Текст книги "Область личного счастья. Книга 1"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)
Начиналась ночь. Женя считала, что она очень одинока в своей будке, в пятой диспетчерской, но были такие ночки, когда при всем желании не удавалось почувствовать одиночества. Кажется, сегодня предстоит именно такая ночь.
Зазвонил телефон. Крошка спрашивала, можно ли пустить тридцатку, которая уже отбуксировала двенадцатую в гараж.
– Пускай. Скажи ему, пусть становится на запасной. Прямо я направляю две груженые.
Она подбросила дров в железную печурку. Топить надо беспрестанно, мороз не шутит.
Скрипя прицепами, подошла четвертая, за ней вторая. Огромные, в блеске инея, ворча моторами, лесовозы постояли несколько минут. Звеня цепями, подходила тридцатка. Женя махнула рукавичкой – пошел дальше. Мишка Баринов, открыв дверцу, крикнул что-то на ходу.
Женя дала отправление первому лесовозу. С трудом сорвав с места прицеп, он пошел, грузно покачиваясь, за ним тронулся второй.
Наступила тишина. Над тайгой появлялись и пропадали пятна. Они то еле светились, то вспыхивали ярко, словно невидимый кузнец раздувал огромными мехами свой горн. И вдруг зеленые стрелы взметнулись высоко в небо, еще и еще. Они стремительно вырывались откуда-то из-за леса, покачивались, пропадали, вспыхивали снова, рассыпая по сугробам у обочины дороги бесчисленные зеленые искры. Тайга ожила. Самый воздух, насыщенный мириадами кристалликов инея, светился, словно Млечный путь.
И такая стояла завороженная тишина, такое непоколебимое спокойствие разливалось вокруг, что Жене захотелось заплакать от сознания своего одиночества. Ей хотелось заплакать, но она сказала: «Ну и пусть». И улыбнулась. Пусть она и ее избушка кажутся маленькими, незначительными в этой огромной морозной тайге, пусть над ними в пустом холодном небе гигантские сверкающие огни, пусть. Она все равно не уйдет отсюда. Она здесь нужна. Она на посту.
Она эвакуировалась из-под Ленинграда. В Кирове предложили ехать на лесоразработки. Она ужаснулась. Что она будет делать в лесу? Но ее успокоили, сказав, что работа найдется, – не все же там валят лес, что сейчас война и выбирать не приходится. И вообще до конца войны все будут делать то, чего требуют интересы государства.
Это было понятно. Она, советская девушка, с детства привыкла подчинять свои поступки государственным интересам. Но до войны это не было обременительно. Она окончила семилетку и захотела учиться на бухгалтерских курсах; ей помогали в этом, говорили, что стране нужны бухгалтеры. Она начала работать там, где пожелала. Государственные интересы никогда не мешали, а наоборот, помогали жить.
Сейчас война. Не все делают то, что хотят. Это жестоко, но необходимо. И не надо ей говорить об этом, она понимает все. В лес так в лес. Если придется, она возьмет и топор. Она все это отлично сознает. Но все-таки сейчас ей нестерпимо грустно и жаль себя, своей красоты, в которой она была уверена, и своей молодости, в которой она начала сомневаться. Она казалась себе очень старой. Так бывает, когда кончается семнадцатый год, а восемнадцатый стоит на пороге.
Она не мечтала о подвигах. Ей нравилось, когда ее хвалили, что случалось нечасто, но не особенно стремилась к славе и почету. У нее было совсем другое на уме. Кто-то должен явиться и осчастливить ее. Она не представляла себе, как это получится. Во всяком случае все произойдет необыкновенно красиво и не так, как у других.
Раньше, когда училась на бухгалтерских курсах, бегала по клубным танцулькам, она мечтала о киноактерах и увешивала их фотографиями зеленый коврик над кроватью. Она так и привезла их на север, завернув вместе с ковриком, но развешивать на новом месте не стала.
– И в самом деле я дура, – вздохнула она. – Марина права, я – дура. Кто явится сюда? Белый медведь? Когда кончится война, я буду совсем старухой.
Телефонный звонок отвлек ее от дальнейших грустных размышлений. Она вбежала в будку. Звонил старший диспетчер – Клава. Женя сразу узнала ее отчетливый голос, голос профессиональной телефонистки.
– Где у тебя тридцатка? Женька, ты эти штучки оставь.
Женя вспыхнула.
– Ф-фу! Ты что, сдурела, Клавка? Да он давно на бирже!
– Два часа под погрузкой?
– Я не знаю, сколько часов. Он мне нужен, как мертвому припарки. Возьми себе это сокровище. Я даже не ожидала от тебя, Клавка!
– Ну, ладно! – успокаивала Клава расходившуюся Росомаху. – На меня тоже нажимают. Ты узнай у него, когда приедет, в чем дело, и тут же позвони мне. Ей-богу, мы сегодня сорвем график! А тут еще двенадцатая стала на ремонт.
Женя возмущенно бросила трубку. Привязались они с этим Мишкой Бариновым! Ну было бы за что. Больше она не сядет в его тридцатку. Можете быть спокойны. Хватит ей этого удовольствия. Разве она виновата, если у нее такая наружность, что все обращают внимание?
Кто-то подошел к двери, отряхнул валенки. Вошел. В ватном бушлате, стянутом ремнем, в заиндевевшей ушанке. Обледенелые сосульки вместо усов. Женя узнала дорожного рабочего Гольденко.
Стащив с себя рукавицы и шапку, он разложил их на дровах у раскаленной печурки для просушки.
– Скажи, какой мороз! Градусов, я думаю, пятьдесят накачало. Будь она неладна, эта работа.
– Откуда идешь? – осведомилась Женя.
– Из леса. На одиннадцатом километре выбоину подсыпал. Машины буксуют. Ну и мороз!
Женя спросила, что там с тридцаткой.
– Под погрузкой задержали. Там ребята собрались – не бей лежачего, от костра не тревожь, – докладывал Гольденко.
Отрывая от усов ледяшки, он бросал их на пол. Его маленькое, малиновое от постоянного пребывания на морозе лицо начало согреваться. Бороду он брил, но у него был длинный подбородок клином, очень похожий на небольшую аккуратную бородку; массивный нос нависал под длинными монгольскими усами. Вокруг глаз, к вискам и по малиновым щечкам разбежались многочисленные морщинки. Глаза его смеялись, даже когда он сердился.
Гольденко повидал жизнь, а чего не видал, то соврет – недорого возьмет. Врал он с такой легкой непринужденностью, что все давно уже перестали разбирать, где правда, а где ложь в его рассказах. Но врал занимательно, и его любили слушать.
Сюда пригнала его вечная погоня за длинным рублем. До этого побывал он на Дальнем Востоке, проникал даже на КВЖД, где работал на станции Шито-Хеза не то сторожем, не то начальником станции. По рассказам Гольденко точно это установить не представлялось возможным. Но сам он так любил рассказывать именно об этом периоде своей пестрой жизни, что его даже прозвали: Шито-Хеза.
А длинный рубль не шел ему в руки. Лентяй и бродяга, он во всем винил своих многочисленных врагов. Врагов он тоже выдумывал. Длинный рубль оказался, как и всегда, очень коротким. Но, приехав сюда, на север, он застрял прочно, до конца войны.
Должность он выбрал себе по специальности, а специальностью его было – отлынивать от работы. Шатаясь ночью по своему дорожному участку с лопатой и топором, он заходил в диспетчерскую. Пересыпал там до утра. Снеговая дорога не доставляла ему особых хлопот. Ткнут его носом в какую-нибудь выбоину, в яму, где буксовал тяжелый лесовоз, – тогда он примет меры. Присыплет снежком, притопчет. Чего же еще? А потом ругается:
– Скажи, из сил выбился! Будь им неладно, начальникам этим.
Женя покрутила ручку телефона, вызывая старшего диспетчера.
– Клава, – сказала она деловым тоном, – могу тебя успокоить: тридцатка стоит под погрузкой. Ну да, все время. Я же говорю, грузчики задерживают. Надо к ним послать кого-нибудь, подогнать. Никого нет? На совещании? Позвони начальнику. Во-первых, я не учу, а советую. Договор я тоже подписала. Ну вот. А то всем вам тридцатка поперек горла встала. Вот.
Сказав «вот», Женя резко положила трубку.
– Старший диспетчер. Подумаешь. Ф-фу!
Успокоившись, спросила:
– Новый инженер приехал? Ты видел его, Шито-Хеза?
Гольденко сел на скамейку, грея красные, в грязных морщинках, руки над раскаленной печуркой.
– Видел? – он на минуту задумался. Сказать, что не видел нового инженера, он не мог – характер не позволял. Признаться, что только перед выходом на работу слыхал о его приезде, он также не мог. На всякий случай сообщил:
– Фронтовик. Орденов полна грудь. Шинель распахнул – так и вдарило геройским огнем.
Женя задумчиво чертила карандашом по столу. Глаза ее подернулись томной поволокой. Герой.
– Скажи, Гольденко, молодой он, этот инженер?
Он ладонью провел по мокрым усам, прищурил глаза.
– Как тебе сказать. В документы не глядел. А так на вид средних лет. Орел-командир. Это не то, что наши начальники. С первого взгляда определил я его. Он на меня посмотрел, я на него. Все понятно. Пороху мы оба понюхали. Уж он найдет место, куда Гольденко поставить.
Слушая его болтовню. Женя переводила ее на свой язык, нежный и возвышенный язык девических грез. Она уже видела его, уже говорила с ним, пусть только в мечтах, но бывают такие мечты, к которым привыкаешь до того, что они становятся как бы второй жизнью.
Пришла тридцатка. Она вторглась в ее мечтания всеми своими широкими баллонами, отчаянно гудя сигналом.
Женя, накинув платок, выскочила из диспетчерской. Мишка выглянул из кабинки:
– Свободно? На погрузке, черти, задержали. Подкатывают лес из дальних штабелей. Пропускай без задержки.
– Я лично тебя не задерживаю, – высокомерно прервала Женя. – Сейчас запрошу.
Она позвонила Крошке. Путь свободен.
– Не скучай, Женька! – крикнул Мишка, блеснув полоской зубов на испачканном бункерной сажей лице.
Она даже не обратила внимания на его слова, снова вернулась в свою избушку, к своим мечтаниям. Гольденко уже спал на скамейке, тихонько похрапывая. Рот его был приоткрыт, золотой зуб одиноко блестел при неярком свете маленькой лампочки.
К ней отправили две машины, шедшие на погрузку. Женя пропустила их. Потом они прошли обратно. И снова Крошкин голос:
– Женька, не спи. Новый начальник в главной диспетчерской.
Мечта приближалась к ней.
Часов в двенадцать Крошка сообщила, что направляет еще одну порожнюю машину. Женя ответила, что можно идти прямо на лесобиржу под погрузку, дорога свободна. Она слышала, как в тишине, ворча мотором и поскрипывая, приближалась машина. Но вместо того, чтобы прямо пройти в лес, она остановилась. Женя уже совсем собралась выйти посмотреть, что случилось, как машина снова тронулась и пошла.
Тишина. Гудит в печурке пламя. Легонько похрапывает Гольдеико.
И вдруг у входа – шаги. Кто-то долго отыскивает скобу. Женя насторожилась. Чужой. Свои знают, как открывается дверь.
В диспетчерскую седым клубом ворвался морозный воздух. Вошел человек в белой армейской шубе и шапке-ушанке.
– Здравствуйте, девушка, – вежливо и быстро проговорил он, сразу охватывая взглядом и ее, и диспетчерскую, и Гольденко.
Женя растерялась, но все же заметила, что вошедший на все смотрел требовательно, словно определяя, на что это годится. На нее тоже взглянул быстро и требовательно.
– Здравствуйте, – ответила она, гордо вскидывая голову. Ей хотелось как-нибудь выразить свое возмущение, поднять плечи, фыркнуть, сказав свое «ф-фу!». Но не успела. Он спросил:
– А это что за фигура?
– Фигура эта – дорожник. На ремонте, – заносчиво ответила Женя.
– Ага. Значит, дорожник?
Вошедший был небольшого роста, с бледным, утомленным лицом. Разве можно было предположить, что он сможет поднять человека за шиворот? А он именно поднял спящего Гольденко, словно это был один только бушлат.
Встряхнув Гольденко, он поставил его на ноги.
Гольденко ошалело поднимал и опускал щетинистые брови. Спросонок он еще плохо разбирался в обстановке. Наконец сообразив, что перед ним скорей всего новый начальник, он ответил:
– Я вот сейчас только зашел…
Женя растерялась не меньше Гольденко. Ей уже и в голову не приходило возмущенно поднимать плечи. Ей казалось, что ее тоже могут вот так же встряхнуть и поставить на место.
Вообще этот человек, по-видимому, умел поставить на место. Бледное лицо его вспыхнуло. Прикрыв глаза вздрагивающими от возмущения веками, он тихо сказал:
– Встать прямо! Кто вам разрешил покинуть пост? На фронте за такие дела полагается расстрел. Понятно? Идите.
Он проговорил все это не сердито, но так, что лучше бы уж крикнул.
Гольденко выскочил из диспетчерской, на ходу закручивая шарф. Похоже было, что он сам себя стремительно вытягивает за шарф подальше из этого опасного места.
– Ваша фамилия?.. Ерошенко? Так вот, товарищ Ерошенко. Больше десяти минут дорожник не должен находиться здесь. Понятно? Война не только на фронте. Сколько на вашем участке машин?
Женя отвечала, а в глазах ее стоял туман. Она даже не слыхала, как он сказал:
– Сядьте, – и сам первый опустился на скамейку около печурки. Закурил. Распахнул шубу. На кителе – разноцветные орденские колодки, в два ряда.
– Ну, как дела? – отрывисто спросил он.
– Вот так, – несколько растерянно ответила Женя. – Работаем.
Он посмотрел на нее, и Жене показалось, что взгляд его серых глаз сделался мягче. Потеплевшим голосом он спросил:
– У вас кто на фронте?
– Никого, – ответила Женя, – у меня вообще никого нет. Одна. На севере и… одна.
– Вот как, – инженер улыбнулся, прищурив и без того небольшие глаза. – Совсем, значит, одинока. Как сосна.
– Какая сосна? – растерялась Женя, не зная, обидеться ей или тоже улыбнуться, приняв за шутку его сравнение с сосной.
Но он глядел на огонь, плясавший в печурке бешеный свой танец, и вдруг сказал совсем уже мягким, несколько хрипловатым голосом:
На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна
И дремлет качаясь, и снегом сыпучим
Одета как ризой она.
Женя замерла от восторга. Вот оно, красивое. Ничего, что он так этого Шито-Хезу. Даже хорошо. Он властный и сильный. И такие стихи! Вот какие бывают герои!
Он бросил окурок в печку, встал.
– Вот так, девушка. Дремлет, качаясь. Вот так! А дремать сейчас даже сосне не рекомендую. Бывайте здоровы.
И ушел.
Женя положила руки на грудь, где сердце билось жарко, как огонь в печурке. Ушел. Да разве он может уйти? Нет. Он теперь всегда с ней. Как он сказал про сосну?
Она схватила карандаш, чтобы записать стихи. Но у нее получилось немного не так. Она прочла написанное:
«На севере диком совершенно одинокая сосна.
Но дремать даже сосне не рекомендую».
Не то. Но все равно, это его слова. Стихи эти – Женя вспомнила, – учили в школе, но читал-то он.
Телефонный звонок привел ее в чувство. Пять звонков. Она сняла трубку.
– Женя, ты одна? – почему-то шепотом спрашивала Крошка. – Сейчас звонила вторая, говорит, идет пешком, в белой шубе…
Женя рассмеялась. Опоздали росомахи. Мимо всех будок прошел, а к ней, именно к ней, зашел!
– Знаю, – томно растягивая слова, огорошила Женя маленькую росомаху. – Да не хрипи ты, как ангина. Был, сидел целый час, читал мне стихи про север и про сосны. Ах, Крошка, какие стихи! Я забыла. Что-то: на севере сосна, кругом гремит война, а ты, хоть одинокая, но спать нельзя. Чудно. Ушел на биржу, он там грузчиков поставит на место. Жду. Сказал, зайдет на обратном пути. Да. У нас вот так…
Подошла машина с биржи. Женя узнала у Крошки, что путь свободен. Положила трубку и собралась, как всегда, выбежать на минутку из избушки и махнуть шоферу рукой – дать отправление. А то он два часа просидит в своей кабинке. Но шофер торопливо, словно удирая от погони, сам влетел в избушку.
– Женька, запрашивай путь! Да чего ты колдуешь над графиком, вызывай четвертую. Там этот фронтовик нагнал жару. Грузчики про костер забыли. Сами не хуже костров горят. За двадцать минут погрузили. Герой сам на погрузке стоял за комлевого. Ворочает, будь здоров: меня отправил – на часы посмотрел. Давай путь, Женька.
– Путь свободен, – так нежно сказала Женя, что шофер с удивлением поглядел на нее.
– Ты что?
Женя вздохнула и, продолжая улыбаться, повторила:
– Путь свободен…
– А ну тебя, – махнул рукой шофер и выбежал из диспетчерской.
Диспетчерская стояла на опушке леса.
Мимо нее проходил тракт, построенный в те далекие времена, когда еще не было железной дороги. Над маленьким домиком вековые ели простирали свои чудовищные лапы, отягощенные клочьями снега.
Перед домиком – широкая площадка для заправки машин. От тракта через эту площадку пролегла автолежневая дорога в тайгу.
Виталий Осипович стоял на высоком крыльце диспетчерской. Он еще не привык к тому, что в восемь утра все окружающее тонет в темноте и все в тайге полно безмолвного и неподвижного ожидания, каким всегда бывает Предрассветный час.
От тракта через площадку к диспетчерской двигалось что-то большое, угловатое. Казалось, идет сам собой огромный квадратный щит, покачивая углами, идет на собственных ногах. Приблизившись к диспетчерской, щит мягко сел на снег. Шумно вздохнув, из-за него вышел человек в большой лохматой ушанке, в коротенькой, не по росту телогрейке, из рукавов которой торчали руки в огромных рукавицах. Шаркая разбитыми валенками по снегу, человек подошел к Виталию Осиповичу.
– Привет, товарищ Корнев. Завклубом Крутилин.
Здороваясь, Виталий Осипович рассмотрел широкое скуластое лицо с озорными мальчишескими глазами и большим ртом, из которого необычайно гулко, словно из репродуктора, раздавались слова:
– Пилюля нашим лесорубам.
– Это что у вас? – спросил Корнев, указывая на странную его ношу.
– Лесорубам вызов. Ночью парторг принес, велел в лесосеке повесить. Теперь загудят, лесу не хватит.
Ничего не понимая, Корнев подошел к угловатой «пилюле». Это был большой, метра на полтора, щит, сколоченный из тонких досок. На нем что-то написано, в темноте не разобрать.
Подошла машина. Леша Крутилин взгромоздил свой щит на ящик для чурок, сам встал на подножку. Корнев сел рядом с шофером, и они поехали по сказочному, таинственному лесу, мгновенно оживающему в бегущем свете фар. Возникали и пропадали в темноте золотые и красные стволы сосен. Маленькие елочки в снеговых шапках стремились навстречу.
У пятой диспетчерской Леша сгрузил свой щит.
– Отсюда ближе. Я знаю тропу, по ней лесорубы ходят.
Машина ушла. У дверей диспетчерской стояла Женя. Несмотря на мороз, она была в одной вязаной кофточке. Белый пуховый платок лежал на плечах, открывая золото волос. Увидев Виталия Осиповича, она вспыхнула, и лицо ее налилось жарким румянцем. Она стояла неправдоподобно яркая, как роза в снегу.
– Привет, диспетчер! – гаркнул Леша. – Пусти погреться.
– Простудитесь, – улыбнулся Корнев, проходя в жарко натопленную избушку.
Женя вздохнула.
В диспетчерской рдела железная печка, гудело пламя в трубе. В избушке чисто, домовито. Видно было, что здесь хозяйничают девушки, знающие толк в уюте. Даже вышивание лежало на столике, на самом уголке, за телефонным аппаратом. Женя быстро убрала сто.
Корнев сел на табуретку, на ее место, склонился над графиком.
– Долго машины простаивают, – сказал он не глядя на Женю.
– Это погрузка задерживает, – прошептала Женя, сжимая руками платок у подбородка.
Ее голубые ясные глаза смотрели на Виталия Осиповича с восторгом и испугом. Он разговаривал с ней! Что говорил, как говорил – все равно. Пусть он хмурится, пусть даже ругается, но все это относится к ней, может быть, он посмотрит на нее, может быть, подаст руку на прощанье. Но это уже было бы такое счастье, о котором она думала почти с благоговением.
Он так и не поднял на нее свои темные глаза. На неподвижном исхудалом лице не дрогнули прямые брови.
– Хорошо, – неопределенно бросил он, выходя из диспетчерской.
Они шли по тайге. В глубоком снегу стояли высокие сосны. Мелкие елочки утопали в сугробах. Где-то, невидимое, всходило солнце.
По узкой тропе, пробитой лесорубами, они уходили все дальше и дальше в лес. Щит на Лешиной спине колыхался в такт его шагам. Теперь уже, не напрягая зрения, можно было прочесть то, что написано на нем:
Лесорубы!!!
Лесоповальщик Мартыненко
поставил рекорд.
Лучковой пилой он свалил 20 кубометров.
Тов. тов. Ковылкин и Бригвадзе, а где ваши рекорды?
Задыхаясь под тяжестью щита, Леша сказал:
– Такие плакаты – самоубийство для меня.
– Тяжело? – посочувствовал Корнев.
– Нет, какая там тяжесть. Наши лесорубы, они сейчас меня убивать начнут. Они гордые очень, не выносят, когда кто-нибудь лучше их работает. Вот посмотрите, какой сейчас шум будет.
Запахло сладковатым дымом горящей хвои. Сквозь поредевший лес уже был виден весь участок тайги, предназначенный к вырубке.
Сегодня начинали новый участок. Десятник уже расставил лесорубов по делянкам. Пылали костры, зажженные лесорубами на своих делянках. Оглушительно трещала горящая хвоя, выбрасывая в светлеющее небо золотые искры.
Но работать еще не начинали.
Тарас Ковылкин, таежный чемпион лучковой пилы, еще ничего не знал о рекорде Мартыненко. Он горячими своими глазами смотрел на костер. Кубанка с голубым верхом надвинута на самые брови. Он курил, сплевывая в огонь, стараясь не замечать своего соперника, Гоги Бригвадзе.
Тот сидел так же молча и равнодушно плевал в костер, показывая, что ему вообще наплевать на все: и на Тараса с его рекордами, и на тайгу, и на славу чемпиона. Его черная кубанка с широким красным верхом также надвинута на брови, густые, черные, сросшиеся на переносице, так что казалось: у него одна бровь, развернутая как орлиные крылья.
Тарас бросил в костер окурок и, сдвинув кубанку на затылок, не спеша поднялся, скинул ватник на ствол сваленной сосны и взял лучковую пилу. Лучки у него особенные. Инструментальщик специально для него спаял полотна, удлинив их в полтора раза, на полный размах руки. Обычный лучок не соответствовал его широкой натуре.
Его подсобник Юрок Павлушин, остроглазый парнишка, утопая в снегу, перекатывался от сосны к сосне. Орудуя лопатой, он разбрасывал снег, обнажая стволы до самого корня.
– Самое время, – вздохнул Леша, пробираясь со своим щитом на видное место – к старой сосне, белая засечка на которой означала границу участка.
Крутилин вынул из кармана гвозди и молоток. По тихой тайге простучали дробные удары. Лесорубы, сохраняя равнодушный вид, не спеша собирались к старой сосне как бы для того, чтобы посмотреть, кто это стучит в тайге в предрассветный час. Вообще все обошлось как будто спокойно. Несколько скептических замечаний вроде того, что «знаем мы эти рекорды, лесок подобрали тот», в счет не идут. Но Леша видел: идет Гоги Бригвадзе, играя орлиными крыльями бровей, с презрением попирая землю. Перед ним расступились.
Он надвинулся на Лешу. Губы его побелели, словно тронул их мороз, он жарко выдохнул:
– Сними!
– Снимай сам.
– Говорю, сними! Не играй на нервах.
Тарас Ковылкин тоже подошел не спеша. Легонько двинул плечом, оттирая Бригвадзе, словно для того, чтоб лучше увидать плакат.
– Пускай висит, Гоги, – угрожающе произнес он и, обернувшись к лесорубам, негромко приказал: – Все видели? Давай по местам! Гоги, пусть это висит. С Мартыненкой у нас личный разговор будет. По местам, ребята.
– Да, – сказал Юрок Павлушин, угрожающе суживая детские свои глаза, – мы еще поговорим.
Никто не тронулся с места, здесь был начальник, и все думали, что он приехал агитировать по поводу победы соседнего лесоучастка.
– Товарищ начальник, – сказал Гоги, – не надо слов. Мы все это понимаем без агитации. Тарас держал первенство по лесхозу, я был вторым. Теперь нас… – он сделал выразительный жест рукой, показывая, как их с Тарасом сбросили с первых мест.
– А вообще интересуемся насчет войны.
Виталий Осипович сказал, что о положении на фронтах он может доложить только вечером, после работы, а все, что нужно было сказать, сказано вчера на совещании. Сейчас надо работать.
– Дай-ка мне, товарищ Ковылкин, лучок, посмотрю, не забыл ли я, как это получается.
Тарас отвел Корнева на соседнюю делянку, дал инструмент. Подбежал Леша, размахивая лопатой.
– Товарищ начальник, давайте на пару.
– Давай, Леша.
Тарас со своей делянки наблюдал за работой Корнева. Наметанным солдатским глазом он определил хорошего командира, но лес валить – это не командовать. Он с недоверием поглядел на соседнюю делянку, но сразу же понял, что начальник шутить не любит.
Начиная валку на новой делянке, надо прежде всего вырубить подсад – мелкие сосенки и елочки, положив их поперек делянки. Если этого не сделать, то сваленные хлысты в стремительном падении своем уйдут под снег, поди потом добывай их из метровых сугробов.
Нет, технорук валит правильно. Вот он подошел к столетней сосне, которую уже подготовил для него Леша, и начал пилить. Пилит хорошо. «Ничего, упарится», – подумал Тарас и полез по снегу к ближайшему дереву. Занятый работой, он не видел, как упала сосна, сваленная Корневым, но, когда кончил пилить, поднялся и глянул на соседнюю делянку – там было так, как и должно быть. Красный ствол сосны лежал на снегу, примятом ее падением, а Корнев подрубал другую.
– Бойся! – крикнул Тарас и толкнул плечом сосну. Она пошла сначала медленно, словно раздумывая, упасть ей или постоять еще. Но вот все стремительнее ее падение. Со свистом рассекая воздух, заламывая искривленные ветви, огромная сосна с шумом свалилась в снег, подняв тучи снеговой пыли.
Разгорался таежный день. Косые лучи невысокого солнца, прорываясь сквозь редкие вершины сосен, зажигали оранжевые теплые пятна на стволах, рассыпаясь по снежным сугробам мерцающими искрами. Костры цвели на снегу, как огромные оранжевые маки. Дым костров неторопливо проплывал меж сосен. Казалось, бродят по тайге седые чудовища, цепляясь косматыми гривами за причудливо искривленные сучья, встают на задние лапы и тянутся, тянутся к поголубевшему небу.
С шумом падали сосны. Слышался свист ветвей в морозном воздухе, глухое падение сосны, треск ломающихся веток и разноголосые крики лесорубов, предупреждающих об опасности.
– Поберегись!
– Бойся!
Лесорубы врезались в тайгу неровным, искривленным фронтом. К обеду участок, если на него посмотреть сверху, стал похож на гигантскую диаграмму, какие вычерчивал Леша на доске показателей. Каждый шел по своей делянке, некоторые углубились в тайгу, обогнав соседей.
Тарасова делянка на этой таежной диаграмме вклинивалась в тайгу дальше всех. Его голубая кубанка мелькала между сосен.
Вначале Корневу казалось, что они с Тарасом идут ровно, но это только казалось.
Тарас знал дело. Он валил с той методичностью и видимой неторопливостью, какие присущи опытным лесорубам. Чуть прихрамывая на левую ногу, он шел к сосне и через несколько минут аккуратно клал ее немного наискось, на прежде сваленный ствол, на него он валил другое дерево, третье…
Потом начинал раскряжевывать, распиливать хлыст на бревна требуемой длины. Юрок оттаскивал сучья, укладывал их в костер. Его лукавые мальчишеские глаза потемнели под старенькой ушанкой, запорошенной снегом. Лицо пылало от напряжения, когда он тащил за собой тяжелые лапы сучьев. Он не успевал. Ясно, что Тарасу надо не одного такого помощника, чтобы работа шла полным ходом.
Это сразу определил Корнев. Удивительно, почему не видели другие, как расходуется не по назначению великолепная сноровка Тараса, его неутомимая сила?
Сам Корнев давно уже устал. Болели спина и плечи. Конечно, сказывается отсутствие привычки. В работу надо втянуться. Надо вернуть выработанные годами навыки.
– Бойся! – хрипло крикнул он, толкая плечом шероховатый ствол. Сосна упала, примяв вершиной своей огонь Костра. Взметнулись искры в клубах снеговой пыли, огонь стремительно и жарко охватил смолистую зелень хвои, выбросив оранжевые вихри к темнеющему небу.
Спрятав лицо от жары, Леша топором отхватил вершину. Она, пружиня сучьями, медленно повернулась, словно хотела поудобнее улечься на костре.
– Бойся! – Корнев чувствовал, как просыпается противная тупая боль в руке. Фронт напоминал о себе. Ну нет, врешь! Нельзя поддаваться собственной боли, нельзя подчиняться никакой боли, все равно, – в руке ли она, в сердце ли.
– Бойся!
– Даешь! – орал Леша, набрасываясь на сосну, размахивая сучкорубным топором. – На нас вся Европа смотрит!
Его слова разнеслись по тайге звонким эхом, и сейчас же кто-то так же громко крикнул:
– Европа не смотрит, Европа подсматривает!
И еще кто-то с соседней делянки:
– На нас народ смотрит!
Тайга отозвалась многоголосым эхом. С протяжным свистом падали деревья, стучали сучкорубы, трещали костры.
– Бойся! – угрожающе кричали лесорубы.
– Бо-ойся!
Никто не заметил, как пролетело время до обеда. Виталий Осипович вскинул лучок на плечо.
– Пошли, товарищ Крутилин.
Около щита с вызовом Мартыненко снова сошлись лесорубы. Среди них стоял Иван Петрович и что-то сердито говорил. Увидав Корнева, он замолчал. Подождал, пока тот подойдет. И все обернулись, глядя на технорука. Когда он подошел, начальник сказал:
– А на совещании говорили: «Ответ будет в лесу». Все слыхали. А где же ваш ответ?
Лесорубы молчали.
– Нечего вам отвечать. Герои. Молчите? Ну, тогда я скажу. Чтобы лес мне был. Время сейчас военное. Надо, так и в лесу ночевать будем, а без нормы домой не пойдем. Правильно я говорю?
Но никто из лесорубов ничего не ответил. Это молчание, так поразившее Корнева еще на совещании в кабинете директора, Дудник принял по-своему.
Он был убежден, что лесорубы всегда молчат. Нечего тут говорить, отвечать надо не словами, а делом.
– Ну, вот и договорились, – удовлетворенно закончил он.
Прислонив лучок к поваленной сосне, Корнев сбивал еловой веткой снег с валенок, думая, что он может сказать этим людям? Молчат. Вряд ли это значит, что они согласны с начальником. Он еще не мог понять причин, но было ясно, что молчат потому, что сам директор леспромхоза никаких разговоров не поощряет. Когда лесорубы ушли на свои делянки, Корнев спросил:
– Они всегда так молчат?
– А о чем им говорить? Все, что они скажут, я и так знаю. На недостатки будут жаловаться: инструмент старый, валенки сушить негде, снегу много… Такие разговоры не ко времени. Война.
Корнев с удивлением посмотрел на друга. Они шли по неровной дороге, промятой лесовозными санями. Заметив взгляд инженера, Иван Петрович усмехнулся.
– Не согласен? А я тебе скажу: поживешь, сам так же думать начнешь. Много с нас требуют, правильно требуют, и мы должны требовать со всей строгостью.
– Требовать. Да… Обстановка сейчас строгая, – ответил Корнев, глядя в широкую спину шагающего впереди Дудника. – А поговорить все же не мешает. Наверное, найдутся разговоры посерьезнее валенок. Кстати, в сырых валенках и солдат не воин. А здесь, в тылу, это вообще не проблема.
Они вошли в лес. Тропа виляла между стволами, обходя сугробы, где погребены мелкие елочки. Ступишь на такой сугроб – и провалишься, как в берлогу.
Шли молча. Трудно говорить, пробираясь друг за другом по узкой тропе. Еще труднее начать разговор, после которого дружба может свернуть с верной дороги. Есть в тайге такие тропинки, которые заводят в болото, в чащобу – так и заблудиться недолго.
