Текст книги "Моя коллекция"

Автор книги: Лев Разумовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Генка

Ленинградская глазная больница, 1962 г.

Мы лежим уже месяц в палате: Павел Петрович, Генка и я.

Генка красивый. Высокий, плечистый, большие карие глаза под темными бровями хорошо торчат из-под светлого чуба.

Павел Петрович – слесарь из депо. Худой, солидный, говорит немного, но веско. Свою травму воспринимает спокойно, болезненные процедуры переносит мужественно, обшучивает наше лежачее положение.

Вышли врачи, ослепив нас сверкающей белизной халатов, брезжит серый мартовский свет из больничного окошка. Рокочет Генкин басок, и возникают перед моими закрытыми глазами картины далекого Казахстана…

– У нас самое время – уборка. Хлеб возить – поспевай, шоферня! В день по восемь, десять поездок с хлебом делаем. Нагрузят – и даешь на элеватор. Разгрузился и назад. Весь день по жаре носишься. И все за те же восемьсот. Правда, на уборке подкидывают. Шофер тут – главная фигура. Павлуша, будь добр, налей водички! В горле пересохло. Вон графин стоит.

Павел Петрович встает, хромая, дотягивается до графина и наливает воду в стакан. Генка и сам мог бы встать и взять воду, но почему-то так повелось, что Павел Петрович его постоянно обслуживает, несмотря на то, что его состояние хуже, чем Генкино.

Я слышу, как смачно льется вода в Генкино горло, потом стук пустого стакана, поставленного на тумбочку.

– Машина у меня хороша! ЗИС-150. Знаешь? Тянет, как черт. У нас дороги знаешь какие? Ленинградские шоферы на наших дорогах ездить не могут. Он что? Он к асфальту привык и у нас не тянет. А я по степи жму на все восемьдесят-девяносто, и ничего. Ночи у нас темные, сбиться ничего не стоит, заедешь ночью в степь – и ночуй там. А утром, глядишь – дорога километрах в полсотне осталась.

– Ну, это ты загнул! – вставляет Павел Петрович.

– Ничего не загнул! У нас же степь! Понимаешь? Ровное место! Куда хочешь – туда и езжай! Днем дорогу видно, а ночью – ни черта. Только козы из-под фар выскочат, да опять в темноту.

– Что за козы в степи? – спрашиваю я.

– Козы? – оживляется Генка. – Степные. Дикие. Их там до черта. Вот я вам расскажу, как я за козой гонялся. Дело было летом, так? Гнал я машину в колхоз. Бак у меня полный, еду не торопясь. В колхозе обождут. И вдруг гляжу, метрах в пятидесяти от дороги – коза! Я сразу баранку влево – и к ней. Она как дунет в степь! Я за ней. Сначала она по прямой шла. Быстро бежит, проклятая! У меня на спидометре за шестьдесят, я ее из виду не выпускаю, за ней держу. Потом она начала направление менять. То влево пробежит метров сто, то вправо. А мне же лучше. Срезаю ее на прямой. Стал к ней приближаться, знаю, что скоро уставать начнет, там я ее и возьму. Вот уже я за ней метрах в двадцати оказался, вижу – дышит тяжело. Притомилась. И вдруг смотрю – что за хрен такой? Перед машиной не одна, а две козы!

– А ты, случайно, не того перед дорогой? – хмыкает Павел Петрович.

– Нет, ни грамма! – смеется Генка. – И вот, веришь, вторая коза прямо перед машиной бежит. Метрах в трех скачет. А та, моя старая, в двадцати дует и вправо вбок забирает. Вот скажи – за какой гнаться? Я дал газ и на новую, думал, колесами сомну. Вывернулась! И дует влево, обратно же, метрах в трех-пяти впереди машины. Тут я и смекнул. Та, которую я раньше гонял, то козлушка была. А это козел, видно, ее выручать пришел. На себя, значит, принял. Ну а мне что? У меня бак полный. Бензин казенный. Дал я за этим козлом. Злость меня взяла, думаю, хоть до часа ночи буду гонять, а загоняю насмерть. Так ты подумай – два часа я за ним гонялся! Сначала, как козлушка ушла, он ходу дал. Думал, уйдет. Но я, знай, жму на педаль. Мое дело телячье – сиди в тепле да крути баранку. Потом он, видно, уставать стал, как-то тяжело скачет, обратно же зигзаг стал давать. Я тоже не тороплюсь. Думаю: сколько ты ни бегай, а от техники тебе не убежать… Ну и встал он. Дышит. Бока так и ходят. Я подъехал, а он и не бежит. Умотался. Я за рог хотел взять – он отскакнул. Я за ним. Он еще дальше. Ах ты, думаю, сволочь! Сел в машину, включил газ и его бампером сшиб. Вылез и прирезал. Шесть килограмм мяса взял.

– Шесть килограмм? Хорошо! – говорит Павел Петрович.

– Да, а водка у меня была. Так что мясо как раз пришлось. Я водки сразу два ящика в магазине взял. Столичной. У нас столичная – редкость, так что уж если завезут в магазин, то обязательно ящик-два возьмешь.

– В общем, попили!

– Попили, поели и баб поимели.

Тишина. Пауза. Я слышу, как чиркает спичка, и ноздри улавливают сигаретный дым.

– Кури, Павел!

– Не хочу. Бросил.

– Давно?

– Давно. С утра. Профессор не велит.

– А ты плюнь на него.

– Нельзя. Он сказал: «Будешь курить – не сможешь баб любить».

Генка смеется: – Это чепуха! От курева ничего не будет. Вот тут хохол один до тебя лежал, он рассказывал, как у них в батальоне укол давали, чтобы к бабам не ходили. Это другое дело. На фронте.

– Какие же на фронте бабы?

– А тут был особый случай. Батальон связи. Видишь – у них было четыре сотни телефонисток и их, коблов, шестьдесят человек. Ну, тут только поспевай! И вдруг их всех в санбат. И противодифтерийный укол воткнули. Это им так сказали: противодифтерийный чи еще какой. А потом шесть месяцев, говорит, ни к одной бабе не ходил, и ни один из них не ходил.

– Ну, это было нужно, – серьезно комментирует Павел Петрович. – Все же военное время. А то бы весь батальон связи в тыл по декрету поехал.

– Да, командование, оно ушлое. Павел, будь друг, поправь одеяло! – просит Генка.

Павел Петрович встает, поправляет одеяло и ложится снова.

– Вот у нас насчет баб на целине – лафа, – гудит Генка. – На шофера сами кидаются. Куда ни приедешь – везде тебя бабы приласкают. Студенток у нас много на уборку приезжает. Из города. Интеллигентные. Я так всегда в этом деле машиной пользуюсь. Увезешь ее в степь, а там у меня сиденье откидное. Ну и все. И порядок.

Вот раз была у меня история. Со студенточкой. Заметил я ее на уборке. Там девчата солому отгребали. Жара была, так они платья поскидали, в одних купальных костюмах работали. Ну, я ее и приметил – гладкая, как рыбка. Стал с ней разговоры разговаривать, шуточки всякие. Как приеду, так к ней. Сначала она вроде гордо себя повела, на вы, а потом ничего, зубы скалит, сама тоже шутит. Песни с девчатами они хорошо спевали. На танцы раз ее пригласил. Танцевать идет, а дальше ни в какую. Я и так, и сяк – нет, уперлась. Ну, думаю, с тобой баланду долго тянуть я не буду. Надо тебя просто подловить, а потом сама проситься будешь. Ну, для виду я от нее отстал, а сам случая жду. И вот через пару дней – случай. Завел я машину, хотел к себе на базу ехать – ко мне девчата бегут. «Ген! У нас одна заболела, подвези до аптеки, надо лекарство взять». Я говорю: «Давай, садись!» И надо же, лезет ко мне в кабину эта самая Наташка. Серьезная такая. «Давай, – говорит, – до аптеки, а обратно я на попутной махну. Все же тридцать километров». «Садись», – говорю. А сам думаю: «вот тебе и случай – сама в руки пошла».

«Выехали. Разговариваем. За то, за се, за жизнь. Чего-то она мне про институт плетет. Сама загорелая, и платок цветной на плечах. А кругом степь, и вдали скирды стоят. И народу никого. Я и свернул влево, к скирдам».

«Она сразу говорить перестала, спрашивает: „Это ты куда?“»

«А у меня покрышка, – говорю, – там запасная спрятана. Возьмем, да поедем дальше».

«Ничего. Сошло. Сидит. Притихла и от меня отодвинулась. А мне смешно. Что она – не понимает или притворяется? Заехали от дороги километра за три. За скирду я заехал и говорю ей просто: „Никакой покрышки у меня тут нету, а дело вот в чем. Так, по честному, объяснил. И ее сразу прижал. И что же ты думаешь? Она, оказывается, все это время руку на ручке держала. Как только я к ней, она дверцу открыла и из машины кубарем! Только трусики голубые мелькнули. Шелковые! Мне бы надо сразу, а я, дурак, ей объяснять стал!“»

– Промашечку дал! – вставляет Павел Петрович!

«Промашечку. Я, конечно, за ней выпрыгнул, но схватить не успел. Как она чесанет по степи! Я за ней, да не догнать! У нее тапки-спортсменки, а я в сапогах кирзовых. Понимаешь? Ну, побежал немного, потом опомнился – и к машине! Вскочил, дал газ – за ней. Она бежит – кросс сдает! Оглянулась, увидела, что догоняю, еще больше припустила. Я думаю: давай, давай, милая, поднажми! У меня на спидометре сто двадцать стоит! Никуда ты в степи не уйдешь! Некуда тебе уходить. А самого интерес взял. Сколько она пробежит? Вот и держусь за ней сзади, метров за пятнадцать, ни дальше, ни ближе. Смотрю – оглядывается, тише побежала. И вдруг встала. Стоит и смотрит на меня, как я подъезжаю. Подъехал. Спрашиваю из кабины: „Долго бегать будешь?“ Молчит. На меня смотрит исподлобья, дышит так тяжело. Я из кабины к ней: „Брось ерундить, ведь от техники, – говорю, – тебе все равно не уйти“. Руку протянул, а она вдруг опять побежала, да опять быстро, как будто и не бежала до этого с километр. Ну, думаю, надо кончать эту бодягу, а то он, видишь, какую тактику взяла: встанет и ждет. Пока я подъеду, она отдыхает. Отдохнет и снова чешет к дороге. А на дороге, хоть и нет никого, но может машина проехать или обоз какой. Весь мне компот испортит. Сел опять в кабину и за ней. Она уже не бежит, а идет по жнивью и на меня оглядывается. Я поехал, она встала. Ждет. Отдыхает. Ну, думаю, теперь я не такой дурак! Обошел ее и с дороги к ней приближаюсь. Она вбок, я за ней, она к дороге, я за ней. Устала, видно, бежит, ну прямо перед самыми фарами. А я не тороплюся выходить. Пусть побегает. У меня техника. И бак полный».

– Бензин казенный, – вставляет Павел Петрович.

«Казенный, – подтверждает Генка. – Вот опять она остановилась. Смотрит на меня. Из глаз слезы».

«Ну что, добегалась?» – спрашиваю. А она мне: «Сволочь!» Тут меня такое зло взяло! «Ах, я сволочь?» – и к ней. Она от меня. Я ее за руку и на землю. Сверху упал, и вдруг она, змея, меня за руку как укусит! Аж глаза на лоб.

– Хорошо она тебя тяпнула!

«И тут, понимаешь, что получилось, – продолжает Генка возбужденно. – С руки кровь, я руку перехватил, а она вырвалась и ходу к дороге! И надо же! На дороге два ЗИСа пылят, а она к ним дует и орет на всю степь: „Помогите!“ Смотрю, ЗИСы остановились, из кузова бабы выглядывают… Я пошел к своей машине. Сел и поехал. Так и сорвалось дело».

– А ничего тебе за это не было? – деловито спрашивает Павел Петрович.

– Мне? – изумляется Генка. – А что мне будет? Она кому-то там жаловалась, да кто ей поверит? Тем более, пора горячая, уборка, целинному хлебу зеленая улица, а шофер в это время – главная фигура. Да и потом я передовой шофер, сто пятьдесят – сто восемьдесят процентов давал, как часы. Ну, кто меня тронет? Скажешь тоже!

– А с ней что потом… было? – с трудом говорю я, отрываясь от подушки.

– Не знаю! Я ее и не видал больше. Да и уехали скоро студенты, через неделю. Павлуша, а Павлуша, – обращается он к Павлу Петровичу. – Сходи за нянькой, будь друг, судно мне надо!

Павел Петрович встает и, хромая, выходит из палаты.

Венгрия

Генка Ленинградская глазная больница, 1962 г.

Шебудили в Венгрии – будь здоров!

У нас солдата одного судили. Девчонку венгерскую изнасиловал. Где? На пустыре. Там пустырь здоровый был за мостом. Его венгерцы эти ловили, но не поймали. Обозлились сильно. Почему обозлились – потому что девчонке пять или шесть лет, черт ее знает.

Ну, в часть пришли. Пожаловались. А командир говорит: «Ничего не знаю…» А что ему – он шума не хотел. Но тут шум большой пошел, конечно, родители эти обозлились, да и еще венгерцы эти тоже. Вообще, венгерцы – хреновый народ, нас не любят. Смотрит на тебя, как проглотить хочет. Вообще, наши тогда в пятьдесят шестом слабину дали. Надо было вдарить – так до конца!

Да. Так тому солдату – суд. А его научили – «ничего не помню, ничего не знаю». Суд военно-полевой. Ну и объявили его сумасшедшим. Потому, как говорят, нормальный это не мог сделать. И демобилизовали. Он – домой, а как через границу переехал, так его обратно в солдаты, и пошел топать. Только не в Венгрии, а где-то в Эстонии, что ли…

Перед операцией

Филатовский институт, 1963 г. Одесса – Ленинград

На деревянной лавке больничного коридора перед входом в операционную сидели мужчина с завязанным глазом и женщина. Мальчик лет пяти сидел на коленях женщины, зарывшись лицом в ее серый больничный халат. Он непрерывно плакал, вздрагивая всем своим худеньким телом, и звал мать куда-то, а она слишком часто гладила его по голове, прижимая к себе, и что-то говорила ему, склонив нечесаную голову.

Женщина была молода, но больничная одежда, бледное лицо, синие круги под глазами прибавляли ей лишний десяток лет. Вся она – то сгорбленная, уткнувшаяся в ребенка, то вскидывающаяся при каждом стуке двери операционной – была сплошным комком нервов: мальчик ждал операции глаза.

– Как тебя зовут? – спросил мужчина и, не получив ответа, добавил весело и фальшиво. – Наверное, Коля?

– Миша, ответь! – сказала мать, но мальчик еще глубже воткнулся в нее и заплакал громче.

– Ну, брат, так не годится, – сказал мужчина. – Воешь, как волк. А ты волка видел когда-нибудь?

Мальчик не ответил, а мать повернула лицо к соседу и грустно посмотрела на него: мол, не до разговоров ему.

Но мужчина не отступил. Он хлопнул себя по колену и встал.

– А раз не видел волка, то я тебе его покажу.

Он сходил в свою палату за тетрадкой и карандашом, положил тетрадь на колени и начал рисовать, приговаривая:

– Вот волк из лесу бежит, серый, злой… Уши торчат, глаза горят, а хвост поджал – охотника боится…

– Мишенька, Миша, – позвала мать. – Посмотри, какой волк! И правда, похоже!

Мальчик отвернулся еще больше, засопел сердито и всхлипнул.

– А вот у волка лапы – раз, два, три, четыре… – продолжал напевать мужчина. – Здоровые лапы, с когтями… А зубы – ух, какие!

Мальчик глянул одним глазком, потом отвернулся и снова заплакал.

– Видал, какой волк? – спросила мать, гладя его по голове.

– Плохой, – сказал мальчик между всхлипываниями. – Мама, пойдем назад в палату…

– А вот лиса ему навстречу, – говорил себе под нос мужчина, – бежит. Хитрая, нос черный, хвост длинный, а глаза, как щелочки…

Мальчик повернул голову, взглянул на рисунок и хотел отвернуться, но задержался и посмотрел внимательно.

– Где лиса?

– Вот, – ткнул карандашом мужчина.

– Это не лиса, – со слезами в голосе сказал мальчик. – Это петух. Ну мама, пойдем же отсюда, я не хочу здесь… – И он снова заныл, затосковал, закрыв глаза и прижавшись к матери.

– Петух? – удивился мужчина. – Да, верно, петух! Как это я перепутал? Ну, раз петух есть, теперь давай-ка нарисуем курицу.

Мальчик высунулся из-под материнской шеи и стал следить за карандашом.

– Это не курица! – сказал он сердито. – Это кошка…

– Нет, курица!

– Нет, кошка! Вот и хвост, и уши… Меня не обманешь…

– Вот сейчас будет кошка! – перевернул страницу мужчина, и карандаш быстро забегал по бумаге.

– Это же слон! – громко, на весь коридор, выкрикнул мальчик. – Дядя! Почему ты так плохо рисуешь?

Мужчина рассмеялся, а потом предложил:

– Давай, руку твою нарисую. Клади сюда руку на бумагу, и мы ее – раз, и нарисуем!

Он потянул мальчика за руку, но тот вырвал ее и спрятал за спину.

– Ну, тогда мы мамину нарисуем, – сказал мужчина, взял женщину за руку, положил ладонью вниз на чистый лист бумаги и обвел растопыренную пятерню карандашом.

Женщина сняла руку, и на тетрадном листе остался очерченный контур.

– Вот какая у мамы рука, – устало улыбнулась женщина.

– А теперь положи свою руку – посмотрим, у кого больше: у мамы или у Миши.

Дверь операционной хлопнула, и женщина вздрогнула всем телом, а мальчик установил свою ладошку на бумаге, в центре маминой руки. Мужчина взял карандаш и повел, прижимая к маленьким пальцам.

Мальчик отдернул руку.

– Ты что?

– Щекотно! – сказал мальчик.

– А ты потерпи! – строго сказал мужчина и положил руку мальчика обратно. – Мы же не закончили.

И повел карандаш опять, немного задерживаясь между пальцами, и мальчик снова отдернул руку и засмеялся.

– Что же ты не даешь дяде рисовать? – спросила мать.

– Да он щекотит! – сказал мальчик. Он пересел с материнского колена на лавку ближе к мужчине, протянул руку и сказал:

– Рисуй, но чур не щекотать!

– Да я и не щекотал, это карандаш щекочет, – сказал мужчина, снова принимаясь за дело. – Потерпи немножко, ты же мужчина! Ну вот и готово. Теперь держи карандаш – мою обрисовывай.

– Больные, на уколы! – крикнули из перевязочной.

Мужчина привстал.

– Не уходите! – быстро сказала мать и вцепилась ему в локоть.

Мужчина подумал, присел обратно и положил руку на тетрадку.

Мальчик неумело повел карандаш вокруг большой руки, и рука отдернулась и спряталась за спину.

– Чего же ты, дядя?

– Ох, и щекотно!.. – протянул мужчина.

– Да, а мне не щекотно, думаешь, было? – с обидой сказал мальчик, вскочил с лавки и потянул руку мужчины назад. Он положил ее на место и, придерживая левой рукой, чтобы не вырвалась, стал обводить.

Мужчина, стараясь выдернуть руку, кричал: «Ой, не могу, щекотно!», а мальчик крепко держал ее, хохотал и обрисовывал толстые пальцы, приговаривая: «Вот, мне не верил? Теперь терпи…»

– Полозов Миша! На операцию! – возвестила закутанная до самых глаз во все белое сестра и взяла мальчика за руку.

Тот, повернув голову в сторону мужчины и улыбаясь, сделал два шага и вдруг понял, куда его ведут, рванулся к матери и закричал громко и надрывно, но сестра ловко подхватила его на руки. Дверь с черной блестящей табличкой «Операционная» захлопнулась.

Крики и плач мальчика слышались за дверью, удаляясь и затихая, а мать, откинувшись на лавке неестественно прямым телом, закрыла лицо сомкнутыми ладонями и застыла. Капли влаги сочились между сжатых пальцев, оставляя темные пятна на сером халате.

– Может, вам воды? – предложил мужчина, но женщина рывком поднялась, наступив на тетрадку с рисунками, и бросилась прочь по коридору на лестничную площадку.

Мужчина поднял тетрадку, машинально разгладил ее, сунул в карман и зашагал по коридору. «Дядя, – подумал он, – почему ты так плохо рисуешь?»

Он дошел до коричневой входной двери и повернулся. До операционной было сорок восемь шагов.

ЭТЮДЫ

Ангел

Дом творчества в Юрмале. Теплая солнечная весна. Из окна моей комнаты сквозь черное кружево еще зимних безлистных берез видны улица, ведущая к вокзалу, высокие сосны, обрамляющие ее с обеих сторон, зелень газона, неожиданно появившаяся из-под стаявшего снега, и бронзовая девушка, которая всегда бежит куда-то в красно-керамической раме небольшого прямоугольного бассейна.

Я работаю над скульптурной композицией «Рай и ад».

С «адом» у меня все в порядке, дело идет к завершению этой трехфигурной группы. А вот с «раем» я не в ладах. Я уже перепортил много бумаги, вылепил и сломал несколько вариантов ангела, но ангел не получался, он порхал где-то рядом, шелестел крыльями за спиной, но не давался в руки. Время шло. Я переключился на другую работу, но не переставал думать об ангеле и, даже засыпая, продолжал обдумывать варианты.

Я проснулся ранним утром, когда весенние лучи пробились сквозь полузашторенное окно и осветили комнату, стул с наброшенной одеждой, край кровати, угол сбившейся подушки… и ангела в складках пододеяльника, стоявшего прямо перед глазами во весь свой крохотный, не больше моего мизинца, рост.

Я закрыл глаза и попытался осмыслить, сон это или не сон, а если сон, то его надо было непременно запомнить, так как это был тот самый ангел, мой ангел, которого я безуспешно искал и ждал все это время. С явным сомнением и тайной надеждой я рискнул еще раз открыть глаза и убедился – он не исчез. Он стоял по-прежнему на том же месте, весь белый, красивый, в рублевских пропорциях, с гордо поднятой кудрявой головой, в длинном хитоне с античными складками и с упругим крылом белой чайки за прямой спиной…

Не веря глазам своим, я моргнул несколько раз, чтобы убедиться в том, что это не мираж, но он оставался абсолютной реальностью, хотя и чудом в одно и то же время.

И тогда медленно и очень осторожно, чтобы не сбить складки и не спугнуть небесное видение, я выпростал руку из-под одеяла, нащупал у изголовья грифель и бумагу и тихонечко, с благоговением и благодарностью зарисовал фигуру.

С последним штрихом ангел исчез.

Дзинтари, апрель 1983 г.

Встреча

– Ваше место второе. Можете располагаться, – сказал мне чисто выбритый и подтянутый проводник поезда Хельсинки – Петербург. Я поставил рюкзак на полку, удобно уселся и стал ждать соседей по купе.

Долго ждать не пришлось. В купе впорхнула молодая ярко одетая девица, радостно поприветствовала меня, спросила, откуда я еду, есть ли у меня семья, как долго я находился в Финляндии, какая у меня специальность, ах, как интересно, мой двоюродный брат тоже рисует, дочка тоже талантливая – вышивает по канве… И тут же защебетала о себе и своей жизни. Жизнь у нее, как оказалось, сложилась счастливо, ей удалось осуществить свою мечту – выйти замуж за иностранца, ее муж – финн, страховой агент, получает кучу марок, у них двое детей, он не пьет и раньше не пил, не то, что другие финны, у них свой дом, а машина японская, «Субару», а в Питер она ездит к родне, вот два чемодана шмоток братьям и их семьям…

Дверь купе открылась, и к нам вошли соседи, пожилая пара – рослый мужчина с угрюмым выражением лица и его грузная жена с дешевой шляпкой на седой голове. Молча расположили свои вещи и, отвернувшись от нас, дружно уставились в оконное стекло. Оба были одеты скромно, непарадно.

Моя бойкая молодая соседка, примолкнувшая было во время прихода стариков, снова раскрыла рот и защебетала с новой силой. Тема мужа и детей плавно перетекла в характеристики финской родни, и я уже стал угорать от этой трескотни, как она вдруг спросила, что у меня с рукой.

– Память о фронте.

Она остановилась, как бы с наскоку.

– А сколько же вам лет?

Я ответил.

– Значит, вам примерно столько же, сколько ему? – качнула головой в сторону соседа.

– А вы спросите его.

Девица выбросила несколько финских слов моему соседу. Тот медленно и как бы неохотно повернул к ней голову, и я успел рассмотреть его обтянутые кожей острые скулы, суровый взгляд из глубоко проваленных глазниц и седой клок волос, брошенный через морщинистый лоб. Он произнес одно слово и опять отвернулся к окну.

Она снова спросила его о чем-то, и он утвердительно кивнул головой, не разжимая губ.

– О чем вы его спросили?

– Воевал ли он.

Разговор неожиданно принял интересный поворот.

– Спросите, если не трудно, где?

Она перевела мой вопрос. Он посмотрел на меня, помолчал немного, потом хрипло произнес одно слово: «петровски».

– Он сказал: «Петровски». Это значит Петрозаводск.

Что-то ударило мне в голову и в купе сразу стало жарко. Следующий вопрос вырвался уже сам, вне моей воли: не скажет ли он – когда?

Моя переводчица почувствовала мое волнение. Что-то большое и важное творилось у нее на глазах, и она была в центре происходящего. Она перевела вопрос, и ответ прозвучал моментально.

– Он сказал: в июле 1944 года.

Вот оно! Вот оно! Я перевел дух.

– Скажи ему: я тоже воевал под Петрозаводском!

Он напрягся, повернулся ко мне всем корпусом. Вопрос прозвучал, как выстрел – перевод не потребовался. Я ответил сразу:

– В июле 1944-го. Мина упала рядом…

Наступила тишина. Стенки тесного купе поплыли в тумане и раздвинулись до невероятных просторов карельских болот. Потянуло холодком из соседнего озера, остро запахло хвоей срубленных осколками сосновых веток. Грохот автоматов смешался с воем летящих мин, где-то тонко и надрывно закричал раненый…

Мой сосед неотрывно смотрел на меня, закаменев. Потом неожиданно воздел кверху руки и обхватил ими свою голову, потом качнулся в мою сторону, навалившись мне на колени, и что-то быстро залопотал, всхлипывая. Сквозь темные пальцы его заскорузлых и кривых крестьянских рук сочились слезы…

Взволнованная переводчица чуть не выкрикивала его отдельные слова.

– Проклятая война!.. Брат погиб… дом сгорел…

– Переводи! – крикнул я девушке. – Проклятая война… Мы с ним ни в чем не виноваты… Войну начинают политики, а гибнут простые люди…

Я сильно хлопнул его по плечу, схватил его руку и крепко пожал. Он ответил мне мощным пожатием, потом полез в чемодан, достал бутылку столичной. Края стаканов тоненько зазвенели, приняв касание дрожащей бутылки.

Мы выпили за нашу встречу. Вторую в жизни.