Текст книги "Область личного счастья. Книга 1"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
Утром, когда Виталий Осипович торопливо глотал горячий чай, ему принесли письмо. Валентина Анисимовна, подавая пакет, сказала:
– Спешное.
Из тысячи почерков он узнал бы этот прямой, с легкими утолщениями на концах букв, очень знакомый почерк. И он увидел ее, легкую, стремительную, на полянке, залитой солнцем.
Чай уже не казался очень горячим, да и вообще он не замечал ничего, складывая конверт пополам и пряча в карман гимнастерки.
– Спешное? – с ударением повторила Валентина Анисимовна.
– Не очень, – улыбнулся он одними губами.
Почтовый штемпель четырехдневной давности. Его телеграмму она получила месяц тому назад. Письмо, которое потребовало месячного раздумья, вряд ли надо посылать авиапочтой.
– Вот и пойми вас, – с досадой проговорила Валентина Анисимовна. – Ведь ждал, ждал. Я же видела, как мучился. А получил – и даже не читает. Знаете, Виталий Осипович, даже мне непонятно. Да вы прочтите, а потом будете осуждать. Я теперь весь день волноваться буду.
Проводив Корнева, Валентина Анисимовна сейчас же позвонила мужу. Рассказав ему обо всем, она попросила:
– Смотри за ним, залётко, глаз не спускай.
– Ну вот, что он, дите?
– Дите не дите, а ты знаешь какой он… неожиданный.
А Виталий Осипович, выйдя из дому, словно забыл о письме. Утро. Тишина. Прохлада. Над тайгой нежная роспись зари. На вырубке колышется облачко легкого тумана, как бы разрезая все, что находилось позади него, на две части. Кажется, что лес растет из этой непрочной пелены, медленно поднимаясь вместе с нею к алым небесам.
Хороша тайга ранней весной, и даже угрюмые ели выглядят ярко-зелеными и молодыми.
Около парников стоял агроном Шалеев. Поднимая к пламенному небу какой-то зеленый отросток, он поучал стоящих вокруг девушек, как поступить, чтобы эта травинка выжила, расцвела и дала плод на севере.
Корнев достал блокнот. Развернул на том месте, где записаны дела на сегодня. Там стояло: «Шалееву подвезти горбылей на щиты».
Из домов и общежитий выходили рабочие. Степенно прошел Бригвадзе, надвинув черную кубанку на самые брови. Пробежал Юрок Павлушин, что-то жуя на ходу. Увидев Бригвадзе, остепенился.
– Привет, Гоги, – солидно сказал он.
Бригвадзе прикоснулся пальцем к кубанке и ничего не ответил. Он еще не мог обогнать первое звено. Подобрал себе Тарас ребят – ничего не скажешь.
Пока Виталий Осипович дошел до гаража, поселок опустел. Иван Петрович стоял у дороги, ведущей к гаражу.
Он сказал, что сегодня с поездом прибыло пополнение.
– Есть хорошие ребята. Лесовики. Сами приехали, вот что дорого. Девушек две. Одну – диспетчером вместо Ефремовой. Придется отпустить – ей в институт надо. Другую на старшего диспетчера будем готовить. На фронте телефонисткой служила. Тоже лесовичка. Ну, как дела?
Иван Петрович вспомнил наказ Валентины Анисимовны – смотреть за Корневым. А что за ним смотреть? Выдумала дроля. Виталий Осипович сейчас совершенно не походил на человека, за которым надо присматривать.
На всякий случай он спросил:
– Ну, как самочувствие?
– А что? – подозрительно ответил вопросом Корнев, отрываясь от записной книжки.
Иван Петрович, глядя на белый дымок, поднимающийся над кухней, спросил:
– Я насчет Иванищева. Каждый день звонит.
– А ты как думаешь?
– Дело большое, – неопределенно ответил Иван Петрович, вздохнув.
День предъявлял свои права, требуя неослабного внимания. И только часов в пять Виталий Осипович собрался ехать домой.
Он сидел у пятой диспетчерской, ожидая лесовозную машину. Из избушки доносился голос Марины:
– Главное, ни минуты не давать им покоя. Опоздал – почему, что случилось? И не бойтесь. Шоферы – народ зубастый.
– Я сама зубастая, – отвечал другой голос, низкий и певучий. Видимо, обладательница его знала себе цену: в ее тоне слышалась некоторая снисходительность.
– Вы, девушка, того и во сне не видели, что я от всяких водителей и танкистов наслышалась. Вы знаете, что такое отступление? Тут снаряды рвутся, дорога подогнем. Машины одна на другую лезут. А ты стой, регулируй. И то не растерялась. Одного генерала два часа выдержала, обозы пропускала. Его шофер мне и в любви объяснялся и автоматом грозил, а я не пропустила. Не могла. Потом этот генерал мне орден дал.
Марина вежливо выслушала и поучающе сказала:
– График не забывайте.
– Ох, не люблю бумажную волокиту!
– Придется полюбить. Мы тут тоже не спали.
– Это точно, – снисходительно подтвердила фронтовичка. – Вы поработали по-боевому. Я ведь сама здешняя. Из Таежного, слышали? Заимка такая была. Сейчас поселок. Здесь до войны только первые домики ставили. А сейчас смотрю – индустрия.
Корневу захотелось посмотреть на эту новую росомаху – столько в тоне ее и манере говорить услыхал он близкого, фронтового, что не утерпел и вошел.
Новая стремительно встала. Она была в старенькой гимнастерке и юбке, в начищенных сапогах. На черных подстриженных волосах пилотка, на высокой груди два ордена и медаль.
– Технорук, Виталий Осипович, – отрекомендовала Марина.
Девушка щелкнула каблуками, вскинула руку к пилотке. Быстрый взгляд на орденские колодки. Наметанным глазом определила – фронтовик, только погон не хватает.
– Разрешите представиться, товарищ технорук, – диспетчер Елена Макова.
– Отставить, – засмеялся Корнев, протягивая руку. – Держаться по-граждански, работать по-фронтовому.
– Есть, – улыбнулась Макова, крепко пожимая руку Корнева и усаживаясь против него.
Разговорились. Она рассказала, что на фронте с начала войны, трижды ранена, трижды возвращалась в часть. До Берлина не дотянула, попав в госпиталь после четвертого ранения. Она сидела прямо, отвечала на вопросы точно, и в ее тоне не было и тени той снисходительности, с которой обращалась она к Марине. Перед ней находился командир, фронтовик. Это надо понимать, а она – солдат, она понимает.
– Уезжаете, Марина Николаевна? – спросил Корнев.
– Да…
Разговор не клеился. В это время подошла Машина, и Корнев уехал.
На четвертом разъезде Виталий Осипович встретил Петрова.
– Посмотрите, какую машину получили.
На запасном пути стоял новенький трелевочный трактор.
– Первый послевоенный, – с волнением произнес Корнев, нежно поглаживая фары. – Фу ты, черт, даже слеза прошибла, до чего хорош! А главное, свой, отечественный.
Они обошли машину раз и два, забрались в кабину, осмотрели управление. Снова обошли, радуясь, как дети, драгоценному подарку.
Около четвертой диспетчерской стоял тракторист, из демобилизованных, – молодой разбитной парень со звездообразным шрамом на щеке, который как-то очень шел к его озорному лицу. Он, играя глазами, приводил в трепет Крошку замысловатыми фронтовыми комплиментами. Увидев Корнева, Крошка что-то шепнула своему неожиданному ухажеру. Тот подтянулся, привычным жестом скользнул руками по швам и взял под козырек:
– Здравия желаю, товарищ майор!
– Вольно, – с удовольствием ответил Виталий Осипович. – Флиртуете?
– Как полагается при заторе, товарищ майор.
– Моя фамилия Корнев.
– Ну, сразу-то и не привыкнешь к гражданскому обиходу. Все кажется: товарищ майор. Как-то красивее получается. Вроде родня. Свой человек.
Корнев присел на скамеечку. Крошка охорашивалась и беспричинно смеялась. Тракторист, свертывая цигарку, победительно поглядывал на нее.
– Такой дивчине цены не было бы в прифронтовой полосе.
– Уж вы скажете! – пискнула Крошка.
Корнев понял разбитного тракториста: в прифронтовой полосе все девчата хороши. Он сказал укоризненно:
– Это уж вы очень…
– Да я же говорю, – не унимался тот, – такую девчиночку в карман спрячешь, никакой даже самый глазастый старшина не заметит.
– Насмешники, – кокетничала Крошка, – меня как раз очень все замечают.
Только телефонный звонок отвлек ее от дальнейших Приятных разговоров. Подошел встречный лесовоз, уехал на сверкающей машине веселый тракторист.
Вечером, как и всегда, Виталий Осипович сверял по своему блокноту: все ли сделано.
Он сидел один в своем «капе». За стенкой кто-то проверял мотор. Мотор то ровно рокотал, то завывал, переходил на гул, заставляя дребезжать стекла. Шофер крикнул кому-то: «Прикрой газ!», и снова рокотал усмиряемый мотор.
Эти звуки никогда не мешали Корневу сосредоточиться. Записи в блокноте отмечались птичкой – знаком выполнения – или переносились на завтра, на послезавтра. Он подводил итог дня.
Все. Кончился день, очень хороший, ясный, солнечный.
Такой хороший, что с ним не жаль и расстаться для грядущего дня. Из пустого, бестолкового дня уходишь с таким чувством, словно тебя обокрали или обманули.
Нет, сегодняшний день не обманул. Расставаться с ним легко и немного грустно. Грусть. Вот она, лежит в нагрудном боковом кармане гимнастерки, и когда привычным движением хочешь положить туда рабочий блокнот, она напоминает о себе, цепляясь за коленкоровый корешок.
Оказалось, что день еще продолжается. Дома в большой столовой за сверкающим самоваром сидела Валентина Анисимовна. Поставив полные локти на стол и положив круглый девичий подбородок свой на сплетенные пальцы, она слушала, что рассказывал Петров. А он, рассказывая, мешал ложечкой в стакане, и, видно, мешал давно уже, потому что чай остыл. Увидав Виталия Осиповича, он еще раз крутанул ложечкой и вынул ее из стакана.
Против Петрова сидела Женя. Когда вошел Корнев, она вспыхнула и, поставив чашку на стол, тихонько сказала:
– Ах!
Петров внимательно разглядывал чайную ложечку, повертывая ее перед глазами. По его лицу бегал светлый блик. Наступила минутная тишина.
Ивана Петровича еще не было, дети спали.
– Чаю хотите? – спросила Валентина Анисимовна. – Ужинать будем, когда залётко придет.
Виталий Осипович взял стакан. Он был спокоен. Он улыбался, зная, что день, который так хорошо прошел, не может кончиться плохо. Его открытая улыбка успокоила Валентину Анисимовну.
– Афанасий Ильич с хорошей новостью.
Квадратное лицо Петрова засветилось радостной и немного смущенной улыбкой, но он тут же напустил на себя суровость.
– Вот. Это действительно хорошо! – сообщил он. – Детей Ульяна Демьяновна нашла.
Но Валентина Анисимовна перебила его:
– Тамара-то большенькая. Десять лет ей. А сынок, Анатолий, пятилетний. В детском доме нашла.
Сказав это, она взяла у Петрова его стакан.
– Дайте, я вам горячего налью.
Наливая чай, сказала деловым тоном:
– Надо Паниной отдельную комнату, и так встретить, чтобы почувствовала – домой приехала. Кроватки детские в нашей мастерской сделают. Одежду, одеяла, посуду соберем. Кое-что в магазине есть. Дело за комнатой. Обязательно отдельную комнату.
– А может быть, квартиру? – не улыбаясь и очень по-деловому спросил Виталий Осипович, поглядев на Петрова. Но, не выдержав вопросительного и строгого взгляда Афанасия Ильича, улыбнулся. Так хорошо, задушевно улыбнулся, что обидеться никак было нельзя.
– Может быть, – мечтательно произнес Афанасий Ильич и тоже улыбнулся.
Виталий Осипович сказал, что квартира есть, две комнаты и кухня. Ждет хозяев.
– Где? – спросила Валентина Анисимовна.
– Та, что приготовили для меня, а я пока и в своем «капе» проживу, если меня отсюда выгонят.
– Глупости вы говорите! – рассердилась Валентина Анисимовна.
Но только один Корнев понял ее как следует.
Женя задумчиво разглаживала и без того гладкую скатерть. Она по-своему поняла Виталия Осиповича, когда он отказался от квартиры. Она любила мечтать, подменяя мечтой действительность, когда та не вполне ее удовлетворяла. И украдкой, очень осторожно, но со всем пылом любви своей она уже жила в этой квартире, в этих комнатах, со своей неустанной заботой и любовью. Именно здесь, в этих уютных комнатах, Виталий Осипович поймет, как непростительно медлил он.
Женя знала, что так не будет. Но иногда мечта кажется реальнее действительности.
– Вы вместе с Мариной Николаевной уезжаете? – спросил Корнев, обращаясь к Жене. – Еще стаканчик покрепче, Валентина Анисимовна.
– Да, – надменно ответила Женя.
Передавая Корневу стакан, хозяйка спросила:
– Вы определенно решили насчет квартиры?
– Конечно, определенно, – твердо ответил Виталий Осипович.
Женя поднялась.
– Я пойду, Валентина Анисимовна.
Корнев осторожно взял Женю за руку, усаживая на место. Она подчинилась.
– Подождите, Женя. Все-таки надо поговорить.
– О чем? – печально спросила она, но осталась.
Афанасий Ильич понял, что его присутствие здесь не потребуется, и поспешил попрощаться. Валентина Анисимовна, забрав самовар, ушла на кухню.
Женя сидела, уронив руки на колени. Виталий Осипович спросил, где она думает учиться.
– Не знаю, – равнодушно ответила она.
– Это плохо. Надо знать. Мы сами выбираем свои дороги.
– Ах, не все ли равно, где я буду учиться! – с отчаянием воскликнула Женя, закрывая глаза.
– Мне это не все равно, Женя. Поймите, не все равно.
Она медленно подняла голову. Золотые кольца волос рассыпались по плечам. Так же медленно распахнула большие чистые глаза, словно спрашивала: это верно, что она слыхала сейчас, или ей только показалось? Такой вопрос нельзя оставить без честного ответа.
– Я хочу помочь вам, Женя, как очень хорошему и дорогому человеку. И прошу принять от меня любую помощь, как от товарища. Я ведь строитель. Скоро уеду на большую стройку. Хотите поступить в строительный техникум? Я тоже когда-то начинал учиться там. Это в нашем областном городе. Мы будем переписываться, будем встречаться, на практику вы приедете на бумкомбинат. Мы достанем учебники, программы, я помогу вам подготовиться. Хотите?
Она поднялась, подошла к нему:
– Я все хочу, что пожелаете вы.
– Ну, вот и хорошо, – рассмеялся Виталий Осипович, поднимаясь ей навстречу. Он взял ее под руку, и они стали ходить по большой столовой, обсуждая дальнейшие подробности Жениной жизни.
– Вот и хорошо, – повторил Виталий Осипович. – Вам надо крепче стоять на собственных ногах, иметь свое мнение, не зависимое от меня. Надо, чтобы вы делали не то, что хочу я, а что сами захотите.
– Да, да! – задыхаясь от радости, соглашалась Женя, зная, что ничего она никогда не захочет, что бы не понравилось ему, самому любимому и дорогому.
…Проводив Женю, Виталий Осипович не торопясь возвращался домой.
В поселке стояла тишина. Под горой, у моста через лесную речушку, играли на баяне. На веранде клуба Леша вслух читал какую-то книгу. Его слушали десятка два молодых парней и девушек.
«Пушкина читает», – улыбнулся Виталий Осипович.
Я знаю: век уж мой измерен;
Но, чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днем увижусь я… —
со свойственной ему страстью читал Леша. Виталий Осипович подтвердил:
– Правильно! – и улыбнулся.
Дома Валентина Анисимовна молча прибирала посуду. Ивана Петровича еще не было.
– Задержался залётко, – вздохнула она.
– Что бы вы сделали, Валентина Анисимовна, – спросил Корнев, – если бы Иван был в другом городе и написал бы вам одно слово – «приезжай»?
– Об этом не надо и спрашивать, – медленно ответила Валентина Анисимовна.
Корнев вынул из нагрудного кармана письмо, разорвал его пополам, сложил, снова разорвал, еще и еще.
– Я тоже так думаю, – охрипшим вдруг голосом сказал он.
…Ни за что не хотел кончиться этот день. Он уже давно захватил часть ночи, почти такой же светлой, как день. Мерцающее небо светилось словно гигантский матовый абажур.
Пришел Иван Петрович. С ним вместе, как будто он принес их, вернулись шумные заботы прошедшего дня и грядущие дела дня, который уже открывал свои солнечные глаза.
– Подписан приказ о тебе. Командируешься на строительство, – сказал Иван Петрович, принимая тарелку из рук жены.
После ужина, закурив, мужчины вышли на высокое крыльцо. Под мерцающим белым кебом бескрайняя расстелилась тайга. Поселок тихо спал. Пророкотал мотор лесовоза и, удаляясь, замолк. Мощно взревел на станции паровоз. Первая кукушка пробовала свой голос, но ей мешала какая-то ночная пичужка, высвистывая без отдыха простенькую свою таежную песенку.
Стояли облокотясь на резные перила, тихо переговаривались.
– Расставаться с тобой неохота, – хмуровато сказал Иван Петрович.
– А зачем расставаться? До бумкомбината рукой подать. Ветку построим, хоть каждый день езди.
– Да я не о том… – начал Иван Петрович, – не о том, а вот…
И обоим понятно стало, о чем идет речь. Ни кровное родство, ни шумливые беседы за бутылкой вина, ни согласованность мечтаний так не роднят советских людей, как роднит одно общее дело. Нет ничего сильнее трудового родства, которому отдаешь без остатка творческие свои силы.
– Сам понимаешь, о чем я говорю, – закончил Иван Петрович и весело посмотрел на друга. – Ну, а здесь никто нас не разлучит. Иди, строй свой комбинат, а мы тебе, когда надо, помогать станем. Так сообща и коммунизм построим и наживемся в нем вдоволь, и по-хорошему.
– Да, – задумчиво согласился Виталий Осипович и вздохнул.
И сейчас же в тени высокого крыльца, словно эхо, раздался ответный вздох.
– Кто это? – спросил Иван Петрович.
– Так это я вернулся, товарищи начальники, – сказала темнота голосом Гольденко.
Снова послышался скорбный вздох. Звякнула какая-то жестяная посудина. Шаги. И вот уже сам Семен Иванович стоит перед ними в новом, несколько помятом костюме, в одной руке ватник, в другой – фанерный баульчик. Чайник тускло светился в опаловом мраке белой ночи.
Он стоит, склонив голову к плечу, готовый принять любую кару, понимая, что начальники растерялись от неожиданности, Гольденко подтвердил свое согласие претерпеть за совершенное им:
– Как хотите, так и осуждайте.
– И осудим, – пообещал, оправившись от изумления, Иван Петрович. – Да ты откуда свалился?
Гольденко сложил баульчик и ватник аккуратной стопочкой и объяснил:
– Да я уж давно сижу здесь. Войти не решаюсь. Так и сижу. Речи ваши, извиняюсь, слушаю. Про коммунизм, про строительство. Сижу и думаю: не может быть, чтобы при коммунизме должности мне не нашлось. Я же все понимаю. Не последний человек. Коммунизм приветствую. Ну, а тут насчет прокуратуры высказывания начались. Я, конечно, понимаю. За самовольство надо судить. А только прошу вникнуть прежде.
Гольденко уже стоял на крыльце. То прижимая кепочку к груди, то обтирая ею вспотевшее лицо, он говорил не переставая.
– Слушайте, – перебил его Виталий Осипович, – скажите просто и ясно, что вас заставило сбежать и почему вы вернулись?
– Это я сейчас доложу, – пообещал Гольденко, готовясь к пространному рассказу, но Корнев предупредил:
– Только по-честному.
Они сели на лавочки по сторонам крыльца: Виталий Осипович и директор с одной стороны, Гольденко – напротив. Но он не мог долго сидеть. Не такой это был рассказ, чтобы вести его спокойно. Да, он сбежал тайно, «как последний летун», которого потянуло на новые места. Опытный пассажир, он влез в вагон раньше всех, занял верхнюю полку, подстелил ватник, под голову пристроил баульчик. Полежал, послушал, о чем народ толкует. Утром сбегал за кипятком, попил чайку, познакомился с соседями. Разговоров было много. Но все не те разговоры, к которым привык Гольденко за все свои перелеты с места на место.
– Вот так, как вы сидите, напротив меня женщина ехала. В Харькове у нее муж завод восстанавливает. Она к нему и едет. А сама все про свою работу рассказывает. А вот так, в сторонке, на боковых местах, две девушки. У них свой разговор про колхоз. Их в Москву на совещание вызвали. Вот они и едут. Тут солдат к ним с вопросами. Как и что? Ну, известно, молодежь! Смеху на весь вагон. Старик один с крайчику присел. Очень ехидный старик. Ну, конечно, справедливый и без хитростей. А рядом целая артель – парни и девушки – на восстановление стремятся. Ну, против меня мужчина расположился. Давно не бритый и, видать, серьезный. Молчит все.
И вот, спустившись вниз, Гольденко развернул кисет, угостил табачком старика и солдата. Предложил молчаливому соседу, но тот коротко отрезал: «Не курю». Закурив, Семен Иванович решил, что настало его время, и начал свой рассказ: где жил и что пережил. И тут получился первый конфуз. Соль каждого рассказа, по мнению Гольденко, заключается во вранье.
– А тут, что ни скажу, – правда. Рекорды ставил? Ставил. Заработок большой, лучше не надо. Звание мастера получил? Получил. Вот старик, что с краю сидит, и говорит: «Врешь ты все, такой почетный человек в этаком ватнике да на третьей полке не путешествовал бы. А ты скорей всего от темного дела спасаешься. Или выгнали тебя с лесоучастка». Сказал, ну как ударил. И все меня неодобрительно рассматривают. Словно я жулик. И никто со мной разговаривать не желает. А который против меня на полке лежал, подтверждает: «Ясно, жулик! Видели мы таких, от войны в тылу отсиделся».
После такого конфуза влез Семен Иванович на свою верхнюю полку и начал думать. Пахло пылью и махоркой, было темно, неуютно.
– И думаю я так: откуда ты удалился, Семен Иванович, и куда стремишься? Что ты покинул и что найти мечтаешь?
– Так и вернулся? – спросил Иван Петрович.
– Так и вернулся, – поник Гольденко. – Куда теперь меня?
– Куда? – задумался директор. – Тараса спросим. Примет к себе – пойдешь. Иди, Гольденко, пока на свое место. Разговор завтра будет.
В своей комнате Виталий Осипович долго стоял у окна. Спать не хотелось. Сегодня Валентина Анисимовна выставила зимние рамы. Вспомнив об этом, он открыл окно.
И сразу же наступающий день возвестил о своем прибытии.
На лесозаводе мощным вздохом охнул гудок и несколько секунд выводил свое басистое соло, заглушая многоголосый хор пробуждающейся тайги. Гудок умолк, и пошла стройная утренняя перекличка по бескрайней тайге под алым знаменем зари.
Виталий Осипович вынул из кармана блокнот. Надо проверить, все ли записано, что потребует от него новый день. В конце длинного перечня дел и забот он приписал: «Программа для Жени».
И снова положил блокнот в карман. Он скользнул свободно: ничто не зацепилось за коленкоровый корешок.
