Текст книги "Область личного счастья. Книга 1"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
До прихода комиссии Тарас и его два помощника развели костер, присели к огоньку, закурили. Все, как полагается. Приходили лесорубы, здоровались с Тарасом, с Юрком и Паниной, словно поздравляли с праздником. Не задерживаясь, расходились на свои места и тоже принимались за дело.
Строгий предстоял день. Не только для Тараса, для всех.
Пришел Гоги Бригвадзе. Снял черную кубанку и потом, надев ее, поздоровался по-своему, подав обе руки.
– Гогимарджоба, – сказал он по-грузински, – сегодня ты, а завтра я. Обычай наш знаешь? Кровь за кровь. – Он сверкнул белыми зубами. – Завтра я твой рекорд бить буду.
– Давай бог, – невесело ответил Тарас.
– Кацо, кто это на твоей делянке?
Тарас посмотрел на делянку, отведенную для вырубки. Как это он раньше не заметил? Вокруг ближних сосен снег уже был откинут, и дальше кто-то, невидимый за еловым подсадом, кидал снег, орудуя лопатой.
– А, – скучающе сказал Тарас. – Это Гольденко. Такой боевой попался помощник. Не удержишь.
Когда Гоги отошел, он послал Юрка. Пусть этот Шито-Хеза придет, погреется. Вперед болтать не станет.
– Вот я и говорю, – вздохнула Панина. – Сейчас переживания свои спрячь в карман. Не показывай людям. Засмеют. Похуже видали.
– Я тоже на фронте был, – чтобы оправдаться в глазах этой видавшей лютое горе женщины, сказал Тарас.
– Ранен?
– Ноги отморозил.
Она посмотрела на него потеплевшими глазами, на щеках ее выступил легкий румянец. Оказалось, она совсем еще молодая. И голос у нее жалостливый, певучий:
– Ну ничего, все будет хорошо.
И в самом деле, сердцу стало легче.
– Детей-то много было? – спросил Тарас.
– Двое. Отбились где-то. Там такая суматоха была. А может, и живы. Два года искала. У меня уж и слез не стало плакать-то.
Она не мигая смотрела на огонь костра, пламя оранжево светилось в ее скорбных глазах.
– Ну ладно, – с неожиданной лаской в голосе сказал Тарас. – Не плакать сюда пришли.
– Я знаю, – вздохнула Панина.
Явился Гольденко. Молчаливый и очень вежливый.
Где-то за тайгой всходило солнце. Верхушки сосен засветились, как свечи, оранжевым пламенем.
– Начали, – сказал Тарас, бросая окурок в огонь. – Гольденко, выруби подсад и потом твое дело – снег. Юрок, на раскряжевку, а вы сучья обрубайте и – в костер. Юрок, командуй. Да не зевайте. Валить буду на ленту. Я на правой, вы на левую переходите. Я – на левую, вы обратно на правую. Поняли? Пошли.
Он взял лучок, подкрутил бечеву и пошел к сосне.
– Бойся.
Столетняя сосна упала вдоль протоптанной в снегу тропки. Легла, как по ниточке. Тарас увидел между штабелями Ивана Петровича, который что-то кричал ему. Тарас махнул рукой: «Потом поговорим». Рядом с Дудником нормировщица, десятник и еще кто-то. Разглядывать некогда.
– Бойся!
Он переходил от дерева к дереву, подрубал и валил. Юрок, кажется, запоролся с раскряжевкой. Ничего, вытянет. Лесок хороший попался. Ага, Панина за лучок взялась помогает раскряжевывать. Хорошо. Только бы не ушибить кого. Тесно троим на одной делянке. Этот вопрос продумать надо.
Остановка. Юрок, торопливо работая пилой, разделывает сваленный хлыст, а Тарас ждет, пока он кончит.
– Вытащи лучок. Потом допилишь! – приказывает Тарас.
Сколько минут идет на ожидание? Нет, это дело пересмотреть надо.
– Бойся!
И опять пилит Тарас. Ходит лучок без остановки. Никогда не знал Тарас, что может так биться сердце. Это не от работы. Да, есть сердце, и есть в сердце боль. Этого никто не знает.
– Бойся!
Определенно запоролись с сучьями. Не успевают таскать. Юрок зовет Гольденко. Тот уже ушел далеко в лес, пожалуй, на полдня накопал. Молодец Юрок! Втроем справятся. Усталости нет. Этого не чувствует Тарас. Немного беспокоит отмороженная нога. Вот интересно! Сколько лет прошло, как в госпитале отрезали пальцы на левой ноге, а они все болят – будто на своем месте. А долго ли будет болеть сердце? Впрочем, трудно определить. Что это, в сердце боль или в голове такое, – как сверчок? Стрекочет, спасу нет. А Мартыненко мы покажем! Определенно.
– Бойся!
Любовь? Чепуха. Эта Панина – хорошая женщина. Правильно она все понимает. Сейчас это все оставить надо. Хорошо она сказала. Говорить, конечно, легче. Она тоже любила. Ее горе скрутило, а ведь, конечно, тоже любила. Сожгла война ее любовь. Гады-фрицы. В журнале картину видел: убитые дети. Может, и ее дети там. Вот это – горе.
– Бойся!
Грохнул сосной по стволам сваленных деревьев, взвилось снеговое облако, полетели сучья.
– Удар по врагу! – упоенно крикнул Юрок, набрасываясь с пилой на упавшую сосну. – Бей гадов!
– Бойся! – предостерегающе кричит Тарас, и снова тяжелый ствол со звоном падает на соседнюю ленту.
Сквозь шорох пилы Тарас услыхал удары в обрезок рельсы. Что это? Уже обед? Время летит-катится. Сейчас допилю эту сосну.
Пила волчьими зубами грызет нежно-розовую сердцевину, выбрасывая на бурый мох, на неувядаемые листочки брусники теплые опилки. Руки Тараса сильные, привычные к пиле, намертво сросшиеся с ней, гонят тонкое полотно. Сосна легонько навалилась на плечо и откачнулась назад. Довольно.
– Бойся!
В синем небе качнулась зеленая вершина и пошла в ту сторону, куда направил ее лесоруб Ковылкин. Свист ветвей в воздухе – и, ломая искривленные хрупкие сучья, падает дерево.
Тарас выпрямился, потянулся, разминая спину впервые за все время работы, и пошел вдоль штабелей. Ого, сколько положил! Только сейчас увидел он дело рук своих. Бронзовые и лиловые в свете яркого дня лежали бревна – две вереницы штабелей.
Панина, напрягая широкое тело, волокла по избитому, истолченному снегу целый воз сучьев. Она взвалила его на костер, искры взметнулись оранжевыми снопами, и жадный огонь золотыми змейками пробежал по хвое.
Панина вытерла пот рукавом синей кофты. Телогрейку давно пришлось сбросить. Сильное тело женщины, плечи, грудь обтягивала старая, латаная кофтенка. Спина потемнела от пота.
– Ну как? – спросил Тарас.
Да она совсем молодая! Щеки крутого яблочного налива грязны от гари. В глазах, высушенных горем, блеснули вдруг огоньки. Она ответила певучим говором:
– Хорошо. С вами работать можно.
– Можно, – согласился Тарас. – Как же тебя звать? Я по фамилии не люблю.
Проходя мимо него, она на секунду задержалась, улыбнулась, посмотрев через плечо.
– А зови меня Ульяной. Так-то лучше будет, Тарас.
Потом, возвращаясь от костра, она вновь остановилась около него. Он помогал закатывать на штабель последние бревна. Она спросила:
– Передохнем?
Не отвечая, Тарас приказал, надевая свою телогрейку:
– Семен Иванович, лучки собери, топоры. Отнеси инструментальщику. Пошли обедать.
По штабелям уже лазил десятник с нормировщицей. Иван Петрович шел навстречу. Он поздоровался с Тарасом и его помощниками. Спросил:
– Как дела?
Тарас ответил:
– Есть замечание по работе. А в общем и целом десятник все знает.
Обед ждал на просеке. Котел под навесом, пара скамеек и стол на еловых кольях, вбитых в снег. Тарас со своим звеном подошел к столу. Перед ними все расступились. Повариха, в знак почета, расстелила чистое серое полотенце.
Тарасу подали миску с кашей.
– Ей, – указал он на Ульяну.
– Благодарствую, – чуть вспыхнув, сказала Панина поварихе, глядя на Тараса.
Вторую миску он подвинул Гольденко. Тот закашлялся от непривычки к почету, но, тут же овладев собой, начал есть с достоинством, показывая окружающим, что так и должно быть.
– А где Юрок?
– Я здесь, Тарас.
– Это что у тебя? Ах, эта доска. Отдай ее Крутилину, пускай повесит. Мартыненковский рекорд – двадцать кубометров. Садись, Юрок, ешь.
Когда кончали обед, пришел десятник.
– Сколько? – спросил Дудник.
– Шестнадцать с десятыми. За полдня.
Вечером Леша передавал радиограмму в соседний леспромхоз:
– Работая методом Мартыненко, лесоруб Ковылкин с тремя помощниками – Павлушиным, Паниной и Гольденко – перекрыл рекорд Мартыненко, свалив за день двадцать пять кубометров. Завтра лесоруб Ковылкин приступает к работе по собственному методу, вызывает Мартыненко на тридцать кубометров в день. Побили вас по вашему методу, будем бить по нашему! Нет, это не записывайте. На словах, пожалуйста, передайте. Ну, пока. Некогда. У нас не как у вас. Не спим – работаем. Пока!
Виталия Осиповича и Тараса Ковылкина вызвали в трест, заинтересовавшись небывалой выработкой лесоруба. Не успели они расположиться в гостиничном номере, как Корневу позвонили. Его немедленно требовал к себе управляющий трестом.
Был уже вечер, когда Виталий Осипович вошел в кабинет управляющего лесотрестом Волгина. Все казалось бесформенным и расплывчатым в этот час заката. За окном смутно рисовалась тайга, вся в огневых и дымно-багровых закатных тонах и нечетких фиолетовых тенях на снегу.
Тревожные отсветы зари через широкое окно освещали пол и часть противоположной стены. Алые беспокойные блики рассыпались по всем граням и уголкам стола, кресел и чернильного прибора. Лицо управляющего казалось вырубленным из красного камня.
Волгин поднялся и протянул Корневу руку.
– Здравствуй, герой. Отвоевался? Ну, садись рассказывай, как воевал?
– Плохо. Раньше времени в тыл списали.
– Знаю. Про обиду твою слыхал, – посочувствовал Волгин и тут же пообещал: – Ты не смущайся. Мы и здесь жару задать можем. Да ты садись.
– Я работы не боюсь, – ответил Виталий Осипович, считая неудобным сесть раньше управляющего.
– Знаю. Дудник бездельников у себя не держит, а за тебя вот как уцепился… Да ты садись, а я похожу. Пользуюсь всяким случаем, чтобы походить.
Корнев сел. Он разглядывал Волгина, ожидая от него вопросов по существу, но тот, казалось, вовсе не был расположен заниматься делами. Небольшой, сухощавый, он легко, как по лесной тропе, ходил по ковру.
– Давно я по тайге не бродил, – проговорил Волгин мечтательно. – Ты на лыжах умеешь? Это отличная штука – лыжи. Мы с тобой на охоту пойдем… Когда-нибудь. На Весняне замечательный дед живет, отец Дудника. Ничего, кроме охоты, не хочет признавать. К нему бы хорошо на недельку. Давай-ка с ружьишком, знаешь когда? Денька через два-три после войны…
Умышленно не замечая, что Корнев открыл планшет и деликатно ждет, Волгин ходил и мечтал об охоте, о рыбалке, о дымном таежном костре до тех пор, пока Корнев, наконец, не напомнил о деле.
– Ну, что там у тебя? – поморщился Волгин. – Нетерпеливый какой. Нет, не возьму я тебя на охоту. Там выдержка нужна. Это что? – кивнул он головой на чертежи, которые развертывал Виталий Осипович. – Прожекты?
– Проект, – несколько вызывающе ответил Корнев, задетый пренебрежительным словцом.
– Ну, не ершись. Я тебе прямо скажу: сейчас главное – лес, больше леса на запад, на юг, в шахты, на строительство, и отвлекаться на разные, – он покосился на бумаги, – проекты пока не время. Вы хорошо поработали в марте, но погрузка смазывает все ваши достижения. Незачем рубить лес для того, чтобы он оседал в лесу. Грузить двадцать-тридцать вагонов мало. Сейчас требуется пятьдесят, а через месяц – сто. Вот о чем надо подумать.
Корнев положил маленькую крепкую ладонь на свои чертежи:
– Об этом мы и думаем.
– Так, хорошо, – не удивляясь, сказал Волгин.
Что же тут удивительного, если люди знают, что сейчас главное? На то они и поставлены руководить. Управляющий оживился, усталости как не бывало.
– Хорошо, – повторил он и включил свет.
Все сразу стало на свои места, приобретя четкость и определенность линий. Погас трепетный свет зари: Волгин задернул штору.
– Рассказывай, – нетерпеливо предложил он.
– Погрузочная эстакада, – сказал Корнев и стал объяснять, в чем состоит его проект. Волгин с первых же слов понял все выгоды, которые сулит постройка эстакады. Он хотел знать только одно – сколько времени потребуется на постройку.
И, как бы подчеркивая, насколько это важно, управляющий тут же взял телефонную трубку:
– Иванищева… У меня Корнев сидит… Уже приехал… Приходи.
Корнев поежился, вспомнив опыт довоенных лет. Вот, думал он, начнутся сейчас всякие совещания, консультации, проверки, где в деловую чистоту обсуждения обязательно вотрется что-нибудь нездоровое, чье-нибудь «особое мнение», недоверие, ущемленное самолюбие, и от проекта, так хорошо продуманного, проверенного, останутся рожки да ножки. А вот и он, главный инженер.
Корнев не был знаком с Иванищевым, но ему почему-то сразу понравился этот высокий, плотный человек с густой черной бородищей и с блестящими молодыми глазами.
Дудник рассказывал о его педантичности, придирчивости и странно уживающейся с этим технической смелости.
Корнев прислушивался, поглядывая на дверь: кто еще войдет? Но было тихо. Никто больше не входил.
– Прошу, – вздохнул управляющий.
Корнев начал говорить о необходимости постройки эстакады, но Иванищев неожиданно требовательным тоном перебил:
– Это пропустить. Конкретно об эстакаде.
Корнев сложил свои записки, взял проект, развернул его на столе и попросту, как недавно Дуднику, рассказал, какая эстакада им нужна, приводя только основные цифры. Управляющий слушал молча. Иванищев прерывал вопросами. Перед тем как спросить, он каждый раз нацеливал карандаш, которым все время что-то записывал, в грудь Корнева и говорил:
– Простите, коллега. Прошу повторить расчеты нагрузки на сваю. Благодарю.
Корнев докладывал минут десять.
Управляющий спросил, обращаясь к Иванищеву: «Ваше мнение?» Тот ответил: «Совершенно удовлетворен».
Это было полное одобрение. Все знали, как редко бывает удовлетворен Иванищев. Неоднократно приходилось выслушивать жалобы на якобы мелочные придирки главного инженера. Когда ему об этом говорили, он вежливо, но твердо отвечал:
– Мелочей в технике нет, а я, прошу меня простить, придирался к тому, что вы назвали мелочью, и буду придираться.
Иванищев искательно улыбнулся.
– Вы разрешите, Виталий Осипович, проверить детали? Это много времени не займет. Завтра я подпишу.
И снова Волгин спросил:
– У меня два вопроса. Люди и материалы. Людей дать не можем. Нету… А если вы израсходуете плановый лес, то нечего будет грузить.
– Люди есть, – сказал Корнев.
– Конкретно?
– Грузчики. Их у нас четыре бригады. В свободное время они будут работать на постройке эстакады. Снимаем часть людей с дорожных работ. На собрании, где обсуждался проект, все рабочие согласились работать сверхурочно и, если надо, – по ночам. Вот расчет рабочей силы. При этом условии мы построим эстакаду на погрузку десяти вагонов за пятнадцать дней.
– Надо строить эстакаду не на десять вагонов, а на двадцать минимум, – перебил управляющий. – Там у вас помечен один подъезд. Мало – надо два.
– Но ведь это первая очередь, исходя из наших возможностей.
– Плохо вы знаете ваши возможности, – осуждающе перебил его управляющий. – Надо учесть, что сейчас основная масса леса пойдет через вашу биржу. На сплав мы ничего не дадим. Потребности надо учитывать, а не возможности. Значит, надо строить эстакаду в пять раз больше, чем вы задумали.
«Вот это хозяин, – подумал Корнев, – как размахивается!»
А Волгин говорил уже о подвозке материалов, о прокладке узкоколейки от Весняны до биржи, о людях. Под конец сказал:
– Все. Эстакаду строить немедленно, с завтрашнего дня.
Иванищев вышел. Волгин начал расспрашивать Корнева, где он учился, где работал, что строил.
– Я больше разрушал, чем строил, – признался Корнев.
Волгин рассмеялся.
– Там разрушал, здесь строишь, а цель одна. Диалектика.
Подумал и сообщил:
– Кончится война, будем строить бумажный комбинат.
И распрощался совсем по-дружески.
Проходя сумрачным коридором, Корнев увидел Иванищева. Он стоял у двери своего кабинета.
– Я вас жду. У вас есть здесь какое-нибудь прокрустово ложе? Гостиница? Наплюйте на гостиницу, идемте ко мне. – При этом он сделал широкий, размашистый жест, желая показать, что он не такой-то уж педант, что он совсем компанейский парень.
– В самом деле, – настаивал Иванищев, – я один. Сын был на фронте, сейчас в госпитале. Жена уехала к нему. Дочка в Москве. В общем – пошли.
Виталий Осипович сказал, что ему надо позвонить в гостиницу, предупредить Тараса, чтобы он не ждал. Тарас долго не подходил к телефону. «Неужели уже спит?» – подумал Корнев и посмотрел на часы. Шел восьмой час. Рано. Наконец Тарас ответил. Оказалось, он нашел друзей, также приехавших на совещание.
Иванищев закрыл дверь кабинета, они прошли по пустынным коридорам треста и вышли на улицу, заваленную снегом.
Город спал, словно закутанный в вату, – такая глухая стояла тишина. И они шли, как по вате, по пышному снегу.
– Дело к весне, – сказал Иванищев, легко шагая рядом с Корневым. – Чувствуете, какая ласковость в воздухе и тяжесть? Как парное молоко. А проектик ваш хорош, хорош. Свежесть и смелость. Вот эстакада – дело не новое, а у вас как-то особенно получилось. Экономично. Очень приятно почитать такой проект. Как хорошая книга. Весьма доволен.
Потом сидели в большом домашнем кабинете Иванищева. Тепло, уютно, яркий свет под зеленым абажуром. Большой кожаный диван, за стеклами шкафов книги. Очень много книг и портретов в овальных и круглых рамочках. В углу мольберт с неоконченной картиной: тайга в легком утреннем тумане.
– Сын писал, – пояснил Иванищев. – Не успел закончить. Из академии – на фронт.
Поговорили о войне, об институте, где учился Корнев и откуда полтора десятка лет назад вышел Иванищев. Это еще больше сблизило их.
Корнев сказал, что здесь такая тишина, такой уют, покой, что трудно даже представить себе войну с ее ужасами разрушения и смерти.
– Покой, – усмехнулся Иванищев, – не люблю этого слова. Покой, упокой. Нет, дорогой товарищ, здесь, – он постучал пальцами по высокому лбу, – нет еще ничего такого… покойного. Нет. Война идет к победе, а после войны что? Мир, покой? Нет. После войны будем строить. Об этом надо уже не только думать. Скоро нас позовут и прикажут: стройте.
И несколько шутливо:
– Вы что думаете, я вас зазвал сюда для приятной беседы? Да валяйтесь вы в своей гостинице, мне-то что! Я сухой, расчетливый и даже злой человек. Так вам каждый скажет.
Он строго посмотрел на своего собеседника и быстро спросил:
– Хотите строить бумажный комбинат?
И, не ожидая, пока Виталий Осипович соберется с мыслями, он стремительно вскочил со своего кресла и подбежал к столу. И пока рылся в ящиках, вытаскивая оттуда какие-то папки и тетради в потертых дерматиновых переплетах, он все время рассказывал с убежденностью увлеченного своим делом человека.
Из его рассказа Виталий Осипович узнал, что проект бумажного комбината разрабатывался задолго до войны. Иванищев руководил этим делом. С группой геологов он обследовал многие таежные реки, потому что бумажный комбинат обязательно надо строить на большой сплавной реке.
Светлые воды Весняны пленили его. Она явилась могучей артерией, в которую впадало великое множество таежных рек и ручейков. Многие из них пересыхали за лето, некоторые только едва слышным журчанием напоминали о себе. Но было несколько весенних дней, когда все они эти речонки и ручейки просыпались, начинали наливаться, пухнуть и вдруг превращались в могучие потоки. Тогда они с грохотом и ревом катились по тайге, подмывая мшистые берега.
Вот в эти считанные дни весны надо сбросить в воду все запасы древесины, накопленные за зиму, чтобы они домчались до Весняны, а там и до комбинатских запоней и складов.
Именно здесь, где Весняна становится широкой, спокойной красавицей, Иванищев и решил строить.
Под нескончаемое комариное пенье он тут же на берегу, окруженный дымными кострами, набросал схему будущего комбината. Один из его спутников запечатлел этот исторический момент. Иванищев показал Виталию Осиповичу фотографию. Бородатый и фантастически волосатый человек, как бы плывущий в белом дымном облаке, склонился над планшетом. Накомарник с сеткой из конского волоса по просьбе фотографа откинут на затылок. Отсюда и вынес Иванищев свою бороду, с которой потом так и не расставался всю жизнь.
Вот и эта схема – зародыш будущего проекта, лист пожелтевшей бумаги из походного планшета с полустершимися карандашными линиями и рыжими пятнами от раздавленных комаров.
Эти несколько минут, пока продолжался рассказ Иванищева, решили судьбу Виталия Осиповича. Он уже знал, что примет предложение. И всякий бы настоящий инженер принял. Но он так ничего и не ответил Иванищеву, да тот как будто даже и сам забыл о своем вопросе.
Только утром, когда они оба проходили по пустынным улочкам городка, Гаврила Гаврилович деловым тоном сказал:
– Так я считаю, что мы с вами договорились. Ну, я очень рад.
И вообще все, что делалось под его руководством и при его участии, носило деловой характер.
Утром, еще до начала совещания, был подписан приказ о немедленном строительстве погрузочной эстакады, и Корнев, чувствуя глубокое удовлетворение, подумал: «Вот это по-военному».
И управляющий трестом, который быстро и четко решает дела, и главный инженер, сухой и придирчивый, оказавшийся таким пылким и расчетливым мечтателем, убедили его окончательно, что работать здесь можно хорошо, во всю силу и уменье.
Позвонил Волгин. Просил зайти. Корнев и сам очень хотел посоветоваться с ним о предложении Иванищева. Конечно, это очень лестное предложение. Сил хватит, энергии тоже. Знаний, опыта, верно, еще маловато. Но ничего – это придет.
Волгин ждал его. Он стоял у огромного окна кабинета и, развернув «Правду», просматривал ее. За его спиной в стеклах, по-весеннему чистых, был виден город, весь в зоревых дымках, а там дальше, за большой рекой, синела тайга.
Сложив газету, Волгин спросил:
– Как с Дудником уживаетесь? Он ведь медведь в берлоге. Посторонних не терпит.
– А я не посторонний. Мы с детства друзья.
Управляющий пояснил:
– Я про его мысли говорю. Не любит, когда люди по-своему думают, не так, как ему хочется.
Виталий Осипович осторожно посмотрел на Волгина и, встретив его чуть насмешливый, внимательный взгляд, подумал: «Дотошный какой, все ему надо знать», и спокойно, не отводя глаз ответил:
– В общем, работаем.
– Да знаю, как вы работаете, – рассмеялся управляющий. – Дудник рассказывал.
Корнев тоже улыбнулся. Управляющий все больше и больше нравился ему именно этой своей дотошностью, которая проявлялась у него не только в деловых вопросах. Настоящий разговор, да и все поведение Волгина Корнев не склонен был считать деловым. Управляющий еще некоторое время продержал его в этом заблуждении. Посмеиваясь, он расспросил о первых шагах Корнева в леспромхозе и вдруг задал прямой и жесткий вопрос:
– Как вы думаете: справится Дудник с работой в новых условиях?
Виталий Осипович чистосердечно и пылко ответил:
– Я думаю, да.
– Мне казалось, у вас другое мнение.
– Это, наверное, от того, что у вас другое мнение? – тоже прямо поставил вопрос Корнев.
– Нет, – ответил управляющий, – такого мнения у нас нет. Мне просто надо больше узнать о Дуднике. Вас я спрашиваю потому, что объективное мнение можно получить только у настоящего друга. Враги никогда не могут быть объективны.
Корнев только сейчас понял, что в тресте известно о его столкновениях с Дудником. Скорее всего он сам и рассказал обо всем так, как оно было на самом деле, ничего не прикрашивая и не затемняя. А здесь, в тресте, наверное, создалось неблагоприятное мнение о Дуднике. Недаром же Волгин упомянул о каких-то врагах. Хорош был Иван Петрович, когда леспромхоз всю войну перевыполнял задание, но стоит человеку споткнуться, как все бросаются от него и начинают наперебой кричать, что они знали и предсказывали это, но их не послушали – и вот результат…
– Иван Петрович талантливый организатор, – деловым тоном произнес Корнев, думая, что Дудника надо защищать от нападок врагов, но Волгин перебил его:
– Поставим вопрос прямо: есть мнение перевести Дудника в трест. У нас тут очень робкие люди, а он человек с размахом. И знающий лесное дело. Ну, а насчет всяких знаний и расчетов – подучим.
Он ходил по кабинету, невысокий, чуть сутулый, и говорил, как диктовал, возводя стройное здание своих мыслей:
– Война идет к победному концу. Война кончается и, как всегда, после нее начнутся новые сражения, откроются новые фронты. Мы – коммунисты и руководители – должны быть прежде всех готовы встретить бой на любом хозяйственном участке. Запомните, товарищ Корнев: ни минуты застоя.
Продолжая говорить, он подошел к своему столу, сел и, понизив голос, значительно сказал:
– Надо думать на много лет вперед. Подумай сам, посоветуйся с народом. Вперед думайте на пять, на десять лет. Не бойтесь масштабов. Берите смелее, шире, глубже. Все ваши соображения сообщайте мне. Мы готовим наши планы для первой послевоенной пятилетки. Учтите это. Ну, пойдем в зал. Пора открывать совещание. Ковылкин подготовился? Говорить-то он не мастер…
