Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 69. Письма 1896 г."
Автор книги: Лев Толстой
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)
* 135. T. Л. Толстой.
1896 г. Октября 10—11. Я. П.
Милая Таня, приезжай скорее, у нас очень хорошо и весело. Князь1 сегодня приехал, и мы с Машей верхом ездили, Маша на Миронихе, Коля1 на Мальчике, а я на Шведке, было очень весело, были у Марьи Александровны. Александра Ивановна уехала.
Мама целый день занимается фотографией. Она сняла несколько раз Козловку и группу нас всех. Лёва с Доллан2 очень веселы, и играем мы все в теннис.
Маша очень свежа и велела тебе сказать, что если тебе нужно, то оставайся в Москве. Она в Пирогово не уедет. Коля сказал, что седуны3 твои были безвредны, так как они вместе теряют свою соль. Целую тебя
Я, Левон стар[ший?].
Первая часть письма написана рукой младшей дочери Толстого, начиная со слов: «сказать, что если тебе нужно», продолжено и закончено Толстым. Датируется на основании почтового штемпеля отправления на конверте: «Почтовый вагон, 11 окт. 1896».
1 Николай Леонидович Оболенский, внучатный племянник Толстого, в то время жених М. Л. Толстой.
2 Дора Федоровна Толстая.
3 «Седуном» в семье Толстых называли В. А. Маклакова.
136. В. Г. Черткову от 13 октября.
137. Эугену Генриху Шмиту (Eugen Heinrich Schmitt).
1896 г. Октября 12. Я. П.
Lieber Freund,
Sie schreiben, die Menschen könnten es nicht begreifen, wieso die Theilnahme am Staatsdienste mit dem Christenthnnie unvereinbar wäre.
Ebenso konnten lange Zeit hindurch die Menschen auch das nicht begreifen, dass Indulgentien, Inquisitionen, Sclaverei und Folter mit dem Christenthume unvereinbar wären; es kam jedoch die Zeit und dies wurde begriffen, ebenso wird auch eine Zeit kommen, wo – vorerst die Unvereinbarkeit des Militärdienstes mit dem Christenthume (was bereits begonnen), sodann auch des Staatsdienstes im allgemeinem, begriffen wird.
Schon vor 50 Jahren, hat Thoreau,1 ein zwar wenig bekannter, jedoch höchst bemerkenswerther amerikanischer Schriftsteller in seinem herrlichen Aufsatze,2 welcher eben in der Revue Blanche des 1 November unter dem Titel: «Désobéir aux lois» übergesetzt ist, nicht nur die Pflicht des Menschen der Regierung nicht Folge zu leisten klar ausgedrückt, sondern auch in That ein Beispiel der Nichtfolgeleistung selbst geliefert. Er weigerte sich die an ihm geforderten Steuern zu zahlen, da er es nicht wünschte als Theilnehmer einer Regierung beihiJflich zu sein, die die Sclaverei gesetzlich beschützte, und wurde deswegen zum Kerker verurteilt, wo er auch seinen Aufsatz schrieb.
Thoreau weigerte sich dem Staate die Steuerabgabe zu verrichten, es ist selbstverständlich, dass der Mensch auf dieser selben Grunglage dem Staate nicht dienen kann, wie Sie es so schön in Ihrem Briefe an den Minister ausgedrückt haben, dass sie es nämlich für unvereinbar halten mit der sittlichen Ehre einer solchen Institution Staatsdienste zu leisten, welche der Vertreter des gesetzlich geheiligten Menschenmordes und der gesetzlich geheiligten Ausbeutung ist.
Thoreau, wie es mir scheint, war der erste, der dieses vor 50 Jahren ausgesprochen hat. Damals hat Niemand seiner Weigerung und seinem Aufsatze Aufmerksamkeit geschenkt,—so sonderbar erschien dieses. Man erklärte es als Excentricität.3 Jetzt aber nach 50 Jahren ruft ihre Weigerung schon Gespräche hervor, wie immer bei der Äusserung neuer Wahrheiten der Fall ist, ruft doppeltes Staunen hervor, einerseits Staunen darüber, dass ein Mensch derartig sonderbare Dinge äussert, und zugleigh auch Staunen darob, wieso ich selbst schon längst nicht darauf gekommen bin, was dieser Mensch da sagt, da es so augenscheinlich und unzweifelhaft ist.
Derartige Wahrheiten, wie die ist, dass der Christ kein Soldat, d. h. kein Mörder, auch kein Diener einer Institution sein kann, welche auf Gewalt und Mord beruht, sind so unzweifelhaft, so einfach und so unstürzbar, dass es keiner Erörterungen, keiner Beweisführung, keiner Schönrederei dazu bedarf; um dass sie von den Menschen angeeignet werden, nöthig ist’s nur nicht aufhören dieselben zu wiederholen, damit sie von der Mehrzahl vernommen und begriffen werden.
Wahrheiten, wie die, dass der Christ kein Theilnehmer beim Morde sein kann, dass er nicht dienen, weder einen vermittelst der Mörderanführer gewaltthätig von den Armen erpressten Gehalt beziehen kann, sind so einfach und unanfechtbar, dass ein Jeder, welcher sie hört, unmöglich damit nicht übereinstimmen kann. Falls einer, der sie gehört hat, dennoch fortfährt im Gegensatz zu diesen Wahrheiten zu handeln, so geschieht solches nur deswegen, weil er gewohnt ist, ihnen entgegen zu handeln, weil es ihm schwer fällt sich zu überwältigen, weil die Mehrzahl auch so, wie er, handelt, infolgedessen das Nichtbefolgen dieser Wahrheiten ihn der Achtung der Mehrzahl der von ihm Geachteten nicht entledigt.
Es geschieht da dasselbe, was beim Vegetarismus. «Der Mensch kann leben und gesund sein, ohne Tödten von Thieren für seine Nahrung, folglich wirkt er dem Thierestödten bei, falls er Fleisch isst, einzig der Lust seines Gaumens zu lieb. So zu handeln ist unsittlich». Dies ist so einfach und zweifellos, dass man nicht umhin kann, damit nicht übereinzustimmen. Da jedoch die Mehrzahl noch Fleisch isst, so erwiedern die Menschen, nachdem sie solche Auseinandersetzung gahört und begriffen, so hart lachend hierauf: «ein gates Stück Beafsteaks ist dennoch ein prächtiges Ding, und ich werde es mit Vergnügen heute zu Mittag verzehren».
Ganz so verhalten sich jetzt Offiziere und Beamte gegenüber der Beweisführung betreffs der Unvereinbarkeit nicht nur des Christenthums, aber auch der Humanität mit dem Militär und Staatsdienste. «Selbstverständlich ist es richtig, sagt der Beamte,– dennoch aber ist es angenehm eine Uniform und Epoletten zu tragen, die einem überall Eingang und Achtung schaffen, und noch angenehmer ist’s unabhängig von jeder Eventualität, pünktlich und sicher jeden Ersten des Monats seinen Gehalt zu beziehen. So dass Euere Erörterung wohl richtig ist, ich jedoch werde trachten Zulage und Pension zu bekommen». Ihre Erörterung ist richtig, sagt der Fleischesser, aber erstens braucht der Ochse nicht eigenhändig getödtet [zu] werden, da er bereits getödtet ward, und braucht man nicht selber Steuern sammeln, da solche bereits gesammelt sind, und man kann im Militär dienen ohne genöthigt zu sein eigenhändig Menschen zu tödten; zweitens, hat die Mehrzahl der Menschen diese Erörterung nicht gehört und weiss auch nicht, dass es böse sei, so zu handeln. Und so kann man denn fortbestehen, ohne sich von Beafsteaks und von der so vieles Angenehme bietende Uniform, den Orden und hauptsächlich des allmonatlichen sicheren Gehaltes zu trennen. «Und was dann – das wird sich schon zeigen.»
Die ganze Sache hält sich darauf, dass die Menschen die Erörterungen, welche Ihnen die Ungerechtigkeit und Schuld ihres Lebens blosstellen, nicht gehört haben. Und deswegen soll man nicht aufhören, sie zu wiederholen.
Carthago delenda est...4 Und Carthago wird ohne Zweifel fallen.
Ich behaupte nicht, dass der Staat und seine Macht aufhören wird, diese wird nicht so bald noch aufhören, es giebt noch gar viel rohe Elemente in den Massen, welche sie noch aufrechterhalten, – jedoch es wird die christliche Stütze des Staates vernichtet, d. h. die Gewaltausüber werden aufhören ihre Autorität mit der Heiligung des Christenthumes zu schützen. Gewaltausführer werden Gewaltausführer heissen und nichts mehr. Und sobald solches geschehen ist, wird es ihnen unmöglich sein sich mit dem Pseudochristenthume zu manteln, dann wird auch das Ende jeder Gewalttätigkeit nahe sein.
Nun so trachten wir denn dieses Ende näher zu bringen. Carthago delenda est. Der Staat ist Vergewaltigung, das Christenthum ist Duldsamkeit, Nichtwiederstreben, Liebe; deswegen kann der Staat nicht christlich sein, und ein Mensch, der ein Christ sein will, kann nicht dem Staate dienen. Es kann kein christlicher Staat geben. Der Christ kann dem Staate nicht dienen. Es kann kein christlicher Staat geben.... u. s. w.
Carthago delenda est.
Moskau den 5 Nov. 96.
Leo Tolstoy.
P. S. Damit Sie die Übersetzung verbessern können, wo sie nich gut ist, schicke ich hiermit das Russische Original.
Вы пишете, что люди никак не могут понять того, что исполнение государственной службы несовместимо с христианством.
Точно так же люди долго не могли понять, что индульгенции, инквизиция, рабство, пытки несовместимы с христианством; но пришло время, и это было понято, как придет время и будет понято – прежде несовместимость военной службы с христианством (это уже начинается), а потом и вообще службы государству.
Еще 50 лет тому назад очень мало известный, но весьма замечательный американский писатель Торо (Thoreau)1 ясно не только выразил эту несовместимость в своей прекрасной статье2 об обязанности человека не повиноваться правительству, но и на деле показал пример этого неповиновения. Он отказался платить требуемые с него подати, не желая быть пособником и участником того государства, которое узаконивало рабство; и был посажен за это в тюрьму, где и написал свою статью.
Торо отказался от уплаты податей государству. Понятно, что на том же основании не может и человек служить государству, как вы прекрасно выразились в вашем письме к министру: что вы не считаете совместимым с нравственным достоинством отдавать свой труд такому учреждению, которое служит представителем узаконенного человекоубийства и грабительства.
Торо сказал это, сколько мне кажется, первый, 50 лет тому назад. Тогда никто не обратил на этот его отказ и статью внимания, – так это показалось странным. Объяснили это эксцентричностью.3 Ваш отказ уже возбуждает толки и, как всегда при высказывании новых истин, двойное удивление: удивление о том, что человек говорит такие странные вещи; и, вслед за этим, удивление о том, как я сам давно не догадался о том самом, что высказано этим человеком, так это очевидно и несомненно.
Такие истины, как то, что христианин не может быть военным, т. е. убийцей, не может быть слугой того учреждения, которое держится насилием и убийством, – так несомненны, просты и неопровержимы, что для того, чтобы люди усвоили их, не нужно никаких ни рассуждений, ни доказательств, ни красноречия, а нужно только, не переставая, повторять их – для того, чтобы большинство людей услышало и поняло их.
Истины о том, что христианин не может быть участником убийства или служить и получать жалованье, насильно собираемое с бедных начальниками убийц, – так просты и неоспоримы, что всякии слышащии их не может не согласиться с ними; и если, услыхав их, он продолжает поступать противно этим истинам, то только потому, что он привык поступать противно им, что ему трудно переломить себя и что большинство поступает так же, как и он, так что исследование истине не лишит его уважения большинства наиболее уважаемых людей.
Происходит то же, что с вегетарианством. «Человек может быть жив и здоров, не убивая для своей пищи животных; следовательно, если он ест мясо, он содействует убийству животных только для прихоти своего вкуса. Так поступать безнравственно». Это так просто и несомненно, что не согласиться с этим нельзя. Но потому что большинство еще ест мясо, люди, услышав это рассуждение, признают его справедливым и тут же, смеясь, говорят: «а все-таки кусок хорошего бифстека – хорошая вещь, и я с удовольствием поем его нынче за обедом».
Точно так же относятся теперь офицеры и чиновники к доводам о несовместимости христианства и гуманности с военной и гражданской службой. «Да, это, разумеется, правда», скажет такой чиновник, «а все-таки приятно носить мундир, эполеты, по которым вас везде пропустят и окажут уважение, и еще приятнее, независимо от каких бы то ни было случайностей, верно и несомненно получать каждое первое число свое жалование. Так что рассуждение ваше справедливо, а я все-таки постараюсь получить прибавку жалования и пенсию». Рассуждение признается несомненным; но, во-первых, убить быка для бифстека приходится не самому, а он уже убит; и подати собирать и убивать приходится не самому, а подати уже собраны и войско есть; а во-вторых, большинство людей еще не слыхали этого рассуждения и не знают, что нехорошо так поступать. И потому можно еще не отказываться от вкусного бифстека и от дающего так много приятного мундира, орденов и, главное, ежемесячного верного жалования. А потом видно будет».
Всё дело держится только на том, что люди не слыхали рассуждения, показывающего им несправедливость и преступность их жизни. И потому надо не уставать повторять «Carthago delenda est»,4 и Carthago непременно разрушится.
Я не говорю, что разрушится государство и его власть, – оно еще не скоро распадется, еще слишком много в толпе грубых элементов, поддерживающих его, – но уничтожится христианская опора государства, т. е. перестанут насильники поддерживать свои авторитет святостью христианства. Насильники будут насильники и больше ничего. И когда это будет, – когда им нельзя уже будет прикрываться мнимым христианством, – тогда и конец всякого насилия будет близок.
Будем же стараться приближать этот конец: «Carthago delenda est». Государство есть насилие, христианство есть смирение, непротивление, любовь, и потому государство не может быть христианским, и человек, который хочет быть христианином, не может служить государству. Государство не может быть христианским. Христианин не может служить государству. Государство не может.... и т. д.5
Странное дело, – в то самое время, как вы писали мне о несовместимости государственной деятельности с христианством, я почти на эту самую тему написал длинное письмо одной моей знакомой.6 Посылаю вам это письмо. Если найдете нужным, напечатайте его.7
Ваш Л. Толстой.
12 октября 1896 года.
Ясная Поляна.
Печатается: на немецком языке по тексту, опубликованному в книге Э. Кейхеля «Die Rettung wird kommen!», Гамбург, 1926, стр. 44—47, с датой: «5 Nov. 96»; на русском языке по тексту, опубликованному в брошюре: Л. Н. Толстой, «Об отношении к государству. Три письма», изд. В. Черткова, Лондон, 1897, стр. 3—6, с датой: «12 октября 1896». Эту дату надо считать датой написания письма на том основании, что оно предварительно было отослано Толстым В. Г. Черткову с письмом от 12 октября 1896 г. для перевода на немецкий язык и в переводе отослано Шмиту 2 ноября, как о том говорит запись от этого числа в Дневнике Толстого.
Ответ на письмо Шмита от 2 октября н. ст. 1896 г., написанное на ту же тему о несовместимости пребывания на государственной службе с христианством.
1 Генри Давид Торо (Henry David Thoreau, 1817—1862), американский писатель анархического направления, проповедник возвращения к примитивным формам жизни, автор книги «Walden, or life in the woods» («Леса, или жизнь в лесах»), Нью-Йорк, 1855.
2 Слова в немецком тексте от: «welcher eben in der...» кончая: «über gesetzt ist» (которая была помещена в «Revue Blanche» от 1 ноября под названием «Неповиновение властям») отсутствуют в русском тексте письма. Русский перевод этой статьи Генри Торо под заглавием «О гражданском неповиновении» был напечатан В. Г. Чертковым в Англии в сборнике «Свободного слова» 1898, № 1, стр. 18—52.
3 Слова в немецком тексте: «Jetzt aber nach 50 Jahren» («Теперь же, после 50 лет») отсутствуют в русском тексте.
4 «Карфаген должен быть разрушен».
5 Весь последующий абзац при отправке письма Шмиту был исключен Толстым и вместо него вписано его рукой: «Carthago delenda est. P. S. Damit Sie die Übersetzung.... das Russische Original» («Для того, чтобы вы могли исправить там, где он не хорош, посылаю вам также русский оригинал»).
6 Письмо к А. М. Калмыковой № 103 от 31 августа.
7 Письмо к А. М. Калмыковой не было послано Шмиту. См. письмо к В. Г. Черткову от 2 ноября (т. 87, стр. 378).
138. П. В. Веригину.
1896 г. Октября 14. Я. П.
Дорогой друг.
Вчера получил ваше письмо и спешу отвечать. Письма до вас и от вас ходят долго, а жить мне остается недолго. В ваших доводах против книги очень много есть справедливого и остроумного – сравнение с фелдшером и врачом, – но все они неосновательны, главное, п[отому] ч[то] вы сравниваете книгу с живым общением так, как будто книга исключает живое общение. В действительности же одно не исключает другое, и одно помогает другому. По правде, скажу вам, что ваше упорное возражение против книги показалось мне исключительным сектантским приемом защиты раз принятого и высказанного мнения. А такая исключительность не сходится с тем представлением, кот[орое] я составил себе о вашем уме и, главное, вашей сердечности и искренности. Бог ведет людей к себе и исполнению своей воли всеми путями: и сознательным, когда люди стараются исполнять его волю, и бессознательным, когда они делают, как думают, свою волю. Для совершения воли бога, для установления его царства на земле, нужно единение людей между собой, чтобы все были едины, как Христос сознавал себя единым с отцом. Для этого же единения нужно: одно, внутреннее средство: познание и ясное выражение истины, такое, как то, к[оторое] было сделано Христом, кот[орое] соединяет всех людей, и другое, внешнее средство: распространение этого выражения истины, кот[орое] совершается самыми разнообразными путями: и торговлей, и завоеваниями, и путешествиями, пешком и по железным дорогам, и телегр[афами], и телефонами, и книгой, и еще многими другими способами, из кот[орых] некоторые, как завоевания, я должен отрицать, но другие, как книгу и быстрые способы сообщения, я не имею основания отрицать и, если не хочу лишать себя удобного орудия служения богу, не могу не пользоваться. То же возражение, что для книги и железн[ой] дороги нужно лезть под землю за рудой и в доменную печь, то это же нужно делать и для сошника, лопаты, косы. И в том, чтобы лезть под землю за рудой или работать у доменной печи, нет ничего дурного, и я, когда был молодым, да и теперь всякий хороший молодой человек охотно полезет из молодечества под землю и будет работать железо, если только это не будет принудительно и будет продолжаться не всю жизнь по 10 часов и будет обставлено всеми удобствами, кот[орые] придумают наверно люди, если только все будут работать, а не одни наемные рабы. Ну, не будем больше говорить об этом, но только верьте мне, что если я пишу вам то, что пишу, то никак не п[отому], ч[то] я много писал книг и пишу еще, – в том, что самая простая хорошая жизнь дороже самых прекрасных книг, я всей душой согласен с вами – и не потому даже, что благодаря книгам я вхожу в общение – как нынешней осенью с индусом,1 разделяющим совершенно наши христианские воззрения и приславшим мне англ[ийскую] книгу своего соотечественника, излагающую учение браминов, совпадающее с сущностью учения Христа, и еще вошел в общение с японцами, исповедующими и проповедующими чистую христианскую нравственность, из кот[орых] двое на днях посетили меня.2 Не это побуждает меня не соглашаться с вами и не отрицать книгопечатание, так же как железные дороги, телефоны и т. п., а то, что когда я вижу на лугу муравейную кучу, я никак не могу допустить, чтобы муравьи ошибались, взрывая эту кочку и делая всё то, что они делают в ней. Точно так же, глядя на всё то, что в матерьяльном отношении сделали люди, я не могу допустить, что всё это они сделали по ошибке. Как человек (а не муравей), я в человеческой кочке вижу недостатки и не могу не желать исправить их – в этом состоит мое участие в общей работе, – но желаю я не уничтожить всю кочку человеч[еского] труда, а только правильнее разместить в ней всё то, что размещено в ней неправильно. И неправильно размещенного в человеч[еской] кочке очень много, о чем я писал и пишу, болел и болею и стараюсь по мере сил изменить. Неправильно в нашей жизни, во-первых, и прежде всего то, что средство поставлено целью, что то, что должно быть целью – благо ближнего – поставлено средством, т. е. что благо человека, самая жизнь его, жертвуется для произведения орудия, нужного всем людям, а иногда нужного только для прихоти одного человека, как это происходит, когда жизни человеческие губятся для производства нужных только некоторым, а иногда и никому ненужных и даже вредных предметов. Неправильно то, что люди забыли, или не знают, что не только для производства зеркала, но ни для каких самых важных и нужных предметов – как сошник, коса, не может и не должна быть погублена не только жизнь, но ие может быть нарушено счастье ни одного самого кажущегося ничтожным человека, п[отому] ч[то] смысл жизни человеческой только в благе всех людей. Нарушить жизнь и благо какого-нибудь человека для блага людей всё равно, что для блага животного отрезать у него один член. В этом страшная ошибка нашего времени; не в том, что есть книгопечатание, железн[ые] дороги и т. п., а в том, что люди считают позволительным пожертвовать благом хоть одного человека для совершения какого бы то ни было дела. Как только люди потеряли смысл и цель того, что они делают (цель только одна: благо ближнего), как только решили, что можно пожертвовать жизнью и благом живущего всем в тягость старика или хоть идиота, как можно пожертвовать и менее старым и менее глупым и нет предела, на кот[ором] должно остановиться, можно всем жертвовать для дела. Вот это неправильно, и с этим надо воевать. Надо, чтобы люди понимали, что, как ни кажется нам полезными и важными книгопечатание, жел[езная] дорога, плуг, коса, не нужно их и пропади они пропадом до тех пор, пока мы не научимся делать их, не губя счастие и жизнь людей. В этом весь вопрос и в этом вопросе обыкновенно путаются люди, обходя его то с той, то с другой стороны. Одни говорят: вы хотите уничтожить всё то, что с таким трудом приобрело человечество, хотите вернуть нас к варварству, во имя каких-то нравственных требований. Нравственные требования неправильны, если они противны благосостоянию, кот[орого] достигает человечество своим прогрессом. Другие говорят – боюсь, что вы этого мнения, – и мнение это приписывают мне, – что так как все матерьяльные усовершенствования жизни противны нравственным требованиям, то все эти усовершенствования сами по себе ложны и надо их оставить. Первым возражателям я отвечаю, что уничтожать ничего не нужно, а нужно только не забывать, что цель жизни человечества есть благо всех и что поэтому, как только какое-нибудь усовершенствование лишает блага хоть одного, это усовершенствование надо бросить и до тех пор не вводить, пока не найдется средство производить его и пользоваться им, не нарушая блага хотя бы одного человека. И я думаю, что при таком взгляде на жизнь отпадает очень много пустых я вредных производств, для полезных же найдутся очень скоро средства производить их, не нарушая блага людей. Вторым возражателям я отвечаю, что человечество, перейдя от каменного периода к медному, железному и потом дойдя до теперешнего своего матерьяльного положения, никак не могло ошибаться, а следовало неизменному закону совершенствования, и что вернуться ему назад не то что нежелательно, но так же невозможно, как сделаться опять обезьяною, да и что задача человека нашего времени состоит совсем не в том, чтобы мечтать о том, чем были люди и как бы им опять сделаться такими, какими они были, а в том, чтобы служить благу людей, теперь живущих. Для блага же теперь живущих людей нужно то, чтобы одни люди не мучали и не угнетали других, не лишали бы их произведений их труда, не принуждали бы их работать ненужные им вещи или такие, к[оторыми] они не могут пользоваться, главное, не считали бы возможным и законным во имя какого бы то ни было дела или матерьяльного успеха, нарушать жизнь и благо ближнего, или, что то же самое с другой стороны – нарушать любовь. Только бы люди знали, что цель человечества не есть матерьяльный прогресс, что прогресс этот есть неизбежный рост, а цель одна – благо всех людей, что цель эта выше всякой цели матерьяльной, кот[орую] могут ставить себе люди, и тогда всё станет на свое место. И вот на это-то и должны люди нашего времени направлять все свои силы. Плакаться же о том, что люди не могут теперь жить без орудий, как лесные звери, питаясь плодами, всё равно, что мне, старику, плакаться о том, что у меня нет зуб и черных волос и той силы, к[оторая] б[ыла] в молодости. Мне надо не вставлять зубы и подкрашивать волосы и не делать гимнастики, а стараться жить так, как свойственно старику, ставя на первое место не дела мирские, а дело божье – единения и любви, допуская дела мирские только в той мере, в к[акой] они не мешают делу божьему. То же надо делать и человечеству в его теперешней поре жизни. Говорить же, что железн[ые] дороги, газ, электричество, книгопечатание вредны, п[отому] ч[то] из-за них губятся людские жизни, всё равно, что говорить, что пахать и сеять вредно только п[отому], ч[то] я не во-время вспахал поле, дал ему зарасти, а потом посеял, не запахав, т. е. сделал раньше то, что следовало бы сделать после.
Очень мне было радостно то, что вы пишете о своей жизни и о том, как вы, прилагая к ней то, что исповедуете и в тех тяжелых условиях, в кот[орых] находитесь, трудом добываете пропитание. Ни в чем, как в этом, не познается искренность человека. Я очень плох в этом отношении стал теперь: так окружен я всякой роскошью, кот[орую] ненавижу и из кот[орой] не имею сил выбиться. Поэтому ваш пример поддерживает меня, и я все-таки стараюсь.
Спасибо, что прислали выписку из дневника. По случаю выраженных там ваших мыслей хотелось поделиться с вами некоторыми соображениями в этом же направлении. Сделаю это в другой раз.3
Прощайте пока, пожалуйста, не позвольте себе недоброму чувству подняться против меня за возражения мои на ваши мысли, выраженные не только в письме ко мне, но и в письме к Евг[ению] Ив[ановичу].4 Вы мне очень дороги, и я стараюсь как можно прямее, по-братски относиться к вам.
Любящий вас друг Лев Толстой.
14 окт. 96.
Печатается по рукописной копии с чернового автографа, написанной рукой М. Л. Толстой, с собственноручной подписью Толстого и с добавлениями против автографа (перенесенными ее же рукой также и на автограф).
Впервые опубликовано в «Материалах к истории и изучению русского сектантства», вып. I, изд. «Свободное слово», 1901, № 47, Крайстчёрч, стр. 215—219.
Петр Васильевич Веригин– см. т. 68, письмо № 229.
Ответ на письмо Веригина от 1 августа 1896 г. из Обдорска, полученное Толстым 9 октября.
1 См. письмо к Тоду № 115.
2 Японцы Току Томи и Фукай. См. письмо № 127.
3 Следующее письмо Толстого к Веригину было от 1 ноября 1897 г. (см. в т. 70).
4 Е. И. Попову.
