Текст книги "Область личного счастья. Книга 1"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
Афанасий Ильич с улицы не мог видеть окон своей комнаты. Он вошел в темный коридор и только тут заметил полоску света под дверью.
«Вернулся орел», – подумал он и постарался принять вид, какой, по его мнению, подобает оскорбленному, но справедливому в своем гневе отцу. Громко топая, он решительно прошел по коридору, толкнул дверь и остановился в замешательстве.
Комната, довольно запущенная холостяцкая комната, сейчас сверкала чистотой и уютом. Теплом веяло от печурки; на ней в чистых, блестящих кастрюлях и чайнике что-то кипело, обещая хороший ужин. Никаких сомнений относительно того, что здесь хозяйничали женские руки, быть не могло.
Да и сама обладательница этих заботливых рук находилась тут же. Это была Ульяна Демьяновна Панина.
Он стоял на пороге, не вполне еще поняв, что здесь происходит, а она просто посоветовала:
– Ну чего помещение студите? Входите, Афанасий Ильич.
Петров вошел, вежливо затворив за собой дверь. Затем он долго вытирал ноги о старый половичок, специально для этого брошенный к порогу. Разделся, повесил куртку и шапку на вешалку у двери.
Фыркая больше, чем надо, он долго умывался, до тех пор, пока не заскрипела кожа на крепких ладонях. Панина подала ему полотенце, он взял его не без опаски: такой оно было снеговой белизны.
Наконец он сел к столу, она села против него, положив странно маленькие, но, наверное, сильные руки на белую скатерть.
– Вот теперь объясните, – свертывая папиросу, начал он, но Панина перебила его:
– Хоть спасибо-то скажете или сразу ругать начнете? Да не сорите табаком на пол. Завтра зайду проверю, как вы умеете чистоту соблюдать.
Афанасий Ильич хмуровато глянул на нее. Она смотрела прямо в глаза, спокойно, без тени улыбки, так что ему пришлось изменить тон.
– Я, конечно, очень благодарен. Только как-то неожиданно. – И ворчливо добавил:
– А вообще я не просил. Есть уборщицы, они и должны. Конечно, за вашу заботу спасибо.
Панина спокойно убрала руки под фартук, и если бы Петров лучше знал женские повадки, то понял бы, что сейчас ему будет выговор. Но он этого не знал и подготовиться не успел. Она спокойно, как и все, что делала, начала его отчитывать:
– Не просил? А вас кто просил подобрать сироту-парнишку? Никто не просил. Сами. Так и меня просить не надо. Вы уже отблагодарили меня и всех вперед на много лет. Я давно смотрю, как у вас парнишке живется. Вижу – хорошо. Вы думаете, я этого не понимаю. Сама мать. И кто чужое дитя приветит, для меня самый человек дорогой.
Она словно одарила Петрова редкостной своей улыбкой.
– Поняли? Ну и не будем считаться.
– Ну, ладно, – сдерживая волнение, проговорил Афанасий Ильич, – дайте руку. Большое вам спасибо, Ульяна Демьяновна.
– Не за что, – вежливо, как отвечает хозяйка благодарным гостям, сказала Панина. – А Гриша где?
– Гриша? Тут вот какое дело получилось, – ответил Афанасий Ильич и рассказал все, что произошло и что он по этому поводу думает.
Она выслушала с большим вниманием, вздохнула сочувственно:
– Да, с детьми трудно. Своих и то не всегда поймешь, а тут все-таки свой, да не совсем. Я вам как мать скажу. У меня детишки-то маленькие еще.
Она внезапно остановилась. Странно заблестели глаза. Петрову показалось, что это слезы, но блеск так же мгновенно потух, как и вспыхнул.
– Вот, все прошло. Может, живы еще. Война кончится, искать поеду. Так вот. Маленькие у меня детки-то, и то глядеть надо, кто что задумал. Сразу не доглядишь, потом хуже будет. А у вас парень большой. Вы с ним, Афанасий Ильич, как товарищ с товарищем говорите. Не напускайте на себя гордости, что я, мол, большой, а ты еще недоросточек. А Гришка-то ведь мальчонка еще. Пусть он вас как старшего уважает. Вот тогда и будет у вас согласие во всем. Это большую сноровку надо иметь – детей растить.
Речь ее лилась просто и плавно, как широкая благодатная река; ее хотелось слушать и слушать, эту простую русскую мать. И Петров отдыхал, наслаждаясь теплом и чистотой. Давно так мирно не было на душе его. А она все говорила простые, обычные слова:
– Вот и мне радостно. Я ведь домашность люблю. На работе будто устала, а пришла сюда и прибираю как в своей хате. И все мне мило. Занавесочки еще тогда нашла, когда белье у вас стирала. А вы и не знали. Гришутка мне белье-то дал. Сюда на стену картину бы надо. Не люблю, когда стена пустая. За ужином в столовую сходила. Повар наливает и спрашивает, не замуж ли я за вас вышла. Ну я ему ответила – больше не спросит.
Афанасий Ильич глубоко вздохнул и, как бы оправдываясь, заметил:
– Всякий бывает народ.
– Бывает, – согласилась Панина, – всякий бывает. А хороших у нас больше. Хороший народ. А позубоскалят, так мне от этого не убыток. Да я и сама люблю посмеяться, когда душа на месте.
Петров спросил, как она попала в его квартиру. Не Виталия Осиповича это выдумка?
Оказалось, Корнев здесь ни при чем. Приходила уборщица из конторы, когда Ульяна Демьяновна уже хозяйничала в комнате. Посидели, поговорили, сколько положено для порядка, и уборщица ушла, по-своему истолковав хозяйственный тон Паниной. Пусть думает что хочет, от этого никуда не спрячешься.
– А ключ я у Гриши взяла. Я ему бельишко стирала, когда он еще в общежитии жил. Ну он мне и отдал, ключ-то. Вот теперь вы все знаете.
В коридоре застучали подмерзшие валенки.
– Вот он идет, – встрепенулась Панина.
Гриша сбросил валенки и снял комбинезон у двери. Долго мылся, отфыркиваясь и звонко повизгивая от холодной воды.
– Ну, не балуйся! – строго покрикивала на него Панина.
– Да вода ледяная же!
– Ничего, здоровей будешь. Да нагнись ниже, ниже. Ишь, весь пол залил.
И вот он, умытый, сидит против отца. Панина отошла, к печурке, занявшись ужином.
Отец молчит и курит. Сын поглядывает исподлобья и тоже молчит. Панина поняла: Гриша стесняется начать разговор при ней, и вышла на несколько минут в сени. Когда она вернулась, Петров хрипловатым от волнения голосом спрашивал:
– Ты что же думал, отец у тебя вовсе в технике дурак? Думал, а?
– Нет.
– Врешь, думал. Я, брат, все видел и молчал. Хотел, чтобы ты сам все понял. Не маленький. И вот давай, чтобы нам в дружбе жить, не таиться друг от друга. Что думаешь, то и говори. Хочешь так? По-товарищески. Я – коммунист, ты – комсомолец. Нам хвостом вертеть да фокусы друг другу показывать не годится. Понял?
Гриша вскинул голову, выпрямился, ясно блеснули его глаза.
– Понял.
– То-то. Это ценить надо. Ну, давай лапу. Изобретатель.
Они пожали друг другу руки. И, давая понять, что торжественная часть окончена, Петров будничным тоном разъяснил сыну:
– Завтра подашь заявление по всей форме, вот тогда и посмотрим, дать тебе машину или нет. Инженер поддерживает, а то бы не дал. Смотри, не осрамись только.
– Ужинать, – прервала их беседу Панина, ставя на стол фанерный кружок под кастрюльку.
Марина никогда не опаздывала. Уверенная в аккуратности подруги, Женя вышла из будки встречать ее. Марина приедет на тридцатке. Мишка всегда подгоняет последний рейс с таким расчетом, чтобы на обратном пути захватить Женю.
Теплый ветер шел над тайгой, сшибая остатки снега с зеленых вершин. Сосны тихонько шумели. Старушки-ели раскачивали свои замшелые лапы над диспетчерской.
Издалека донесся сигнал идущей машины. Негромко, словно вздохнув, ответило эхо многоголосым хором. Замелькали яркие звездочки фар, но чем ближе они, тем желтее становится их свет. Женя не пошла навстречу машине. Она знала – это тридцатка и нечего ей тут задерживаться, может отправляться под погрузку.
Но машина подошла и встала.
В кабине трое. У Жени упало сердце. Рядом с четким профилем Марины его бледное лицо.
Виталий Осипович вышел первый и помог Марине сойти, как будто она сотни раз сама не прыгала из машины. Подумаешь, нежности какие! Вышла и даже не посмотрела на Виталия Осиповича. Гордо неся голову, она подошла к Жене, как-то мимоходом обняла ее за плечи, негромко сказала:
– Доброе утро, Женюрочка.
И ушла в будку.
Корнев что-то наказывал Мишке, тот понимающе кивал головой, а сам торжествующе поглядывал на Женю. Она хотела уйти, но в это время Виталий Осипович повернулся к ней.
– Здравствуйте, ночная бабочка, – сказал он, протягивая Жене руку.
Нет, это ей не показалось. Его лицо, всегда хмуроватое, освещала улыбка.
Она обреченно вздохнула, подала ему пухлую теплую руку. Нет, не ее любовь то солнце, которое осветило его лицо. Но это длилось одно мгновение, он озабоченно сказал, что если будет звонить Дудник, то предупредить – он на делянке у Ковылкина.
– Отчего вы такая хмурая? – спросил он.
Женя довольно твердо ответила, что, наверное, во всем виновата бессонная ночь. Губы ее дрогнули.
«Как вишни на заре», – подумал Корнев, вспомнив другие зори и другую девушку, и сразу помрачнел.
– Ну, всего хорошего, – упавшим голосом проговорил он и пошел в лес по лесорубной тропе.
Женя смотрела на его мелькавшую между темных стволов спину. Хотелось, очень хотелось броситься за ним и, как великую милость, попросить переложить тяжелый груз его страданий на ее плечи.
От таких мыслей ее оторвал Мишка:
– Женька!
– Ну, что тебе? – простонала она.
Он подмигнул в сторону, куда ушел Корнев.
– Видела? Ничего тебе тут не отломится.
– Ф-фу! Глупо до чего!
– Постой. Не фыркай. Не газуй под горку.
Он торжествующе посмотрел на нее.
– Найди его портрет, повесь на стенку. Герой, да не твой.
Женя подняла голову. Какой дурак! Она медленно махнула ему рукой.
– Не загораживай путь. Можешь ехать. У меня на линии таких, как ты, пятнадцать, и все на лесовозах. Газуй!
И, повернувшись, пошла в диспетчерскую, гордая, неприступная.
– Эх, жизня! – отчаянно махнул рукой Мишка и полез в кабинку.
Марина сбросила с головы на плечи пуховый платок; на ней был синий берет – тайная Женина зависть. Под белым кожушком, распахнутым на груди, – клетчатый джемпер, белый шарфик, как нежное облачко, обвивает тонкую шею. Умеет одеться Марина. Ничего не скажешь. И всегда одевается одинаково: не хуже, не лучше, чего даже сейчас Женя не могла не отметить. Но это признание, конечно, не могло успокоить ее.
Ей очень хотелось сказать Марине что-нибудь очень сильное и, может быть, даже обидное, но она не знала, с чего начать.
Марина подошла к печурке. Ну, конечно, со своими переживаниями Женя забыла даже вовремя подбрасывать Дрова. Дров тоже нет. Присев около топки, Марина увидала печально дотлевающую головню. И ни одной сухой щепки поблизости не было.
– Хоть бы чурок взяла у этого твоего вздыхателя, – сказала она, поднимаясь. – Где топор?
Газогенераторные чурки – топливо для лесовозов – были на особом учете. Пользоваться ими для отопления строго воспрещено. Но каждая уважающая себя росомаха имела тайный запас чурок, возобновляемый неравнодушным к ней шофером. А если все шоферы оставались почему-либо равнодушными, то чурки просто воровались из бункерного ящика.
– За чурки ругаются, – сухо ответила Женя.
– Кто?
– Корнев.
– Н-ну!
И тут Женя дала себе волю:
– Ах, значит, он для тебя уже «н-ну!» Не знала. А я думала, все это – разговоры. Значит, это верно, да?
Отчаяние, злость, внезапные слезы, которые никак нельзя удержать. Женя не владела собой. Это не удивило Марину. Очередной припадок влюбленности. Она, как можно сердечнее, спросила:
– Влюбилась, Женюрка?
Но Женя с такой горячей страстью, с такой болью сказала «да», что Марина поняла – это не на шутку.
– Ну, тогда давай выяснять отношения. Я тебе, как говорится, не соперница. Глупости все это, Женюрка.
Марина улыбнулась, и Женя поняла: верить ей нельзя.
– Ну, вот, слушай. У него невеста есть. Он ее очень любит, а ее немцы угнали. А твоя любовь на один день. И не забивай ты себе голову и ему. Ему невозможно даже думать об этом.
Женя не стала больше сдерживать слез.
– Глупой любовью своей не утешишь его.
– Глупой! А ты? У тебя. Маринка, очень все умно получается!
– А у меня ничего не должно получиться. Я надеюсь только на дружбу с ним.
Женя вытерла глаза. Вздохнула.
– Нет, я не могу так. Как-то у тебя все получается как в книге. А я вот люблю и ни о чем уже думать не могу. Люблю, и все тут. Я не могу ждать, пока кончится эта проклятая война.
Марина хотела улыбнуться покровительственно – «дура ты, Женька», – но вместо этого строго посмотрела на подругу, сказав:
– Ну, хорошо. Давай договоримся.
Но Женя так и не узнала, о чем тут можно договориться. Зазвонил телефон. Начальник лесоучастка приказал немедленно разыскать Корнева и сказать ему, что его срочно вызывают к телефону из леспромхоза.
– Сходи, Женя. Только вытри слезы и вообще без этих глупостей. Мы еще поговорим, и ты узнаешь, почему я не могу полюбить сейчас.
Женя не шла, а летела по лесным тропам. Нет, Марина ни в чем ее не убедила. Она просто, наверное, сама его любит. Но она честный человек: если уж говорит, значит, так и есть на самом деле.
Вот и пасека. На вырубленной поляне торчат из осевшего снега черные пни. В лес уходят прямые ленты штабелей. Снег примят, как после битвы. Здесь человек побеждает тайгу.
Десятник объяснил, где найти Корнева. Он у Ковылкина, смотрит, как лесоруб, вернувший себе первенство по тресту, применяет сбой метод.
Это очень несложно, что придумал Тарас. Он даже и не придумывал, работа сама подсказала. Валил он на одной делянке. Три его помощника следом за ним разделывали хлысты и убирали порубочные остатки. Они мешали ему, он мешал им. Тарас беспокоился, как бы кого не задеть, а его помощники, в свою очередь, опасливо поглядывали на каждую падающую сосну. Нередко им приходилось бросать работу и поспешно отбегать в сторону, пережидая, пока упадет сосна. Как ни валит Тарас, но все может случиться, особенно, если такой ветер, как сегодня.
Тогда Тарас придумал: работать сразу на двух соседних делянках. На одной свалит несколько деревьев – переходит на другую. В это время его помощники спокойно работают на первой делянке. Все успевают, и выработка повышается. В первый день его звено дало двадцать восемь кубометров, на второй – тридцать, на этом и утвердились.
– Не только хребтом надо валить лес, надо еще думать, как валить, – это сказал Тарас, когда его, спрятав гордость, вызвал к телефону сам Мартыненко.
Сегодня еще пятеро лесорубов валили лес по-ковылкински, но пока никто не сравнялся с ним.
Женя шла по дороге, сторонясь лошадей, везущих длинные, с блестящими каплями смолы на торцах, бревна.
Она сразу заметила Виталия Осиповича. Он стоял, не видя ее, и свертывал папиросу. Вот он, не торопясь, пошел к костру и, присев около него, начал добывать уголек для прикурки. Его лицо было сосредоточенно и сурово, как всегда, когда человек прикуривает.
Горячая нежность поднялась в ее груди. Беспокойно стукнуло сердце. Какая сила нужна, чтобы сдержать себя и не показать, что любишь, любишь до изнеможения… Нет, такой силы у Жени не было. Она – не Марина, холодная и рассудительная.
…Все произошло мгновенно. Она очнулась на руках у него. Он нес ее, спотыкаясь в избитом снегу. Хорошо. Даже боль во всем теле была приятна. Ведь эта боль из-за него. Это для него, спасая его, бросилась она под эту сосну.
Она покачивается на его руках. Какие сильные, какие дорогие руки! Наверное, ему тяжело – ведь она не легкая. Как болит спина!
Подбежал Тарас. Это он валил сосну, когда Женя увидала Виталия Осиповича. Он пилил и чувствовал, как ветер помогает ему, напирая на вершину. Он не видел, что по ту сторону огромного костра сидит человек и прикуривает.
Тарас даже не успел крикнуть: «Бойся!», как сосна пошла, отклоняясь под напором ветра от заданного направления, прямо на костер. Секунда – и она накроет Виталия Осиповича, сомнет его, бросит в жаркий огонь костра.
Женя все это видела и, не раздумывая, бросилась под падающую сосну. Ей удалось тяжестью своего тела оттолкнуть его, но сама она не успела отбежать в сторону. Сосна с размаху накрыла ее своей вершиной и бросила в снег.
Виталий Осипович ничего этого не видел. Он только собрался прикурить и уже поднес к папиросе тлеющий уголек, как вдруг заметил, что над головой внезапно выросли искривленные ветки, показавшиеся совершенно черными в посветлевшем утреннем небе. Он еще не успел сообразить, что происходит. Тут же на него упало что-то теплое, мягкое, отбросив его от костра.
Густая пушистая вершина прижала их обоих, обсыпав снегом и хвоей.
Подбежал Тарас, двумя отчаянными ударами отсек вершину сосны и откинул ее в сторону. Женю подняли без памяти. Виталий Осипович вскочил на ноги. Увидев Женю, лежавшую на снегу, он все понял. Он поднял ее на руки и понес. Его догнал Тарас с помощницей Ульяной Паниной.
– Идите! – крикнул Виталий Осипович. – Донесу сам.
– Подождите. Сейчас будет лошадь.
Виталий Осипович сел на грядку лесовозных саней, неудобных, предназначенных для перевозки леса. Поправляя истерзанный Женин кожушок, Панина сказала:
– Вот она, любовь-то, какую силу взяла. Эти слова не сразу дошли до сознания Виталия Осиповича. Он сидел на узком брусе грядки, упираясь в полозья ногами. Было очень трудно удерживать равновесие на раскатах наезженной лесовозной дороги. Перед ним на полозьях стоял паренек в старом овчинном полушубке и погонял коня непрочным мальчишеским басом:
– Н-но, не отставай!
И тянул простуженным носом.
С трудом удерживаясь на неудобном своем сиденье, Виталий Осипович старался как можно бережнее держать девушку. Он смотрел на ее лицо; встречный ветер смахнул со лба легкие завитки волос. Женя была бледна. Снежинки таяли на щеках, на круглом подбородке и скатывались, как тяжелые слезы.
Губы, которые недавно напоминали ему две вишни, сейчас также были похожи на вишни, но не созревшие еще. И, что было непонятно, – она улыбалась.
Тогда он вспомнил все сразу: и слова Паниной, и странное дрожание губ этой девушки, когда он утром уходил в лес. Смутная догадка пронеслась в его голове. Так это значит – она его любит? Спасла любя?
Он понял, что на эти вопросы ему сейчас никто не ответит. Во всяком случае. Женя сейчас не может ответить.
В больницу к Жене никого не пускали. Приходила Марина, ее успокоили, что все обошлось благополучно, и пообещали разрешить свидание дня через три-четыре. С Мишкой Бариновым даже разговаривать не стали. Он до тех пор заглядывал во все окна больницы, пока санитар – дядя в сером халате – не пригрозил ему увесистым кулаком.
Виталий Осипович долго сидел в кабинете у главного врача, высокого пожилого человека с очень молодыми озорными глазами, слушая медицинские анекдоты. В промежутках между анекдотами врач сообщил, что все хорошо, недельки через две Женя будет здорова.
– Такая мягкая девушка. Тело, как мячик. Вот если бы ваши кости под такую сосну попали, пришлось бы вас, дорогой мой, в гипсе подержать. Спасла вас от больших неприятностей эта девушка. Ничего, мы поставим ее на ножки.
Так и ушел Корнев, не узнав толком ничего, а главное, не повидав Женю. Он хотел сказать ей что-нибудь очень ласковое. Отношения с Мариной – дружеские, разговоры с ней ни к чему не обязывали. Он рассказал ей о своем горе, а она о своем, и этого было достаточно для того, чтобы оба прониклись сочувствием друг к другу, сочувствием, не переходящим в жалость. Уважая горе друга, невозможно говорить с ним о своей любви. Впрочем, к этому ни она, ни он и не стремились.
А вот Женя сразу внесла беспокойство в его душу. Она откровенно заявила о своей любви и настойчиво требовала ответа.
Как тут быть, он еще не мог решить.
Мудро предоставив времени развязать этот узелок, он уехал в трест, куда его снова вызвали.
Пробиться к Жене удалось одной Валентине Анисимовне. Надев халат, она вошла в палату. Женя лежала на правом боку, так как спине досталось больше всего. Она, с трудом повертывая забинтованную шею, протянула руку. Рука до локтя тоже забинтована.
– Лежи, Женичка, лежи. Я на минутку. Никого не пускают к тебе, даже Виталия Осиповича.
– Он приходил? – побледневшее лицо девушки залилось нежным румянцем.
Он приходил к ней!
– Спокойно, девочка, тебе поправляться надо. Уж если под сосну сунулась, то терпи. Кормят-то хорошо? Я вот принесла тебе, покушаешь после. До чего любовь-то доводит!
Женя подняла счастливые глаза, ставшие еще больше и ярче.
– Валентина Анисимовна! Я бы все равно спасла человека. Его или другого, все равно. И не любовь тут главное. – Женя закрыла глаза. – Ну, конечно, я люблю.
– Ох, уж не знаю, – вздохнула Валентина Анисимовна, – что у вас творится. Уж очень он разный какой-то. Бывает, по целым дням слова не скажет, а то шумит, смеется, даже песни поет.
– Он?
– Ты лежи, лежи. Нельзя тебе двигаться. Бабы песни от тоски поют или от радости. Ну, когда делать нечего, тоже поют. Всегда мы поем. А если такой запел, значит, отходит у него сердце.
– Марина… Марина, – шептала Женя.
Валентина Анисимовна, посмеиваясь, гладила Женину руку.
– Нет, Женичка, не Марина. Оба они строгие, такие не сходятся. Нет, я ему сказала: вам, Виталий Осипович, вот какую жену надо, и про тебя сказала. Он смеется. Я, говорит, только на такой женюсь, как вы, Валентина Анисимовна.
Она гладила Женину розовую руку и думала о человеческих чувствах. Нипочем этим чувствам глухая чащоба, лютые морозы, голод и тяжелый труд. Даже в страшном горе будет любить человек. Вот они все, молодые и старые, думают: кончится война и все разлетятся в свои стороны, забудут тайгу с ее горькими годами. Нет, не все забудут. Никогда не забудут, если любовь свою здесь нашли.
– Поправляйся, Женичка. Скоро зацветет тайга, березки распустятся. Может быть, придется и тебе свой дом здесь ставить. За голубикой станем ходить. Поправляйся только поскорей и не думай ни о чем.
Но не думать Женя не могла. Она лежала ночью с открытыми глазами и думала. Очень хотелось, чтобы пришла Марина. Только посмотреть на нее. А может быть, придет и он. Теперь уж совсем хорошо ей стало, даже можно сидеть, хотя доктор не разрешает.
Он пришел через пять дней. Принес печенье в пестрой обертке и книгу. Ее кровать стояла в глубине палаты, отдельно от других, и он сел, заслонив ее ото всех, от всего света. По правде говоря, он давно уже заслонил все на свете.
Белый халат, накинутый на плечи, он придерживал руками и смотрел на Женю с такой душевной серьезностью, что у нее замирало сердце.
Она смотрела на него глазами, сияющими такой любовью и благодарностью, что он не выдержал и сказал:
– Вы очень хорошая. Женя. И я все готов сделать для вас. Ну, что вы хотите?
Она покачала головой и, задыхаясь от счастья, сказала:
– Ничего мне больше не надо.
И вздохнула так жарко, что бинты сразу оказались тесными.
– Больно? – спросил он.
– Нет.
Он утешил:
– Это пройдет.
– Никогда, – сказала Женя, удивляясь своей смелости.
Он ушел, оставив Женю в состоянии тревоги и счастья.
– Я – дура, – говорила она себе, – почему не сказала ему все? Он мужчина, он умный. Пусть уж он сам думает, что делать.
Потом потянулись длинные, скучные дни. Она съела печенье и два раза прочитала книгу, передумала все, о чем хотелось и не хотелось думать. К ней никто не приходил, и ей начинало казаться, что ее все забыли, занятые своими делами. Конечно, она преувеличивала. Два раза Валентина Анисимовна присылала ей очень вкусное самодельное печенье, в записочках ободряла, передавала привет «от В. О.» и сообщала, что сейчас, после постройки эстакады, снова все очень заняты на дороге, ходят на «ударники» по укреплению автолежневки.
Женя не знала, что это за работа. Она прожила на севере три года. Лежневую автодорогу регулярно сносило весенней водой, особенно в местах низких, в болотах, но никто и никогда не укреплял ее. Наверное, это придумал он, а значит, это необходимо.
Наконец пришла Марина. Она была в белом больничном халате, и Женя отметила, что белое к ней очень идет. И вообще Марина была оживлена и красива, как всегда. Она принесла с собой запах весенней свежести, солнечного воздуха и хвои; так пахло по утрам, когда в палате открывали форточки. Марина поставила в уголок на тумбочку таежный букет: несколько веточек березы с набухающими почками и колючие сосновые метелки, увенчанные желтоватыми весенними шишечками. Горячий привет от скупой на нежности тайги.
Сияя строгими глазами, Марина приласкала подругу:
– Ты, Жанюрка, похудела и похорошела.
И, чего трудно было ожидать от Марины, поцеловала в лоб.
– В общем, ты молодец. Все превозносят твой поступок. Я и не знала, что ты такая.
– Ну разве только ты…
– А кто еще?
– Есть и еще. Не знали, а теперь знают.
– Ну, ладно, – сказала Марина. – Ты ничего не сказала про Тараса.
– А что я должна сказать о нем?
Марина поморщилась, словно ей предстояло пройти через лужу в новых туфлях.
– Болтают, – резко бросила она, – что это он нарочно сделал. Сосну на Корнева ронял умышленно. Глупости. Будто он, Тарас, вздыхает на мой счет и ревнует. Говорят, что это обычная таежная месть. Тарас уже двоих избил за болтовню.
– И ты веришь? – ужасаясь, спросила Женя.
– Я не верю. А ты? Ведь ты все видела. Одна ты.
Женя закрыла глаза, стараясь представить себе всю картину той несчастной, нет, счастливой минуты, когда она смогла, не таясь, заявить о своей любви. Нет, ничего она не помнит. Она видела только лицо Виталия Осиповича, жарко озаренное пламенем костра, и стремительно падающую на него сосну. Она видела другое лицо, лицо Тараса, когда тот в будке швырнул Гольденко за дверь. Конечно, он любит Марину.
– Что же ты молчишь, Женя? – тревожно спросила Марина. – Ведь если так, ты знаешь, Тарасу – тюрьма. Я не говорю о себе. Мне проходу не дают. Это Крошка, ее специальность – отравлять жизнь. Ты знаешь, я на все это мало внимания обращаю, но, конечно, тогда придется уехать. Ну, скажи, Женюрка.
– Я вспоминаю, подожди, – говорила Женя, мучительно отгоняя какую-то мысль, угнетающую ее.
Эта мысль налетела внезапно, как стая комаров. Женя даже не отбивалась от нее, она просто растерялась. Злые замыслы против подруги? Вот они, эти замыслы. Если она скажет: «Да, Тарас умышленно уронил сосну» – то Марина уедет. Уедет. Она останется одна. И он останется один. Это неправда, что Тарас нарочно уронил сосну, но только она одна видела все. Ей поверят… Почему именно ей приходится жертвовать собой, пусть пострадают другие. Ох, глупость! Разве так надо защищать свою любовь? Нет. И как такое могло в голову прийти?
Она открыла глаза. Марина смотрела на нее спокойно. И Женя с улыбкой, сияющей, как ее глаза, сказала, пожав пухлыми плечиками:
– Какая глупость! Конечно, Тарас ничего не видел. Я очень хорошо все помню.
Нет, Марина не всегда умела владеть собой. Ее брови дрогнули. Она положила голову на подушку, прижавшись своей щекой к Жениной теплой щеке.
Она ничего не сказала. Она только полежала так, испугав и растрогав Женю. И говорить тут было нечего. Женя отлично поняла: Марина догадалась обо всем, что думала подруга в эти минуты.
Жене стало очень хорошо и легко, она даже закрыла глаза. Какая она строгая и какая нежная, эта Марина! Вот в то последнее утро, когда она приехала вместе с Виталием Осиповичем на дежурство, она тоже была такая же. Просто не умеет она хитрить и поэтому кажется холодной, высокомерной. Нет, она хорошая. Тогда она хотела о чем-то договориться с Женей. О чем? Жене казалось, что ни до чего не могут договориться две девушки, любящие одного. В том, что Марина любит Корнева, Женя ни минуты не сомневалась.
И она, не открывая глаз, далеким голосом спросила, о чем Марина тогда хотела договориться.
Марина подняла голову. Лицо ее стало спокойно и, как всегда, чуть холодновато. Но глаза по-прежнему излучали нежное тепло.
– Надо ли говорить об этом? – задумчиво спросила она. – Ну, если хочешь. Так ведь ты, Женюрка, уже сделала все, о чем я только подумать могла тогда. Хотя нет, совсем наоборот: ты сказала ему о своей любви. А этого, по-моему, ты не должна делать. У него есть любовь, я ведь только одной тебе сказала об этом. Ты понимаешь, что такое долг совести? Вот у него так. Пока не кончится война и он не узнает о ней, о своей невесте, все, до тех пор нельзя ему любить и его нельзя любить. Можно только оберегать его чувство, помогать ему, как может помочь лучший друг. Ты поняла меня?
Да, Женя отлично поняла все, но это выше ее сил. Она любит, она будет любить, она согласна ждать, она согласна щадить чувства любимого человека. Но кто пощадит ее чувства?
– Хорошо, – сказала она, – ты это хорошо придумала. Хотя не знаю, сумею ли я.
– Сумеешь, если захочешь, если любишь, – уже совсем холодно сказала Марина.
Как просто получается все у этой девушки. Вот если бы Женя могла так просто, таким ясным голосом говорить о человеке, которого любишь. Ведь даже подумать о нем невозможно без того, чтобы беспокойно не стукнуло сердце. А она может. Вот она совершенно спокойно сообщила:
– Виталия Осиповича вызвали в трест.
– Зачем? – спросила Женя.
– Говорят, переводят его на строительство, – безмятежно рассказывала Марина, – да ты не бледней. Нет, ты, Женька, совершенно ненормальная! Никуда он не уедет. Строить будут здесь же, на Весняне. И не сегодня же начинают строить. Успокойся. Вот только что ты больна, а то отчитала бы я тебя. Ну, поправляйся. До свидания, Женюрочка.
И, поцеловав Женю в пылающую щеку, Марина ушла.
