстречу друг другу, роняя багаж, огибая дядю Федю, лавируя и сталкиваясь.

В общей суматохе мы подбежали к своему пятому купейному. Маленький толстенький проводник долго мял в руках наши билеты. Убедившись, что все правильно, он пустил нас в вагон. Вагон был переполнен, и нам достались последние места в трех разных купе.

– Белье брать будете? – мрачно спросил толстячок.

– Будем, – твердо ответили мы.

– С вас по десять пятьдесят. Пойдемте со мной.

В одном комплекте белья не оказалось наволочки. Вместо нее проводник предложил второе полотенце, чтобы обернуть подушку. Однако Лена бурно запротестовала, и проводник отправился искать наволочку по всему поезду. Не прошло и часа, как наволочка была найдена и вручена.

– Чай пить будете? – спросил проводник, глядя в пол.

– Нет, спасибо.

– Ну и слава Богу!

Самое интересное оказалось впереди. В Осташкове в наш вагон ввалились пятнадцать человек с нумерованными билетами. Каково же было их удивление, когда выяснилось, что им придется стоять до Петербурга – мест уже не было во всем поезде. Сначала они сильно возмущались, а потом притихли и, смирившись с судьбой, расселись по краешкам чужих полок.

Вот тут-то Лена и сказала мне впервые в жизни:

– Как ты был прав, дорогой!

Зоомагазин

В солнечный погожий день, седьмого ноября 1962-го года, я бродил по окраинной Одессе и наткнулся на маленький зоомагазин, находившийся в полуподвальном помещении двухэтажного строения с облупленной штукатуркой.

У зоомагазина была своя витрина – одно окошко, внутри которого слева стояло пыльное чучело зайца, справа – чучело совы, с одним стеклянным глазом, а посредине – портрет Ленина в красной рамочке.

Под всеми этими экспонатами была протянута кумачовая полоса, с надписью: «Хай живе наша ридна радяньска власть!»

Рандеву

Одесса, 1962 г.

– Вот сразу видно, что вы человек культурный, – сказала она и улыбнулась крашеным ртом, – я тоже кое-что понимаю в искусстве, а мой сын Юрочка, вам обязательно надо познакомиться, он просто обожает искусство. Оно для него – все!

Справедливость требует отметить, что ни слова об искусстве не было мною произненесено.

– Он у меня очень культурный, – продолжала она, гремя посудой, – у него столько книг по искусству – вы себе не можете представить!

Закончив умываться, я пробормотал что-то вроде того, что много книг по искусству я себе представить могу, и хотел выйти из кухни, но она меня остановила.

– Вы знаете, я ведь тоже увлекаюсь искусством, – почему-то понизив голос, сообщила она, – некоторые любят картины и хрусталь, например, а у меня особое увлечение…

Она поправила мокрой рукой волосы и посмотрела на меня. Элементарная вежливость требовала от меня вопроса, что же это за особое увлечение, но я молчал, рассматривая ее роскошный халат и холеные руки с кольцами, моющие посуду в цинковом тазу.

– Я увлекаюсь коврами и бриллиантами, – сказала она и опустила ресницы, густо покрытые краской. Я с интересом посмотрел на нее. Неужели ей свойственно чувство юмора, и меня тонко «делают»?

– Серьезное увлечение, – ответил я, не найдя ничего более умного.

– О! Конечно! Очень серьезное. Если хотите, я вам покажу свою коллекцию…

Мы отправились в ее комнаты. Пройдя обшарпанный коммунальный коридор, с лампочкой на голом проводе и четырьмя счетчиками на выцветших лиловых обоях, мы открыли дверь, и взгляд мой сразу уперся в ковер, висящий в прихожей, против входа. За ним виднелся второй, и я понял, что ни о каком юморе не могло быть и речи.

– А, это ерунда, – сказала она, поймав мой взгляд, – так просто завесила стенку в прихожей… А вот это Юрочкина комната.

На трех стенах Юрочкиной комнаты висели ковры. Ноги мягко ступали по четвертому. Не завешаны коврами были только потолок и окно. На вишневом шелку китайского покрывала, застилающего кровать красного дерева, играли зеленые драконы. На полированном ореховом столе – ониксовый чернильный прибор, с бронзовым орлом. Над столом – великолепная цветная фотография из американского журнала. Красавица в красном бикини на золотом песке пляжа.

– Это Мерлин Монро, – сказала хозяйка.

– Вы уверены в этом?

– Абсолютно. Вы обратили внимание на особую композицию снимка?

Я сознался, что не заметил особой композиции.

– Посмотрите: ее ноги прикрыты пачкой сигарет. Это – реклама табачной фирмы. Вы знаете, конечно, что у Мерлин Монро были некрасивые стопы? Как! Не знаете? Это же всем известно…

– Очень интересно. А на той стенке что за красавицы?

– Это американский календарь. Юрочка очень увлекается английским языком.

Голые красавицы были обворожительны. Их было двенадцать, на каждый месяц своя. Я выразил восхищение, и мы перешли в следующую комнату. Вернее, залу, метров пятьдесят. Стен не было видно из-за ковров. Наши голоса звучали приглушенно – ковры поглощали звуки.

– Узбекский, туркменский, персидский, – перечисляла хозяйка, – этот из Бухары, а этот муж привез из Турции. Правда, красивый?

– Очень, – тоном специалиста по коврам со стажем подтвердил я, – турецкие вообще ценятся… Скажите, пожалуйста, а как вы их чистите? Ведь это грандиозный труд!

– Ну, сама я, конечно, этим не занимаюсь. Каждую неделю ко мне приходит баба и работает пылесосом целый день. У меня два пылесоса: «Днепр» и «Чайка».

Спросить, не является ли коллекция пылесосов ее третьим увлечением, я не решился. Мне хотелось дослушать экскурсию до конца.

Весь пол покрывал серый китайский ковер. На старинной этажерке стояла большая цветная реподукция в рамочке. Хорошенькая Гретхен зацепилась платьем за забор и обнажила все свои прелести. Внизу было что-то написано готическим шрифтом, и я поинтересовался, не увлекается ли Юрочка немецким языком? Оказалось, нет.

– Теперь – сюда! – сказала хозяйка, и по ее тону я понял, что теперь начинается самое главное.

Половину третьей комнаты занимали две роскошные (карельская береза с орехом) двуспальные кровати, покрытые шелковыми синими покрывалами. Шкаф карельской березы. Пианино, с хрустальными вазами на нем. И опять ковры, ковры, ковры…

Ого, какой ковер! Огромный, он занимал всю стену. Какой-то странный, не похожий ни на что, виденное мной здесь. Геометрический, простой до грубости, орнамент. Поразительной яркости краски. Сотни квадратиков, следующих один за другим, и ни одного похожего. Необычный ритм. Я перевел взгляд на висящий радом персидский ковер. Он красив. Затейливый узор. Блогородная гамма. Благополучный ковер, довольный сам собой. А этот – какой-то дикий, яркий первобытный…

– Откуда у вас такой ковер?

– О, – она расцвела, – я знала, что он вам понравится! Муж привез из Афганистана. А знаете, сколько он стоит?

– Нет.

– Сто тысяч! К нам оценщик из музея приходил. Посмотрите, у него две основы…

Ковер был действительно какой-то двойной. Вероятно, это дало возможность мастеру увеличить количество цветов. Во всяком случае, такого ковра я еще нигде не видел.

– Ну, а теперь – бриллианты! – возвестила хозяйка и высыпала на круглый столик кучку ювелирных изделий. Блестящие камушки, оправленные в золото, рассыпались по мраморной столешнице, сверкая десятками мелких огоньков. Бриллианты… Настоящие…

– Сережки, – тоном эрмитажного гида объявила хозяйка, – двенадцать тысяч. Кольцо к ним, видите, того же стиля? Еще шесть тысяч. Весь комплектик – восемнадцать тысяч. Видите?

– Вижу. Стиль тот же.

– Цепочки золотые, брошь с бриллиантом…

– Сколько тысяч?

– Четыре с половиной. Бриллиант здесь большой. Правда, красиво?

– Очень, – сказал я и украдкой посмотрел на ковер.

– Я вижу, вы бриллиантами не увлекаетесь, – несколько обиженно заметила хозяйка.

– Нет. Я больше коврами. А вы, наверное, никогда не носите ваши бриллианты? – спросил я и почувствовал, что наконец-то попал в жилу. Вопрос был тот, которого от меня ждали.

– Вот именно ношу! – воскликнула она счастливым голосом. – Постоянно. Дело в психологии. Понимаете? Ни один одесский вор никогда не подумает, что у дамы в трамвае на руке кольцо за шесть тысяч! А теперь так много чешской бижутерии, похожей на мои кольца, а она ведь стоит гроши… Вот мы с мужем были на рандеву у одного генерала – в высшей степени культурный человек! – так даже он не определил, что у меня настоящие драгоценности!

Бросив последний взгляд на ковер и поблагодарив хозяйку, я удалился, провожаемый бесчисленными приглашениями зайти снова.

Рандеву было окончено.

Суровые люди

Пришел я в «Неву» первый раз в жизни. Шею вымыл. Подстригся. Побрился. Ботинки начистил. Зубы почистил. Другой щеткой. Пухлую папку подмышку сунул. По мраморной лестнице поднялся. В отдел прозы постучался. Вошел.

За столом мужик сидит. Мрачный. Лысина нахмурена. Брови сдвинуты. Взгляд суровый.

– Садитесь, – говорит. – Будем работать.

Как пошел он работать – мать родная! Ручка тут и там по моим строкам чиркает. Не вытерпел я, спрашиваю:

– Это почему?

– Для художественности, – говорит. – Чем короче, тем художественнее, – говорит.

И по новой странице – чирк! Слева направо.

Всю рукопись испачкал.

Пришел я домой. Жена спрашивает:

– Какие впечатления?

– Суровый больно, – говорю. – Пять листов перекрестил буквой «хе». И ни разу не улыбнулся. Видать, редактор без чувства юмора попался.

Потом я к нему привыкать стал. Ну подумаешь, не умеет человек улыбаться! Может, у него на улыбку зубов не хватает. Он не виноват.

Прошло время. Принес я ему как-то два смешных рассказика: один – как мужик кипятком обварился, а второй – как самогоном подавился.

Через два дня мне звонок из «Невы»: заходите!

Пришел я. Дверь открыл.

За столом незнакомый мужик сидит. Рот до ушей, хоть завязочки пришей.

– Здрасьте, – говорю. – А где же мой Лурье?

– А я и есть Лурье, – говорит. – А сам от смеху дохнет.

Пригляделся я. Вроде бы он.

– Как, – спрашиваю, – Вы умеете улыбаться? А почему раньше не улыбались?

– А вы почему не улыбались? Пришел – брови сдвинуты, лысина нахмурена, взгляд суровый. Первый раз такой автор без чувства юмора попался!